Яковлев Александр Николаевич. Осенняя женщина (Рассказы и повесть)

   Но вот старушка сморгнула, меняя декорации. И на меня строго и оценивающе посмотрела Мать. Она смотрела на меня как на Невесту, и я ощущала стыдливость (потупленный взор) и слышала легкий шелест фаты на плечах и колокольный звон и скрипуче-протяженое из полумрака, озаренного густым желтым свечным огнем: "Господи, помилуй мя!". Особенно трогало меня это "мя". Я чуть не расплакалась...
   Но следующий взор ее уколол меня и испугал. На меня смотрела Женщина. Смотрела с ревностью... Я застыла, как при встрече с большой незнакомой собакой. Меня обнюхивали. Я затаила дыхание. Хоть бы кто-нибудь пришел на помощь, хоть бы кто-нибудь...
   Петрович кашлянул. Сухо и слабо разнесся звук этот над хрустким снегом в далеком Череповце, отзываясь эхом в той деревне, где ждали старушку соседки ("И так я вам скажу, деушки, совсем мой-то мужчина стал, да видный! От девок отбою нет!". - "Ох, испортят его городские-то шалавы!"). И за что они меня так невзлюбили?
   - Ну, мамань, пойдем мы, - затоптался на месте Петрович.
   - На танцы! - вдруг озорно сказала старушка. - Ну, ступайте, ступайте, дело-то молодое...
   И она пригорюнилась, вспоминая свое старое молодое дело.
   Я торопливо ткнула рукой куда-то в колючее шинельное, и мы пошли. Чуть не побежали. Я едва поспевала за Петровичем, за его молодым делом-телом.
   А когда мы забежали за какой-то домик с пронзительно-зелеными наличниками, Петрович резко остановился и чуть ли не оттолкнул меня. Мне показалось, что я противна ему. И всю жизнь была противна. Омерзительна и ненавистна.
   - Ну, все! - почему-то злобно выдохнул он с облачком пара, улетевшего вверх, к голубым-голубым небесам.
   - Все? - спросила я, прислушиваясь к собственному голосу, и ничего не слыша.
   Петрович стремительно развернулся и побежал, путаясь в полах шинели.
   Бежал солдатик с поля боя. Оставив врага смертельно раненым, и немилосердно недобитым. Уродливые армейские башмаки копытами грубого животного впивались в снег. Снег жалобно вскрикивал. Так мучителен был этот звук. И так пронзительно-зелены были наличники дома, у которого меня бросили. Бросили впервые в жизни.
   Будь я постарше, а это мне еще только предстояло, я бы подумала и сообразила, что этот несчастный солдат Петрович просто голубой или... или вообще никакой. И может быть, сейчас он бежал на свиданье с таким же несчастным и лопоухим.
   Пока же я со странным чувством оглядывала себя со стороны и ощупывала душу свою. Меня... бросили? И... и что же?
   И я побрела по улицам, приходя в себя и начиная с прежней страстью впитывать в себя, присваивать по-воровски и этот снег, и это солнце, и домик Северянина. Черт возьми! Мне всего лишь девятнадцать лет, а меня уже бросили! О, каким опытом я уже обладала! И еще сколько всякого разного предстояло мне испытать. Ведь мне обязательно нужно было стать красивой и знаменитой, любить и расставаться. И при этом - в разных городах и странах! Сколько же на это понадобится сил. Где их взять?
   А пока был Череповец. Почему-то именно он. Неважно. И было мне пока девятнадцать.
   Пока.
   ШКОЛЬНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ
   - И она грит, запомни, грит, день этот памятный. И сама, не вру, ей Богу, купила мне бутылку эту.
   Cерега с хлопком сдернул пластиковую пробку и приложился к горлышку. По тамбуру электрички поплыл запах дешевого портвейна. Вставной челюстью лязгнула неисправная стальная дверь.
   Долговязый малый с ликом раскаявшегося душегуба сначала не верил. А когда поверил, осудил, да тяжко так:
   - Как же можно мать-то родную? Иль совсем мозги пропил?
   - Во-во, - поддакнул Серега. - И она мне так же грит: запомни, грит, день этот памятный. И сама бутылку-то... Будешь ли?
