Страница:
Владимиру Войтинскому довелось прожить в США четверть века. Полностью отказавшись от марксистских догматов, он стал видным экономистом, практиком и теоретиком. Тотчас же после прибытия в Америку ученый стал работать в Центральном статистическом бюро, а с 1936 г. -- в Комитете социального обеспечения, созданном на основе закона 1935 г. о социальном обеспечении. Он стал одним из руководителей основанного при этом комитете Исследовательского совета социальных наук, занимаясь проблемами социального обеспечения и трудоустройства. Он являлся фактическим советником президента Ф. Рузвельта по вопросам трудовых отношений -- ведь значительную долю мероприятий правительственного "нового курса" составляли акты, связанные с сокращением безработицы, введением общественных работ, закладкой основ государственного социального страхования путем установления ряда пособий и пенсий. С 1942 г. Войтинский был членом Совета социального обеспечения.
Труды B.C. Войтинского этого периода были посвящены проблемам общей экономической ситуации в стране, деловой активности, хозяйственным прогнозам, занятости, заработной плате и безработице, отношениям между трудом и капиталом25. Работы "Уроки спада" (об экономическом спаде во второй половине 50-х годов), "Занятость и заработная плата в Соединенных
Штатах" и "Три аспекта трудовой динамики" через много лет были переизданы, что свидетельствует о сохранявшейся их научной ценности26. Интересные работы были посвящены проблемам всемирной хозяйственной демографии, мировой торговле и политике правительств, экономическим перспективам Индии".
В 1947--1955 гг. Войтинский являлся директором совместного исследовательского проекта Фонда Рокфеллера, Фонда XX века и университета имени Джонса Гопкинса (Балтимор), посвященного проблемам мировой экономики и демографии.
Но Войтинский в США сохранял интерес к своей родине, впрочем, пожалуй, больше к ее прошлому, чем к настоящему. Он написал отчасти мемуарную, отчасти исследовательскую работу о движении безработных в Петербурге в конце революции 1905--1907 гг., а затем и обширный мемуарный том, о котором уже упоминалось.
В последние годы жизни ученый совершил несколько длительных поездок за рубеж -- в Японию и другие страны Востока, в Латинскую Америку, во время которых он выступал с лекциями, давал консультации, общался с коллегами. Поездки были организованы Государственным департаментом США, по просьбе которого Войтинский затем поделился своими впечатлениями. Незадолго до смерти появилась его последняя брошюра "Проблема процветания на выборах 1960 года"28 и цикл статей о современной экономике США в журнале "The New Leader" ("Новый руководитель"). Они увенчали исследовательско-публицистичес-кий капитал ученого и общественного деятеля, насчитывающий 425 трудов на 11 языках29.
Скончался Владимир Савельевич Войтинский на 75-м году жизни, 11 июня 1960 г., в Вашингтоне.
Хотя мировой книжный рынок, особенно в последние годы, наводнился огромным потоком литературы, в том числе мемуарной о революции в России, воспоминания B.C. Войтинского, как мы полагаем, займут в ней достойное место.
Разумеется, записки участников и очевидцев событий обладают хорошо известными особенностями, ограничивающими возможности их использования. Существуют определенные пределы человеческой памяти, ее свойство на первый взгляд непроизвольно отбирать и интерпретировать пережитые события. Даже самый добросовестный мемуарист склонен особенно подчеркивать значение тех участков деятельности, на которых он был занят, для общего хода и исхода крупных исторических фактов. Нередко современник подменяет описание толкованием, толкование оправданием, анализ убеждением, даже не замечая этой
подмены. Но эти же недостатки превращаются в достоинства, ибо они позволяют воспринять историю объемно, сквозь призму деятельности и мышления реальных действующих лиц определенного мировоззрения, политических пристрастий, культурной среды и т.д., во многих случаях воспроизвести малоизвестные, но подчас очень важные факты, пролить свет на "темные пятна" или заменить "белые пятна" красочной картиной деятельности реальных персонажей.
Думается, книга B.C. Войтинского обладает этими ценными качествами, подтверждением чего являются многочисленные ссылки на ее рукопись в исследованиях ученых, посвященных российской революции 1917 г.
В воспоминаниях прослеживаются три взаимно связанные линии -- развитие бурных событий 1917 г. от совещаний социал-демократов в конце марта --начале апреля до Октябрьского переворота, личная деятельность автора, обоснование его позиций, которые предопределили несколько особый статус автора в среде меньшевиков -- революционных оборонцев. Пожалуй, наиболее концентрированно, хотя и в общей форме, эта позиция была выражена в следующих словах: "Таким образом, мы приходили к обороне, к продолжению войны во имя того, чтобы избежать сепаратного мира и успеть столковаться с союзниками. Получалась политика, имевшая две стороны: борьба за всеобщий демократический мир -- в Европе, оборона -- у себя дома. Эти две стороны нашей политики были связаны одна с другой: оборона была необходимым условием того, чтобы можно было сделать хоть что-нибудь для приближения всеобщего мира; борьба за мир была предпосылкой того, чтобы армия согласилась на продолжение военных действий".
Разумеется, особо интересны страницы, где рассказано о событиях, в которых участие автора было наиболее значительным. Но и о том, в чем он не принимал непосредственного участия, Войтинский повествует на основе своего личного опыта и восприятия.
Книга позволяет расширить представление о том, в каких условиях, по каким причинам на протяжении весны и лета 1917 г. инициатива все более переходила к большевикам. Весьма важен рассказ о событиях 3--4 июля, особенно в связи с повторяющимися утверждениями, участившимися в последние годы не только в "околоисторической" литературе, но и в научной историографии, что это был спланированный большевистский путч, окончившийся поражением. Из фактов, приводимых в мемуарах, видно, что как раз в июльские дни большевики проявили
явную нерешительность. Следует прислушаться и к мнению, что в бунтарских действиях толпы в эти дни сыграли свою роль провокаторы-черносотенцы, пытавшиеся ее использовать в своих целях. Обоснованным представляется вывод мемуариста, что речь шла не о сознательных действиях большевистского руководства, а о "большевистской бунтарской стихии". Очень интересны описания так называемого окопного большевизма, позволяющие объяснить некоторые моменты целого комплекса событий не только до, но и после Октябрьского переворота.
Ярко и выпукло обрисованы Войтинским многие действующие лица, особенно генералы, руководившие войсками Северного фронта.
