Яковлев Александр Николаевич. Осенняя женщина (Рассказы и повесть)

   Дуб, под которым я нашел кров, надежно спрятал меня. И когда я вышел из леса, только ноги мои были мокры по колено - это травы напоминали о себе.
   Большой черный пес вдалеке прыгал рядом со знакомой фигуркой, спешащей навстречу мне. Я почти побежал. Потом побежал. Я видел ту, что дарила меня любовью и которой я сейчас спешил отдать свою. Так у нас на земле заведено.
   Мы сближались, и уже лицо мое ощущало тепло твоего взгляда... Вдруг твой ньюф остановился, зарычал и стал пятиться от меня, прижимаясь к ногам твоим, не пуская тебя. И ты, мокрая насквозь, остановилась, откинув прилипшую к лицу прядь волос.
   - Ты сухой, - сказала ты испуганно.
   - Ну да, - я еще улыбался. - Я хочу сказать тебе...
   - Подожди, - чуть не закричала ты. - Ты же совсем сухой! Где ты был во время дождя?
   Это лес, быстро-быстро подумал я. Это его штучки. А собака учуяла запахи лешего. Это лес не оставляет меня.
   - Это лес, - сказал я. - Но я люблю тебя.
   Показалось ли мне, что слова мои прозвучали как признание в смертном грехе...
   Ты отвернулась от меня и пошла по травам. Пес бежал рядом, радуясь хвостом твоему нежданному спасению. А я видел по спине твоей, облепленной мокрым платьем, как страшно тебе было во время грозы, хоть ты и была не одна, но с чужими тебе, и как ты тревожилась за меня...
   И еще я видел, но далеко впереди, что, наверное, мне удастся найти слова для тебя и успокоить. Ведь я читал не только умные книги, но и хорошие, добрые. Я еще отмоюсь волшебной росой манжетника и вернусь из леса промокший до нитки, и все пройдет.
   Все ведь проходит, кроме дождя.
   ВСЛУХ
   Послушай, что я тебе скажу...
   А ты не говори ничего. Крась себе. Мы ведь дело делаем. И
   срочное. О чем же говорить?
   Малышня нестройными многоглазыми колоннами дует в театр. Лето. Каникулы. И проходя мимо забора, который мы покрываем зеленью, каждая колонна выдыхает:
   Эх красят... Ух красят... Ах красят...
   И норовят пальцем.
   А те, кто индивидуально, с родителями:
   Мам, а зачем красят?
   Чтоб было красиво, детка.
   Я отчетливо представляю Димкин взгляд. Устремленный к
   чугунным узорам. Темная зелень сейчас от краски в глазах его. Настоящего цвета их я не знаю. Просто они всегда что-то отражают. И он сейчас, должно быть, шепчет про себя: "Ну, потерпи уж, голубчик. Потерпи. А потом ты забудешь старые дожди и ветра, и боль, грызущую тебя ржавчиной. Конечно, ты уже не станешь новым, увы, но все-таки...".
   На проходящих Димка не обращает никакого внимания. Это его судьба смотреть прямо. Иногда очень далеко, но только прямо. Может быть, поэтому и обращаются прохожие только ко мне. Вот как сейчас. Я слышу замедляющиеся шаги... Ну, кто?
   Молчание. Я оборачиваюсь. Девушка. И красивая. Молчит, красивая.
   Любуетесь?
   Она смотрит на мою работу. Смотрит рассеянно, словно по
   неприятной обязанности.
   На ней сиреневый костюм и серая блузка. Длинные, чуть волнистые каштановые волосы.
   Капля краски стекает с моей кисти и падает у ее ног. Она вздрагивает и переводит взгляд на меня. Все с тем же выражением лица.
   А потолок вы сможете побелить? - спрашивает она. С
   сомнением спрашивает.
   Но такие девушки не каждый день подходят с вопросами.
   Кто? - спрашиваю я, чуть не бия себя в грудь. - Я?! Да я...
   Предательская капля опять срывается с кисти.
   Димка оборачивается на наши голоса. В глазах его сменяются
   цвета: серый - асфальта, с зелеными брызгами, затем - сиреневый, ненадолго. Отвернулся: темная зелень.
   А обои клеить?
   По-прежнему смотрит недоверчиво. И очень серьезна. Димке под
   стать.