   - Стало быть, в богадельню старушку определяешь? - весело сказал третий попутчик, крепенький старичок с корзиной, постоянно вытиравший лысину платком. - Ай, молодца! Во жисть пошла!
   - Так что ж, - разводил руками Серега. - Какой из меня матушке подмога-утешение на старости лет? Вот и порешили мы с ней. По согласию сторон взаимно... И отчего это бывает, что так весело бывает?
   Серега даже что-то такое выпляснул. Лихое, как ему казалось. На самом же деле его тщедушное тельце в обтерханном пиджачке лишь жалко передернулось.
   - Дела, - сплюнул долговязый малый и затоптал окурок. - Да ты поди врешь, - на всякий случай еще раз усомнился он.
   - А ты глянь, глянь на матушку на мою, - не обиделся Серега. - Вон в платочке сидит, вон в синеньком.
   Малый еще больше посуровел.
   - Стало быть, мать на людей чужих. А сам?
   - А сам квартиру пропьеть! - радостно подхватил старичок. - Ай, молодца!
   - А и пропью, - куражливо повел плечами Серега. - Чем кому доставаться, лучше пропить. Все одно обманут. Знаем!
   Тут он вдруг пригорюнился.
   - И отчего это бывает, что вдруг грустно так бывает?
   Подумав, продолжил:
   - На работу устроюсь, вот чего, - нерешительно проговорил он. - А там и заберу матушку. Выпей со мной, дедок, а?
   В окна электрички били лиловые и жирные, как черви, струи дождя.
   - Отпил уж я свое, милок. Э-эх, да так ли отпил! - прочувствованно крякнул старичок. - Да только от таких вот напитков - одна срамота в организме. Чистое дело - срамота, - смачно повторил он.
   Серега опять приложился к бутылке. Веселей стало, да только ненадолго. Потому что пошли контролеры и стали требовать билеты. А билета у Сереги не было, и он пытался объяснить, что билет у матушки, а у самой матушки билета нет, потому что она пенсионерка, вон в платочке, вон в синеньком. А контролеры сказали, что нечего тут распивать. А Серега спорил: мол, вся Россия гуляет, а ему, что, нельзя!?
   - И то, - вмешался старичок, - ну какой у него может быть билет? Он мать в богадельню везет. Какой уж тут билет? Не может у него быть билета.
   А день памятный продолжался. Только уже на остановке автобусной. И пока сидели там в ожидании, под грохот ливня по железной крыше, Серега жалобно так попросил:
   - Пивка бы, ма...
   - Сейчас, дитятко, сейчас родненький.
   Да так под дождем и сходила к палатке, принесла пару бутылочек. Жалко Сереге ее было, промокла вся. Но в автобусе ему ехалось от пива радостно.
   Затем долго пришлось брести вдоль какого-то длинного бетонного забора. Забор все не кончался, за шиворот противно текло, а матушка все приговаривала:
   - Уж потерпи, сыночка, потерпи. Скоро уже, скоро.
   И Серега плелся, машинально переставляя ноги и тупо размышлял: отчего это бывает, что приходится терпеть? Всю жизнь терпеть?
   В проходной плюхнулись на скамеечку, отдышались. Появился мужчина в белом халате, доктор должно быть, решил Серега. Это хорошо, уход будет за матушкой. Развернула старая тряпочку, подала документы-справочки.
   - Ну и ладно, - сказал доктор. - Ничего. Все уладится. Прощайтесь, да пойдем.
   Мать встала, перекрестила Серегу и сухими губами поцеловала в щеку. Серега прослезился.
   - Запомню, - вымолвил отяжелевшим языком, - запомню день этот памятный.
   И тут взяли Серегу под белы руки, да крепко взяли и повели, чуть не понесли. Он не сразу сообразил, а когда сообразил, не стал рваться, а только оглянулся, словно ища защиты.
   - Ступай с Богом, - проговорила негромко матушка. - Ступай. Да лечись хорошенько, слушайся.
   И вспомнилось вдруг Сереге, как мать провожала его в школу, в первый класс. День тогда стоял солнечный, памятный...
