Яковлев Александр Николаевич. Осенняя женщина (Рассказы и повесть)

   Джейсон нехотя приподнял зад и затрусил вперед. Старов потащился следом, бормоча:
   - И ведь в чем еще гадство. Ну пришли мы с тобой, допустим. Хорошо, пришли. И даже сказали положенное: "Вы, сударь, сделали невежливость..." Ну и прочее. Да ведь только расхохочутся нам в лицо, да еще и глумиться станут. - Старов остановился. - Или пакость какую-нибудь подстроят. Наверняка подстроят. Мы же с тобой в дураках и останемся...
   Пес тоже остановился, обернулся.
   - Вот видишь, сколько резоннейших доводов могу я тебе привести? Но только все это слова. А тут - женщину ударили. И защитить ее некому! Где власть предержащие? Где помазанник Божий? Пусть запретит дуэль! Но только пусть под скипетром его я заживу покойной и мирной жизнью. Но нет... Дуэль и только дуэль!
   Старов решительно зашагал.
   - И заметь, не ее, эту шалаву несчастную, Бог ей судья, иду я защищать у барьера. Но свое поруганное достоинство! И пусть для них убить меня пара пустяков. Но только и мне умереть - раз плюнуть! Да-с! Так что игра равна! И главное сейчас, самое главное - никакой болтовни и размазываний... Решительность!
   И Старов целеустремленно начал подъем свой по ступеням из туннеля, не забыв прихватить пса за ошейник. Не замедляя шагов и бормоча про себя текст вызова, он двинулся вдоль обочины к автомобилям.
   Сцену испортил Джейсон. Он вдруг затрепетал, закинул голову, судорожно выгнул спину и медленно повалился на бок. Оскалив клыки и обильно пуская пену из пасти, замолотил в воздухе всеми четырьмя лапами, словно улепетывая от жестокого припадка эпилепсии.
   Человек медленно опустился на колени, положив ладони на судорожно бьющееся тело пса...
   Старов скончался от острой сердечной недостаточности спустя три месяца, в такое же полнолуние. Хочется верить, что он оказался там, где и хотел, в должности смотрителя.
   О судьбе собаки ничего неизвестно.
   В САМОМ КОНЦЕ
   - Ты зол, - сказала она.
   - Ты спиваешься, - сказала она.
   - И шутки у тебя, как у салдофона, - сказала она. - И книжку ты уже давным-давно в руки не брал.
   Она еще много чего говорила.
   А потом совсем обиделась и сказала:
   - Я тебя ненавижу.
   Потому что он всего-то и сделал, что сделал ей предложение. Так они стали мужем и женой. Такими мужем и женой.
   Через год совместной жизни они уже почти все поняли, и она сказала:
   - А ты - дурак!
   - Знаю, - был его ответ.
   - И кретин.
   - И это знаю.
   - А также мерзавец, сволочь и подонок.
   Расплакалась.
   - Знаю, знаю и знаю, - сказал он.
   И она ушла от него. Но это его уже не интересовало. Он думал о другом. Он думал: " Сколько о себе за всю жизнь наслушаешься, право... Но ведь так и помрешь, не зная, кто же ты на самом деле".
   ОРЛИК
   Лейтенант уже целый год был лейтенантом.
   - Можно опустить уши у шапок, - сказал он, идя вдоль строя.
   Курсанты-первогодки, брякая лыжами и автоматами, торопливо снимали шапки, обнажая стриженые макушки, над которыми закурился легкий парок.
   - Ну, быстрее, - сказал лейтенант. - Командуйте, сержант.
   Взвод подровнялся, застыл.
   - Ставлю боевую задачу, - сказал лейтенант.
   Солдат-водитель выпрыгнул из кабины, бросил окурок, послушал немного лейтенанта, полез в мотор.
   Поле тянулось от самой дороге, без кювета. колючая поземка порой взлетала высоко, и тогда дальняя полоска темного леса становилась совсем невидна.
   - Вопросы есть? - спросил лейтенант. Строй промолчал. - Со мной пойдет... Курсант?
   - Орлик! - сказал Орлик.