Отметим и то, что в рукописи B.C. Войтинского почти нет фактических неточностей, в том числе в датах, фамилиях и т.п., которые являются существенным недостатком многих воспоминаний. Сказалась привычка ученого многократно проверять всю находящуюся в его распоряжении информацию.
Итак, перед любознательным читателем -- воспоминания одного из активных участников той попытки вывести Россию на уровень современной демократической нации, которая оказалась лишь прелюдией к более чем 70-летнему большевистскому насильственному режиму.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Видимо, лишь отчасти прав Б.И. Николаевский, полагающий, что третий том
не был издан в 20-е годы в связи с крахом издательства Гржебина (Николаевский Б.
Войтинский B.C. // Социалистический вестник, 1960, No 8--9, с. 169).
2 Войтинский B.C. 1917-й. Год побед и поражений. Chalidze Publications, 1990.
3 Woytinsky W.S. Stormy Passage: A Personal History Through Two Russian Revolutions
to Democracy and Freedom: 1905--1960. New York, 1961.
4 Войтинский В. С. Стачка и рабочий договор по русскому праву. СПб, 1911; Его же. Коллективные соглашения об условиях труда. СПб, 1911; Его же. Основы советского права. М., 1927; Его же. Азбука советского трудового права. М., 1929; Его же. Трудовое право. М., 1934, и др.
5 Woytinsky W. Market and Prices. New York, 1964.
6 Войтинский B.C. Рабочий рынок в Сибири во время войны. Иркутск, 1917.
7 Ленин В.И. Сочинения. Изд. 5-е, т. 48, с. 238--241.
8 Woytinsky Е. Two Lives in One. New York, 1965.
9 The Life and Work of W.S. Woytinsky. Edited by Emma. S. Woytinsky. New York, 1962.
10 Меньшевики в 1917 году. M., 1994, т. 1, с. 178.
11 Рабочая газета, 1917, 11 мая.
12 Войтинский B.C. К чему стремится коалиционное правительство. Петроград, 1917; Его же. Крестьянин, рабочий и солдат. Петроград, 1917; Его же. Ответственность министров при царизме и революционной России. Петроград, 1917.
13 Войтинский B.C. Луч света среди ночи. Из картин первой революции. Петрог
рад, 1917.
14 Краснов П.Н. На внутреннем фронте. Л., 1925, с. 48.
15 Николаевский Б. Указ. статья, с. 169.
16 Войтинский B.C. Грузинская демократия. Париж, 1921. 17 Wojtinskiy У. Die Welt in Zahlen. Berlin, 1925-1928. 7 v. Его же. Мир в цифрах. Берлин, 1924-1925. В 2-х т.
18 Большая Советская Энциклопедия. М., 1928, т. 12, с. 657. 19 Wojtinsky У. Zehn Jahre neues Deutschland. Berlin, 1929.
20 Wojtinsky V. Die Vereinigten Staaten von Europa. Berlin, 1926.
21 Переписка Г.В. Плеханова и П.Б. Аксельрода. М., 1925 (переиздана в 1967 г.)
22 Wojtinsky У. Kommunistischе Blutjustiz. Berlin, 1922.
23 Wojtinsky У. Internationale Hebung der Preise als Ausweg aus dem Kreise.Leipzig, 1931.
24 Николаевский Б. Указ. статья, с. 169.
25 Woytinsky W. The Labor Supply in the United States. Washington, DC, 1942; ibid. Three Aspects of Labor Dynamics. Washington, DC, 1942; ibid. Economic Perspectives. 1942--1947.Washington, DC, 1942; ibid.Principies of Cost Estimates in Unemployment
Insurance. Washington, DC, 1948; ibid. Employment and Wages in the United States. New York, 1953; ibid. Lessons of the Recessions. Washington, DC, 1959 etc.
26 Woytinsky W, Lessons of the Recessions. New York, 1980; ibid. Employment and Wages in the United States. New York, 1976; ibid. Three Aspects of Labor Dynamics. Washington, DC, 1974.
27 Woytinsky W. World Commerce and Governments. New York, 1955; ibid. World Population and Production. New York, 1953; ibid. India. The Awakening Giant. New York, 1957.
28 Woytinsky W. The Prosperity Issue in the 1960 Election. Washington, DC, 1960.
29 Библиографию трудов B.C. Войтинского см.: So Much Alive, p. 232--263.
1917-й. ГОД ПОБЕД И ПОРАЖЕНИЙ
ПРЕДИСЛОВИЕ
1917 год застал меня в ссылке, в Иркутске. Мои воспоминания о первых днях революции -- это воспоминания о том, как была встречена в далекой Сибири весть о совершившемся в Петрограде перевороте и как она была принята теми, кому пришлось в эти дни стоять во главе местных революционных сил и кому предстояло в дальнейшем участвовать в руководящих центрах общероссийского движения.
В последующий период революции круг моих наблюдений был шире. Со второй половины марта я работал в Петрограде, сперва в составе Исполнительного комитета Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов1, во Всероссийском ЦИК2. Разделяя тактическую линию советского большинства, я по мере моих сил отстаивал ее против враждебных ей течений, волны которых с каждым днем все сильнее бились о стены Таврического дворца3. Здесь застали меня апрельские дни, когда впервые встал над Петроградом призрак гражданской войны, и майский правительственный кризис, и разыгравшиеся затем кронштадтские события, и июньский съезд Советов, и июльское выступление большевиков.
После июльских дней я выехал на фронт, где до конца октября продолжал защищать советскую политику. На фронте мне пришлось быть свидетелем агонии армии и, вместе с тем, агонии всего того движения, которое войдет в историю под названием "февральской революции".
В дни Октябрьского переворота я участвовал в попытке противопоставить петроградскому гарнизону силы фронта, стоявшие еще за Всероссийским ЦИК первого созыва.
После крушения этой попытки и трехмесячного заключения в Петропавловской крепости я уехал из Петрограда на юг, в Тифлис, и дальнейшие события российской трагедии протекали вне поля моих непосредственных наблюдений. Этим определяются рамки предлагаемой книги. Но непосредственное содержание ее уже этих рамок.