   5. Чисто литературные мечтания
   ЧИСТО ЛИТЕРАТУРНЫЕ МЕЧТАНИЯ
   Перспективы ярки, контрастны, знобяще-манящие. М все благодаря русской литературе. Первое приближение к ним примерно таково...
   Не глядя, протягиваешь руку к темному шкафчику с собраниями классиков. Нежно оглаживая переплеты, на ощупь длишь движение ладони, оттягивая сладостный миг... Но стоп! И наугад! Как из баньки в сугроб! Выхватываешь, подбрасывая томик, как картофелину из костра. Лакомо, весомо, обжигающе. До слюны, до спазма...
   И полуприкрыв глаза, даже не прочитав имени, раскрываешь... Нет, она сама раскрывается, книга, словно бутон под протянутыми навстречу весенними трепетными лучами.
   И вот оно, ароматным, тягучим настоем вливается, только бокал души подставляй:
   "... выходя из кабинета, вошел в столовую, где прислуга спускала шторы на высоких солнечных окнах, заглянул зачем-то направо, в двери зала, где в предвечернем свете отсвечивали в паркете стеклянные стаканчики на ножках рояля, потом прошел налево, в гостиную, за которой была диванная; из гостиной вышел на балкон, спустился к разноцветно-яркому цветнику, обошел его и побрел по высокой темной аллее... На солнце было еще жарко, и до обеда оставалось еще два часа."...
   Неимоверным усилием воли вырваться из этого колдовства, собраться с мыслями и... угодить в чары собственных раздумий.
   Господа! Вы верили, что можете стать помещиками? По крайней мере, представляли себя в роли таковых? Ну не лукавьте, вижу, мечты играли с вами в эти игры.
   А ведь как подумаешь, право, что действительно можно стать помещиком, инда оторопь берет, нежнейшими мурашками все тело осыпая.
   И ведь очень даже запросто. Всего-то - купил участок, отгрохал хоромы, прислугу нанял. Житьишко! Чума!
   И живем прямо с раннего утра. Боже упаси проспать златое утро с его первыми трелями и первым ветерком, волнующим вершины берез...
   Но вот уже доносятся запахи с кухни, где кухарка запалила лучину еще за полночь...
   И завтрак в постель. И накрахмаленную салфетку за воротник атласной пижамы. А сервировано на серебре. А запах из-под крышки такой, что ни за что не догадаешься, какое блюдо ждет тебя, но ни на долю секунды не усомнишься - вкуснее в мире нет...
   Но позвольте, что же это за пятнышко на вилке! А? Григорий? Что молчишь? Кажется тебя, подлеца, спрашивают! "Виноват...". Это и слепому ежу ясно, что виноват. Что ж ты, братец, утро мне портишь? Как с такой вилкой жизнью наслаждаться? А? Думал ли ты об этом, мерзавец ты эдакий? Ты пойми, скотина, что именно такая вот мелочь, как пятнышко, и способна сокрушить идеальную картину целого мироздания! Понимаешь ли ты это, свинтус? "Понимаю...". Вот и видно, что не понимаешь, поскольку уж не первый раз нерадение за тобой примечаю. И потому отправляйся-ка ты, брат, на конюшню за нравоучением, коли такое чучело бесчувственное...
   Ну да что значат эти досадные мелочи по сравнению с Природой! И вы выходите после завтрака на веранду, закуриваете и не торопясь идете вглубь сада, к любимой беседке, где с четверть часа не без приятствия размышляете о том, что все же завтрак был весьма недурен. Отнюдь-с!
   А дальше, по темной аллее, заложив руки за спину, совершенно не торопясь (непременно во фраке!), спускаетесь к реке. Она уже многоструйным звучанием среди белоснежных кувшинок, приветствует вас из-за кустов тальника...
   - Тимофей! Да ты, брат, с ума что ли сошел? Кто же тебе разрешил тут рыбу лавливать? А? Ну чисто идол языческий! Сговорились вы, что ли, с утра барина до слез расстраивать? И слушать не хочу! На конюшню, с-скотина!
   Нет, совершенно невообразимо с этим народом ощущать гармонию жизни. Извольте тонко чувствовать и сострадать при эдаком хамском небрежении ко всему святому!