   Харчи ваши, - говорю я. - Правильно я вопрос понимаю?
   При чем тут харчи? - говорит она, произнося последнее слово
   С трудом и без желания. - Мне нужно сделать ремонт в квартире.
   Ну страх как серьезна.
   Что ж... Посмотреть надобно, - говорю я с солидностью
   старого мастерового. - Прикинуть. Дело-то нешуточное. Не забор красить.
   Я могу заплатить только сто долларов, - поспешно говорит
   она, словно деньги у нее уже зажаты в кулачке.
   И я смотрю на ее правую руку. Кольца на пальце нет.
   А если я запрошу восемьдесят? - восклицаю свирепо.
   Нет-нет, - быстро возражает она. - Только сто. Два потолка
   побелить и обои... Постойте, что вы сказали? Восемьдесят? Но... Вы серьезно?
   Нет на свете человека серьезнее меня, - говорю я с горечью.
   Оттого и все мои беды. Да ладно... Когда будем объект смотреть?
   Она роется в сумочке.
   Сейчас я запишу вам мой телефон... Но вы не обманете? Я
   буду ждать вашего звонка. Вы вправду придете?
   Это "вправду" трогает меня чуть не до слез. Я торжественно
   клянусь: и прийти, и позвонить.
   Она уходит. И дети все уже прошли в театр. Сейчас сидят себе в полутемном зале, шуршат бумажками, носы вытирают или вопят чего-нибудь все вместе, а может, носятся в фойе или трутся у буфета...
   Жарко. Мы в молчании заканчиваем нашу летнюю студенческую халтурку. Пару раз я ловлю на себе Димкин взгляд.
   В раздевалке, пока мы оттираемся бензином, Димка, наконец, заговаривает:
   Ну и на кой хрен ты заморочил девушке голову? Ведь ты же
   ни уха, ни рыла не смыслишь в ремонте квартир.
   Я уже привык к его высказываниям, высказываниям
   "практического мужика".
   Зато я смыслю в девушках, - говорю я. - А это поважнее
   ремонтов.
   Может быть. Но как же ты все-таки собираешься делать
   ремонт?
   А ты разве не поможешь?
   Нет, - говорит он очень-очень серьезно и смотрит на меня в
   упор. Какой-то блеклый, сероватый оттенок приобретают глаза его.
   Хоть в этот раз, но ты ответишь за слова свои, - говорит он.
   Или позже. Все равно ответишь.
   Я звоню по телефону. Моего звонка, оказывается, уж и не надеялись дождаться. Вот как. И я послушно повторяю:
   Так... Перейти дорогу. Там магазин... Еще бы я вас не узнал!
   Да, вопрос: когда дорогу буду переходить, куда смотреть - налево или направо? Или только на вас?
   Смотрите под ноги, - советует она.
   А дома-то она себя поувереннее чувствует.
   Она в джинсах и свитере стоит у магазина, как и обещала,
   Пристально рассматривает прохожих. Волосы собраны в узел на затылке. И кажется она мне еще стройнее и красивее. Я подхожу и останавливаюсь в двух шагах. На меня - взгляд искоса. Я молчу. Наконец она решается:
   Это ... вы?
   Не надо было мне, наверное, краску смывать, - говорю я. - В
   таком виде я вам не очень, да?
   Знаете что..., - говорит она. - Хорошо. Идемте.
   Квартира действительно мелковата: две крохотные комнатки.
   Кухня, в которой вдвоем натолкаешься друг об друга. У входной двери пара моих башмаков занимают чуть ли не половину коридора. В совмещенные удобства я еще не заглядывал, но и там вряд ли степной простор. Квартира здорово запущена, мужской руки явно не хватает.
   Проходите в кухню.
   Уже накрыт стол.
   Это вы для меня?
   Ну да. Вот. Харчи, - говорит она и пытается улыбнуться. - А
   вы не стесняйтесь. Иногда даже приятно кого-то покормить. А то ведь и забудешь, что женщина должна быть еще и хозяйкой.
   Вообще-то я сегодня еще не обедал, и предложение ее весьма
   кстати.