   - Боевая фамилия. С такой фамилией только и воевать, - сказал лейтенант, пока Орлик делал два шага вперед, а потом "кругом".
   Еще в машине Орлик говорил сержанту, что на правой лыжине крепление держится плохо. И теперь сержант многозначительно смотрел на Орлика.
   - Обеспечить курсанта Орлика патронами на... два рожка. Хватит?
   Так точно, - сказал Орлик.
   Столько стрелять ему еще не приходилось.
   - Взвод - на боевые позиции. Командуйте, сержант.
   Курсанты становились на лыжи и цепочкой уходили за сержантом прямо от дороги в поле. Лейтенант и Орлик двинулись наискось - к лесу.
   - Был такой подручный у Мазепы - Орлик, - бросил лейтенант через плечо.
   Орлик старался толкаться только левой ногой. В школе он занимался в лыжной секции, так что пока от лейтенанта не отставал.
   - Пушкина надо читать, - говорил лейтенант отрывисто. - Тем более будущему офицеру.
   Становилось теплее. И от движения, и оттого, что поднялась легкая метель.
   - Вот здесь и займешь оборону, - сказал лейтенант, останавливаясь.
   До леса оставалось метро сто.
   Орлик снял автомат, взял его в левую руку, поставил лыжи под углом, стал опускаться на колени. Под порошей оказался твердый наст, выдержавший опершегося на левый локоть Орлика. Он перетащил по ремню лопатку и подсумок назад, достал рожок. Присоединив его к автомату, перевел предохранитель на стрельбу очередями и передернул затвор. Сквозь прорезь прицельной рамки виднелась то мушка, то взлетающие языки поземки.
   - Так. Появились, - сказал лейтенант. Он стоял и потому видел дальше.
   Вскоре и Орлик разглядел серые, растянувшиеся по полю широкой цепью фигурки, изредка пропадающие в мутной пелене. Орлик прицелился в крайнюю левую фигурку и плавно, на выдохе, нажал курок, мысленно проговаривая "двадцать два". Лейтенант что-то сказал, но Орлик уже ничего не слышал, оглохнув после первого же выстрела. Он говорил свое магическое "двадцать два", тратя ровно два патрона на фигурку.
   Первый рожок опустошился неожиданно быстро. Орлик проворно заменил его и продолжил стрельбу. Так он дошел до правого края цепи. И второй рожок иссяк. Орлик почувствовал толчок в ногу. Лейтенант, улыбаясь, махнул рукой и что-то проговорил. "Пора отступать", - перевел для себя Орлик. Лейтенант выглядел азартно.
   До первых деревьев оставалось рукой подать, когда Орлику наступили сзади на лыжину, и он полетел в снег, ощущая на правой ноге лишь крепление...
   Когда он добрался до машины, все уже перекурили и дожидались только его. Сержант из-за спины лейтенанта показывал Орлику кулак. Откуда им было знать, что в оглохшей голове Орлика они все числились раненными или убитыми. Кому как повезло.
   Кому как повезло. Он дольше всех чистил свой автомат.
   ДО ПОТОЛКА И ОБРАТНО
   После долгого, долгого, долгого (черт! да когда же оно кончится?!) плавания. Мнилось моряку: полумрак комнаты, накрытый столик, негромкая музыка... Чего бы еще? Ладно, Остальное потом. Главное - дошли.
   У нее была безобидная, почти никого не раздражавшая привычка. Она очень не любила мух. Прямо ненавидела. И при первой же возможности колотила их по головам свернутой в трубочку газетой.
   И сейчас, когда все вышеперечисленное сбылось (полумрак и проч.), моряку все еще мнилось: она, толкнувшись сильной, стройной ногой, взлетает вверх, паря и победоносно нанося удары, затем медленно, грациозно опускается, раздувая подол колоколом, открывая нескромному взгляду....
   Она неловко, по-бабьи занесла руку за плечо, чуть подпрыгнула (наблюдался небольшой зазор между ступней и полом) и бросила страшное орудие свое вверх. И хотя потолки невысокие, касания моряк не зафиксировал. Более верным оказался глазомер у мухи - та даже не дернулась на призыв инстинкта самосохранения.