   Но слава Создателю, есть еще птицы небесные, твари бессловесные и прочая фауна и флора благоухающая. И предмет особых забот ваших - фруктовый сад соток так на двадцать, чтобы не притомиться. Да оранжерейка заветная, где на спор с соседом и на посрамление ему вызревает зимой клубничка, да-с, черт ее возьми да и совсем!
   Однако... Однако, что же это, господа? Обтрясли, изверги, яблоньку-красавицу!
   - Степан! Куда же ты смотрел, обалдуй неописуемый? Ну-ка, не вороти рожу-то, не вороти... Так и есть. Пьян! Ах ты поросячье ты отродье! Напился, дурак, и все проспал... А? Ей Богу, расплачусь... Ну что с вами, анафемами, делать... Ну что?! Запорю! За-по-рю-у!!!
   И в отчаянии, не торгуясь, скупаешь у соседей все возможные имения, объединяя в одно. Собирая земли. Дабы навести в ней единый порядок. Методом известным. С присвистом и воплями, слух рачительного хозяина услаждающими.
   Вы только проговорите вслух, не торопясь, вдумчиво, но с сердцем это заветное слово: запорю! Ощутите его грани, рассмотрите оттенки, прочувствуйте душой и телом. Только тогда поймете, что такое настоящий помещик. А когда поймете, то жизнь положите ради достижения желанной цели...
   Сладостные перспективы, сладостные. Есть ради чего жить. Читайте классику, господа! Читайте и перечитывайте, готовьтесь! А вы, господа литераторы, имейте совесть, пишите вкусно, черт вас дери! Иначе чем запомнимся тысячелетию грядущему?
   ЗАСТОЛЬЕ
   - Господа, позвольте пару слов...
   - Просим, просим...
   - Слово нашему драгоценному Валерьяну Аполлоновичу!
   - Тс-с! Тихо, господа! Молодые люди, там, у окна... Потише, пожалуйста.
   - Господа... Хм... Я, собственно, так, о пустяках...
   - Ну же, Валерьян Аполлонович! Не томите! Из ваших-то уст...
   - Соловей наш! Цицерон! Умоляю!
   - Да я, право... Неловко даже и говорить перед лицом столь достойного собрания...
   - Ох, Валерьян Аполлонович, умеете же вы, проказник этакий, заинтриговать! Ну же, душа моя...
   - Мы - все внимание! Уста сомкнуты, уши и сердца - разверсты! Благоговеем в молчании...
   - Дело в том, что я рассудил тут убогим разумением своим...
   - Знаем мы ваше убогое разумение! Всем бы такое! То-то бы зажила Русь-матушка!
   - Ну, тихо же, господа. Право, мы мешаем нашему всеми любимому Валерьяну Аполлоновичу! У всех ли налито, господа?
   - И севрюжки. Непременно севрюжки на закусочку. И слышать ничего не хочу. Севрюжки непременно!
   - Тс-с! Просим...
   - Хм... Господа, вы прекрасно знаете, в какое время мы живем...
   - Эх-хе-хе, голуба Валерьян Аполлонович, нам ли не знать! У меня, господа, убытков за прошлый месяц...
   - Ах, оставьте! Ну не об этом же сейчас. Слушаем, слушаем!
   - И то! Слушаем!
   - И я, проанализировав сложившуюся ситуацию, прошу прощения за столь выспренние слова, пришел к следующему выводу...
   - Умеет, шельма, завернуть!
   - А где журналисты? Прошу прощения, Валерьян Аполлонович... Журналисты где?! Пусть же включат свою технику! Не за тем их сюда звали, чтобы... Потом допьют... Продолжайте, душа моя, Валерьян Аполлонович!
   - Да-с, к следующему выводу... Хм... Ей-богу, господа, духу не хватает!
   - Ну же, голубчик, ну!
   - А, была не была! Господа! Я пришел к выводу... Я предлагаю... Предлагаю...
   - За цыганами послать?!
   - Что? Зачем? Каких цыган?
