Яковлев Александр Николаевич. Осенняя женщина (Рассказы и повесть)

   У меня же в носках... Понимаешь... понимаете, когда я в
   больнице раздевался... То деньги... Мне говорили...
   Волосатый странно замычал, схватился за живот и рухнул прямо
   в ванну. Он лежал в ней, взвизгивая и всхлипывая и болтал в воздухе не очень чистыми пятками. И не думал исчезать!
   А куда пропал мой зайчик? И как наши дела? - заворковала
   будущая, по ее расчетам, супруга Ушастого, когда он, хлопая шнурками, вошел в свой номер.
   Вошел не в очень хорошем настроении.
   А она ласково щекотала его за ухом.
   Ну, вот и надулся. Ну, вот и раскис. А улыбнись. А будь
   паинькой. Наша любовь еще не прошла всех испытаний. Или ты уже передумал?
   Собственно, я еще очень серьезно не думал над вашим
   предложением. Больше мечтал, - признался Ушастый. - Но считаю своим долгом предупредить, что у меня совсем нет денег. А мне тут еще находиться, пока мой вопрос разрешится...
   Ой, стихами заговорил, - восхищенно распахнула огромные
   глаза горничная.
   Она присела Ушастому на колени, обхватила его за шею и прижалась к груди. Оттуда, от груди и промолвила нежно:
   При чем тут деньги? Никогда бы не вышла замуж за человека,
   у которого много денег. Во-первых, ведь за деньги, это не любовь, правда?
   Да, - сказал Ушастый. - Эта тема хорошо освещена в
   литературе. Например, у...
   Ах ты зайчик лопоухий, - сказала она ласково. - Какого черта
   ты перебиваешь женщину? Слушай дальше. Во-вторых: что у тебя за вопрос, с которым ты носишься? Ну-ка, поведай. Мы все должны знать друг о друге.
   И Ушастый поведал:
   Понимаешь, никак в толк не возьму - готов я к этой жизни
   Или нет. Мне все кажется, что она какая-то ненастоящая. Словно вот-вот проснусь, и исчезнет все. И вернется жизнь прежняя. А я уже к этой зачем-то готовлюсь. Понимаешь? И кто же я тогда?
   И все? - спросила она. - И над этим ты маешься? Да ведь и
   Так ясно, что ты... ты... Ты такой... Ах, нет!
   И она зарыдала, уткнувшись Ушастому в плечо. Когда потрясение прошло, и она вновь обратила лико к небу, Ушастый сказал:
   У вас, наверно, пенсия очень небольшая, коли вы тут
   подрабатываете?
   Горничная вскрикнула, вскочила с коленей и бросилась к
   зеркалу.
   От слез вся краска с ее лица сползла куда-то к подбородку.
   Это ничего, - сказал Ушастый. - Я тоже устроюсь тут на
   полставки. Вам будет хватать. А если у вас есть внуки...
   Почему-то горничной не понравилось то, что говорит Ушастый.
   Медленно и не оборачиваясь, она побрела к выходу.
   В сущности, повествование об этом отрезке жизни Ушастого практически закончено. Иванков все чего-то тянул с разрешением вопроса насущного. И Ушастый решил вернуться. Бог с ними, с той или иной жизнью. Сам-то ты другим все равно не станешь...
   Когда Ушастый попросил обратный билет, Иванков попытался всучить ему просроченный. Пришлось пристыдить. Но кажется, безрезультатно.
   И еще один момент заслуживает внимания. В вагоне, кроме Ушастого, никого не было. Хотя до отправления поезда оставались считанные минуты. Ушастый опустил окно. У степеней внизу переговаривались проводники.
   Еще одного спровадили, - сказал один.
   Учат их, учат, а толку, - согласился второй.
   Первый толкнул его в бок и показал на окна. Второй дружески
   улыбнулся Ушастому, поднял руку вверх, разведя два пальца буквой V и громко стал скандировать:
   Грин-пис! Грин-пис!
   Должно быть потому, что вагон был международный.
   ПРИВЫЧНЫЙ МАРШРУТ
   Они уже час сидели напротив. И столько же оставалось до конца пути. Они не были знакомы. Хотя не раз замечали друг друга в электричке. А вот сейчас оказались сидящими напротив.