   Пока хозяйка, яростная и негодующая, выходила в прихожую поправить прическу, моряк с большой досадой выпил: разве ж так в цель бросают?
   МЫСЛЬ НЕИЗРЕЧЕННАЯ
   Изучая историю времен и народов не для предвидения судеб мира, но для обретения себя в нем, Епифаний (имя не настоящее, так звали мы его) уже в 198... году проявил признаки беспокойства. Истоки этого состояния были ясны ему. Нам же, близким друзьям его, не казались убедительными. Хмель свободы кружил нам головы. И мы, в чаду очередного веселого застолья просили у Епифания лишь одного: "Стихов! Стихов!". Он поднимал с нами бокал, читал свои дивные строфы, но не в пример нам, день ото дня мрачнел, видя, что все его слова о нашей будущности не находят достойной почвы.
   Зимой 86-го он исчез на целый месяц, никому ничего толком не объяснив. Даже супруге своей Адели, жемчужнозубой Адели.
   Он объявился в конце февраля, уверенный в себе, энергичный, целиком поглощенный одним. Епифаний стал землевладельцем.
   В одной из срединных наших областей, в глухой деревушке куплена была им изба. Довольно крепкая, по его словам, хоть и требующая известного ремонта. Имелся при ней и клок земли.
   Надобно было видеть, с каким нетерпением ждал он окончания зимней поры, схода снегов, устоявшихся дорог... Нетерпение проступало во всем его облике, когда он слушал, словно заново, наши речи. Он оставил свою иронию и полемический задор, и даже ближайшие друзья, поверяя ему думы, наталкивались на нежелание не только сочувствовать, но и просто понимать.
   К середине весны он свернул все дела в столице, частью совсем вычеркнув их из своей жизни, частью перевалив на плечи супруги своей Адели, многотерпеливой Адели. И вновь бесшумно исчез.
   Ныне, когда толпы горожан, кляня свою недальновидность, жадно рыщут в ближних и дальних весях в поисках хоть хибары на каменистом утесе, но встречают лишь лукавость пейзан, решение Епифания не вызывает ни осуждения, ни даже малой доли критики. Тогда же, в предчувствии великих изменений, мы словно завороженные следили за искрящимся и буйным, словно веселящее шампанское, потоком слухов, сплетен и новостей. И ждали, что вот-вот.... И немало дивились поступку товарища.
   Летом Епифаний вернулся в столицу. Позвонил немногим, весьма сухо осведомился о своих делах, довольно равнодушно выслушал ответы. Уклоняясь, в свою очередь, от расспросов о существовании его анахоретом. В течение двух дней он прервал все нити, связующие его с городской жизнью, и отбыл в деревню. Забрав трехлетнего сына и супругу свою Адель, опечаленную Адель.
   И несколько лет не было о нем ни слуху, ни духу. Городскую квартиру свою он сдал незнакомым людям, и когда кто-нибудь из нас звонил, надеясь на внезапное его появление, чужой голос бесстрастно отвечал: "Их нет. И скоро не обещали". И тихое, дурманящее, как наркоз забвение постепенно стирало имя Епифания из бесед наших.
   Но однажды летом я, хоть и не принадлежал к числу тех, с кем Епифаний во времена былые делился сокровенным, именно я получил от него краткое послание, записку с приглашением посетить его и с обстоятельным описанием маршрута.
   Не скрою, лестно было оказаться единственным, удостоенным такой чести. И вновь имя Епифания всплыло за нашим столом, уже далеко не столь праздничным, а сотрясаемым отголосками всех тех катаклизмов, что подобно затяжным дождям, не покидали нас, лишь усиливаясь.
   И уже в дверях я кивал головой, выслушивая все вопросы, которые передавали самые умные из нас Епифанию, полагая, что уж он-то, вдали от суеты, разрешил недюжинным умом своим немало.