   - Да не перебивайте же! Экий нетерпеливый! Не обращайте внимания, Валерьян Аполлонович! Молодой еще! Чувствами живет. Цыган ему... А нет послушать мудрых людей! Слушаем, слушаем...
   - Предлагаю... Ну, помогай, Господи! Предлагаю: выйти, наконец, из... КРИЗИСА!
   - ...?
   - У меня, собственно, все.
   - Позвольте... И? Ну-те, ну-те?
   - Но у меня действительно все!
   - Хи-хи-с.
   - Ну, полно, полно, Валерьян Аполлонович! Пошутили и довольно. Выдыхается же... ну говорите, что хотели. Право, мочи уже никакой нет.
   - Я серьезно. Пора, наконец, выйти из кризиса.
   - Как?!
   - Помилуйте!
   - Вот так номер!
   - Н-да, балагур-с!
   - Так прошрафиться...
   - Но... но... позвольте, Валерьян Аполлонович... Ведь это как же... Как прикажете понимать?
   - Журналисты! Да выключите вы свою дурацкую аппаратуру! Лучше уж водку пейте! Валерьян Аполлонович, голубчик, может быть вам нехорошо? Человек! Кондиционеры включите! Душно же, в самом деле... И не курили бы вы там, молодые люди... Видите, дурно Валерьяну Аполлоновичу...
   - Напротив, я прекрасно себя чувствую. Настолько прекрасно, насколько возможно в наше время...
   - При чем тут время? Закусывайте, господа, закусывайте! Ваше здоровье! Я все же полагаю, что Валерьян Аполлонович нас разыгрывает... А? Ну, признайтесь, голуба?
   - Верно, тут скрыта какая-то тонкость. Намек, так сказать, фигура аллегорическая...
   - Ах, шельма... И как закрутил... А мы-то - за чистую монету...
   - Браво, Валерьян Аполлонович!
   - Но у меня действительно все, господа! Право, я не понимаю, о каких намеках говорите!
   - Ну, полно. Ну, голуба. Ну, пожалей нас, дураков. Ну, видишь, молодежь смотрит... Ну, виноваты, ну дураки, ну не сподобил Господь. Ну не сердись, мамочка. А лучше просвети и наставь... Ну, скажи, что пошутил...
   - О Господи! Ну, пошутил, пошутил!
   - Ну, то-то! Дай я тебя, душа моя, расцелую! Дал же Господь таланту, а, господа?
   - Виват Валерьяну Аполлоновичу! Виват!
   - А теперь, молодой человек, и цыган можно. То-то, учитесь... надо умственно... А то сразу... Человек, шампанского!
   ЛЕСНОЕ
   И как стукнуло ей шестнадцать лет, так ударилась она в рев и рыдала долгих пять дней и ночей. Отец, волосатый мужичина, известный злодей-душегуб, мрачный разбойник, жалел ее, полусиротинушку - жену-то свою он давным-давно извел, сжил со свету белого.
   - Эка дурища, - ворчал Еремеич, принимаясь за щи, густо приправленные солью бесконечных дочерних слез. - И на кой тебе муж? Да за ним так ли еще взвоешь, ежели мужчина попадется правильный.
   - Нет, батюшка, нет, родненький, - вспыхивала еще не выплаканными до конца глазами Иринушка. - Я его жалеть все равно буду. Пусть хоть какой...
   За пять-то слезных лет такого ли батька натерпелся. И умолила его дочка, затопила ему душу тоской-печалью невысказанной. Крякнул ре, нахлобучил малахай, вскинул на одно могучее плечо дубинку верную, в пятнах да расщепинах, на другое - мешок пустой, дерюжный, объемистый. Да и отправился в засидку, на место привычное, у трех дорог. День сидел, ночь коротал, без огня, без пищи, без курева, сердце ожесточая. А на другой день...
   ...как стало клониться солнце красное, как запели птицы вечерние, как склонили головки цветы лазоревые, так и выезжал на распутье добрый молодец, на распутье, на судьбы решение.
   Приволок его мужичок в избу от, развязал мешок, любуйся, дескать, доченька. Посмотрела на добра молодца Иринушка, да от радости слезами и умылася.
   - Вот спасибо тебе, батька, - низко кланяется.