   Я бодро берусь за ложку, а хозяйка, хлопоча у плиты, подобревшим голосом говорит и говорит:
   Я уже давно задумала сделать ремонт. Я маме даже говорила,
   что, может быть, и болезни ее оттого, что живем в этом... во всем этом. Да у меня и у самой настроение портится, когда я вижу эти стены, потолок... На евроремонт не поднимемся, ну а так... Ведь правда?
   Угу, - мычу я, целиком занятый борщом.
   ... А нанимать бригаду из фирмы - это ж так дорого. Ведь
   правда? Опять же, неужели выходить замуж только за тем, чтобы было кому потолки белить... Чушь, правда?
   Она смеется. Очень славно смеется. Но мне не до смеха. И пока я
   пытаюсь разобраться в своих ощущениях, из прихожей доносится шарканье. В кухню, придерживаясь за косяк, заглядывает пожилая пухленькая и приземистая тетя.
   День добрый, - пытаюсь проговорить я с набитым ртом.
   Ты где его взяла? - вместо приветствия спрашивает тетя. - Он
   кисть-то хоть в руках держал?
   Мне становится еще неуютней от такого вопроса в лоб.
   - Держал он, держал, - отвечаю я сам, продолжая запускать ложку
   в густое варево. Терять мне, кажется, нечего, хоть и неприятная ситуация. Ну да ведь не побьют же!
   Тетя с большим сомнением осматривает меня и качает головой. Наверное, она вот-вот вспомнит неупотребимое нынче слово "Мазурик". И в чем-то она будет права.
   А что возьмешь за работу-то? - спрашивает она жестко.
   Возможно, ей уже жаль съеденного мною борща. А я еще до второго не добрался.
   Это надобно посмотреть, решить, что делать, - говорю я, с
   видом жуткого профессионала разглядывая потолок.
   Вполне приличный потолок. Облака сквозь него не наблюдаются. И вообще, видели бы они, какой потолок у нас в общежитии.
   Ну смотри, смотри, - ворчливо то ли разрешает, то ли
   предупреждает тетя и, с трудом передвигаясь, удаляется.
   Вы не обращайте внимания на маму, - говорит девушка. - Она
   очень больна... Кофе будете?
   Конечно, - говорю я. - После второго всегда хорошо запить.
   Во нахал, а?
   И кстати, как вас величать прикажете?
   Галиной, - говорит она, поворачиваясь от плиты.
   И что-то очень похожее на димкины цвета вижу я в ее глазах:
   серое, блеклое.
   "А ведь худо, брат, - думаю я. - Серьезно. Надо как-то
   выкручиваться".
   И пока мы осматриваем квартиру, спасительная мысль приходит ко мне. Правда, от такого спасения чувствую я себя свинья свиньей.
   Нет, - говорю я, когда мы возвращаемся в кухню. - Сто
   баксов, при всем моем уважении к вам, - слишком мало. Прошу прощения...
   А сколько же? - сразу пугается она.
   А сами судите. Мебель двигать надо? А двигать ее некуда. Это
   ж возни на три дня. Побелить потолки, поклеить обои. В прихожей и в кухне вы же сами предлагаете постелить линолеум. Нет, воля ваша, а только меньше, чем за триста, я не согласен. Впрочем, это, разумеется, без харчей...
   Триста, - говорит она ошеломленно. - Да у нас никогда и не
   было таких денег. Я в библиотеке работаю. У мамы пенсия... Триста...
   Ожидаемый эффект достигнут. Но теперь я готов провалиться
   сквозь пол. Благо он еще не покрыт линолеумом.
   Триста, - вновь повторяет она.
   На глаза у нее чуть не слезы. Впрочем, и до них уже не далеко.
   Знаете что, Галя, - говорю я с отчаянной решимостью, - я бы
   вам бесплатно сделал. Ей-богу! Но все дело в том, что...
   Триста...
   Ее заклинило. И кажется - надолго.
   Но ведь это же, простите, грабеж... Меня предупреждали,
   но... Как же это?
   Последние слова она произносит чуть слышно. И вдруг
   долгожданная слеза срывается-таки у нее с ресниц. Ну да. Самая
   настоящая слеза. А мне-то казалось, что нынешние девушки на это дело крепче.
