Страница:
Не знаю, сколько времени я был без сознания, наверное, вечность, но пришел я в себя от голоса Бруно Казальса и острого запаха детства.
"Мы в Лондоне, господин Харин", - сказал он поанглийски, и я ответил:
"О, йес, ай си".
Я действительно видел, что мы в Лондоне, хотя запах был запахом моего детства и Вышнего Волочка - острый крепкий запах конского навоза. Но сделаем перерыв, друзья мои, я вижу, что и вы устали...
Не успел экипаж, как окрестили себя постоянные слушатели Владимира Григорьевича, снова занять свои привычные места в шестьдесят восьмой комнате, как в дверь постучали, и вошел врач.
- Милости просим, Юрий Анатольевич, - сказал Владимир Григорьевич.
- Я не помешаю? У вас у всех такой сосредоточенный вид...
- Владимир Григорьевич продолжит рассказ, - сказал Ефим Львович. - Я вчера полночи ворочался, не мог заснуть от ожидания.
- Мы ведь уже в Лондоне,- гордо сказала Анечка, и местоимение "мы" никому не показалось неуместным.
- В Лондоне? - изумился Юрий Анатольевич. - Ведь вы рассказывали о том, как попали... - Врач замялся, и на лице его появилось смущенное выражение. Видно было, что ему неловко было произнести слово "будущее".
- Из двадцать второго века Владимир Григорьевич отправился в девятнадцатый, в Лондон, - с плохо скрываемым торжеством объяснила Анечка. - Я раньше рассказывала об одном удивительном экстрасенсе Хыоме, и Владимир Григорьевич попросил своих хозяев разрешить ему посетить на обратном пути Англию.
- Ничего себе обратный путь, - покачал головой доктор, - небольшой крюк в век.
- Побольше, - сказал Константин Михайлович. Он на несколько секунд поднял глаза к потолку, наморщил страдальчески лоб, что-то беззвучно пошептал и вдруг торжествующе выкрикнул: - Сто двадцать семь лет!
- Костя, ты прямо арифмометр какой-то, - усмехнулся Ефим Львович.
- А почему все-таки сто двадцать семь лет? - спросил Юрий Анатольевич.
- Потому что я попал в Лондон в пятьдесят девятом году, - объяснил Владимир Григорьевич.
- В пятьдесят девятом? Но это же...
- В тысяча восемьсот пятьдесят девятом, - сказал Ефим Львович. - Не девятьсот, а восемьсот...
Казалось Юрию Анатольевичу, что тогда, в первый раз, когда описывал Владимир Григорьевич, как очутился в будущем, был он почти готов поверить в то, во что поверить было решительно невозможно. Но, пропустив дальнейший рассказ, он дал возможность своему здравому смыслу перевести дух, собраться с силами, и сейчас этот здравый смысл лишь снисходительно улыбался; как же, из двадцать второго века в девятнадцатый, а завтра, может быть, в третий до нашей эры. Может, попросить Харина смотаться в Древний Рим или, допустим, слетать к Гомеру в гости. Но спорить с больным стариком не хотелось, тем более что вреда от этих сказок никому не было. Конечно, следовало бы уйти сейчас, дел у него сегодня было предостаточно, но неловко было так решительно подчеркнуть свое отношение к их... россказням.
Четыре пары глаз, стариковских, выцветших, окруженных морщинами, смотрели на него выжидательно, и Юрий Анатольевич, привычно обругав себя за жалкое слабоволие, сказал:
- Это... Вы разрешите и мне послушать?
- Конечно, - кивнул Владимир Григорьевич.
- Может быть, вкратце рассказать доктору о том, что он пропустил? - предложил Ефим Львович.
- Мне кажется, не стоит, - сказал Владимир Григорьевич. - Вы не замечали, любое краткое содержание предыдущих глав звучит глуповато, а уж в этом случае и говорить не о чем.
- Вы продолжайте, - сказал доктор. - Так, как будто я знаю все.
- Хорошо. Значит, мы остановились на том, что я пришел в сознание от остроты запаха конского навоза, и этот запах почему-то напомнил мне далекое детство в Вышнем Волочке. Но это был не Вышний Волочек, а Лондон. И - удивительное дело! - был этот Лондон почему-то очень знакомым. И множество экипажей на высоких тонких колесах, и приземистые дома с закопченными фасадами, и запах дыма, который дает каменный уголь, и женщины в длинных юбках под легкими зонтиками, которые, казалось, нужны были лишь для того, чтобы защитить высокие прически, и мужчикы с бородами и бакенбардами - все это было почему-то очень знакомо. И вдруг я понял, откуда это чувство: Диккенс. Именно Диккенс. Не Теккерей, не Коллинз, а Диккенс, удивительно пластичный писатель, умевший описывать свой мир и своих героев так, что все мы видели их его глазами.