   Так и зажили втроем, да ладно зажили. Не кручинился, не рвался к воле добрый молодец. Лишь повесит, бывало головушку, вздохнет, да и снова приободрится.
   - Знать судьба мне вас послала, - молвит Феденька, - а ее не обойдешь, не облетаешь.
   Вот прошло таких-то семь годков. А в те поры все плакала Иринушка, да только уж от счастья, от неизбывного. Солоны щи ели батюшка да суженый. Доставалось молодухе от Феденьки - за стряпню, за слезы бесконечные. На восьмой на год пошли размолвки бранные, а к тому же Господь не дал им сына дитятки, не порадовал доченькой-хозяюшкой. На девятый год их жизни-проживанию бросилась Иринушка в ноги папеньке, да взмолилась, слезою умываючись:
   - Не губи, избавь меня, батюшка, от постылого мужа ненавистного.
   Ничего не сказал отец-батюшка. Только крякнул, мол, было говорено. Нахлобучил малахай, дубинку взял верную, взметнул на плечо мешок дерюжный, объемистый. Да пошел мужик к месту заветному, отпустил у трех дорог добра молодца. Не обидел ни взглядом, ни окриком. Лишь дубинкою взмахнул - лети, птаха вольная.
   Воротился Еремеич домой. А девка все рыдает, да пуще прежнего. Плюнул мужик, перекрестился. Рыдать теперь дочери до скончания веку бабьего. СЕРАФИМА
   Левитировал. Невысоко. Эдак с полметра над плитами двора. Поэтому, наверно, и не производил впечатления. Не обращали внимания и на мою черную мантию, которая тащилась длинным, за все цепляющимся хвостом и меня самого приводила в трепет. Ну и мантия! Их же не трогало ничего.
   С досады поднялся выше, хоть и побаивался всегда высоты. И тут же зацепил проклятой мантией люстру - расфуфыренную, с пыльными зеленоватыми стеклянными плафонами. Диковинными звонкими плодами покатились они по ступеням на камни княжеского двора. Уж было грохоту и дребезгу! Но и тогда никто не явился полюбопытствовать.
   Черной молнией метнулся на улицу, прохожих останавливая:
   - Там, изволите видеть, люстры бьют...
   - Неужели? - отвечают. - Ах, ах...
   И дальше себе шествуют. Издеваются, что ли!?
   От злости стремительно вознесся черным монументом метров на пять над площадью, орал что-то оскорбительное.
   Зашаркали подошвами. Сбегаться стали. Подумал не без злобы: пока не заорешь...
   - Что ж? - приступил я к допросу. - Вы ничего не слышали? Или делали вид?
   Загудели ответно, винясь:
   - Да мало ли... Всяко быват... А вдруг, да черти!?
   За обиду мне показалось.
   - Черти? Кто сказал черти?
   - Выходит, я и сказала...
   Расступились вокруг телесастой молодухи, туповато поводящей маленькими, пронзительно-синими глазами.
   Подлетел к ней. Склонился.
   - Черти?
   - Ага.
   - И что же?
   - Безобразят.
   - Ну те, ну те?
   - Везде лазают.
   - И?
   - Гадют.
   - Ну а люстру, люстру... Тоже они?
   - Да ведь..., - запнулась, - откуда ж мне...
   Заробела баба. Тронут я.
   Спускался вниз, собирая мантию складками у ее ног. Глядя в глазки, не мигая.
   Не касаясь земли, завис. Протянул руку - ощутил ладонью ускользающую вниз мягкую тяжесть груди.
   - Как же звать тебя, догадливая моя? - спросил шепотом.
   - Серафима, - сухими губами молвила.
   - Се-ра-фи-ма, - повторил я.
   Имя ее трещало сгорающим хворостом в пламени моего рта.
   - Ты опять забыла меня.
   Но и с этой, совсем уж небольшой высоты, меня сдернули. Именно за мантию - оправдались предчувствия. Сдернули при всеобщем молчании, из которого ничего нельзя было понять.
   Меня судили. Обвинение составилось обширное и тяжкое, как последний инфаркт. Ни одного пункта не удалось мне опровергнуть, да и не упорствовал я. Прокурором выступал сам великий Глодра. Этим все сказано.