   И они решили обменяться мыслями. Когда еще доведется?
   Она рассмотрела его мысль. И увидела: она для него интересна, в чем-то загадочна, умна, держится с достоинством, без кокетства, одевается со вкусом, самостоятельна, возможно с квартирой, но - близорука, хотя и не носит очки, полновата и есть опасность, что после рождения ребенка располнеет еще, обабится, станет ленивой, капризной, начнет пилить из-за тряпок, денег и квартиры, настаивать во всем на своем, обзывать пьяницей, дойти из мести до измены, затем до развода, запретит видеться с ребенком, станет въедливо высчитывать алименты...
   И он рассмотрел ее мысль. И увидел: он решителен, но в то же время мягок, опрятен, не развязен, пристален во взглядах, а значит, умен, есть сбережения, но нет квартиры, а потому возможен расчет, корыстный брак с вытекающей отсюда бесчувственностью, частые командировки, чреватые неверностью, скандалами, пьянками с друзьями, покушениями на раздел имущества и квартиры, уклонение от алиментов, настраиваниями ребенка против нее...
   Они вернули друг другу мысли, обогатив их полутонами возмущения и разочарования. И долго глядели в одно окно, за которым тащились все те же надоевшие сопки, распадки и редкие полустанки.
   Потом она попробовала почитать, а он - уснуть. Не получилось. Темнота туннелей наводила на грустные мысли. И поскольку темнота туннелей для обоих оставалась одинаковой, они теперь глядели в окно с одинаковыми грустными мыслями. И это уже почти была близость. Хотя от такой близости ничего не могло родиться.
   Электричка уже вползала на вокзальные пути, надо было выходить, и он вышел и подал ей руку, помогая сойти с высоких вагонных ступеней.
   Спешащие пассажиры, провожающие и встречающие обтекали их: женщину и мужчину с сокрушенными ликами. И со стороны могло показаться, что они стоящие близко-близко и вглядывающиеся в лица друг другу - любящие супруги, которые прощаются. Прощаются надолго. Может быть и почему-то - навсегда. Да ведь так оно и было.
   ОСЕННЯЯ ЖЕНЩИНА
   Нахальный такой дятел, хоть и симпатичный, на лету долбанул клювищем между бревнами и выдрал-таки кусочек пакли! И победно рванул к роще за деревней, замелькал меж голых ветвей, обустраиваться на зиму.
   - Я же говорила, что надо сильнее заколачивать, - сказала она снизу.
   - Залезла бы сама да заколачивала, - пробормотал я.
   - Что?
   - Я спрашиваю, - проговорил я громче, - если она идеальная женщина, почему жениться на ней должен я? Я-то не идеальный.
   - Разумеется, - мгновенно и с удовольствием согласилась она. - Ты не идеальный. Но, тем не менее, она имеет право на опору.
   - На что?
   Я с трудом удерживал равновесие на этой хлипкой. как и все в ее хозяйстве, стремянке.
   - Ты даже этого не знаешь? - изумилась она. - Так слушай, золотце: мужчина должен быть опорой для женщины.
   - То есть? Что я должен делать в этом качестве? Шею подставить? Давай паклю...
   - Держи... Ой, в глаз попало! Ветер еще этот дурацкий!.. А ты вот вспомни отца, вспомни...
   - Чьего?
   - Твоего.
   - Да я и не забывал.
   - Был он опорой для мамы?
   - Я как-то не спрашивал. Только не надо обвинять меня в черствости...
   - Ну, помогал он ей вас, детей, растить?
   - Да. Для этой цели на дверной ручке в их спальне всегда висел ремень. Широкий такой, помню, офицерский. Однажды...
   - Я серьезно. Жалел он мать?
   - Как это?
   - Деньги приносил?
   - Попробовал бы... А черт! По пальцу... Попробовал бы не приносить.
   - Вот! Не бил ее?
   - Хм... Меня к рингу не допускали. Но, судя по доносящимся звукам, пограничные конфликты имели место. Слушай, кажется дождь, а?
   - Ничего, сейчас прекратится. Он весь день начинается. Вон там еще постучи. Видишь, торчит?
