Страница:
— Ну, я не имела в виду, что он сам, как Ли Харви Освальд. Да и смысла нет. Все вышеописанные манипуляции имеют смысл исключительно при живом президенте.
— Да. Он, кстати, произнес те же самые слова. Убеждая меня, что все законно.
— Законно. Но бред. С какого перепугу Путин…
— Во-первых, он уверен, что на Путина надавят из США и якобы у них есть козыри в рукавах.
— Ну, допустим. Хотя последнее время он ведет себя с ними настолько уверенно, что любые козыри кажутся мне сомнительными. Хотя в политике бывает всякое.
— Но это и не главное.
— А что же?
— Он предложит ему денег.
— Что?!!!
— Он собирается предложить ему 15 миллиардов долларов.
— Когда?
— Насколько я знаю, президент готов принять его через три дня после возвращения из Штатов.
— А тебе когда стало известно об этом?
— В ночь перед его отлетом.
— Лиза — прости меня, я знаю, что это больно слышать, но он сумасшедший. Он болен. И его ни в коем случае нельзя допускать к президенту.
— Знаешь, я это уже пережила.
— В каком смысле?
— Задолго до этой бумажки и «Будущего России», в канун выборов Ельцина, в году 96-м мы большим десантом вылетели в Давос… Ну, помнишь — тогда это еще было модно, министры, вице-премьеры, пресса, ну и наши — флагманы российского бизнеса, попросту выражаясь — олигархи. Разумеется, все разговоры сводились к Ельцину, был он уже очень плох, однако ж пил, как и прежде, и выборы, насколько я поняла за ужином, становились для всех нас большой проблемой. Кстати, знаешь, меня тогда сильно изумил Чубайс. Заговорили про то, что к власти придет Зюганов, и тут он довольно спокойно, как о деле решенном, и будто бы даже вскользь заметил: «Ну, проиграем выборы — уедем из России». Все как-то пропустили это мимо ушей, или — напротив — отнеслись как к делу решенному, чего ж тут еще говорить. А я… — она снова резко надвинула свои темные очки на глаза, отгораживаясь от мира и любопытных глаз… — я вспомнила папу… И как он 7 ноября выходил на мраморную лестницу посольства, нарядный, с орденами. и весь этот посольский и прочий чиновный поток тянулся к нему, с рукопожатиями и объятиями. И как, открывая прием, торжественно, державно гремел гимн и все замирали… Ну, прости. Ты знаешь, я девочка советская, сентиментальная, патриотичная. Словом, разговор за тем ужином пошел серьезный, в какой-то момент перестали даже пить, заказывали чай, воду — речь шла о том, что народ берет на себя обязательства избрать Ельцина на царство еще на один срок. Понятно было, что стоить это будет не просто больших, а очень больших денег, но взамен президент должен был бы пойти на ряд уступок бизнесу — и в частности, вернуть отставленного тогда со всех постов Чубайса, сформировать правительство с учетом их предложений, и что-то еще — из области экономической, по-моему, по части разработки новых месторождений, привлечения иностранного капитала. Чубайс много говорил о том, что с выборами может справиться только серьезное западное агентство, и кого-то предлагал, то ли обещая переговорить, то ли уже договорившись. Потом — понятное дело — перешли к наболевшему. Заговорили о Коржакове и Сосковце, но здесь разговор как-то быстро сник, и видно было — боялись даже на расстоянии, за тысячи верст, на альпийских высотах — боялись.
— А ну как запишет кто, да доложит.
— Ну, и такое вполне могло случиться.
Словом, было уже очень поздно, я валилась с ног, а с Лемехом происходило что-то странное. Он как-то вдруг воспрянул. Возбудился. Ну, не в том смысле, не усмехайся. В нем вдруг проснулся оратор. Он явно хотел говорить. И даже не говорить — высказаться. И я поняла — понимаешь, каким-то шестым чувством, интуицией или уж не знаю чем, что я должна его сейчас выслушать. Должна. Иначе… Впрочем, что будет иначе, я не знала. И почему должна — тоже. Но — «собрала лицо», села на кровати, поджала ноги по-турецки, я всегда так делаю, когда слушаю что-то внимательно, и всем своим видом изобразила полную готовность. Некоторое время он ходил мимо меня молча, размышляя о чем-то, а может, решая, стоит ли о таком — со мною. Потом — решился.
— Ты понимаешь, что сейчас происходит?
— Ну, насколько я понимаю, вы собираетесь поддержать Ельцина, но на определенных условиях.
— Да. А зачем нам это надо — ты можешь сформулировать?
— Ну, то есть как зачем? Мы живем в России, там — наш бизнес, наши деньги, наши возможности. Стало быть — нам небезразлично, кто в Кремле. Потому что ты знаешь не хуже меня, времена меняются, а цари остаются, что бы кто бы ни писал в конституциях. Цари, понимаешь. Люди, так или иначе, наделенные огромной властью и огромным доверием народа. Да, да, я знаю про рейтинги и прочее, но все это — вообще, абстрактно, теоретически. А выйдет Ельцин в толпу — посмотри на лица людей. Сплошной восторг и умиление. И так всегда, со всеми царями. Вот нет его — клянут, желают всяческих напастей, практически ненавидят, и вот появился — сам, живой, из крови и плоти, — и все забыто — любовь и ликование. И прежде так было. Я читала воспоминания одной из царских фрейлин. Представляешь — канун революции, брожение умов, усадьбы горят, помещиков рубят топорами, газетенки поливают грязью царский дом, печатают пошлые, грязные пасквили. И в это время они, Романовы, собрались на богомолье в Саров. Тамбовский губернатор в ногах валяется — в губернии чуть ли не бунт. Большевистские — или какие там — агитаторы. И чуть ли не «Николашку на вилы».
— И что?
Я так увлеклась историей, что перестала обращать внимание на Лемеха, а он, оказывается, замер напротив меня и буквально ловил каждое слово.
— Что? Что? — нетерпение его достигло, казалось, высшего предела, хотя — казалось бы, где Лемех с его интригами и где Романовское паломничество.
— И ничего. Его окружили, как святого, люди ползли по земле, чтобы только коснуться следа его сапога. А когда семья погрузилась на пароход, чтобы плыть дальше, люди шли в воду, следом, только чтобы быть ближе. Некоторые чуть не утонули. Представляешь? Эта сакральность российской власти — она необъяснима. Но она существует и поныне.