   Серафиму не мучали - она призналась сразу и во всем. И с готовностью приняла возложенное наказание - поднести факел к костру. Что она и сделала, даже не взглянув вверх, на меня своими пронзительно-синими глазами.
   - Се-ра-фи-ма, - прошептал я, когда уже трещал костер, а мне оставалось молить Господа, чтобы все закончилось как можно быстрее, чтобы исчерпав это время, пусть и мучительно, неважно, затем вступить в другое, с благословением , и уже оттуда отыскать путь обратно.
   Я потом долго-долго листал залежалые сны, мечтая о том, как буду левитировать, невысоко... Но натыкался лишь на останки костра и на собственный труп, который так и не удосужились убрать.
   НА БИС
   Вы, конечно же, слышали об этой истории. Слышали разное, иногда прямо противоположное. И если я сейчас хочу вам напомнить ее, то вовсе не из желания похвастать осведомленностью. Просто нужно же установить истину. Пусть она и не из разряда тех, за которые стоит идти на костер. Кроме того, по прошествии нескольких лет уже можно говорить и о каких-то выводах, порой занятных.
   Начало, как вы помните, весьма банальное. В один из прекрасных (другого и быть не могло) вечеров наш юный герой с букетом в руках ожидал... Впрочем, это тоже всем известно. Она не пришла. Я потому так верно знаю, что вся эта история, длившаяся без малого три года, происходила в двух остановках от моего дома. Там, где один из наших редких автобусов разворачивается на обширной площади у рынка. И букет Он приобретал на этом же рынке. Я потом разговаривал со старушкой-цветочницей, живущей за городом в своем доме. Она утверждала, что Он раз от раза отбирал букет все тщательнее, да и платил не торгуясь, щедро...
   И вот когда Она не пришла, наш герой, прождав еще час, собрался покинуть площадь. Его остановил букет. Букет горел перед ним красным светофорным светом. Я не знаю, что делают со своими букетами те, кто оказался в подобной ситуации. Вполне возможно, что именно на цветах и срывается досада. Наш герой обладал добрым сердцем. Он справедливо рассудил, что уж букет ни в чем не повинен. Стало быть, надобно передать цветы по назначению. Каким образом?
   Он стал всматриваться в лица проходящих. Его заинтересовали лица девушек и молодых женщин, увидевших букет. Одной из них Он и вручил цветы, сказав при этом несколько слов, нам, увы, неизвестных. Таким было начало...
   Таким было начало, закрепившее данную им себе клятву. И во исполнение этой клятвы, каждую неделю, во Вторник вечером, в тот несчастливый для Него час, он стал являться на рыночную площадь. С букетом, купленным у известной нам старушки. После недолгого и сосредоточенного ожидания Он вручал цветы очередной избраннице. Тем самым словно давая краткий отдых сердцу своему.
   Постепенно это событие, благодаря слухам, стало достоянием не только рыночной площади, но и всего города. К концу первого года Его романтической деятельности изрядное количество досужих лиц собиралось полюбопытствовать на очередном вручении. Второй год вручений уже решительно заявлял о сложившейся традиции. Он продолжал выбирать королеву сердца...
   А по прошествии трех лет Он исчез, не оставив о себе, как выяснилось, никаких сведений. Ибо, исполняя обет свой, был Он исполнен монашеской скромности.
   Недостатка в слухах и версиях не было. Насколько я помню, девицам очень нравилась версия женитьбы Его на цветочнице, у которой он приобретал свои дивные цветы. Но знающие люди только посмеивались, слушая этот легкомысленный щебет. Высказывались догадки о появлении на одном из вторников Той, самой первой, ставшей виновницей все истории. Дескать, он вручил Ей букет, и история сама себе придумала достойный финал. Согласитесь, и такое предположение отдает старинным романом. Более убедительно выглядит мнение людей достаточно рассудительных и имеющих богатый жизненный опыт. Они пришли к выводу, что он успокоился сердцем, полюбившим столь многих. Равнодушно же исполнять традицию на потеху толпе казалось Ему занятием пустым...