   - Вижу, только летать я еще не научился, некогда...
   - И не научишься.
   - Кто знает. Мне одна девица как-то сказала: потерпи еще лет пять, и я стану красавицей...
   - Тьфу!
   - Что тьфу?
   - На девиц твоих - тьфу! Ты хоть понял, о чем я говорила?
   - Насчет опоры? Более-менее. Я не понял: я-то тут при чем?
   - Ты, именно ты и должен стать ей опорой. Битый час тебе втолковываю!
   - Ладно, не сердись. Но ты же сама сказала, что детей она не хочет, так?
   - Ну-у... Нежелательно. Возраст уже...
   - Вот. Итак, поддержка в деле воспитания детей исключается. Второй пункт. Женщин я не бью. Так что ей что со мной, что без меня - одно и то же.
   - Как это?
   - Не перебивай. Остается финансовый вопрос. Она что, не работает?
   - Почему? Работает. Но платят мало.
   - А что если я ей просто буду выплачивать стипендию? Именную? Имени моего имени? А? Нет, серьезно, мне эта идея нравится. Ты узнай, какая бы сумма ее устроила, я бы подумал... Представляешь, я сохранил для человечества идеальную женщину, помог ей выжить! Все, давай телефон. Как-нибудь позвоню.
   - Не как-нибудь, не как-нибудь! Позвонишь сегодня же или завтра. Я ее предупредила.
   - Уже!? А если бы я не согласился?
   - А то я тебя не знаю.
   - Что-о?
   - Ничего, ничего. Заканчивай. Пойдем покормлю. А то и с сытым мужиком тяжело говорить, а уж с голодным...
   - А ведь я даже не знаю, о чем и как разговаривать с идеальной женщиной!
   - Уж во всяком случае, не так, как со мной!
   - Слушай, а у нее с чувством юмора как?
   - Прекрасно.
   - То есть - как у тебя?
   - Вот-вот, если будешь разговаривать с ней в таком тоне...
   - В каком?
   - В глупом, развязном... Пиши - пропало. У вас с ней ничего не получится.
   - Значит, придется разговаривать глупо и развязно.
   - Не испытывай мое терпение!
   - Ну, хорошо. Позвонил. Что дальше?
   - Пригласишь куда-нибудь.
   - Хорошо. Приглашу.
   - Куда? Уже решил?
   - Это сейчас надо решать?
   - Конечно! Я же должна знать!
   - Давай паклю... Домой, конечно.
   - Ты с ума сошел! Я же тебе целый день толкую - она не такая... Сходите на выставку, погуляйте...
   - А знаешь что? Приглашу-ка я ее к тебе. Вот и будем вместе конопатить. Или картошку копать. Смотри, уже дожди зарядили, погниет все, не управишься...
   - Ох-хо-хо... Нет! И вообще, что ты себе думаешь? Женщина тебе кто?
   - Товарищ, соратник... в различного рода схватках.
   - Картошку копать... Это ты брось. А ты на что?
   - Хорошо, если она такая идеальная, то почему не замужем, а? Почему?
   - Ты не хуже моего знаешь, как не везет таким женщинам. Ка-та-стро-фи-чески! Вам же все вертихвосток подавай.
   - Ты прямо как старенькая страха рассуждаешь. Не рано ли?
   - А ты думаешь, мы с тобой молоденькие? Посмотри на себя. Неустроенный, неухоженный. Все порхаешь, а морщины-то уже...
   - Ну, спасибо. Только почему бы тебе о себе не позаботиться? А ты - о ней...
   - Да что я? Промаялась, привыкла. Дочка уже, слава Богу, большая, в школу ходит... А ей... Ей тяжело. Таким женщинам всегда тяжело, а уж в наше-то время... Она такая... Беззащитная.
   Мы уже сидим в продуваемой сквозь щели в бревнах кухне и пьем чай на мяте. В окно видно, как под фонарем в глубине сада сидит ее сумасшедший брат. Он быстро-быстро курит и лихорадочно крутит ручку настройки давно сломанного приемника.
   - Ну?
   Она смотрит грустно и устало.
   - Позвонишь?
   - Позвоню. Только я ничего не обещаю.