— Вот! — Лемех обессиленно рухнул в кресло, не дав мне договорить. — Вот. Очень это ты вовремя рассказала про людей, тонущих, только чтобы быть ближе к царю. В России это было, есть и будет. Но! Он должен быть один. Один, понимаешь, — полубог, ради которого можно радостно утонуть. А вокруг бояре, которых он — только он — казнит или милует. Но чаще — казнит. Потому что народ живет плохо. А народ всегда будет жить плохо, и всегда будут виноваты бояре. А он один будет всегда прав, и справедлив, и мудр, и добр, и щедр.
— Ну, это все совсем не ново. Это целая теория.
— Помолчи со своей теорией сейчас, ладно? Теории хороши тем, что уходят, но оставляют некоторые ценные идеи. Все. Идею я уже уловил. Теперь нужна технология.
— Прости, но теперь я не уловила. Какая тебе еще нужна технология — выборные отработаны сотни раз. Приедут еще эти американские чубайсовские технологи и выберут вашего Бориса Николаевича, даже если он, родимый, этого и не заметит, — у меня уж слипались глаза, последнее я бормотала в полусне, хотя все еще слышала и понимала.
— А при чем здесь Борис Николаевич?
Сна как не бывало. Сначала мне показалось, что это сказал кто-то посторонний. Потом — еще страшнее — в кресле, где только что восседал Лемех, сидел кто-то другой. Но это был он. Только изменившийся до неузнаваемости.
— При чем здесь Борис Николаевич? То есть летом — возможно, еще и он, а дальше… Дальше. Ну, подумай сама, ты так красиво сейчас рассказала о народной любви и неограниченной власти. Зачем же отдавать все это кому-то другому?
— Леня, но ты же не собираешься баллотироваться в президенты.
— А почему? Можешь не отвечать, потому что я еврей, банкир и сын банкира. И одного этого уже достаточно, чтобы поставить крест на моей идее. Ха, неплохой каламбурчик, из серии надетых крестов и снятых трусов. Да?
— Да. Но ты знаешь, что я не люблю пошлости.
— Прости. Но — нет. В том смысле, что ты не права. В политике, как и бизнесе, нет ничего невозможного. И, следовательно, надо сделать так, чтобы еврей и банкир мог стать тем самым сакральным и возлюбленным.
— Как?
— Этого я пока еще не знаю. Но буду знать очень скоро, можешь не сомневаться.
— А деньги?
— Что деньги?
— Помнишь? Ты говорил мне, что принадлежишь к одной из самых многочисленных популяций коллекционеров — ты собираешь деньги. И это самый увлекательный и захватывающий процесс. Еще говорил, что популяция объединяется на генетическом или физиологическом — уж не помню — уровне. Значит, ничего не может измениться.
— Может. Меняется все. Гены. Физиология. Кровь. Плазма. Популяции. Впрочем, я совсем не отказываюсь от этого занятия. Просто я слишком хорошо понимаю теперь, что, сколько бы я ни собрал денег и сколько охраны ни нанял, в один прекрасный день ко мне может прийти тот самый, сакральный — и сказать: отдай. Мое. Потому что я здесь главный. И будет прав. И спастись от этого можно только одним способом. Стать им. Сакральным. И потом — объясни мне, дорогая, прожившая со мной двадцать лет, делившая ложе и все такое прочее. чем я хуже любого из этих, сакральных. Глупее? Менее образован? Воспитан? Что? Почему они — очень даже вероятно. А я — никогда. Молчишь. Ну, и правильно делаешь. В таких разговорах лучше помалкивать. И все. Спокойной ночи, дорогая. Ты сегодня устала.
Он упал поверх одеяла и заснул моментально, хотя не был пьян и вообще засыпал тяжело. Почти никогда — без снотворного. Он заснул, будто вместе с речами выплеснул из себя какую-то силу и она оставила его, обрекая на немедленный сон. А я лежала тихо-тихо. Потому что и правда было страшно. Потому что именно тогда я поняла — он сошел с ума. Я не знала, что делать утром — притворяться, будто ничего не произошло и он не объявлял себя нынешней ночью государем всея Руси? Уговорить обратиться к врачу — по какому-нибудь другому поводу — бессонница, которой он обычно страдал, раздражительность — да мало ли. Головные боли. Посоветоваться с кем-то. Но не с Мишкой же? Тот, опережая собственный визг, сначала помчался бы с этой новостью к Лемеху, а потом — пробежался бы по всем прочим. Потом, когда голова уже отказывалась думать, и в сознании рождались какие-то дикие идеи из серии сделать пластическую операцию и скрыться где-нибудь в тихой европейской стране, прихватив даренные Лемехом цацки, — их бы хватило с лихвою до конца дней…
Словом, когда казалось, что выхода нет и быть не может, я вдруг вспомнила: завтра Лемех летит в Лондон по делам, а я вечером — в Москву. Это было хоть какое-то спасение. Несколько дней, которые я могла посидеть и подумать.
Ради нее, собственно, ради неповторимой национальной атмосферы, и надрывался в центре Лондона дружный ансамбль итальянцев. Десять официантов оглушительно переругивались между собой, кричали что-то, обращаясь к невидимым поварам, те отзывались еще более громогласно. Вдобавок они нещадно громыхали посудой, роняли подносы, били — или делали вид, что бьют — бокалы. Англичане, сидевшие за столиками, были в восторге. Похоже, в обыденной жизни им здорово не хватало именно этого — непосредственности и буйства эмоций.
Представлением дирижировал моложавый, подтянутый метрдотель, похожий сразу на модного бельканто, и элегантного мафиози. Увидев Леонида, он на минуту сдернул маску и сразу преобразился. Заговорил негромко, довольно сдержано.
— Добрый вечер, сэр. Надеюсь, вы заказывали столик. У нас, как видите, аншлаг.
— Меня зовут Леонид Лемех.
— Секунду.
Названное имя ничего не сказало метрдотелю. Либо — он действительно обладал недюжинными актерскими способностями. Стремительно пролистывая пухлую тетрадь на стойке бара, озабоченно хмурился, а потом — вдруг! — совершенно искренне обрадовался.
— Есть! Buona sera, signore! Добро пожаловать!
Он резко крутанулся на каблуках, вернулся к заученной роли — зычно, так что Лемех невольно поморщился, гаркнул, обращаясь к подчиненным:
— Tavolino per, signore Леонидо!
— Вас зовут Марио?
— Si, signore! Были у нас когда-то?
— Нет, я здесь впервые.
— Ну разумеется. Я бы вас запомнил. Вы не англичанин?
— Русский.
— Отлично! Обожаю Россию.
Не прекращая болтовни, он, виртуозно маневрируя между столиками, поставленными так тесно, что Лемех пару раз буквально заваливался в какие-то жующие компании, не обратившие, впрочем ни на его падение, ни на его извинения ни малейшего внимания, Марио подвел его к крохотному столику в самом отделенном углу заведения.