   Да не в деньгах дело, - пытаюсь я ей втолковать. - Вы только
   внимательно выслушайте" Ну не мастер я! Ну виноват! Не за того себя выдал. Обычный студент. И забор красил, чтобы подработать. Понимаете? И ремонтов никогда не делал. Но Бог даст...
   До нее, наконец, доходят слова мои. И она начинает взирать на
   меня со все возрастающим недоумением.
   Но... Тогда зачем же вы? - бормочет она. - Мы с мамой так
   давно хотели... У нее пенсия маленькая...
   Ну грешен, виноват, казните... Только не надо плакать...
   Как же ее успокоить?
   Но объясните, - требует она. - Я не понимаю.
   О черт! - восклицаю я. - Да все очень просто. Я хотел
   познакомиться с вами. Вы мне понравились. Понимаете? Еще там, на улице. У забора. Пропади он пропадом. Сразу понравились. Честное слово. Я же не думал...
   Ох, подсказывает мне внутренний голос, не то я говорю.
   Вы не думали... - слезы мгновенно высыхают. - Вы не
   думали... Познакомиться... Зачем? Ну зачем? И разве... С вами можно?... Что вам здесь нужно? Что вам нужно от меня?
   О, как она смотрит!
   Честное слово, Галя, - говорю я, - я научусь ремонтировать. И
   приду к вам... Слышите?
   Господи, какая ерунда, - говорит она спокойно. - Что это со
   мной? Слезы... Из-за какого-то... Вы еще здесь?
   Гроза миновала. Остались лужи, грязь да хмурое небо. Я поднимаюсь с табурета.
   Ну-ка, постойте, - говорит она медленно, что-то обдумывая.
   Мне вдруг пришло в голову... Странно. А если бы я так же с вами?
   Как? - не понимаю я.
   Ну, допустим, мы бы познакомились... Узнали бы друг друга
   ближе... Вы ведь этого хотели?
   Я молчу. Для меня все предельно ясно. На сегодня все потеряно.
   И представьте, - продолжает она с лихорадочным блеском в
   глазах, глядя в пространство. - Представьте. Вот я бы влюбила вас в себя... Плохо говорю... Но вы ведь можете представить? У вас ведь богатое воображение.
   Нет, - честно признаюсь я. - Не могу представить. Просто не
   решаюсь. Это слишком хорошо, чтобы я мог... Да и потом, к чему это...
   А вот к чему. Ах, с каким наслаждением я расхохоталась бы
   вам в лицо, а потом бы выгнала, выгнала! Взашей вытолкала!
   Жестокость на лице ее и что-то ведьмовское. Ну, да не мне
   судить.
   Нежели я все это заслужил? - спрашиваю, пытаясь еще и
   улыбнуться.
   Нет, не заслужили, - говорит она. - Это для вас действительно,
   слишком хорошо. Не заслужили. И поэтому я просто прошу вас уйти.
   С порога я еще успеваю расслышать ее голос:
   И не вздумайте звонить!
   Ну уж нет, думаю я, спускаясь по лестнице. Позвонить-то я,
   положим, позвоню. Попозже, конечно, не сегодня и не завтра. В конце концов, успокоится же она когда-нибудь? И мне удастся ее кое в чем разубедить на мой счет. Ведь есть же магия слов? Еще какая. На себе только что испытал. Вот и Димка так же считает.
   На улице темно. И даже димкины глаза не отразили бы ничего, кроме темноты.
   "Мам, а зачем красят? - Чтобы было красиво, детка".
   ЛУННОСТЬ БЫТИЯ
   "Я ненавижу дуэли; это - варварство; на
   мой взгляд, в них нет ничего рыцарского".
   Николай I
   "Ай, Старов, Старов, какое непростительное легкомыслие... Ну зачем ты родился здесь? Вот теперь и жизнь твоя - водка вечером, да и водка-то дрянная, тоска и тупость, и ночные постыдные прогулки с припадочным псом, и помойки... И эта луна...".
   Особенно луна. Неведомо где бродя молодым серпиком, она, наливаясь гнойным полнолунием, слепо и страшно пялилась в окна холостяцкого жилища Старова и, лопнув к концу отмерянного срока, вновь с убылью уходила в иные пространства.
   - Нет, Джейсон, в полнолуние она просто подходит ближе к Земле, вот что я тебе скажу. Видишь, какая огромная? Подходит и запугивает. И никому дела нет. А присмотреть бы надобно за луной, присмотреть, неладно с ней что-то...