   - Нет, нет, - торопливо успокаивает она. - Если не понравится, никто тебя силком никуда не потащит. А послезавтра я тебе перезвоню. Расскажешь мне все, хорошо?
   - Угу. Все-все расскажу. С пикантными подробностями.
   - Ну, иди, - вдруг сердито говорит она. - Мне брата надо кормить. Он не любит посторонних.
   Я иду к калитке, вспугивая по пути птицу со стены дома. Наверное, того же дятла. Протяжно вскрикивает у станции электричка. Сзади, над двором, слышен зов:
   - Сережа! Сереженька! Иди обедать... Иди, не бойся. Нет никого...
   АРТЕК
   - Извините, - сказал я, боясь ошибиться, и тронул ее за рукав.
   А вот с извинениями надо было подождать, поскольку она вздрогнула, поскользнулась на обледенелых ступенях магазина и чуть не упала. Но удержалась, нелепо расставив ноги, застыв и крепко прижимая к груди бутылку.
   - Ах твою, - сорвалось с ее губ вместе с клубами новогоднего пара.
   Раньше, лет двадцать пять назад, она и представить себе не могла, что сможет выговорить такое. И не могла себе этого представить именно она, Ленка Усова, круглая отличница и вечный председатель совета отряда, дружины и секретарь всяких там организаций, распекавших нас за двойки и недостойное поведение, отдающее запахом дешевых сигарет. Не знала она тогда таких слов. Вернее, знать не хотела. И не хотела знать, что заигрывать с парнями гораздо интереснее, чем сидеть за учебниками.
   - А правда, что у тебя не было ни одной четверки? - спросил я, когда мы уже сидели в ее крохотной кухоньке в однокомнатной квартире, куда она затащила меня запросто, затащила как бывшего одноклассника, сразу признав в потрепанном, давно сгинувшем в безвестность бедолаге того самого Рыжего, что дергал ее за косички , а затем еще нахально просил дать списать контрольную.
   - Правда, - гордо сказала она, по-девчачьи вздернув тот же остренький носик, который раньше казался мне таким ехидным и вечно лезущим не в свои дела.
   - Фью, - присвистнул я все с тем же полузавистливым недоверием, все еще живущим в том далеком прошлом. - Ну, ты даешь...
   - Давала, - сказала она.
   Тикал расхлябаный будильник, из крана тихой струйкой падала вода, мы пили холодную водку и с хрустом закусывали прихваченной льдом капустой, принесенной ею с балкона.
   Она рассказывала мне историю своей жизни, о том, как умер младенец-первенец, о том, как последовал выкидыш, как пил муж, как ругались и дрались, как закончила институт ( с отличием!), как вышла замуж второй раз, как и второй пил, как ругались и дрались... Рассказывала не стесняясь и не кокетничая, как близкой подруге, как мужику-собутыльнику. И выяснялось, что ничего она в этой жизни не пропустила за учебниками, всего хлебнула-отведала.
   Выплакивал и я свое - о двух женах, о детях-безотцовщине, о несбывшемся. Со стороны, наверное, могло показаться, что мы каждый бубним свое, не слыша друг друга. Может быть, иногда и не слышали, но чувствовали, что слова падают не в пустоту, и произносятся не напрасно...
   - А помнишь...
   - А помнишь...
   И мы вспоминали. Всех. Сначала, как водится, погибших и умерших. Зарезанного в пьяной драке Синюху, сережку Синякова. Спившегося до самого дна классного футболиста, гордость школы, Толика Ильина, Илью. Разбившегося Сашку Копнышева, Копу, водителя-дальнобойщика. Утонувшего военного моряка Игоря Рекунова, Рекушу. И погибшего на войне Женьку Курбатова, так и оставшегося без прозвища. Вспомнили и помянули. И с душой просветленной обратились к живым и здравствующим. И второй бутылке. И оказалось, что многие нормально..., а-а некоторые и здорово живут. И мы выпили за них, и пожелали им... там... всякого... разного...
   А когда нас совсем развезло, я спросил:
   - Мать, а на хрена тебе сдались тогда все эти пятерки? Тогда... Я имею в виду еще тогда...