— Приятного вечера, синьор. Сегодня я рекомендовал бы горячую спаржу с сыром, мидии — в остром соусе, термидора — в белом, с грибами… Леонид открыл меню. Есть хотелось зверски. После вчерашней внезапной нервной встряски в Давосе он не ел и не пил практически десять часов. Выбрать, впрочем, ничего не успел. Стив Гарднер возник у столика — почти незаметно, по крайней мере без всякого провожатого.
— Тебя здесь не считают за человека, — это была сложившаяся манера их общения.
Злой юмор. Но не обидный. Впрочем, если случалось такое — следовало немедленное извинение. И принималось. Это сложилось почти сразу, Лемех от нечего делать поехал поучиться в NDI — институт, который, по его словам, был в сущности международным отделом Демократической партии США. Полагал, что пригодится по части возможных полезных связей. И не ошибся. Их симпатия была взаимной, одновременной и довольно ровной, то есть — это не было дружбой, когда вспышки обид и ревности сменяются долгим задушевным общением. Приятельство — скорее. Но тогда уже деловое приятельство.
Впрочем, если и говорить о том, что Стив выделил Лемеха из группы русских предпринимателей и чиновников, приехавших учиться азам капитализма, то дело было, разумеется не столько в симпатии, сколько в том, что Лемех лучше прочих ориентировался в мировоззренческих и поведенческих основах западного мира и делал это без малейшего напряжения, потому что был внутренне согласен с ними. И давно знаком с тем, что тут и как. Биографии обоих Лемехов довершили картину. Будем дружить — решил Стив. Подразумевая, разумеется то самое деловое приятельство. С тех пор прошло шесть или семь лет. Ничего не изменилось. И Стива это несказанно радовало.
— Напротив, я здесь почти босс. Хозяин. Зачем провожать хозяина к гостю?
— Странное местечко.
— Ну да, никакого пафоса и белых перчаток, и вряд ли отыщется бутылочка Chateau Petrus урожая 1966 года. И никакого винтажного Cristal. Так что пить будем молодое тосканское Chianti.
— А есть? Я подыхаю от голода.
— Рекомендую не выпендриваться и дальше — здесь такие спагетти болоньезе! И еще. По поводу местечка. Здесь бывают исключительно британские туристы из провинций и территорий, и ни одного русского. Знаешь, еще хоть одно такое место в Лондоне?
— А мы что, на нелегальном положении?
— Нет, разумеется. Но ты с каждым днем становишься все более узнаваемой персоной.
— Это сомнительный комплимент. Особенно для человека, живущего в России.
— Надеюсь, это уже ненадолго.
— Напрасно надеешься. У нас рекомендуют всем и всякому от тюрьмы и от сумы не зарекаться.
— То есть, когда вы придете к власти, вы продолжите ту же практику?
— Знаешь, я очень не люблю местоимения «вы». Оно какое-то обезличенное. Ну, откуда я знаю, как поведет себя Олежка Бойко, припудрив нос чем-нибудь серьезным? Не смотри на меня так, ты не хуже меня знаешь, чем кто балуется из нас.
— А ты?
— Чем балуюсь я? Ну, старик, я так думаю, у тебя где-нибудь в потайной комнате километры пленок.
— Мы дано уже не пишем на пленки.
— Везет. А мы по-старинке.
— Но я спросил не о твоих забавах. А о том, станешь ли ты так же придерживаться этого вашего — от тюрьмы?
— Это вопрос договоренностей, Стив. Серьезных и предметных договоренностей. Договариваться всегда надо на берегу, обо всем, чтобы потом — в бурном потоке — не возникло никаких неожиданностей. Я, к примеру, свою жену считаю лучшей женщиной современной России. Ну, нашего круга. Правда. Заслуживает. И живем мы двадцать лет. Двадцать. Но знаешь, о чем до сих пор жалею? Не заключил брачного контракта, не заверил договоренностей. Такой вот я зануда. Еврей. Банкир.
— Ну ладно, еврейский банкир, к этому мы еще вернемся. Сейчас расскажи мне про вашу умную Думу.
— Что, собственно, рассказывать? Работаем. Потому что — между прочим — договорились. Прикупаем. Согласно библейской традиции — каждой твари по паре. Кто персонально тебя интересует?
— Меня персонально интересует проведение решения… Только ты погоди, не перебивай, хотя тебе покажется странным. Я хочу, чтобы Дума приняла решение, всколыхнувшее если не страну, то ее политический истеблишмент. Мне нужна драка. И активизация тех сил, которые призывают к отмене выборов.
— Зачем?
— Чтобы окончательно понять, кто где.
— В качестве эксперимента, стало быть?
— Можно сказать и так.
— А если провалится твой эксперимент? И «ястребы» не просто укрепят свои позиции, но и получат поддержку Думы?
— И пусть.
— Мне нужен ясный расклад сил. А развернуть ситуацию в обратную сторону — надеюсь — сумеют те, на кого я рассчитываю.
— Темнишь, Стив.
— Темню. Но даю тебе слово, как только ситуация разрешится, ты будешь первым, кто узнает, для чего мне потребовалась эта заварушка. И вообще…
— Что — вообще?
— Ну, вообще…
Стив не закончил фразы, но Лемех отчетливо расслышал безмолвный финал — и вообще, будешь первым. И почти обрадовался. Значит, вчерашний разговор с Лизой записали и поняли правильно. Это было его послание, закамуфлированное под пространные рассуждения с женой о сущности российской власти. И похоже, они поняли его правильно. Теперь следовало не оплошать. Речь, конечно, идет не о том, чтобы сверить силы и понять их расстановку. Зачем-то ему нужна эта короткая смута. И он уверен, что сумеет ее погасить. От него — Лемеха — сейчас ждут идеи, которая смогла бы эту смуту породить. Для начала в Думе. Он думал несколько минут, машинально наворачивая на вилку остывшие спагетти, которые были и вправду вкусны, но огромную глубокую тарелку он не потянул.
— У тебя есть некоторое время. Скажем, недели две.
— Нет. Я, кажется, уже знаю. Вот что. Представь, существует группа психов, которая давно уже пытается законодательно отменить Постановление о денонсации Договора об образовании СССР. То самое, что признавало беловежские соглашения. Стив расхохотался.
— Обратно в СССР? Но это невозможно.