Глава первая В ИРКУТСКЕ
Недостаточно сказать, что революция явилась для нас, в Иркутске, неожиданностью. Ибо неожиданность имеет свои степени. Ведь и в Петрограде никто не ожидал того, что принесли последние дни февраля! Но Петроград в течение месяцев жил в лихорадочном ожидании переворота. И когда загудел набат, неожиданностью для петроградцев явилось лишь то, что давно уже казавшаяся неизбежной катастрофа пришла в виде восстания солдат и рабочих. А далее события представлялись им стремительно возраставшей волной: мирные демонстрации... бездействие полиции... отдельные случаи неповиновения солдат... переход полков на сторону народа... превращение уличных беспорядков в торжествующую революцию... Для нас, в Иркутске, не было ни этого нарастания событий, ни предшествовавшей им лихорадки ожидания -- все пришло внезапно, как громовой удар из безоблачного неба.
Пищу политической жизни Иркутска составляли отголоски столичных слухов. Но за последнее время слухи шли смутные, не дававшие оснований для ожидания близких перемен. Помню, когда в декабре 1916 г. до нас дошли слухи об убийстве Распутина4, мы как-то стеснялись говорить серьезно об этом деле: безобразная обстановка ночного убийства в графском особняке заслоняла от сознания исторический смысл кровавого завершения распутинщины.
В конце января пришло из Петрограда известие об аресте рабочей группы Военно-промышленного комитета5. Было много разговоров по поводу этой новости. Но деятельность рабочей группы не встречала сочувствия среди политических ссыльных: в нашем кругу преобладали интернационалистские (циммервальдские) настроения6, идея организации рабочих в царской России под флагом "работы на оборону" представлялась нам в корне ошибочной и вредной. Поэтому в аресте группы большинство склонно было видеть прежде всего не лишенное комизма крушение чересчур хитроумной тактики.
В феврале пошли слухи о забастовках в Москве и в Петрограде. Но по сведениям, доходившим до Иркутска, за этими забастовками не чувствовалось ни мощной организации, ни страстного порыва, ни отчетливой политической мысли -- ничего, кроме "глухого брожения". Признаков приближения катастрофы мы не видели.
Оставались скрыты эти признаки и от глаз администрации. Как раз в это время Пильц, незадолго до того сменивший на генерал-губернаторском посту просвещенного и гуманного Л.М. Князева7, начал показывать свои полицейские когти. Действовал он исподволь, так как, завидуя популярности своего предшественника, не хотел вооружать против себя местное общество. Лишь подготовив себе почву бесконечными разговорами о том, что Л.М. Князев своими отступлениями от закона запутал все дела управления, новый генерал-губернатор принялся в январе 1917 года за восстановление законности и порядка путем "очищения" Иркутска от политических ссыльных.
Но более заметные из ссыльных почти все имели какую-нибудь службу, и их высылка нарушала интересы лиц и учреждений, с которыми генерал-губернатор не хотел ссориться. Приходилось делать исключения, давать отсрочки -- шуму получалось много, а толку, в смысле "очистки" города, -- мало.
В числе намеченных к выселению из Иркутска попал и я, хотя я отбыл уже четыре года поселения и должен был в ближайшее время получить право приписки к крестьянскому обществу*. За меня заступилась монгольская экспедиция ген. Козлова8, в которой я заведовал статистической частью, и меня временно оставили в покое. Но несколько дней спустя жандармы вновь подняли вопрос обо мне, и генерал-губернатор решил, что интересы порядка стоят выше интересов статистики.
28 сентября ко мне на квартиру явился околоточный с предписанием немедленно, в тот же день, покинуть город. Но исполнить это предписание я не мог, так как лежал с ангиной, с температурой около 40. 1 марта полиция снова явилась ко мне -- справиться о моем здоровье. Мне было лучше, и я сказал, что надеюсь к концу недели поправиться и уехать в свою волость**.
Так мирно протекала жизнь в Иркутске в то время, когда в Петрограде представители старого, низвергнутого правительства уже сидели под арестом в министерском павильоне Государственной думы!
* По закону каторжане после отбытия каторги оставались в ссылке 10 лет, но этот срок в 1913 году манифестом по поводу 300-летия Дома Романовых был сокращен всем до четырех лет.
** В село Жилкино, расположенное недалеко от Иркутска, на другом берегу Ангары.
* * *
О революции Иркутск узнал по телеграфу. Почта шла из России до Иркутска 8 суток. Письменные или печатные сообщения о беспорядках, начавшихся в Петрограде 23 февраля, мы могли получить, самое раннее, 3 или 4 марта, и потому телеграммы о победе революции опередили письменные сообщения о ее начале.
28 февраля (а может быть, еще вечером 27-го) А.Р. Гоц9 получил телеграмму от родных, живших в Москве: "Поздравляем, скоро увидимся". Телеграмма сразу стала известна чуть ли не всему городу и вызвала среди ссыльных большое волнение. Большинство понимало ее в том смысле, что родные Гоца из надежного источника узнали о предстоящей амнистии. Но находились скептики, которые считали более правдоподобным иное трактование: "Скоро увидимся" означает, что всех родных Гоца высылают в Сибирь. А "поздравляем" поставлено ими в шутку.
Поздно вечером 28-го генерал-губернатор пригласил к себе несколько человек из местной радикально-народнической интеллигенции и в довольно сбивчивых выражениях предложил им созвать в Городской думе совещание местных общественных организаций, чтобы обсудить вопрос о создании авторитетного центра на случай могущих возникнуть в городе беспорядков. Общественные деятели пытались уверить генерал-губернатора, что никаких волнений в Иркутске не предвидится. Но Пильц продолжал настаивать: никто, мол, не знает, что будет завтра, время тревожное, общественный центр надо создавать немедленно -- на всякий случай. Под конец он признался, что в Петрограде "неспокойно", но более определенных сведений от него получить не удалось.
Ночью трещали по Иркутску телефонные звонки. Среди городских общественных деятелей и политических ссыльных обсуждался вопрос: что делать дальше? Общее мнение было, что все усилия должны быть направлены на то, чтобы организовываться. В сущности, к этому сводилось и предложение генерал-губернатора. Послали человека в Усолье к Ир. Церетели10, с приглашением приехать немедленно, ввиду событий исключительной важности. А 1 марта (помнится утром) прошла по си-бирскому железнодорожному проводу телеграмма Бубликова11, приглашавшая всех служащих оставаться на своих постах и продолжать работу. Не помню точного текста этой телеграммы, не помню также, было ли употреблено в ней слово "революция". Во всяком случае, в телеграмме упоминалось о "Временном комитете Государственной думы"12, и из текста ее было ясно, что к этому Комитету перешла правительственная власть.