   Она отвернулась к окну, коснулась рукой занавески и сказала:
   - В Артек хотелось. Вот дура, да?
   Я уперся взглядом в висящий на стене аляповатый календарь с кошками, пушистыми и симпатичными, но какими-то ненастоящими кошками, ну не бывает таких кошек, хоть вы меня убейте, и впал в задумчивость. Произнесенное название вдруг неуклюже пробудило что-то ранее непродуманное, ни с кем не проговоренное. Артек... Да, было что-то такое сказочно-солнечное, недосягаемое. Я стал вспоминать. Я вспомнил, что... что не то, чтобы не хотел туда... Как не хотеть!? Все мы хотели быть космонавтами. Но это желание пребывало где-то в той части сознания, где тайно лелеялись мечты о том, чтобы стать самым сильным и показать мальчишкам из соседнего двора почем фунт лиха; или стать невидимым, чтобы пробраться к девчонкам в раздевалку; или научиться летать... Но я знал, что не огорчусь, если эти желания не исполнятся, иначе... иначе я бы просто не выжил. Так и Артек. Он - как на экране, где Фантомас и снежный человек...
   - Ты о чем? - спросила она.
   - Эх, - сказал я, махнув рукой. - Давай-ка, мать, за годы молодые. Капуста у тебя - блеск!
   - Ты ведь не о том хотел сказать, - проговорила она, дрогнувшей рукой подняв рюмку.
   - А надо... о том? - спросил я, поднимая чашку с трещиной.
   Она пожала плечами и выпила.
   - Совсем я... какая-то... Спать пойду... Хочешь, оставайся... Раскладушка в коридоре висит.
   Я глянул на бутылку, в которой еще плескалось граммов двести.
   В дверях кухни Ленка повернулась.
   - Только не думай... Я не испытывала ра-зочарований... Из-за того, что не съездила туда. Никаких ра-зо-ча-ро-ва-ний!
   Она погрозила мне пальцем, покачнулась и удалилась в комнату.
   Я еще посидел, выпил, покурил, повспоминал. Артек... Ну что, в самом деле, Артек? Господи, какая разница. Хотя.. слово вроде бы глухое, а звучит звонко. Звонче, чем Агдам.
   А мне было нормально. Я сидел в тихой кухне и не испытывал никаких ра-зо-ча-ро-ва-ний. И правильно, Ленка, так держать, ну их псу под хвост!
   Но вскоре и меня сморило. Я пошел к Ленке в комнату и лег ей под бок. Она сонно прижалась ко мне. В раскрытую настежь форточку задувало с похоронным привываньем. Где-то по улицам подбирался к домам Новый год. В наших телах еще оставалось тепло, и мы согревали друг друга.
   И не испытывали никаких разочарований... ваний... ани... ни...
   ЗА ГОРОДОМ
   Денек серенький, из последних февральских. Над дачным поселком застыл тяжелый сырой воздух. Черные сучья берез брезгливо сыпят капелью. Изредка заполошно кричит промокшая ворона. Вдалеке, над сторожкой, радуя глаз, расползается веселый желтоватый дымок над трубой.
   Из глубины поселка осторожно выползает легковая машина. Глянцевый, с голубоватыми прожилками наст дороги, словно противень жиром, смазан талой водой. Зеленый жигуленок крадется робко, страшась кюветов, где сторожит добычу жадный, набухший снег.
   На одном из узеньких перекрестков машина делает неоправданно лихой поворот. Багажник заносит, и заднее колесо срывается с дороги, попадая в вязкую обочину, где уже проступила из подо льда глина. Жигуленок еще не верит в случившееся, отчаянно ревет двигателем, яростно вращает колесом, угодившим в цепкую западню, и все глубже зарывается им в грязь и ледяную крошку.
   Так продолжается пару минут. Затем машина затихает и открывается дверца. Водитель растерянно оглядывается и пробует толкнуть автомобиль, упираясь плечом в переднюю стойку. Тщетно. Сверху на него ругается ворона. Водитель плюет с досады, садится за руль и скорее от бессилия, чем от веры в успех, какое-то время гоняет движок. Легковушку окутывают смрадные выхлопы.