— Теоретически, посредством множества процедур — представь себе — возможно. Теоретически, разумеется. Практически этого не произойдет никогда. Но если Дума вдруг проголосует… Или хотя бы поставит на голосование. Нет, проголосует. Они идиоты, конечно, но понимают, что ничего не произойдет, так — очередное сотрясение воздуха, но ведь и очередная возможность напомнить о себе. И какая! Проголосуют. Вот тебе и заваруха.
— И ты за это берешься?
— Считай, что мы договорились, старик. Когда? Как скоро ты хочешь это шоу? В середине марта, к примеру?
— Полагаю, что — да.
Стив, перегнулся через стол, протягивая Лемеху руку.
— Значит, ты человек договоренностей?
— Надеюсь, у тебя будет случай в этом убедиться…
Стив ушел первым, и это были никакие не шпионские игры, его еще ждали люди, разговор с которыми должен был состояться именно сегодня. Лемех — вдобавок — жил по соседству. В любимом своем лондонском отеле The Dorchester. Не дожидаясь кэба и даже отмахнувшись от проезжавшей мимо пустой машины с желтым огоньком, призывно притормозившей рядом, Стив с удовольствием вдыхал влажную прохладу лондонской ночи. Надо сказать, что Лемех нравился ему больше и больше, даже той, вчерашней истерикой, которую якобы закатил жене по непонятному поводу. Это был красивый и тонкий мэсседж. А Стив любил красивую и тонкую работу. Но сейчас он думал не о Лемехе, и встреча была посвящена вовсе не ему.
«Любопытно — спросил себя Стив, натягивая на самые глаза темную вязаную шапочку, — какую именно папку я сейчас отрабатываю из своего досье?» Понятно, что «Выборы и Россия». А дальше? «Дискредитация силовиков». Это верно. Но лишь отчасти. Ибо сама по себе дискредитация ничего не даст — на смену одним придут другие. Новый игрок в либеральном лагере — и только он — может радикально изменить ситуацию. И я сейчас играю на него. И пора бы уже согласовать это с Мадлен. А уж потом — немедленно — завести соответствующую папку. И разумеется, я знаю, как она будет называться.
Несмотря на быстрый шаг, он озяб до костей и призывно выбросил руку, хотя улица и была совершенно пуста. Ему повезло — желтый огонек свободного кэба медленно проплыл в темноте и замер рядом.
— Нет.
— Самое время посетить.
— Почему — теперь?
— Потому что мы часами ведем разговоры о власти, — не замечали? А мне, между прочим, грустно. Раньше, беседуя с красивыми женщинами, я находил другие темы.
— Мне кажется, вы лукавите сейчас немного — вам и самому интересно говорить об этом. Иначе я не вытащила бы из вас и слова.
— Да. Как это замечательно говорят в России — есть немного. Но не будем спорить. Как бы там ни было, наши разговоры о власти уже перетекают из плоскости сугубо практической в некие мировоззренческие дебри, потому взглянуть на дворец Батисты будет в самый раз. И не переживайте, потом я, разумеется, накормлю вас очень приличной жареной свининой с черными бобами. Есть тут неподалеку тихое вкусное местечко.
— Вы всерьез полагаете, что у меня — гастрономический тур? Он негромко смеется.
— Нет, но есть надо и в промежутках между рассуждениями о высокой политике. В обратном случае в голову лезут разные революционные мысли.
Президентский дворец в самом центре Гаваны похож снаружи на все президентские дворцы, по крайней мере, на юге. Светлый камень стен, огромные проемы окон, помпезная лестница и колоннада. Здесь все так же. И не так. Потому что внутри — дворец пуст. Здесь все осталось как в день бегства Батисты. Даром, что зовется теперь музеем революции. Viva, Fidel, никаких побитых молью знамен и барельефов вождей, их же простреленных шинелей, революционных декретов в рамках под стеклом и табельного оружия в подсвеченных витринах. Ничего. Огромные пустые залы, с мраморными колоннами, лепниной и потемневшими зеркалами в резных рамах, с которых еще не до конца осыпалась торжественная позолота. Пусто. Гулко. И — совершенно очевидно без всяких агитационных слов — те, кто обитали здесь прежде, повержены, бежали в ужасе и спешке. В доме их гуляют теперь сквозняки и редкие туристы. Никто ничего не разрушил. Никто не поселился. Никто ничего не изменил. На протяжении сорока семи лет. Высшая форма революционного презрения?
— Возможно. Или уважение к поверженному противнику.
— Представляю пустой Зимний. Или Кремль. Невозможно.
— У нас иная традиция. Во-первых, народ должен видеть царя и знать, где он обитает. Неважно, каким путем пришел он к трону, пришел — значит, победил. Победил — значит, царь.
— Сакральность власти?
— Да. В России чрезвычайно сильна, — как нигде в мире — даже в самых закостенелых монархиях.
— Так, может, монархия действительно единственная подходящая нам форма правления? Есть же такие голоса.
— Глупые голоса. Сакральность не передается по наследству, чтобы там ни писали историки и теологи. Ощущение божественной печати избранного — которое, собственно, и порождает чувство сакральности — возникает не вдруг. И познается не вдруг. Равно как и его отсутствие. Вот что страшно. Иногда ведь видится — вон идет былинный богатырь, земля дрожит, булава на плече — трепещите враги, радуйся благодарный народ, вот оно, счастье, а богатырь походит-походит по окрестности, да и отложит булаву в сторону — нет, дескать, не желаю воевать ни с какими врагами. Несите-ка мне лучше какой-нибудь оброк или дань. Или кормите на худой конец, но так, чтобы от пуза. Знаете, меня спросили однажды: какими качествами должен обладать сегодня лидер государства? Я ответил: и сегодня, и вчера, и всегда — непопулярными. Собеседник высказал крайнее изумление. Объясняю. Небольшой личный и огромный исторический опыт позволяет мне заключить, что, когда речь заходит о личных качествах «руководителей высокого ранга», проще говоря, тех, в чьих руках судьбы государств и народов, следует учитывать некий любопытный феномен. Я называю его несколько фривольно — перевертышем. И вот что имею в виду.
— Да. Он, кстати, произнес те же самые слова. Убеждая меня, что все законно.
— Законно. Но бред. С какого перепугу Путин…
— Во-первых, он уверен, что на Путина надавят из США и якобы у них есть козыри в рукавах.
— Ну, допустим. Хотя последнее время он ведет себя с ними настолько уверенно, что любые козыри кажутся мне сомнительными. Хотя в политике бывает всякое.
— Но это и не главное.
— А что же?
— Он предложит ему денег.
— Что?!!!
— Он собирается предложить ему 15 миллиардов долларов.
— Когда?