Я огляделся. Мне казалось, что сейчас появится Урия Гипп, Давид Копперфильд или Оливер Твист. Кандидатов на роль последнего было множество, улица так и кишела оборванными мальчуганами, которые бесстрашно скользили в потоке карет, колясок и грузовых телег. Лошади ржали, хлопали бичи, слышались выкрики, ругань - и всепроникающий запах конского навоза.
"Друг Владимир, - тихонько прошептал мне на ухо Бруно, - я бы рекомендовал тебе закрыть рот, у тебя довольно забавный вид".
Я вам говорил уже, друзья, что Бруно очень высок, без малого два метра, а в цилиндре он был настоящим великаном, и он явно привлекал к себе внимание, хотя прохожие чисто по-английски делали вид, что не смотрят на него.
Я вдруг вспомнил двух давно забытых кинокомиков, чьи имена были когда-то нарицательными: Пат и Паташон. Высокий и худой и маленький и толстенький. Я не толстенький, скорее наоборот, но все равно, зрелище мы с Бруно являли, надо думать, довольно комичное.
"Как ты?" - спросил Бруно по-английски.
"Сейчас проснусь", - ответил я.
"Проснешься?"
"У меня такое ощущение, что сейчас я открою глаза, сон кончится, я отлеплю горчичник с груди, и нужно будет вставать, чтобы не опоздать на завтрак".
"Ты не проснешься, Владимир, сколько бы ты ни моргал глазами, потому что мы действительно в Лондоне. Думаю, нам не стоит терять времени, потому что его у нас мало. Ты рискнешь сам отправиться к твоему Хьюму или ты хочешь, чтобы я поехал с тобой?"
На мгновение мной овладела паника, как это один? Как я сумею найти отель Кокса? Как я спрошу Хьюма? Я же ничего никому не сумею объяснить, я ничего не пойму, я заблужусь, я буду бродить по этому городу, пока не попаду под конские копыта, пока не упаду, поскользнувшись на куче навоза, пока не умру от голода. Как это один?
Бруно терпеливо смотрел на меня с доброй лукавой улыбкой, по-птичьи наклонив голову, и я видел, что он все понимал. Я разозлился на себя за детские дурацкие страхи. Конечно, по крайней мере в первый раз следовало воспользоваться помощью Бруно, но глупое мальчишеское самолюбие заставило меня сказать:
"Я сам".
"Отлично, друг Владимир. Вот тебе бумажка с адресом. На всякий случай я написал его и по-английски, и по-русски, чтобы ты мог разобраться в безумной английской орфографии. С тех пор, как путешествия во времени стали более или менее регулярными, мы пришли к выводу, что надо иметь свою постоянную базу, и сняли домик, адрес, разумеется, не такой шикарный, как Джермин-стрит, где находится отель Кокса, Кенсингтон-роуд, но домик вполне удобный. Вот ключ. Если меня не будет, когда ты вернешься, откроешь сам".
"Хорошо, Бруно... А... как остановить кэб? Кэб, правильно?"
"Да, кэб. Очень просто. Вон, видишь? Подними просто руку и все. Скажешь: Джермин-стрит. Скажешь смело, с достоинством, потому что это аристократический адрес, прекрасная улочка, которая соединяет Риджент-стрит и Сент-Джеймс-стрит. Да и весь этот район аристократический, совсем недалеко Букингемский дворец".
Букингемский дворец почему-то придал мне храбрости.
"Ладно, друг Бруно, авось не пропаду".
"Не пропадешь", - твердо сказал Бруно.
"Ты в этом уверен?"
"Абсолютно".
Ну, конечно, пронеслось у меня в голове, он знает. Опять взгляд из будущего. Он знает, что тут мне ничего не грозит, потому что в книге судеб суждено мне вернуться в свой век, свой Дом ветеранов, в свою шкуру. Старую, но свою...
Когда я залез в экипаж, пахнувший опять-таки конским навозом, пылью и потом, сердце мое нелепо колотилось так, словно я прыгнул со скалы на спину дикого мустанга. Возница обернулся и пробурчал что-то, чего я не понял.
"Джермин-стрит, плиз, Кокс хоутел".