Телеграмма Бубликова явилась для Иркутска -- как и для всей Сибири --первым официальным свидетельством о совершившемся перевороте. Для сибирских железнодорожников приглашение оставаться на своих постах практического значения не имело -- так как об оставлении поста никто из них и не помышлял. Но с каким восторгом встретили они весть о том, что линия перешла в руки "товарища Бубликова"! С каким волнением передавали друг другу подробности об этом "товарище", -- оказавшемся, по их сведениям, не то машинистом, не то кондуктором с Николаевской железной дороги! А всем населением Сибири бубликовс-кая телеграмма была принята как благая весть об избавлении от ненавистного общественного строя и, вместе с тем, как сигнал устранять старое начальство, брать в свои руки дело управления.
Ниже я расскажу, как протекал у нас процесс "ликвидации" старого строя. Но сперва остановлюсь на одном частном вопросе.
3--4 дня спустя, когда посылались в Иркутск телеграммы из Петрограда и Москвы, начали раздаваться против Пильца обвинения в том, что он уже давно знал о петроградских событиях, но скрывал от населения получаемые из центра известия. В свое оправдание генерал-губернатор представил "дело" с подлинниками телеграмм, извещавших его о том, что происходило в столице. И что же? Пришлось убедиться, что вплоть до 28 февраля генерал-губернатор действительно ничего не знал о значительности происходящих в Петрограде событий и что о победе революции он, как и мы, узнал из бубликовской телеграммы!
В первые дни (23 и 24 февраля) центральная власть, по-видимому, не видела надобности сообщать провинциальным администраторам о вспыхнувших в столице волнениях. Когда беспорядки усилились, когда начались нападения толпы на полицию и обнаружились колебания в частях петроградского гарнизона, местным администраторам -- и в числе их Пильцу -- было послано краткое и маловразумительное извещение с предписанием принять меры для "недопущения, пресечения и беспощадного подавления". Только 27-го генерал-губернатор получил более содержательную телеграмму; насколько помню, в начале ее упоминалось об обращении Родзянко13 к царю с ходатайством о назначении кабинета, пользующегося доверием общества, а в заключение сообщалось, что "меры принимаются". На другой день, вместе с сообщением о присоединении к восстанию целого ряда полков, пришла копия второй телеграммы Родзянко. Не зная, как далее обернутся события, Пильц вошел тогда в сношения с представителями местной общественности. А когда появилась телеграмма Бубликова, генерал-губернатор понял, что его
песенка спета, и поспешил отойти в сторону, отдав своей канцелярии последнее распоряжение: составить и подшить "секретное дело о беспорядках в Петрограде и о переходе власти" -- нельзя было на обложке казенного "дела" поставить слово "революция".
Итак, 1 марта Иркутск узнал о существовании Временного комитета Государственной думы. Немного позже, не помню -- в тот же день или 2 марта утром, мы услышали о Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов: это название мелькнуло в каком-то сообщении телеграфного агентства. Помню отчетливо первое ощущение недоумения, ворвавшееся в ликование по поводу осуществления наших давних надежд и мечтаний. "Совет рабочих депутатов" --это было понятно, это возвращало мысль к октябрьским дням 1905 года. Но солдатские депутаты? Почему они здесь? Может быть, восставшие воинские части послали своих представителей в Совет рабочих? А может быть, попросту телеграф напутал? Во всяком случае, название "Совет рабочих и солдатских депутатов" в первый момент казалось неожиданным, странным.
Первым днем революции в Иркутске был четверг, 2 марта. С утра повсюду происходили собрания, выбирали представителей в "Комитет общественных организаций"*. Меня позвали на собрание служащих кооператива Забайкальской железной дороги, просили сделать доклад о происходящих событиях. Я ограничился несколькими словами о том, что радость освобождения не должна заслонять для нас серьезность момента, требующего напряженной работы, дисциплины, полного самообладания и сплочения всех революционных сил. Кто-то поднял вопрос, стоит ли выбирать представителей в Комитет общественных организаций, не лучше ли произвести выборы в Совет рабочих депутатов. Но Комитет уже существовал, а Совета в Иркутске еще не было, -- решили пока присоединиться к Комитету общественных организаций. Но выбрали представителей также и в Совет рабочих депутатов.
По городу ходили толпы с красными флагами. На перекрестках улиц и на площадях собирались летучие митинги, произносились речи. Картина живо напоминала мне день 18 октября 1905 г. в Петербурге: то же опьянение, та же неуверенность, та же смутная тревога. Но было и различие между положением тогда и теперь, и различие весьма существенное, решающее: войска на этот раз были с народом.
* Этот Комитет был учрежден накануне на собрании в Городской думе, в котором я по болезни не участвовал. Я вошел в Комитет 2 марта как представитель объединенных продовольственных попечительств.
Я спешил в Городскую думу. Мерным шагом проходила мимо рота солдат. Подбежав к офицеру -- молодому человеку с интеллигентным лицом -- я потребовал:
-- Г. офицер, остановите солдат! Я должен сообщить им о том, что произошло в Петрограде...
Офицер -- по-видимому, с большой охотой -- отдал команду. Солдаты замерли на месте и с напряженным вниманием слушали меня. Когда я кончил, прокричали "ура". Офицер, приложив руку к козырьку, поблагодарил меня за "разъяснение". Прозвучала команда, звякнули ружья, и рота двинулась дальше.
Вечером происходило в Думе заседание Комитета общественных организаций. Присутствовало человек 200, а может быть, и больше: представители Городской думы, кооперативов, продовольственных попечительств, профессиональных союзов и т.д. Численно преобладали местные общественные деятели из "левых". Но много было также и политических ссыльных, и именно им принадлежала в собрании руководящая роль. Ир. Церетели*, единогласно избранный председателем, открыл собрание приветственной речью, прозвучавшей как гимн торжествующей революции и свободе.