— Насколько я знаю, президент готов принять его через три дня после возвращения из Штатов.
— А тебе когда стало известно об этом?
— В ночь перед его отлетом.
— Лиза — прости меня, я знаю, что это больно слышать, но он сумасшедший. Он болен. И его ни в коем случае нельзя допускать к президенту.
— Знаешь, я это уже пережила.
— В каком смысле?
— Задолго до этой бумажки и «Будущего России», в канун выборов Ельцина, в году 96-м мы большим десантом вылетели в Давос… Ну, помнишь — тогда это еще было модно, министры, вице-премьеры, пресса, ну и наши — флагманы российского бизнеса, попросту выражаясь — олигархи. Разумеется, все разговоры сводились к Ельцину, был он уже очень плох, однако ж пил, как и прежде, и выборы, насколько я поняла за ужином, становились для всех нас большой проблемой. Кстати, знаешь, меня тогда сильно изумил Чубайс. Заговорили про то, что к власти придет Зюганов, и тут он довольно спокойно, как о деле решенном, и будто бы даже вскользь заметил: «Ну, проиграем выборы — уедем из России». Все как-то пропустили это мимо ушей, или — напротив — отнеслись как к делу решенному, чего ж тут еще говорить. А я… — она снова резко надвинула свои темные очки на глаза, отгораживаясь от мира и любопытных глаз… — я вспомнила папу… И как он 7 ноября выходил на мраморную лестницу посольства, нарядный, с орденами. и весь этот посольский и прочий чиновный поток тянулся к нему, с рукопожатиями и объятиями. И как, открывая прием, торжественно, державно гремел гимн и все замирали… Ну, прости. Ты знаешь, я девочка советская, сентиментальная, патриотичная. Словом, разговор за тем ужином пошел серьезный, в какой-то момент перестали даже пить, заказывали чай, воду — речь шла о том, что народ берет на себя обязательства избрать Ельцина на царство еще на один срок. Понятно было, что стоить это будет не просто больших, а очень больших денег, но взамен президент должен был бы пойти на ряд уступок бизнесу — и в частности, вернуть отставленного тогда со всех постов Чубайса, сформировать правительство с учетом их предложений, и что-то еще — из области экономической, по-моему, по части разработки новых месторождений, привлечения иностранного капитала. Чубайс много говорил о том, что с выборами может справиться только серьезное западное агентство, и кого-то предлагал, то ли обещая переговорить, то ли уже договорившись. Потом — понятное дело — перешли к наболевшему. Заговорили о Коржакове и Сосковце, но здесь разговор как-то быстро сник, и видно было — боялись даже на расстоянии, за тысячи верст, на альпийских высотах — боялись.
— А ну как запишет кто, да доложит.
— Ну, и такое вполне могло случиться.
Словом, было уже очень поздно, я валилась с ног, а с Лемехом происходило что-то странное. Он как-то вдруг воспрянул. Возбудился. Ну, не в том смысле, не усмехайся. В нем вдруг проснулся оратор. Он явно хотел говорить. И даже не говорить — высказаться. И я поняла — понимаешь, каким-то шестым чувством, интуицией или уж не знаю чем, что я должна его сейчас выслушать. Должна. Иначе… Впрочем, что будет иначе, я не знала. И почему должна — тоже. Но — «собрала лицо», села на кровати, поджала ноги по-турецки, я всегда так делаю, когда слушаю что-то внимательно, и всем своим видом изобразила полную готовность. Некоторое время он ходил мимо меня молча, размышляя о чем-то, а может, решая, стоит ли о таком — со мною. Потом — решился.
— Ты понимаешь, что сейчас происходит?
— Ну, насколько я понимаю, вы собираетесь поддержать Ельцина, но на определенных условиях.
— Да. А зачем нам это надо — ты можешь сформулировать?
— Ну, то есть как зачем? Мы живем в России, там — наш бизнес, наши деньги, наши возможности. Стало быть — нам небезразлично, кто в Кремле. Потому что ты знаешь не хуже меня, времена меняются, а цари остаются, что бы кто бы ни писал в конституциях. Цари, понимаешь. Люди, так или иначе, наделенные огромной властью и огромным доверием народа. Да, да, я знаю про рейтинги и прочее, но все это — вообще, абстрактно, теоретически. А выйдет Ельцин в толпу — посмотри на лица людей. Сплошной восторг и умиление. И так всегда, со всеми царями. Вот нет его — клянут, желают всяческих напастей, практически ненавидят, и вот появился — сам, живой, из крови и плоти, — и все забыто — любовь и ликование. И прежде так было. Я читала воспоминания одной из царских фрейлин. Представляешь — канун революции, брожение умов, усадьбы горят, помещиков рубят топорами, газетенки поливают грязью царский дом, печатают пошлые, грязные пасквили. И в это время они, Романовы, собрались на богомолье в Саров. Тамбовский губернатор в ногах валяется — в губернии чуть ли не бунт. Большевистские — или какие там — агитаторы. И чуть ли не «Николашку на вилы».
— И что?
Я так увлеклась историей, что перестала обращать внимание на Лемеха, а он, оказывается, замер напротив меня и буквально ловил каждое слово.
— Что? Что? — нетерпение его достигло, казалось, высшего предела, хотя — казалось бы, где Лемех с его интригами и где Романовское паломничество.
— И ничего. Его окружили, как святого, люди ползли по земле, чтобы только коснуться следа его сапога. А когда семья погрузилась на пароход, чтобы плыть дальше, люди шли в воду, следом, только чтобы быть ближе. Некоторые чуть не утонули. Представляешь? Эта сакральность российской власти — она необъяснима. Но она существует и поныне.
— Вот! — Лемех обессиленно рухнул в кресло, не дав мне договорить. — Вот. Очень это ты вовремя рассказала про людей, тонущих, только чтобы быть ближе к царю. В России это было, есть и будет. Но! Он должен быть один. Один, понимаешь, — полубог, ради которого можно радостно утонуть. А вокруг бояре, которых он — только он — казнит или милует. Но чаще — казнит. Потому что народ живет плохо. А народ всегда будет жить плохо, и всегда будут виноваты бояре. А он один будет всегда прав, и справедлив, и мудр, и добр, и щедр.
— Ну, это все совсем не ново. Это целая теория.
— Помолчи со своей теорией сейчас, ладно? Теории хороши тем, что уходят, но оставляют некоторые ценные идеи. Все. Идею я уже уловил. Теперь нужна технология.
— Прости, но теперь я не уловила. Какая тебе еще нужна технология — выборные отработаны сотни раз. Приедут еще эти американские чубайсовские технологи и выберут вашего Бориса Николаевича, даже если он, родимый, этого и не заметит, — у меня уж слипались глаза, последнее я бормотала в полусне, хотя все еще слышала и понимала.