   Джейсон, крупный кудлатый пес, опустив ушастую башку, клацал отросшими за зиму когтями по подмерзшему к вечеру грязному февральскому снегу. А потом, когда Старов рылся в помойке у дома № 6, Джейсон сидел рядом на тротуаре, брезгливо отвернувшись от смачных запахов.
   - Эх ты, интеллигент... с хвостом!
   Нынче помойка побаловала тремя открытками начала века. Смахнув с них крошки льда и мусора, Старов бережно опустил находку в карман ватника.
   - Ну, пойдем посмотрим, что нам сегодня пишут.
   Через разломанную хоккейную коробку мимо гаражей он было двинулся от полумрака двора к ярко освещенному шоссе. Однако Джейсон остался сидеть на месте. Пришлось вернуться, взять его за ошейник и протащить несколько шагов, чтобы пес вспомнил, как перебирать лапами.
   У шоссе Старов присел на поваленный ствол клена. В старину вдоль дороги простиралась обширная усадьба с садом. Теперь лишь кое-где высились дряхлеющие деревья-великаны, а весной, когда снег сходил, но трава еще не появлялась, проступали из земли остатки древнего кирпичного фундамента.
   Старов достал из внутреннего кармана стеклянную плоскую фляжку. Приложился, крякнул, бережно разложил на коленях открытки.
   На первой, черно-белой, фотографической, застыл в напряженной позе в кресле с прямой высокой спинкой изможденный старик с коротко постриженными усами и бородой. Под расстегнутым фраком виднелась надетая наискось широкая муаровая лента. Накрахмаленные манжеты нависали над крупными ладонями с широкими ногтями.
   - И был это, братец ты мой, не кто иной, как капитан Копейкин... М-да... На самом же деле - мсье Пастер. Почетный член Петербургской Академии наук. С инфекцией боролся, сражался, аки лев. Словно предчувствовал, во что мы тут вляпаемся. А вот что пишут... "Софье Федоровне Крапивиной. Новинский бульвар, дом Усковой, № 34. Москва, 2-го/15 марта... Дорогая С. Ф. Все Ваши живы и здоровы. Дочка Ваша также. Последний раз она приезжала сюда пароходом, так как не любит путешествия на лошадях...". Слышь, Джейсон? "Я работаю в санатории сестрой милосердия и начинаю приобретать душевный мир. Сердечный привет С. Г...." Тут далее вверх ногами. "... привет С. Г. и всем Вам. Н. Лихицкая..." Или Лищицкая... Итак, они не любили путешествовать на лошадях и стремились к душевному миру. И за то мы выпьем по глоточку, так ли, Джейсон? Ну не смотри с укором...
   В этот поздний час по шоссе еще изредка проносились машины. Где-то сзади у домов звонко ахнула об асфальт бутылка.
   - Тебе что... Ты блаженный, припадочный, эпилептик... И не дано тебе знать, как ловко подлая старость обкрадывает лик человеческий. Знаешь как? Нанесет едва видимую морщинку, словно художник кистью, и отскочит, затаится, с ухмылочкой наблюдая, как ты охаешь да эхаешь над ненужным тебе украшением... Ну, месяц потужишь, другой, привыкнешь... И тут тебе сразу две морщины влепят из засады! Тут уж только вздохнешь да махнешь рукою. А ей только того и надобно. Налетает и начинает сладострастно топтаться на твоей физиономии. Но ты с утра так опух с похмелья, что уж и неразличимо где морщины, где складки от недвижного тяжелого сна... А дальше дело известное, уж не до физиономии. Бог с нем, с ликом. Начинаешь судорожно душу обыскивать - осталось ли в ней чего?
   Старов отхлебнул еще. Во фляжке оставалось еще граммов двести.