Настроение собрания было торжественное, праздничное, каждое слово о величии революции вызывало взрыв аплодисментов. Обсуждались вопросы текущего момента. Скорее всего, это были попытки восстановить картину событий, разыгрывавшихся за много тысяч верст, на берегах Невы. Но необходимых данных, чтобы восстановить эту картину, у нас не было, и сменявшие друг друга на кафедре представители различных партий и групп возмещали пробелы информации догадками, предположениями. Рассуждения на общеполитические темы сменились организационными вопросами. Множество учреждений предъявили ходатайства о допущении в Комитет их представителей: совет присяжных поверенных, родительские комитеты, банки, биржевой комитет, церковно-приходские советы, миссионерские братства, частные промышленные фирмы. Одни и те же элементы старались войти в Комитет под различными флагами, чтобы этим закрепить свое влияние. Особенно бесцеремонно действовали в этом направлении верхи местной буржуазии и ревнители церковного благочестия. Пустить их всех в Комитет было немыслимо. Но, с другой стороны, не следовало создавать среди населения впечат
Труды B.C. Войтинского этого периода были посвящены проблемам общей экономической ситуации в стране, деловой активности, хозяйственным прогнозам, занятости, заработной плате и безработице, отношениям между трудом и капиталом25. Работы "Уроки спада" (об экономическом спаде во второй половине 50-х годов), "Занятость и заработная плата в Соединенных
Штатах" и "Три аспекта трудовой динамики" через много лет были переизданы, что свидетельствует о сохранявшейся их научной ценности26. Интересные работы были посвящены проблемам всемирной хозяйственной демографии, мировой торговле и политике правительств, экономическим перспективам Индии".
В 1947--1955 гг. Войтинский являлся директором совместного исследовательского проекта Фонда Рокфеллера, Фонда XX века и университета имени Джонса Гопкинса (Балтимор), посвященного проблемам мировой экономики и демографии.
Но Войтинский в США сохранял интерес к своей родине, впрочем, пожалуй, больше к ее прошлому, чем к настоящему. Он написал отчасти мемуарную, отчасти исследовательскую работу о движении безработных в Петербурге в конце революции 1905--1907 гг., а затем и обширный мемуарный том, о котором уже упоминалось.
В последние годы жизни ученый совершил несколько длительных поездок за рубеж -- в Японию и другие страны Востока, в Латинскую Америку, во время которых он выступал с лекциями, давал консультации, общался с коллегами. Поездки были организованы Государственным департаментом США, по просьбе которого Войтинский затем поделился своими впечатлениями. Незадолго до смерти появилась его последняя брошюра "Проблема процветания на выборах 1960 года"28 и цикл статей о современной экономике США в журнале "The New Leader" ("Новый руководитель"). Они увенчали исследовательско-публицистичес-кий капитал ученого и общественного деятеля, насчитывающий 425 трудов на 11 языках29.
Скончался Владимир Савельевич Войтинский на 75-м году жизни, 11 июня 1960 г., в Вашингтоне.
Хотя мировой книжный рынок, особенно в последние годы, наводнился огромным потоком литературы, в том числе мемуарной о революции в России, воспоминания B.C. Войтинского, как мы полагаем, займут в ней достойное место.
Разумеется, записки участников и очевидцев событий обладают хорошо известными особенностями, ограничивающими возможности их использования. Существуют определенные пределы человеческой памяти, ее свойство на первый взгляд непроизвольно отбирать и интерпретировать пережитые события. Даже самый добросовестный мемуарист склонен особенно подчеркивать значение тех участков деятельности, на которых он был занят, для общего хода и исхода крупных исторических фактов. Нередко современник подменяет описание толкованием, толкование оправданием, анализ убеждением, даже не замечая этой
подмены. Но эти же недостатки превращаются в достоинства, ибо они позволяют воспринять историю объемно, сквозь призму деятельности и мышления реальных действующих лиц определенного мировоззрения, политических пристрастий, культурной среды и т.д., во многих случаях воспроизвести малоизвестные, но подчас очень важные факты, пролить свет на "темные пятна" или заменить "белые пятна" красочной картиной деятельности реальных персонажей.
Думается, книга B.C. Войтинского обладает этими ценными качествами, подтверждением чего являются многочисленные ссылки на ее рукопись в исследованиях ученых, посвященных российской революции 1917 г.
В воспоминаниях прослеживаются три взаимно связанные линии -- развитие бурных событий 1917 г. от совещаний социал-демократов в конце марта --начале апреля до Октябрьского переворота, личная деятельность автора, обоснование его позиций, которые предопределили несколько особый статус автора в среде меньшевиков -- революционных оборонцев. Пожалуй, наиболее концентрированно, хотя и в общей форме, эта позиция была выражена в следующих словах: "Таким образом, мы приходили к обороне, к продолжению войны во имя того, чтобы избежать сепаратного мира и успеть столковаться с союзниками. Получалась политика, имевшая две стороны: борьба за всеобщий демократический мир -- в Европе, оборона -- у себя дома. Эти две стороны нашей политики были связаны одна с другой: оборона была необходимым условием того, чтобы можно было сделать хоть что-нибудь для приближения всеобщего мира; борьба за мир была предпосылкой того, чтобы армия согласилась на продолжение военных действий".
Разумеется, особо интересны страницы, где рассказано о событиях, в которых участие автора было наиболее значительным. Но и о том, в чем он не принимал непосредственного участия, Войтинский повествует на основе своего личного опыта и восприятия.
Книга позволяет расширить представление о том, в каких условиях, по каким причинам на протяжении весны и лета 1917 г. инициатива все более переходила к большевикам. Весьма важен рассказ о событиях 3--4 июля, особенно в связи с повторяющимися утверждениями, участившимися в последние годы не только в "околоисторической" литературе, но и в научной историографии, что это был спланированный большевистский путч, окончившийся поражением. Из фактов, приводимых в мемуарах, видно, что как раз в июльские дни большевики проявили
явную нерешительность. Следует прислушаться и к мнению, что в бунтарских действиях толпы в эти дни сыграли свою роль провокаторы-черносотенцы, пытавшиеся ее использовать в своих целях. Обоснованным представляется вывод мемуариста, что речь шла не о сознательных действиях большевистского руководства, а о "большевистской бунтарской стихии". Очень интересны описания так называемого окопного большевизма, позволяющие объяснить некоторые моменты целого комплекса событий не только до, но и после Октябрьского переворота.
Ярко и выпукло обрисованы Войтинским многие действующие лица, особенно генералы, руководившие войсками Северного фронта.
Отметим и то, что в рукописи B.C. Войтинского почти нет фактических неточностей, в том числе в датах, фамилиях и т.п., которые являются существенным недостатком многих воспоминаний. Сказалась привычка ученого многократно проверять всю находящуюся в его распоряжении информацию.
Итак, перед любознательным читателем -- воспоминания одного из активных участников той попытки вывести Россию на уровень современной демократической нации, которая оказалась лишь прелюдией к более чем 70-летнему большевистскому насильственному режиму.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Видимо, лишь отчасти прав Б.И. Николаевский, полагающий, что третий том
не был издан в 20-е годы в связи с крахом издательства Гржебина (Николаевский Б.