— А при чем здесь Борис Николаевич?
Сна как не бывало. Сначала мне показалось, что это сказал кто-то посторонний. Потом — еще страшнее — в кресле, где только что восседал Лемех, сидел кто-то другой. Но это был он. Только изменившийся до неузнаваемости.
— При чем здесь Борис Николаевич? То есть летом — возможно, еще и он, а дальше… Дальше. Ну, подумай сама, ты так красиво сейчас рассказала о народной любви и неограниченной власти. Зачем же отдавать все это кому-то другому?
— Леня, но ты же не собираешься баллотироваться в президенты.
— А почему? Можешь не отвечать, потому что я еврей, банкир и сын банкира. И одного этого уже достаточно, чтобы поставить крест на моей идее. Ха, неплохой каламбурчик, из серии надетых крестов и снятых трусов. Да?
— Да. Но ты знаешь, что я не люблю пошлости.
— Прости. Но — нет. В том смысле, что ты не права. В политике, как и бизнесе, нет ничего невозможного. И, следовательно, надо сделать так, чтобы еврей и банкир мог стать тем самым сакральным и возлюбленным.
— Как?
— Этого я пока еще не знаю. Но буду знать очень скоро, можешь не сомневаться.
— А деньги?
— Что деньги?
— Помнишь? Ты говорил мне, что принадлежишь к одной из самых многочисленных популяций коллекционеров — ты собираешь деньги. И это самый увлекательный и захватывающий процесс. Еще говорил, что популяция объединяется на генетическом или физиологическом — уж не помню — уровне. Значит, ничего не может измениться.
— Может. Меняется все. Гены. Физиология. Кровь. Плазма. Популяции. Впрочем, я совсем не отказываюсь от этого занятия. Просто я слишком хорошо понимаю теперь, что, сколько бы я ни собрал денег и сколько охраны ни нанял, в один прекрасный день ко мне может прийти тот самый, сакральный — и сказать: отдай. Мое. Потому что я здесь главный. И будет прав. И спастись от этого можно только одним способом. Стать им. Сакральным. И потом — объясни мне, дорогая, прожившая со мной двадцать лет, делившая ложе и все такое прочее. чем я хуже любого из этих, сакральных. Глупее? Менее образован? Воспитан? Что? Почему они — очень даже вероятно. А я — никогда. Молчишь. Ну, и правильно делаешь. В таких разговорах лучше помалкивать. И все. Спокойной ночи, дорогая. Ты сегодня устала.
Он упал поверх одеяла и заснул моментально, хотя не был пьян и вообще засыпал тяжело. Почти никогда — без снотворного. Он заснул, будто вместе с речами выплеснул из себя какую-то силу и она оставила его, обрекая на немедленный сон. А я лежала тихо-тихо. Потому что и правда было страшно. Потому что именно тогда я поняла — он сошел с ума. Я не знала, что делать утром — притворяться, будто ничего не произошло и он не объявлял себя нынешней ночью государем всея Руси? Уговорить обратиться к врачу — по какому-нибудь другому поводу — бессонница, которой он обычно страдал, раздражительность — да мало ли. Головные боли. Посоветоваться с кем-то. Но не с Мишкой же? Тот, опережая собственный визг, сначала помчался бы с этой новостью к Лемеху, а потом — пробежался бы по всем прочим. Потом, когда голова уже отказывалась думать, и в сознании рождались какие-то дикие идеи из серии сделать пластическую операцию и скрыться где-нибудь в тихой европейской стране, прихватив даренные Лемехом цацки, — их бы хватило с лихвою до конца дней…
Словом, когда казалось, что выхода нет и быть не может, я вдруг вспомнила: завтра Лемех летит в Лондон по делам, а я вечером — в Москву. Это было хоть какое-то спасение. Несколько дней, которые я могла посидеть и подумать.
1996 ГОД. МАРТ, ЛОНДОН
Итальянский ресторан «Sale e Pepe» находился в десяти минутах езды от Hilton. Было восемь вечера, когда Леонид Лемех переступил его порог, и… в недоумении замер на месте, оглушенный невообразимым гвалтом. Казалось, что стеклянная дверь небольшого ресторанчика вела не просто с улицы в помещение. Но из одного мира в другой. Из пресного мира британской столицы — в радужную феерию неаполитанского карнавала, прибрежных таверн Сицилии, ресторанчиков Рима или Венеции. С севера на юг. Из прохлады в зной. От вежливой скуки к необузданному веселью. Тесный зал ресторана был полон, при этом казалось, что все находящиеся в нем люди говорят одновременно. И не просто говорят. Кричат, поют, ругаются и хохочут, надрывая голосовые связки. Складывалось такое впечатление, что все они дружно сошли с ума, однако не замечают этого печального обстоятельства и потому невозмутимо продолжают трапезу. От души веселятся и наслаждаются своим же весельем. Но впечатление быстро проходило. И становилось ясно, что необузданно горланит небольшая группа людей, ловко снующих по залу. Остальные, чтобы услышать друг друга, вынуждены говорить чуть громче обычного. Всего лишь. Но для создания атмосферы этого было достаточно.Ради нее, собственно, ради неповторимой национальной атмосферы, и надрывался в центре Лондона дружный ансамбль итальянцев. Десять официантов оглушительно переругивались между собой, кричали что-то, обращаясь к невидимым поварам, те отзывались еще более громогласно. Вдобавок они нещадно громыхали посудой, роняли подносы, били — или делали вид, что бьют — бокалы. Англичане, сидевшие за столиками, были в восторге. Похоже, в обыденной жизни им здорово не хватало именно этого — непосредственности и буйства эмоций.
Представлением дирижировал моложавый, подтянутый метрдотель, похожий сразу на модного бельканто, и элегантного мафиози. Увидев Леонида, он на минуту сдернул маску и сразу преобразился. Заговорил негромко, довольно сдержано.
— Добрый вечер, сэр. Надеюсь, вы заказывали столик. У нас, как видите, аншлаг.
— Меня зовут Леонид Лемех.
— Секунду.
Названное имя ничего не сказало метрдотелю. Либо — он действительно обладал недюжинными актерскими способностями. Стремительно пролистывая пухлую тетрадь на стойке бара, озабоченно хмурился, а потом — вдруг! — совершенно искренне обрадовался.
— Есть! Buona sera, signore! Добро пожаловать!