   Руководствуясь наставлениями его записки, я довольно легко проделал путь мой, последовательно меняя поезд на автобус, а последний - на собственные ноги. Я не знал, что привезти Епифанию, и потому рюкзак мой был легок, содержа лишь гостинцы для его сына, да только что вышедший стихотворный сборник наших общих приятелей. И купленные в складчину французские духи для Адели, для незабываемой нами Адели.
   Изба его стояла на краю деревни, на юру. Дальше тянулось кустистое, не запаханное поле, упираясь где-то на горизонте в темную полосу леса. Пейзаж этот отчего-то опечалил меня своею пустотою. И дом, бревенчатый, серый, кое-где замшелый, с чуть подсевшими нижними венцами, никак не отвечал моему ожиданию безмятежное обители.
   Епифаний, нимало внешне не изменившийся, довольно холодно отнесся к сборнику и автографам авторов. Открыв наугад посередине и прочитав несколько строк, он отбросил книжечку на широкую, прочно стоящую кровать с лоскутным одеялом. Больше живости к подаркам проявил его наследник, Митя, крепкий и бойкий мальчик, в котором с трудом угадывался некогда задумчивый златокудрый херувим. Адели, долгожданной Адели не было, она уехала, как кратко мне пояснили, в близлежащий город за покупками.
   Обменявшись малозначащими фразами о здоровье, знакомых и проч., мы ненадолго замолчали, наблюдая за мальчиком, увлеченным привезенными игрушками. Затем Епифаний предложил мне пройти в огород. Мы вышли из избы.
   Обведенный невысоким и редким дощатым забором, участок соток в восемь был покрыт грядками различной и странной конфигурации, в которой за буйной, покрывающей их зеленью, с трудом, но угадывались буквы. Епифаний вел меня среди посадок, любовно осматривая дела рук своих, на ходу что-то подправляя, что-то выдергивая.
   - Знаешь ли ты, - вдруг остановившись и оборотясь ко мне, спросил он, - что значит собрать урожай?
   И сам ответил:
   - Это значит рано-рано утром выйти к росной земле, встать на колени, тихонько постучать в нее и смиренно просить: "Я кушать хочу".
   Я решил, что настало время для тех вопросов, что вез я с собой, с трудом удерживая их в памяти. И некогда близкие Епифанию люди спросили его моими устами. Но не было им ответа. Он лишь поморщился с досадою и сказал:
   - Как и прежде, даже говоря о самом страшном и больном для нас, мы обсуждаем ситуацию нереальную, сказочную. И потому слова наши так далеки от цели, как бы мудры они не были. И нам нет смысла жить лучше, потому что жить лучше будем все равно не мы. Бог весть, отчего так у нас, но у нас так всегда. И да пребудет.
   И направился в избу. Там молча принялся накрывать на стол. И пока вставали на скатерть блюда с многочисленными солениями и просто свежей зеленью, я перелистывал привезенный в дар сборник, прерываясь на милую болтовню с Митей.
   - Но послушай, - сказал я после того, как был утолен первый голод, не пишешь ли ты стихов? Многие из ожидающих меня там бились об заклад, что привезу им строки Епифания нового, непривычного, но столь же даровитого...
   И вновь поморщился он. И указал на стол.
   - Вот мои слова и мысли. Я их высказал руками и скрепил потом. И дали они всходы. Ты видишь и ощущаешь плоды. Они теперь в тебе. Кто знает, чем они для тебя отзовутся?
   Более не задавал я тех вопросов. Но о хозяйстве своем он рассказывал много, охотно и добродушно.
   Развязка же нашей встречи оказалась внезапной для меня. Епифаний вдруг, словно вспомнив о чем-то более важном, чем визит гостя издалека, замолк, затем сказал, глядя в стол:
   - Вот и все, за чем пригласил я тебя. Более мне сказать нечего. И что тебе длить здесь твои часы? Поезжай с Богом?
   И оборотясь к сыну, добавил:
   - А нам пора к земле. Мы своим трудом живем. Правда ли, Митя?
   И послушный мальчик оставил игрушки и подошел к отцу.
   - Что тебе дать с собою? Овощей ли каких? Солений?
   Но я отказывался от всего, задетый столь странным приемом.
   - А, знаю, - сказал Епифаний. - Вот же для тебя.