   В стоящей сразу за кюветом избушке, похожей скорее на баню, хлопает входная дверь. На крыльце появляется рослый мужик в полушубке, с непокрытой лохматой головой. Молча подходит к машине, упирается красными ручищами в багажник, командует:
   - Трогай!
   Два мощных толчка, и жигуленок на свободе. То бишь, всеми четырьмя колесами уверенно стоит на дороге.
   Не выключая двигатель, водитель выскакивает из машины.
   - Вот спасибо большущее! Без вас мне бы век тут куковать. Сигарету хотите?
   Мужик отчего-то морщится и неожиданно грубо говорит:
   - Да пошел ты со своей сигаретой! Садись в свой драндулет и проваливай. Всю избу мне провонял выхлопами. Теперь вот окно открывать, проветривать, а потом обратно топить? Итак с похмелья башка трещит! Еще ты тут...
   - Простите, - теряется под таким напором водитель. - Но вы поймите, я же не виноват. Ну, автомобиль, дело такое... Не я же его изобрел...
   - Да ты уедешь наконец или нет? Стоит тут, базарит и продолжает дымить! Совесть есть? Думаешь, если у меня не хоромы, а хибара, так можно выпендриваться? Что за народ пошел? Сплошные козлы!
   - Послушайте, - не выдерживает наконец водитель. - Вы все-таки выбирайте выражения. Я, конечно, вам благодарен, но... но есть же всему предел. Вы что же себе думаете...
   - Ах, мать твою! - срывается мужик и делает решительный шаг вперед.
   Водитель сжимает кулаки и занимает оборонительную позицию.
   Но мужик обходит и его, и машину с другой стороны, с силушкой налегает на капот и ... толкает машину назад. Жигуленок послушно скатывается в ту же рытвину, из которой только что выбрался. А мужик, ни слова не говоря, скрывается в избе.
   Водитель, придя в себя от минутного замешательства, прыгает за руль и в ярости вдавливает педаль газа до упора. Двигатель злобно ревет, поднимается завеса выхлопных газов. Этот кошмар длится недолго - машина бастует, глохнет.
   И снова над поселком тишина. Медленно расползается смрадный газ. Изредка бестолково бранятся вороны.
   ГДЕ ТЫ БЫЛ ВО ВРЕМЯ ДОЖДЯ?
   Летом под Звенигородом есть тихая станция Скоротово. Как и большинство приезжающих сюда дачников, я не знаю, существует ли она зимой. Пытаясь убежать от Москвы подальше, железная дорога в Скоротове вытягивается в одну колею. Так что всегда немножко тревожно - возвращаются ли ушедшие дальше, в Звенигород, электрички?
   Дневная тишина тяжела запахом многих трав. Лишь изредка ветер из леса подмешает к ней терпкий дух разогретых на солнце шпал.
   Белые пенистые островки тысячелистника, желто-сиреневый брачный наряд иван-да-марьи, редкое рябоватое золото зверобоя, прячущего свою целебную силу среди чернобыльника... Все это мои новые знакомые, которых я, городской житель, с неясной страстью разгадывал сначала в книгах, а потом уже на воле. Я прочитал ради них много хороших и умных книг. Но больше умных, потому что, увидев вдруг склоненную над травами старушку, я вспомнил: "... запрещается собирать растения у железнодорожного полотна".
   Я ничего не сказал старушке, прошел мимо.
   А через несколько метров я встретил и ее внучат: одного лет шести, другого - трех. Светлые-светлые волосы их были, казалось, омыты лесными дождями и согреты теплым дыханием придорожного разнотравья. Белоголовики, как я тут же окрестил их для себя, набирались бабкиной мудрости, что-то старательно выискивая в цветах и зелени. А мне для этого пришлось прочесть много умных и хороших книг. Но все-таки больше умных, потому что, пройдя немного, услыхал я топоток сзади и, оглянувшись, встретил полный недоумения взгляд белоголовика большенького.
   - Здравствуйте, - сказал он.
   - Ну конечно, - сказал я. - Извини. Здравствуй.
   Отвернулся и шагнул было. Но топоток, возникнув вновь, настиг меня и смолк, когда я, роясь в прочитанном, во всем, прочитанном мною, оглянулся.