   Вторая открытка, перегнутая пополам, а теперь разглаженная на колене, представляла невнятное нагромождение кустов и камней над светлой полосой пустого пространства, должно быть воды, ибо надпись гласила, что это "Берегъ Днъпра у Потемкинскаго Сада". В правом верхнем углу черными чернилами и мелким, едва разборчивым почерком обозначено: "Екатеринослав 18/VIII-1904". Тут же, внизу, по белесой глади Днепра рябью бежали строки:
   - "Сижу на камне и с восторгом мысленно переживаю дни 7-16 авг., проведенные в Крыму с моею цыпкою и..." Непонятное слово... "... Скорее бы приходило I/X! Осмотрел три завода. Куфнер в отпуску - очень досадно! Пользы масса. Много новых знакомств. Крепко, крепко целую. - Твой В. " И кого же целует В., да еще и крепко? Так... "Ея Высокородию Анне Федоровне Беклешовой. Феодосия. Земская ул., д. Костова". Н-да, пользы масса и восторга. А ныне - на помойке... Х-хе! Помнишь, как статуэтку гарднеровскую нашли? А Екатеринослав у нас,братец ты мой, Днепропетровск нынче. А может и наоборот. Черт их разберет.
   На другой стороне шоссе, напротив того места, где восседал Старов, остановился белый бульдогообразный джип с никелированной рамой на радиаторе. Почти в бампер ему ткнулся темный приземистый, хищного вида лимузин. Блеснув в свете фонарей, открылись дверцы.
   - Ну вот, опять, - вздохнул Старов. - Ну почему я? А, Господи?
   Четверо пассажиров - две женщины, двое мужчин - уже толпились на обочине, что-то обсуждая, сначала негромко, затем все более разгорячаясь. Вот уже мужчины принялись размахивать руками в опасной близости у лиц друг друга, а женщины старались их успокоить.
   - И почему я их не люблю? Или это та же старость с ее брюзжанием и раздражительностью? Пожалуй нет, а, Джейсон? Ну тогда почему? Если честно? Потому что они богатые, сытые, самодовольные? Нет... Я тебе так скажу: они оскорбляют мои эстетические чувства! Хм... После того, как я сам выбрался из помойки... А может дело в том, что я неудачник? Я ведь тоже хотел разбогатеть, да! Но увы... И я даже понял в конце концов, почему мне не стать богатым. Я просто не знаю, что делать с деньгами. Залиться водкой? То-то... А коли не знаешь, что делать с деньгами, братец ты мой, они к тебе ни за что не пойдут. Или пойдут, но ненадолго. Быстро сообразят, с кем имеют дело. А стало быть, дело не в зависти. Определенно - в эстетических чувствах. Оскорбленных и униженных...
   Старов вновь достал фляжку, уронив третью открытку. Приложился, хлебнул, захватывая губами стекло винтовой нарезки.
   - Уух!.. Но отдавая должное квазисправедливости этого мира, спешу заметить, что и они, эти милые ребята, в свою очередь, душевных чувств ко мне не питают. Нет, не питают... Если их взгляд и падает на меня, случайно, они инстинктивно понимают - это чужой! И видят в тебе досадную помеху, раздражающую. Или забавную, но в целом - лишнюю. Или просто прикидывают, насаживая на взгляд, как на вертел, ценность твою. Ах, дьявол! И ведь приходится терпеть... А бывало... Эх, как бывало во времена-то старинные! Скажем, не понравилась музыка, которую некто, предположим, заказал для дам-с. И ты, эдак, подходишь и громогласно заявляешь: "Вы, сударь, сделали невежливость, так не угодно ли извиниться. Иначе будете иметь дело со мной". И тебе в том же духе ответствуют: "В чем извиняться, полковник, я не знаю. Что же касается Вас, то я к вашим услугам". "Так до завтра". И завтра поутру, братец ты мой, на двенадцати шагах ( не на шести, Боже упаси, не бретеры, чай!) - ахх, взлетели вороны с ветвей, осыпая пушистый снег прощальной завесою... И ты отмахиваешься от пули, которая с тобою, Старов, летит уже в вечность; открещиваешься от смерти, с которой уже неразлучен... Но честь!
   Старов смахнул набежавшую слезу, выпил.
   Между тем ссора на шоссе разгоралась нешуточная. Крепкие молодцы петухами наскакивали друг на друга, девицы удерживали их от кровопролития. В мертвящем свете ртутных ламп машущие руками фигуры выглядели призрачно.
   И вдруг звонко над дорогой разнеслась пощечина. Одна из девиц, взвизгнув, отлетела к колесу лимузина.