Он резко крутанулся на каблуках, вернулся к заученной роли — зычно, так что Лемех невольно поморщился, гаркнул, обращаясь к подчиненным:
— Tavolino per, signore Леонидо!
— Вас зовут Марио?
— Si, signore! Были у нас когда-то?
— Нет, я здесь впервые.
— Ну разумеется. Я бы вас запомнил. Вы не англичанин?
— Русский.
— Отлично! Обожаю Россию.
Не прекращая болтовни, он, виртуозно маневрируя между столиками, поставленными так тесно, что Лемех пару раз буквально заваливался в какие-то жующие компании, не обратившие, впрочем ни на его падение, ни на его извинения ни малейшего внимания, Марио подвел его к крохотному столику в самом отделенном углу заведения.
— Приятного вечера, синьор. Сегодня я рекомендовал бы горячую спаржу с сыром, мидии — в остром соусе, термидора — в белом, с грибами… Леонид открыл меню. Есть хотелось зверски. После вчерашней внезапной нервной встряски в Давосе он не ел и не пил практически десять часов. Выбрать, впрочем, ничего не успел. Стив Гарднер возник у столика — почти незаметно, по крайней мере без всякого провожатого.
— Тебя здесь не считают за человека, — это была сложившаяся манера их общения.
Злой юмор. Но не обидный. Впрочем, если случалось такое — следовало немедленное извинение. И принималось. Это сложилось почти сразу, Лемех от нечего делать поехал поучиться в NDI — институт, который, по его словам, был в сущности международным отделом Демократической партии США. Полагал, что пригодится по части возможных полезных связей. И не ошибся. Их симпатия была взаимной, одновременной и довольно ровной, то есть — это не было дружбой, когда вспышки обид и ревности сменяются долгим задушевным общением. Приятельство — скорее. Но тогда уже деловое приятельство.
Впрочем, если и говорить о том, что Стив выделил Лемеха из группы русских предпринимателей и чиновников, приехавших учиться азам капитализма, то дело было, разумеется не столько в симпатии, сколько в том, что Лемех лучше прочих ориентировался в мировоззренческих и поведенческих основах западного мира и делал это без малейшего напряжения, потому что был внутренне согласен с ними. И давно знаком с тем, что тут и как. Биографии обоих Лемехов довершили картину. Будем дружить — решил Стив. Подразумевая, разумеется то самое деловое приятельство. С тех пор прошло шесть или семь лет. Ничего не изменилось. И Стива это несказанно радовало.
— Напротив, я здесь почти босс. Хозяин. Зачем провожать хозяина к гостю?
— Странное местечко.
— Ну да, никакого пафоса и белых перчаток, и вряд ли отыщется бутылочка Chateau Petrus урожая 1966 года. И никакого винтажного Cristal. Так что пить будем молодое тосканское Chianti.
— А есть? Я подыхаю от голода.
— Рекомендую не выпендриваться и дальше — здесь такие спагетти болоньезе! И еще. По поводу местечка. Здесь бывают исключительно британские туристы из провинций и территорий, и ни одного русского. Знаешь, еще хоть одно такое место в Лондоне?
— А мы что, на нелегальном положении?
— Нет, разумеется. Но ты с каждым днем становишься все более узнаваемой персоной.
— Это сомнительный комплимент. Особенно для человека, живущего в России.
— Надеюсь, это уже ненадолго.
— Напрасно надеешься. У нас рекомендуют всем и всякому от тюрьмы и от сумы не зарекаться.
— То есть, когда вы придете к власти, вы продолжите ту же практику?
— Знаешь, я очень не люблю местоимения «вы». Оно какое-то обезличенное. Ну, откуда я знаю, как поведет себя Олежка Бойко, припудрив нос чем-нибудь серьезным? Не смотри на меня так, ты не хуже меня знаешь, чем кто балуется из нас.
— А ты?
— Чем балуюсь я? Ну, старик, я так думаю, у тебя где-нибудь в потайной комнате километры пленок.
— Мы дано уже не пишем на пленки.
— Везет. А мы по-старинке.
— Но я спросил не о твоих забавах. А о том, станешь ли ты так же придерживаться этого вашего — от тюрьмы?
— Это вопрос договоренностей, Стив. Серьезных и предметных договоренностей. Договариваться всегда надо на берегу, обо всем, чтобы потом — в бурном потоке — не возникло никаких неожиданностей. Я, к примеру, свою жену считаю лучшей женщиной современной России. Ну, нашего круга. Правда. Заслуживает. И живем мы двадцать лет. Двадцать. Но знаешь, о чем до сих пор жалею? Не заключил брачного контракта, не заверил договоренностей. Такой вот я зануда. Еврей. Банкир.
— Ну ладно, еврейский банкир, к этому мы еще вернемся. Сейчас расскажи мне про вашу умную Думу.
— Что, собственно, рассказывать? Работаем. Потому что — между прочим — договорились. Прикупаем. Согласно библейской традиции — каждой твари по паре. Кто персонально тебя интересует?
— Меня персонально интересует проведение решения… Только ты погоди, не перебивай, хотя тебе покажется странным. Я хочу, чтобы Дума приняла решение, всколыхнувшее если не страну, то ее политический истеблишмент. Мне нужна драка. И активизация тех сил, которые призывают к отмене выборов.
— Зачем?
— Чтобы окончательно понять, кто где.
— В качестве эксперимента, стало быть?
— Можно сказать и так.
— А если провалится твой эксперимент? И «ястребы» не просто укрепят свои позиции, но и получат поддержку Думы?
— И пусть.
— Мне нужен ясный расклад сил. А развернуть ситуацию в обратную сторону — надеюсь — сумеют те, на кого я рассчитываю.
— Темнишь, Стив.
— Темню. Но даю тебе слово, как только ситуация разрешится, ты будешь первым, кто узнает, для чего мне потребовалась эта заварушка. И вообще…
— Что — вообще?
— Ну, вообще…
Стив не закончил фразы, но Лемех отчетливо расслышал безмолвный финал — и вообще, будешь первым. И почти обрадовался. Значит, вчерашний разговор с Лизой записали и поняли правильно. Это было его послание, закамуфлированное под пространные рассуждения с женой о сущности российской власти. И похоже, они поняли его правильно. Теперь следовало не оплошать. Речь, конечно, идет не о том, чтобы сверить силы и понять их расстановку. Зачем-то ему нужна эта короткая смута. И он уверен, что сумеет ее погасить. От него — Лемеха — сейчас ждут идеи, которая смогла бы эту смуту породить. Для начала в Думе. Он думал несколько минут, машинально наворачивая на вилку остывшие спагетти, которые были и вправду вкусны, но огромную глубокую тарелку он не потянул.