Войтинский B.C. // Социалистический вестник, 1960, No 8--9, с. 169).
2 Войтинский B.C. 1917-й. Год побед и поражений. Chalidze Publications, 1990.
3 Woytinsky W.S. Stormy Passage: A Personal History Through Two Russian Revolutions
to Democracy and Freedom: 1905--1960. New York, 1961.
4 Войтинский В. С. Стачка и рабочий договор по русскому праву. СПб, 1911; Его же. Коллективные соглашения об условиях труда. СПб, 1911; Его же. Основы советского права. М., 1927; Его же. Азбука советского трудового права. М., 1929; Его же. Трудовое право. М., 1934, и др.
5 Woytinsky W. Market and Prices. New York, 1964.
6 Войтинский B.C. Рабочий рынок в Сибири во время войны. Иркутск, 1917.
7 Ленин В.И. Сочинения. Изд. 5-е, т. 48, с. 238--241.
8 Woytinsky Е. Two Lives in One. New York, 1965.
9 The Life and Work of W.S. Woytinsky. Edited by Emma. S. Woytinsky. New York, 1962.
10 Меньшевики в 1917 году. M., 1994, т. 1, с. 178.
11 Рабочая газета, 1917, 11 мая.
12 Войтинский B.C. К чему стремится коалиционное правительство. Петроград, 1917; Его же. Крестьянин, рабочий и солдат. Петроград, 1917; Его же. Ответственность министров при царизме и революционной России. Петроград, 1917.
13 Войтинский B.C. Луч света среди ночи. Из картин первой революции. Петрог
рад, 1917.
14 Краснов П.Н. На внутреннем фронте. Л., 1925, с. 48.
15 Николаевский Б. Указ. статья, с. 169.
16 Войтинский B.C. Грузинская демократия. Париж, 1921. 17 Wojtinskiy У. Die Welt in Zahlen. Berlin, 1925-1928. 7 v. Его же. Мир в цифрах. Берлин, 1924-1925. В 2-х т.
18 Большая Советская Энциклопедия. М., 1928, т. 12, с. 657. 19 Wojtinsky У. Zehn Jahre neues Deutschland. Berlin, 1929.
20 Wojtinsky V. Die Vereinigten Staaten von Europa. Berlin, 1926.
21 Переписка Г.В. Плеханова и П.Б. Аксельрода. М., 1925 (переиздана в 1967 г.)
22 Wojtinsky У. Kommunistischе Blutjustiz. Berlin, 1922.
23 Wojtinsky У. Internationale Hebung der Preise als Ausweg aus dem Kreise.Leipzig, 1931.
24 Николаевский Б. Указ. статья, с. 169.
25 Woytinsky W. The Labor Supply in the United States. Washington, DC, 1942; ibid. Three Aspects of Labor Dynamics. Washington, DC, 1942; ibid. Economic Perspectives. 1942--1947.Washington, DC, 1942; ibid.Principies of Cost Estimates in Unemployment
Insurance. Washington, DC, 1948; ibid. Employment and Wages in the United States. New York, 1953; ibid. Lessons of the Recessions. Washington, DC, 1959 etc.
26 Woytinsky W, Lessons of the Recessions. New York, 1980; ibid. Employment and Wages in the United States. New York, 1976; ibid. Three Aspects of Labor Dynamics. Washington, DC, 1974.
27 Woytinsky W. World Commerce and Governments. New York, 1955; ibid. World Population and Production. New York, 1953; ibid. India. The Awakening Giant. New York, 1957.
28 Woytinsky W. The Prosperity Issue in the 1960 Election. Washington, DC, 1960.
29 Библиографию трудов B.C. Войтинского см.: So Much Alive, p. 232--263.
1917-й. ГОД ПОБЕД И ПОРАЖЕНИЙ
ПРЕДИСЛОВИЕ
1917 год застал меня в ссылке, в Иркутске. Мои воспоминания о первых днях революции -- это воспоминания о том, как была встречена в далекой Сибири весть о совершившемся в Петрограде перевороте и как она была принята теми, кому пришлось в эти дни стоять во главе местных революционных сил и кому предстояло в дальнейшем участвовать в руководящих центрах общероссийского движения.
В последующий период революции круг моих наблюдений был шире. Со второй половины марта я работал в Петрограде, сперва в составе Исполнительного комитета Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов1, во Всероссийском ЦИК2. Разделяя тактическую линию советского большинства, я по мере моих сил отстаивал ее против враждебных ей течений, волны которых с каждым днем все сильнее бились о стены Таврического дворца3. Здесь застали меня апрельские дни, когда впервые встал над Петроградом призрак гражданской войны, и майский правительственный кризис, и разыгравшиеся затем кронштадтские события, и июньский съезд Советов, и июльское выступление большевиков.
После июльских дней я выехал на фронт, где до конца октября продолжал защищать советскую политику. На фронте мне пришлось быть свидетелем агонии армии и, вместе с тем, агонии всего того движения, которое войдет в историю под названием "февральской революции".
В дни Октябрьского переворота я участвовал в попытке противопоставить петроградскому гарнизону силы фронта, стоявшие еще за Всероссийским ЦИК первого созыва.
После крушения этой попытки и трехмесячного заключения в Петропавловской крепости я уехал из Петрограда на юг, в Тифлис, и дальнейшие события российской трагедии протекали вне поля моих непосредственных наблюдений. Этим определяются рамки предлагаемой книги. Но непосредственное содержание ее уже этих рамок.
Глава первая В ИРКУТСКЕ
Недостаточно сказать, что революция явилась для нас, в Иркутске, неожиданностью. Ибо неожиданность имеет свои степени. Ведь и в Петрограде никто не ожидал того, что принесли последние дни февраля! Но Петроград в течение месяцев жил в лихорадочном ожидании переворота. И когда загудел набат, неожиданностью для петроградцев явилось лишь то, что давно уже казавшаяся неизбежной катастрофа пришла в виде восстания солдат и рабочих. А далее события представлялись им стремительно возраставшей волной: мирные демонстрации... бездействие полиции... отдельные случаи неповиновения солдат... переход полков на сторону народа... превращение уличных беспорядков в торжествующую революцию... Для нас, в Иркутске, не было ни этого нарастания событий, ни предшествовавшей им лихорадки ожидания -- все пришло внезапно, как громовой удар из безоблачного неба.