То ли произношение мое было ужасным, то ли не следовало говорить "пожалуйста", но возница посмотрел на меня изумленно, опять пробормотал нечто совершенно невразумительное, щелкнул кнутом, сказал, наверное, что-то обидное лошади, потому что та протестующе заржала и повлекла нас в сторону, где, как мне хотелось надеяться, находилась мифическая Джерминстрит.
Не знаю, поверите ли вы мне, дорогие друзья, если я скажу вам, что задремал в экипаже, но было так. Увы, емкость моих физических и эмоциональных аккумуляторов давно уже стала невелика, и они быстро садятся. Я задремал, хотя в оправдание свое должен сказать, что езда в конном экипаже убаюкивает куда эффективнее, чем в автомобиле: цокот копыт, скрип рессор, покачивание так и навевают сон.
Если бы у нас здесь в нашем Доме был кэб, - улыбнулся Владимир Григорьевич, - можно было бы смело забыть о родедорме, ноксироне, димедроле и прочих снотворных. Не можешь заснуть - вышел во двор, сел в кэб, сказал вознице "Букингемский дворец" и...
- И везут тебя прямым ходом к Кащенко, - усмехнулся Ефим Львович.
- Как хотите, - сказал Владимир Григорьевич, - я не настаиваю. Тем более что возникают определенные трудности: как сонному перебраться из кареты в свою постель.
Все посмеялись, и Владимир Григорьевич продолжал:
- Я задремал, и снилось мне, что я еду куда-то на поезде. Я высунул голову в окно, в лицо ударил тугой воздух, и я безмерно удивился, потому что и не подозревал, что воздух может быть такой твердый и так хлестать по лицу. И летели мимо клочья дыма, и дым пах волнующе и странно, и мать дергала меня за руку и говорила: немедленно закрой окно, засоришь глаза, и я понял, что я мальчик, потому что не может же мать дергать за руку взрослого человека, и не может взрослый человек не знать, что такое сопротивление воздуха. Мне не хотелось расставаться с пьянящим дымом, хоть бы в глаза влетело сто соринок, но мать оттащила меня от окна и сказала:
"Для человека с инсультом ты ведешь себя довольно легкомысленно".
Это было странно. С одной стороны, я был явно мальчиком, хотя бы потому, что меня волновал запах дыма и проносившиеся мимо коровы, которые смотрели на меня удивленно и с завистью. С другой - у меня почему-то был инсульт. Все это было непонятно, и я проснулся.
Экипаж остановился, и я понял, что мы приехали. Чтобы извозчик говорил понятнее, я составил в уме фразу, что я иностранец, что он должен выражаться яснее.
"Это я вижу", - пробормотал он и довольно ясным голосом назвал сумму в пять шиллингов. Наверное, нужно было поторговаться, потому что глаза возницы были неуверенные и лживые, но я молча заплатил ему. Он посмотрел на меня диким взглядом, что-то буркнул, дернул за вожжи и поспешил укатить, боясь, очевидно, что я передумаю.
Улица была тихой и так походила на декорации к какому-нибудь фильму, что я даже оглянулся в поисках съемочной группы. Группы не было, и я вошел в подъезд с начищенной медной табличкой. Дверь мне открыл свирепого вида человек в ливрее с пиратской бородой, и я подумал, что раз он не прогнал меня, вид у меня, стало быть, вполне респектабельный. Мне захотелось пожать пирату руку, но я сдержался. Наверное, братание курского помещика с британским пиратом могло показаться здесь неуместным. Внутри было полутемно от красного дерева, дуба, кожи и меди. Никогда в жизни я не видел такого количества сияющего дерева и сияющей меди. Что-что, а за уборкой мистер Кокс, похоже было, следил строго.
Из-за конторы выплыл мистер Пиквик - я чуть не обратился к нему "мистер Пиквик", так он был округл и приятен - и спросил, чем может служить. К своему величайшему изумлению, я обнаружил, что понял его слова. Ночной курс английского делал свое дело. Я глубоко вздохнул, впервые всерьез бросаясь в английское море, и объяснил, что хотел бы видеть мистера Хьюма. И опять чудо! Мистер Пиквик вполне понял меня, потому что спросил, как доложить.
"Скажите, что его хочет видеть русский путешественник мистер Харин. Вот моя карточка".
"О, да, да, конечно, - расплылся мистер Пиквик в широчайшей улыбке, которая казалась еще шире из-за бакенбардов, - мистер Хыом недавно вернулся из России".
Я поймал себя на том, что жду, пока Пиквик поднимет трубку телефона и позвонит медиуму. Но телефона не было. Телефон еще не был изобретен, и вместо него портье отправил вверх по лестнице - лифта тоже еще не было - еще одного Оливера Твиста.