— У тебя есть некоторое время. Скажем, недели две.
— Нет. Я, кажется, уже знаю. Вот что. Представь, существует группа психов, которая давно уже пытается законодательно отменить Постановление о денонсации Договора об образовании СССР. То самое, что признавало беловежские соглашения. Стив расхохотался.
— Обратно в СССР? Но это невозможно.
— Теоретически, посредством множества процедур — представь себе — возможно. Теоретически, разумеется. Практически этого не произойдет никогда. Но если Дума вдруг проголосует… Или хотя бы поставит на голосование. Нет, проголосует. Они идиоты, конечно, но понимают, что ничего не произойдет, так — очередное сотрясение воздуха, но ведь и очередная возможность напомнить о себе. И какая! Проголосуют. Вот тебе и заваруха.
— И ты за это берешься?
— Считай, что мы договорились, старик. Когда? Как скоро ты хочешь это шоу? В середине марта, к примеру?
— Полагаю, что — да.
Стив, перегнулся через стол, протягивая Лемеху руку.
— Значит, ты человек договоренностей?
— Надеюсь, у тебя будет случай в этом убедиться…
Стив ушел первым, и это были никакие не шпионские игры, его еще ждали люди, разговор с которыми должен был состояться именно сегодня. Лемех — вдобавок — жил по соседству. В любимом своем лондонском отеле The Dorchester. Не дожидаясь кэба и даже отмахнувшись от проезжавшей мимо пустой машины с желтым огоньком, призывно притормозившей рядом, Стив с удовольствием вдыхал влажную прохладу лондонской ночи. Надо сказать, что Лемех нравился ему больше и больше, даже той, вчерашней истерикой, которую якобы закатил жене по непонятному поводу. Это был красивый и тонкий мэсседж. А Стив любил красивую и тонкую работу. Но сейчас он думал не о Лемехе, и встреча была посвящена вовсе не ему.
«Любопытно — спросил себя Стив, натягивая на самые глаза темную вязаную шапочку, — какую именно папку я сейчас отрабатываю из своего досье?» Понятно, что «Выборы и Россия». А дальше? «Дискредитация силовиков». Это верно. Но лишь отчасти. Ибо сама по себе дискредитация ничего не даст — на смену одним придут другие. Новый игрок в либеральном лагере — и только он — может радикально изменить ситуацию. И я сейчас играю на него. И пора бы уже согласовать это с Мадлен. А уж потом — немедленно — завести соответствующую папку. И разумеется, я знаю, как она будет называться.
Несмотря на быстрый шаг, он озяб до костей и призывно выбросил руку, хотя улица и была совершенно пуста. Ему повезло — желтый огонек свободного кэба медленно проплыл в темноте и замер рядом.
2007 ГОД. ГАВАНА
— Мы ведь еще не были во дворце президента Батисты?— Нет.
— Самое время посетить.
— Почему — теперь?
— Потому что мы часами ведем разговоры о власти, — не замечали? А мне, между прочим, грустно. Раньше, беседуя с красивыми женщинами, я находил другие темы.
— Мне кажется, вы лукавите сейчас немного — вам и самому интересно говорить об этом. Иначе я не вытащила бы из вас и слова.
— Да. Как это замечательно говорят в России — есть немного. Но не будем спорить. Как бы там ни было, наши разговоры о власти уже перетекают из плоскости сугубо практической в некие мировоззренческие дебри, потому взглянуть на дворец Батисты будет в самый раз. И не переживайте, потом я, разумеется, накормлю вас очень приличной жареной свининой с черными бобами. Есть тут неподалеку тихое вкусное местечко.
— Вы всерьез полагаете, что у меня — гастрономический тур? Он негромко смеется.
— Нет, но есть надо и в промежутках между рассуждениями о высокой политике. В обратном случае в голову лезут разные революционные мысли.
Президентский дворец в самом центре Гаваны похож снаружи на все президентские дворцы, по крайней мере, на юге. Светлый камень стен, огромные проемы окон, помпезная лестница и колоннада. Здесь все так же. И не так. Потому что внутри — дворец пуст. Здесь все осталось как в день бегства Батисты. Даром, что зовется теперь музеем революции. Viva, Fidel, никаких побитых молью знамен и барельефов вождей, их же простреленных шинелей, революционных декретов в рамках под стеклом и табельного оружия в подсвеченных витринах. Ничего. Огромные пустые залы, с мраморными колоннами, лепниной и потемневшими зеркалами в резных рамах, с которых еще не до конца осыпалась торжественная позолота. Пусто. Гулко. И — совершенно очевидно без всяких агитационных слов — те, кто обитали здесь прежде, повержены, бежали в ужасе и спешке. В доме их гуляют теперь сквозняки и редкие туристы. Никто ничего не разрушил. Никто не поселился. Никто ничего не изменил. На протяжении сорока семи лет. Высшая форма революционного презрения?
— Возможно. Или уважение к поверженному противнику.
— Представляю пустой Зимний. Или Кремль. Невозможно.
— У нас иная традиция. Во-первых, народ должен видеть царя и знать, где он обитает. Неважно, каким путем пришел он к трону, пришел — значит, победил. Победил — значит, царь.
— Сакральность власти?
— Да. В России чрезвычайно сильна, — как нигде в мире — даже в самых закостенелых монархиях.
— Так, может, монархия действительно единственная подходящая нам форма правления? Есть же такие голоса.
— Глупые голоса. Сакральность не передается по наследству, чтобы там ни писали историки и теологи. Ощущение божественной печати избранного — которое, собственно, и порождает чувство сакральности — возникает не вдруг. И познается не вдруг. Равно как и его отсутствие. Вот что страшно. Иногда ведь видится — вон идет былинный богатырь, земля дрожит, булава на плече — трепещите враги, радуйся благодарный народ, вот оно, счастье, а богатырь походит-походит по окрестности, да и отложит булаву в сторону — нет, дескать, не желаю воевать ни с какими врагами. Несите-ка мне лучше какой-нибудь оброк или дань. Или кормите на худой конец, но так, чтобы от пуза. Знаете, меня спросили однажды: какими качествами должен обладать сегодня лидер государства? Я ответил: и сегодня, и вчера, и всегда — непопулярными. Собеседник высказал крайнее изумление. Объясняю. Небольшой личный и огромный исторический опыт позволяет мне заключить, что, когда речь заходит о личных качествах «руководителей высокого ранга», проще говоря, тех, в чьих руках судьбы государств и народов, следует учитывать некий любопытный феномен. Я называю его несколько фривольно — перевертышем. И вот что имею в виду.