Пищу политической жизни Иркутска составляли отголоски столичных слухов. Но за последнее время слухи шли смутные, не дававшие оснований для ожидания близких перемен. Помню, когда в декабре 1916 г. до нас дошли слухи об убийстве Распутина4, мы как-то стеснялись говорить серьезно об этом деле: безобразная обстановка ночного убийства в графском особняке заслоняла от сознания исторический смысл кровавого завершения распутинщины.
В конце января пришло из Петрограда известие об аресте рабочей группы Военно-промышленного комитета5. Было много разговоров по поводу этой новости. Но деятельность рабочей группы не встречала сочувствия среди политических ссыльных: в нашем кругу преобладали интернационалистские (циммервальдские) настроения6, идея организации рабочих в царской России под флагом "работы на оборону" представлялась нам в корне ошибочной и вредной. Поэтому в аресте группы большинство склонно было видеть прежде всего не лишенное комизма крушение чересчур хитроумной тактики.
В феврале пошли слухи о забастовках в Москве и в Петрограде. Но по сведениям, доходившим до Иркутска, за этими забастовками не чувствовалось ни мощной организации, ни страстного порыва, ни отчетливой политической мысли -- ничего, кроме "глухого брожения". Признаков приближения катастрофы мы не видели.
Оставались скрыты эти признаки и от глаз администрации. Как раз в это время Пильц, незадолго до того сменивший на генерал-губернаторском посту просвещенного и гуманного Л.М. Князева7, начал показывать свои полицейские когти. Действовал он исподволь, так как, завидуя популярности своего предшественника, не хотел вооружать против себя местное общество. Лишь подготовив себе почву бесконечными разговорами о том, что Л.М. Князев своими отступлениями от закона запутал все дела управления, новый генерал-губернатор принялся в январе 1917 года за восстановление законности и порядка путем "очищения" Иркутска от политических ссыльных.
Но более заметные из ссыльных почти все имели какую-нибудь службу, и их высылка нарушала интересы лиц и учреждений, с которыми генерал-губернатор не хотел ссориться. Приходилось делать исключения, давать отсрочки -- шуму получалось много, а толку, в смысле "очистки" города, -- мало.
В числе намеченных к выселению из Иркутска попал и я, хотя я отбыл уже четыре года поселения и должен был в ближайшее время получить право приписки к крестьянскому обществу*. За меня заступилась монгольская экспедиция ген. Козлова8, в которой я заведовал статистической частью, и меня временно оставили в покое. Но несколько дней спустя жандармы вновь подняли вопрос обо мне, и генерал-губернатор решил, что интересы порядка стоят выше интересов статистики.
28 сентября ко мне на квартиру явился околоточный с предписанием немедленно, в тот же день, покинуть город. Но исполнить это предписание я не мог, так как лежал с ангиной, с температурой около 40. 1 марта полиция снова явилась ко мне -- справиться о моем здоровье. Мне было лучше, и я сказал, что надеюсь к концу недели поправиться и уехать в свою волость**.
Так мирно протекала жизнь в Иркутске в то время, когда в Петрограде представители старого, низвергнутого правительства уже сидели под арестом в министерском павильоне Государственной думы!
* По закону каторжане после отбытия каторги оставались в ссылке 10 лет, но этот срок в 1913 году манифестом по поводу 300-летия Дома Романовых был сокращен всем до четырех лет.
** В село Жилкино, расположенное недалеко от Иркутска, на другом берегу Ангары.
* * *
О революции Иркутск узнал по телеграфу. Почта шла из России до Иркутска 8 суток. Письменные или печатные сообщения о беспорядках, начавшихся в Петрограде 23 февраля, мы могли получить, самое раннее, 3 или 4 марта, и потому телеграммы о победе революции опередили письменные сообщения о ее начале.
28 февраля (а может быть, еще вечером 27-го) А.Р. Гоц9 получил телеграмму от родных, живших в Москве: "Поздравляем, скоро увидимся". Телеграмма сразу стала известна чуть ли не всему городу и вызвала среди ссыльных большое волнение. Большинство понимало ее в том смысле, что родные Гоца из надежного источника узнали о предстоящей амнистии. Но находились скептики, которые считали более правдоподобным иное трактование: "Скоро увидимся" означает, что всех родных Гоца высылают в Сибирь. А "поздравляем" поставлено ими в шутку.
Поздно вечером 28-го генерал-губернатор пригласил к себе несколько человек из местной радикально-народнической интеллигенции и в довольно сбивчивых выражениях предложил им созвать в Городской думе совещание местных общественных организаций, чтобы обсудить вопрос о создании авторитетного центра на случай могущих возникнуть в городе беспорядков. Общественные деятели пытались уверить генерал-губернатора, что никаких волнений в Иркутске не предвидится. Но Пильц продолжал настаивать: никто, мол, не знает, что будет завтра, время тревожное, общественный центр надо создавать немедленно -- на всякий случай. Под конец он признался, что в Петрограде "неспокойно", но более определенных сведений от него получить не удалось.
Ночью трещали по Иркутску телефонные звонки. Среди городских общественных деятелей и политических ссыльных обсуждался вопрос: что делать дальше? Общее мнение было, что все усилия должны быть направлены на то, чтобы организовываться. В сущности, к этому сводилось и предложение генерал-губернатора. Послали человека в Усолье к Ир. Церетели10, с приглашением приехать немедленно, ввиду событий исключительной важности. А 1 марта (помнится утром) прошла по си-бирскому железнодорожному проводу телеграмма Бубликова11, приглашавшая всех служащих оставаться на своих постах и продолжать работу. Не помню точного текста этой телеграммы, не помню также, было ли употреблено в ней слово "революция". Во всяком случае, в телеграмме упоминалось о "Временном комитете Государственной думы"12, и из текста ее было ясно, что к этому Комитету перешла правительственная власть.
Телеграмма Бубликова явилась для Иркутска -- как и для всей Сибири --первым официальным свидетельством о совершившемся перевороте. Для сибирских железнодорожников приглашение оставаться на своих постах практического значения не имело -- так как об оставлении поста никто из них и не помышлял. Но с каким восторгом встретили они весть о том, что линия перешла в руки "товарища Бубликова"! С каким волнением передавали друг другу подробности об этом "товарище", -- оказавшемся, по их сведениям, не то машинистом, не то кондуктором с Николаевской железной дороги! А всем населением Сибири бубликовс-кая телеграмма была принята как благая весть об избавлении от ненавистного общественного строя и, вместе с тем, как сигнал устранять старое начальство, брать в свои руки дело управления.