   - До свидания, - прошептал он укоризненно. Рядом с ним крепкой подпорочкой стоял младший.
   - Ах ты, Господи помилуй, - сказал я тоже шепотом, чтобы не испугать этот маленький мир наш. - До свидания, до свидания.
   О губительна, бабка, мудрость твоя!
   Я прибавил шагу, как всегда, пытаясь убежать от того, что не понял с первого раза.
   Хорошо, что у нас есть дела, которые ждут нас и подгоняют. И мы все сваливаем в память, надеясь и искренне веря, что придет время, и мы во всем разберемся и поймем... Будто если это и в самом деле произойдет, нас кто-то похвалит и даст нам покой...
   Меня ждали на даче. Ждали мои друзья и, может быть, любовь моя. И я спешил, соединенный с ними тайным заговором горожан, боящихся поодиночке леса, реки, гор, но привыкших издали восхищаться ими.
   Сойдя с насыпи, прежде, чем уйти в лес, я оглянулся. Столбик с километровой отметкой и линия железной дороги оставались сзади, как граница.
   Сколько раз давал себе зарок не курить в лесу. Дыши, ведь легкие в городе... И что-нибудь из умной книги. Но нет, нет. Страшно. Запахи леса сильнее запахов трав, в крови моей, душат сердце, дурманят голову. Если и остался леший в лесу, то часть его - в запахах. Они закружат, заведут, и никогда не отыщешь дороги. И уже тогда, найдя в лесной голытьбе души родственные, я забуду язык умных книг, но познаю слова сокровенные... Страшно...
   Как бы осерчав на робость мою, лес зашумел, призывая ветер, заплел тропы корнями, показал ненадолго, как отвергнутую мною награду, островок синего неба... И будет гроза тебе карой... Успел заметить краем глаза каплю "волшебной" росы на ладони манжетника...
   ... В ожидании грозы мир сузился до размеров нашей с тобой комнаты. Закрыть все окна, форточки, двери для покоя домашних, как они кричат: гроза, гроза! сквозняк, все побьет... и поднимается милая всем суматоха, и что-то обязательно разбивается. Ждать. Но молния... но гром... Ждать. Молния. На мгновение застынут, выхваченные из темноты, книжные полки и мертвенно-бледные корешки книг, одеяло на твоих коленях, диковинным белым цветком прижатая к груди твоя раскрытая ладонь. Гром. И все затихнут в терпеливой и тихой радости, что вот произойдет, вот кончится, и тогда, после теплого шального ливня, открыть все окна ( какой запах, ты только вдохни; озон; фу, как скушно; хорошо, не озон, "Шанель"; обиделась).
   Я знаю, зачем лесу нужен ливень. Это: промочить листья и травы, напитать их новыми запахами; это: добраться до моих папирос... "Здравствуйте. - До свидания". Сколько раз говорили мне цветы и травы, открываясь и закрываясь каждый день, терпеливо ожидая встречи и ответы. И ты, Ты - радуясь (здравствуй) и обижаясь (до свидания)... Ничего, я научился курить в дождь. Ничего, авось, глухота моя мне же и во спасение. Дайте подумать, пока идет дождь... Гром и молния. О чем подумать? Как спрятаться от грозы? Забыл. Читал, но забыл. Как не заблудиться в лесу? Забыл... Вспомню. Если бы ты сейчас была здесь. Ты ведь не вскрикиваешь притворно при грозе. Право же, в лесу можно забыть о всей той дряни, что так быстро пристает к тебе в городе. Ты обиделась? Напрасно, я же вижу, как ты пытаешься противостоять. Ты у меня молодец. Стойкий оловянный солдатик... Страшно.
   Разве мы не в лесу? В городе? Хорошо, пойдем гулять, я же знаю, ты любишь гулять вечером после дождя. И чтобы я обязательно нарвал тебе цветов с клумбы в нашем скверике. Это не воровство?
   В дождь, как осенью, память раскрывается навстречу сущему и чутко всматривается в любой его знак.
   Нет, лес, я ушел от тебя. А вернее, и не приходил. Хоть и бесконечны дожди твои, но память, память моя жива не тобой. Так что давай, отпускай меня из плена. Меня ждут...