   И снял с печи полотняный мешочек.
   - Здесь мой самосад. Помни же меня и люби.
   И не смог я отказаться.
   - Так ли спасибо, - сказал я. - Однако ж постой, позволь мне дождаться хотя бы Адели. Ведь у меня к ней презент и поклоны.
   Тягостно для меня прозвучало его недолгое молчание.
   - Не стоит тебе дожидаться Адели, - сказал Епифаний. - Да и не узнаешь ты ее в женщине, прячущей кудри под грубым платком, а нежные ступни - в тяжелых сапогах. Ступай с Богом.
   Что оставалось делать?
   У крыльца, впрочем, задал я ему еще один вопрос, уже мой вопрос:
   - Отчего ты позвал меня, именно меня?
   Он ответил с готовностью:
   - Оттого, что ты не столь красноречив. Оттого что ум твой, да простишь мне, не столь жаден до тайн мироздания, равно недоступных ни глупцу, ни мудрецу.
   Выходя из калитки, я оглянулся, сказал негромко:
   - Мы будем вспоминать тебя.
   Епифаний промолчал. А сын его, глянув вверх, на отца, робко махнул мне рукой на прощание...
   Я сидел в траве у автобусной станции, курил неумело свернутую самокрутку, давясь крепчайшим горлодером. Крестьяне ожидали автобуса, который привезет их с того набитыми мешками к ночному поезду, к тому самому поезду, где мне предстояло о многом подумать в прокуренном тамбуре. Подумать лежа, Бог даст, на третьей полке в общем вагоне. Мне надо было подумать, почему же он пригласил меня, и что хотел ответить моими устами вопрошающим. Подумать, как я расскажу ожидающим меня о том, что они никогда больше не увидят Адели, лебединокрылой душою Адели...
   СИДЕЛЕЦ
   Внешностью Михея природа обделила. Лицо прыщавое, дурное, правый глаз косит. Росту он хоть и выше среднего, да только девчонки все равно не заглядываются.
   Это сейчас он сидит в опрятном светлом магазинчике, а начинал лет пять назад в киоске крохотном, будке. Обосновал ее на бойком месте у метро "Кунцевская" хитрющий грузин Заза. Разглядел он и в угрюмом злобном пареньке надежного сидельца, на которого можно оставить добро хозяйское. Не обворует, не сбежит и служить станет преданно. Потому как всегда будут нужны парню деньги на девок. Так-то...
   Вспоминая времена будочные, только головой Михей недоверчиво качает. Летом духота и вонь. Зимой холод собачий. Торговали водкой дешевой, отравою. Покупатель шел жалкий, бранчливый...
   Теперь Михей не жмется среди коробок, а сидит за белым прилавком, поигрывая кнопками электронного кассового аппарата-игрушечки. Магазин ломится от дорогого добра. У дверей охранник стоит, вышибала. Покупатель не шваль какая-нибудь, народ солидный, которому недосуг гоняться за дешевизной. И Михей уже не хамит открыто, как бывало, но и не раболепствует, ведет себя с достоинством. На черный день уже отложено.
   Знойный июньский день клонится к вечеру. Охранника сморило, того и гляди, по косяку сползет. Михей с усмешкой смотрит на этого громилу, затянутого в душную зеленую форму и ремни. Сам Михей облачен лишь в шорты и майку, на которую свисает недавно купленный тяжеленный серебряный крест.
   Воскресенье. Редкий покупатель забредает лишь за пивом холодным. Вот и еще один, из числа тех, к которым у Михея интерес особый. Видит Михей через широкую стеклянную витрину, как подъехал малый, его ровесник, на шикарной иностранной машине, как небрежно захлопнул дверь, что-то коротко и повелительно сказав-приказав роскошной блондинке, оставшейся на пассажирском сиденье. Чувства Михея понятны - не сиживал тот лощеный хлыщ в вонючих будках, не мерз за копейку, не выслушивал мат всякой пьяни.