   - Ну, так и знал, ну так вот и чувствовал! - Старов вскочил на ноги и посмотрел на Джейсона. Пес виновато опустил голову. - Да? Видел? Видел? Ну что? Ударили женщину! Понимаешь ли ты, что в твоем присутствии ударили женщину? Ну, вот что делать, а? Скажи, что? - Старов заметался вдоль ствола. - Тебе хорошо, ты эпилептик, у тебя в башке полторы мысли, да морда совестливая... А я? А мне каково? Мне-то что делать? Допустим, отговорки всегда найдутся. Да хоть бы вот и такая: ну какая это женщина? Давай даже вслух произнесем: ша-ла-ва. Шалава! Так их всегда на Руси звали, нечего морду воротить. И пусть они друг друга лупцуют... Тем более, что ты их не любишь... Но напрашивается и мысль иная. Ведь именно от них пойдут поколения сытые и здоровые, без комплексов. Мышцы нации! Ты вот на себя посмотри. Посмотри, посмотри! Что? Стыдно? То-то... Однако же нельзя забыть и... дуэль! Тоже и предки наши, не слабые люди были. И при том в своих палили, не в таких вот чужаков. Н-да...
   Старов остановился, присел, вновь извлек фляжечку.
   - И что самое подлое - вот так мы с тобой можем рассуждать до бесконечности. Тут нас хлебом не корми, - зло сказал он. - Ибо не ведаем, что есть черное и белое, но зрим массу оттенков, в которых копаемся и тонем, тонем, исчезаем, оставляя после себя лишь круги, но не действия. А эти, - он кивнул в сторону шоссе, - эти четко знают, что хорошо, что плохо. Что хорошо и плохо лично для них. Мы же... Черт!
   Старов вновь вскочил.
   - Но ведь женщину ударили! И вообще они мерзавцы. Несомненно уверены, что никто не вмешается. И ты, - он укоризненно посмотрел на пса, - ты тоже уверен, что я не вмешаюсь, да? Только честно? Не вороти башку... Не вмешаюсь... А вот постой...
   На свет показалась знакомая фляжка.
   - Да, для храбрости. Что ж, коли иначе нельзя? И пусть, для храбрости... Но ведь поступок! Вот что ценно" Ведь это, братец ты мой, полет!
   Спрятав фляжку, он двинулся к шоссе.
   - Тут самое главное - решительность и немногословность. Без всяких там... А... а просто подойти и сказать: "Вы, сударь, сделали невежливость...". Хм, невежливость... Ничего себе невежливость. Шалаве этой в ухо - тресь! Вот тебе и невежливость, слышь, Джейсон? Ах, какая чертовка луна. Присмотреть бы за ней надо, присмотреть... Я бы согласился на такую работу...
   Старов обернулся. Джейсон так и сидел у поваленного клена. Под задними лапами собаки растекалась лужа, клубясь легким паром. Пес уже года полтора как забыл, что надо задирать лапу и метить территорию, утверждая право свое.
   - Однако ж, что это я, прямо вот так, через дорогу... Поступок поступком, но надобно же и цивилизованным человеком оставаться.
   Вернувшись к стволу и прихватив пса за ошейник, Старов направился к подземному переходу. В гулкой ночной тишине тоннеля когти Джейсона клацали зловеще.
   - А ведь ходили мы уже с тобой эдак пару раз, помнишь? Ходили мы походами. Хм... на разборки. Из-за чего? Не помню, право. Да и не хочу помнить. Чисто по Фрейду. Не хочу - и все тут. Помню главное - вершилась несправедливость. Попрание. Оскорбление и поругание...
   Джейсон заартачился и уселся.
   - Ну посиди, посиди, - не стал настаивать Старов. - Посиди... Да и я пока... подолью, так сказать, масла в огонь. В огонь доблести. А то она, понимаешь ли, братец ты мой, как-то испаряется с каждым шагом. Стыдно, но признаюсь.
   Старов привалился к стене тоннеля и рассмеялся. Хриплое эхо заметалось в каменной пустоте.
   - А прошлый раз, помнишь, шли мы вот так и даже дошли... До первой попавшейся палатки. Где и затарились водочкой. - Старов помрачнел. - И назю-зю-кались. Дабы заснуть беспамятно. А наутро скверное настроение свое списать на похмелье... Идем, что ли?