Ниже я расскажу, как протекал у нас процесс "ликвидации" старого строя. Но сперва остановлюсь на одном частном вопросе.
3--4 дня спустя, когда посылались в Иркутск телеграммы из Петрограда и Москвы, начали раздаваться против Пильца обвинения в том, что он уже давно знал о петроградских событиях, но скрывал от населения получаемые из центра известия. В свое оправдание генерал-губернатор представил "дело" с подлинниками телеграмм, извещавших его о том, что происходило в столице. И что же? Пришлось убедиться, что вплоть до 28 февраля генерал-губернатор действительно ничего не знал о значительности происходящих в Петрограде событий и что о победе революции он, как и мы, узнал из бубликовской телеграммы!
В первые дни (23 и 24 февраля) центральная власть, по-видимому, не видела надобности сообщать провинциальным администраторам о вспыхнувших в столице волнениях. Когда беспорядки усилились, когда начались нападения толпы на полицию и обнаружились колебания в частях петроградского гарнизона, местным администраторам -- и в числе их Пильцу -- было послано краткое и маловразумительное извещение с предписанием принять меры для "недопущения, пресечения и беспощадного подавления". Только 27-го генерал-губернатор получил более содержательную телеграмму; насколько помню, в начале ее упоминалось об обращении Родзянко13 к царю с ходатайством о назначении кабинета, пользующегося доверием общества, а в заключение сообщалось, что "меры принимаются". На другой день, вместе с сообщением о присоединении к восстанию целого ряда полков, пришла копия второй телеграммы Родзянко. Не зная, как далее обернутся события, Пильц вошел тогда в сношения с представителями местной общественности. А когда появилась телеграмма Бубликова, генерал-губернатор понял, что его
песенка спета, и поспешил отойти в сторону, отдав своей канцелярии последнее распоряжение: составить и подшить "секретное дело о беспорядках в Петрограде и о переходе власти" -- нельзя было на обложке казенного "дела" поставить слово "революция".
Итак, 1 марта Иркутск узнал о существовании Временного комитета Государственной думы. Немного позже, не помню -- в тот же день или 2 марта утром, мы услышали о Петроградском совете рабочих и солдатских депутатов: это название мелькнуло в каком-то сообщении телеграфного агентства. Помню отчетливо первое ощущение недоумения, ворвавшееся в ликование по поводу осуществления наших давних надежд и мечтаний. "Совет рабочих депутатов" --это было понятно, это возвращало мысль к октябрьским дням 1905 года. Но солдатские депутаты? Почему они здесь? Может быть, восставшие воинские части послали своих представителей в Совет рабочих? А может быть, попросту телеграф напутал? Во всяком случае, название "Совет рабочих и солдатских депутатов" в первый момент казалось неожиданным, странным.
Первым днем революции в Иркутске был четверг, 2 марта. С утра повсюду происходили собрания, выбирали представителей в "Комитет общественных организаций"*. Меня позвали на собрание служащих кооператива Забайкальской железной дороги, просили сделать доклад о происходящих событиях. Я ограничился несколькими словами о том, что радость освобождения не должна заслонять для нас серьезность момента, требующего напряженной работы, дисциплины, полного самообладания и сплочения всех революционных сил. Кто-то поднял вопрос, стоит ли выбирать представителей в Комитет общественных организаций, не лучше ли произвести выборы в Совет рабочих депутатов. Но Комитет уже существовал, а Совета в Иркутске еще не было, -- решили пока присоединиться к Комитету общественных организаций. Но выбрали представителей также и в Совет рабочих депутатов.
По городу ходили толпы с красными флагами. На перекрестках улиц и на площадях собирались летучие митинги, произносились речи. Картина живо напоминала мне день 18 октября 1905 г. в Петербурге: то же опьянение, та же неуверенность, та же смутная тревога. Но было и различие между положением тогда и теперь, и различие весьма существенное, решающее: войска на этот раз были с народом.
* Этот Комитет был учрежден накануне на собрании в Городской думе, в котором я по болезни не участвовал. Я вошел в Комитет 2 марта как представитель объединенных продовольственных попечительств.
Я спешил в Городскую думу. Мерным шагом проходила мимо рота солдат. Подбежав к офицеру -- молодому человеку с интеллигентным лицом -- я потребовал:
-- Г. офицер, остановите солдат! Я должен сообщить им о том, что произошло в Петрограде...
Офицер -- по-видимому, с большой охотой -- отдал команду. Солдаты замерли на месте и с напряженным вниманием слушали меня. Когда я кончил, прокричали "ура". Офицер, приложив руку к козырьку, поблагодарил меня за "разъяснение". Прозвучала команда, звякнули ружья, и рота двинулась дальше.
Вечером происходило в Думе заседание Комитета общественных организаций. Присутствовало человек 200, а может быть, и больше: представители Городской думы, кооперативов, продовольственных попечительств, профессиональных союзов и т.д. Численно преобладали местные общественные деятели из "левых". Но много было также и политических ссыльных, и именно им принадлежала в собрании руководящая роль. Ир. Церетели*, единогласно избранный председателем, открыл собрание приветственной речью, прозвучавшей как гимн торжествующей революции и свободе.
Настроение собрания было торжественное, праздничное, каждое слово о величии революции вызывало взрыв аплодисментов. Обсуждались вопросы текущего момента. Скорее всего, это были попытки восстановить картину событий, разыгрывавшихся за много тысяч верст, на берегах Невы. Но необходимых данных, чтобы восстановить эту картину, у нас не было, и сменявшие друг друга на кафедре представители различных партий и групп возмещали пробелы информации догадками, предположениями. Рассуждения на общеполитические темы сменились организационными вопросами. Множество учреждений предъявили ходатайства о допущении в Комитет их представителей: совет присяжных поверенных, родительские комитеты, банки, биржевой комитет, церковно-приходские советы, миссионерские братства, частные промышленные фирмы. Одни и те же элементы старались войти в Комитет под различными флагами, чтобы этим закрепить свое влияние. Особенно бесцеремонно действовали в этом направлении верхи местной буржуазии и ревнители церковного благочестия. Пустить их всех в Комитет было немыслимо. Но, с другой стороны, не следовало создавать среди населения впечат