   Однако Михей ничем своих эмоций не выказывает. И лишь с охотничьим интересом наблюдает, как входит малый небрежной походкой в магазин, как останавливается перед прилавком, не вынимая левой руки из кармана дорогих светлых брюк. Бросив деньги перед Михеем, требует бутылку "Гессера". Михей невозмутимо отсчитывает сдачу и ставит бутылку на прилавок.
   - А открыть?
   Михей достает из-под прилавка открывалку на веревке и молча со стуком кладет рядом с запотевшей бутылкой. Малый, не вынимая руки из кармана, начинает открывать. Михей смотрит с насмешливым интересом. Бутылка скользит по пластику и ахается у ног покупателя. Пенная жидкость заливает ему ноги. Из подсобки выглядывает вечно хлопочущий Заза. Оборачивается охранник.
   - Двумя руками-то все надо делать, - назидательно выговаривает Михей, ногой придвигая к себе коробку с пивом.
   Малый, не теряя лица, вновь достает деньги и швыряет на прилавок.
   - Повторить. Сдача - в счет уборки.
   Михей вновь ставит перед ним бутылку. Сцена повторяется. Лишь лужа на полу становится больше. Малый вновь лезет за деньгами. И неизвестно чем бы все закончилось, но в дело вмешивается Заза. Он молча подходит к прилавку и открывает бутылку. Двумя руками. Малый удаляется. Михей с удовлетворением смотрит ему вслед, оглядывая мокрые брюки.
   - Паганэц ты, - устало говорит Заза, утирая лоб. Он уже привык к выходкам Михея. - Пакупатэля мне разгонишь.
   - Куда они денутся, - усмехается Михей, глядя за окно, где у машины малый резко отвечает что-то недоуменно вопрошающей спутнице.
   Уборщица тетя Аня, ворча, собирает осколки, вытирает пол. В душном воздухе стоит запах пива.
   Вновь тихо. Михей подмигивает охраннику. Тот равнодушно отворачивается и сонно смотрит на часы. До закрытия еще далеко. Михей раз за разом вспоминает произошедшее и тихо посмеивается. НЕДОРОГО
   Витек хозяйской походкой выходит во двор.
   - Ма, - кричит он в сторону детской беседки, где собрались в теньке посудачить местные кумушки, - что ж ты, уходишь, а дверь на балкон не закрываешь? Первый этаж все-таки, обворуют...
   - Да кто нас обворует, - отмахивается Галка. - Все в округе знают, что тут бандит живет. Даже милиция знает...
   Витек довольно усмехается и уходит по делам.
   Да, это местный бандит, авторитет. И все это знают. И не просто терпят такое соседство, но и дорожат им. Чуть беда какая - к Витьку. А куда же еще? Не в милицию же, в самом деле! С ними только свяжись... А Витек и проблему быстро решит, и возьмет недорого. Вон на прошлой неделе у Любки из второго подъезда брата за долги украли и требовали выкуп. Куда Любка в первую очередь бросилась? К Витьку. И брата девке вернули. Всего лишь за тысячу долларов. Разве дорого? Нет, серьезно?
   С соседями Витек вежливо здоровается, не куролесит. Всегда опрятно одет и гладко выбрит. Кто не знает, так просто скажет - какой приятный молодой человек.
   Кстати, столь же приятный молодой человек живет у нас в третьем подъезде. Игорек также опрятно одет и гладко выбрит. И с соседями вежлив. Но дружбой с ним дорожат в основном местные же бандиты. Потому что Игорек работает в милиции и за соответствующую... благодарность может дать дельный совет. И дает. И берет. Недорого. И все об этом знают.
   Исходя из такого расклада дворовых сил, у соседок в авторитете мать Витька - Галка, и жена Игорька - Ленка. Весомостью в беседе с ними может поспорить разве что Лилька. Она работает в налоговой инспекции. А у человека серьезного, не ветрогона, к деятельности этой службы интерес повышенный, можно сказать, кровный. И Лилька при случае консультирует. И берет недорого. Ну, совсем пустяки. Свои же люди. Соседи.
   Или взять Танюшку из шестнадцатой квартиры. Ее Гурам уже третью машину проигрывает...