"Вы прямо из России, сэр?" - спросил портье, жестом приглашая меня сесть в кресло.
"Да, я прибыл в Лондон только что".
Вскоре появился Оливер Твист, сказал что-то портье, а тот уже - мне:
"Если вы соблаговолите пройти, сэр, мистер Хыом готов принять вас".
Я прошел за боем по тишайшему коридору. Он остановился перед сияющей дверью красного дерева с сияющей медной цифрой 5, почтительно постучал, оттуда донеслось "кам ин", Оливер приоткрыл дверь, пропуская меня, и мягко закрыл ее за мной.
Навстречу мне шел невысокий молодой человек с бледным лицом, окаймленным густыми темными волосами. На нем был темно-красный длинный халат и белая рубашка. Он был похож на Эдгара По, а может, на лорда Байрона. На кого именно, я решить не мог, потому что представлял себе того и другого достаточно смутно.
Как странно, пронеслось у меня в голове, издатель Визителли уже рассказал в своих мемуарах о посещении Хыюма таинственным курским помещиком. А я ведь могу повернуться еще и удрать отсюда. Как тогда?
Но нет, история знает, что делает. Где она уже прошла, она прошла, поступь у нее основательная, и мыслишка эта была лишь детским взбрыкиванием. Я-то знал, что никуда не уйду, потому что я уже был здесь, беседовал с Хьюмом и даже предсказал ему будущее. Я двигался по предопределенной траектории, и не дано мне было выскочить из уже проделанной колеи.
В этот момент откуда-то из соседней комнаты раздался детский крик "мама", плач, и женский голос произнес:
"Ну, Гриша, не плачь..."
И этот плач, и русские слова вдруг сняли с меня все напряжение, и я почувствовал себя совсем легко и непринужденно.
"Добрый день, мистер Харин, - улыбнулся Хьюм, - вы должны извинить меня, это сын... Мы недавно приехали с женой, она тоже русская, моя Саша, и я буду рад вас познакомить... Конечно, жизнь в отеле... Но найти хороший дом в Лондоне - это далеко не простое дело, уверяю вас, сэр. Но вот и Саша".
В комнату вошло совсем юное существо, почти девочка. Я испытал в эту секунду нелепое, но острое чувство давнего знакомства с ней. Эта тоненькая фигурка, эти доверчивые большие глаза на нежном личике - сколько раз мое воображение создавало этот образ, когда я читал и перечитывал Тургенева и Толстого. Она держала за руку крошечного мальчугана.
"Саша, позволь представить тебе господина Харина, твоего соотечественника. Мистер Харин, это моя жена Александрина, которая предпочитает, чтобы ее звали Сашей, и Грегори, он же Гриша".
Девочка улыбнулась и кивнула мне приветливо. Волосы у нее были русые и разделены посредине пробором.
"Рад познакомиться с вами, миссис Хьюм", - сказал я.
Вздор, чушь, не может быть, вертелось у меня в голове, не может того быть, чтобы это юное существо с очаровательным румянцем на персиковых щечках умерло через три года. И все же...
Саша и ее супруг что-то говорили, я что-то отвечал, а сам думал, что прав, тысячу раз прав был библейский царь, действительно знание может приносить печаль...
Но вот мы остались наедине с Хьюмом, и он сказал:
"Вы не представляете, сэр, как я привязан к вашей родине. Нигде я не чувствовал себя таким счастливым. И не только потому, что нашел в России жену, не только потому, что имел честь беседовать неоднократно с их императорским высочеством царем Александром, что-то в моей душе тянет меня к России. Порой мне кажется, что во мне течет русская кровь..."
"Если не ошибаюсь, ваша матушка родом из Шотландии, сказал я, и Хьюм посмотрел на меня внимательно, удивленный, очевидно, моей осведомленностью, - а Шотландия своей суровой природой, я слышал, напоминает Россию".
"Истинно так, истинно так, сэр! - пылко воскликнул Хьюм. - Я провел там первые годы своей жизни, а самые сильные и счастливые впечатления - это впечатления детства".
"У нас в России был великий поэт, он умер совсем молодым, Лермонтов, его предки, говорят, родом из Шотландии".
"Лермонт? О, да, это шотландское имя. К сожалению, я так и не выучил русский язык как следует, но я обязательно попрошу Сашу почитать мне его. Хорошая поэзия ведь как музыка, она больше, чем только слова".