   Однако у беседки поднимается переполох. Это вырвался на свободу, выпрыгнув с незакрытого балкона первого этажа пес Витька. Пес нешуточный. Американский стаффордшир . Прямо скажем, зверь-пес. Правда, он еще молод и весело носится сейчас среди визжащей детворы и вопящих мамашек, желая всего лишь порезвиться и поиграть, не понимая причин всеобщей сумятицы.
   Галку пес не слушается. А Витьку некогда с ним возиться. Дела. Сами понимаете. А выбрасывать собаку жалко. Дорогая все-таки. Не поскупились братаны на витькин день рождения. И все со страхом ждут, когда подрастет животина и покажет свой характер. Еще не пострадавшие прикидывают, во сколько станет Витьку компенсация за собачьи укусы. Вряд ли так уж дорого. Что с Витька возьмешь, коли он сам берет недорого?
   ЧЕРЕПОВЕЦ
   Мне было девятнадцать лет. Мне было девятнадцать! Тот, кто жил по-настоящему, знает, что это такое. Мне так все было любопытно. Странно, удивительно и интересно. И все происходящее воспринималось, как приглашение к открытию тайны.
   Поезд привез меня в Череповец. Он мог привезти меня еще куда-нибудь. Ну, куда хотите... Но он почему-то привез меня в Череповец. Это там, где Вологда-гда.
   Я первый раз была в Череповце. Мне ужасно нравилось слово "была". Оно придавало моей жизни весомость прошлого.
   Ах, какой день был в Череповце. Такого в Москве не дождешься. Очень жаль, что в Москве такого не дождешься. Правда, жаль. Такого снега и такого солнце нет.
   Снег, замешанный на солнце, покрывал Череповец пышным безе с хрустящей корочкой, над которой искусно размещались шоколадно-добротные древние дома и хрупкие бисквитные храмы...
   - Девушка, можно вас спросить?
   Я обернулась. Зная, что увижу в глазах незнакомца. Увижу разочарование. Увы, с недавних пор мне стало ясно, что красотой мне пока не блистать. Ах, не блистать...
   Но и этот солдатик, лопоухий, стриженый, был такой простой-простой и незаметный, словно занесенный куст при дороге. Занесенный, но не засыпанный, не спрятанный в сугробе.
   И никакого разочарования в его глазах я не увидела. Наоборот, облегчение. Оттого, что я пока не красавица. А такая же - простая и незаметная. И мы оба знали, как пользоваться в жизни этой незаметностью, пусть у нас были и другие тайны. Но эта тайна нас объединяла.
   - Как тебя зовут-то? - спросил он так, словно мы давным-давно познакомились, но долго не виделись, и он успел позабыть мое имя.
   - Света, - сказала я. - А тебя- Петя?
   - Нет, это папаню так звали. А меня...
   - А я тебя буду звать Петрович, - почему-то поспешила перебить его я, хватаясь за мою почти угадку, как за счастливую находку, как за серебряный полтинник, вмороженный в лед под ногами.
   - Тут, понимаешь, Светк, дело такое. Маманя ко мне приехала, деловито пояснил Петрович. И был он весь основательный и рассудительный, как председатель крепкого колхоза. - И уж больно ей охота увидеть, что девчонка у меня знакомая есть. Городская, - почему-то вполголоса добавил он, оглянулся и покраснел. Всем лицом, ушами и шеей.
   И я конечно же поняла, что никакой знакомой девчонки у него нет. Городской. И я тоже покраснела. И он тоже понял, что у меня нет знакомого парня.
   - Пошли, - выпалила я и очень решительно взяла его под руку, ощущая всю негнущуюся колючую грубость его шинели.
   - Да никуда идти и не надо, - сказал он. - Вот она, моя маманя.
   Я обернулась испуганно. Метрах в пяти от нас, на заснеженной скамеечке сидела старушка. Вернее, она сидела на спинке скамеечки, примостившись, как птичка, так много снегу было в этом Череповце. И из этого снега глядели на меня, на нас блекло-голубые глаза, глядели с любовью, заволакиваясь слезами нежности, отчего весь мир терял резкость очертаний, погружаясь в ласку и милосердие.