Мы вели неторопливую пустую беседу, а в голове моей жужжал простенький вопрос: а о чем мне, собственно, говорить с ним? То есть я уже знал, что займусь предсказаниями, ведь я уже, строго говоря, сделал это сто с лишним лет тому назад, возьму у него автограф, потому что этот автограф он уже подписал и вручил мне, то есть не сейчас, не в этом странном временном зигзаге, а в рамках настоящего времени, и, стало быть, через несколько минут мы можем распрощаться.
Парапсихологией я никогда особенно не интересовался. Конечно, как и всякому нормальному человеку, мне было любопытно время от времени читать очередное газетное разоблачение парапсихологии, но в самом этом настойчивом отрицании было нечто, заставлявшее среднестатистического скептика насторожиться. Раз газеты отрицают и разоблачают, значит, думал я, все не так просто. Но сам я с экстрасенсами не сталкивался, и никакого своего мнения по поводу их существования не имел, ибо мнение это просто не на чем было выстраивать, разве что на привычном недоверии к газетным разоблачениям.
Кроме того, чтобы интересоваться подобного рода вещами, надо, наверное, обладать соответствующей натурой, натурой романтической, жаждущей всяческих чудес. А я всю жизнь был скорее суховатым скептиком, склонным по природе к сомнениям. Если кто-то говорил, что прочел изумительный роман, первым побуждением моего уксусного ума было усомниться: так уж и изумительный.
Но то было давно, в другом веке. Мог ли я остаться прежним после того, как потрясли меня и взболтали невероятные скачки из века в век, когда случалось то, что случиться, безусловно, не могло и все же случилось. Да и трудно было оставаться скептиком, когда меня подымали к потолку, когда люди взмывали в воздух надувными шариками, нисколько не чувствуя себя при этом волшебниками. Но то было в двадцать втором веке, веке невероятных достижений науки и техники. А сейчас я сижу перед человеком, который, кроме таблицы умножения, к науке другого отношения не имеет, но волею судеб неведомым для себя способом соприкоснулся с тем, что скрыто для его века, да и для моего тоже. Не случайно же его имя известно будет через триста лет, более известно, чем через сто.
И нужно было быть тупым скотом, чтобы не испытывать любопытства перед этим бледным феноменом. Так сказал я себе. Тем временем вежливый наш разговор медленно влачился, пока я не заметил:
"Скажите, мистер Хьюм, правда ли, что ваша матушка, насколько я слышал, была ясновидящей и происходила из рода ясновидящих и умела предсказывать смерть родных, близких и знакомых?"
Медиум откинул рукой прядь волос со лба и внимательно посмотрел на меня. Лицо его было задумчиво, словно он пытался что-то вспомнить.
"Я вижу, сэр, вы изрядно осведомлены о моем детстве", слабо улыбнулся он.
"Вы не ошиблись, дорогой мистер Хьюм, - пылко вскричал я, сам удивляясь своим неведомым артистическим способностям. - Вот уже несколько лет я ищу все, что можно узнать о вас, о человеке, который своим необычайным даром глубоко потряс меня и поразил мое воображение..."
"Благодарю вас, сэр, я польщен, но... - Хьюм запнулся и, склонив голову на плечо, как-то искоса посмотрел на меня. - Но... дело в том, что, я, по-моему, никогда не рассказывал о несчастном даре моей матушки, да и сама она после всех ударов судьбы, кои не раз обрушивались на нее, не очень-то афишировала способности свои проникать мысленным взглядом в будущее..."
Я неуклюже рассмеялся, чтобы выиграть хоть несколько секунд.
"Ну что же, дорогой метр, я не решался говорить об этом, потому что негоже недостойному ученику хвастаться перед великим учителем, но я тоже... развил в себе некоторые способности... так сказать... видения... видения за горизонт, если позволительно так выразиться. И вполне может быть, что я не читал ничего о даре вашей матушки, а... как бы увидел... Иногда я путаю то, что узнал, так сказать, из обычных источников, с тем, что... увидел. Это моя скромная способность непостоянна, мистер Хьюм. Я заметил, что мой мысленный взгляд приобретает остроту только тогда, когда меня живо волнует человек, о ком я думаю. Говоря с вами и испытывая при этом глубокое волнение, я даже вижу ваше будущее как бы против своей воли..."
Лицо Хьюма, как я уже сказал, было бледным, но в этот момент он еще больше побледнел. Он как-то криво усмехнулся и сказал:
"И что же вы видите, господин Харин?" - слово "господин" он произнес по-русски, и мне почудилось, что прозвучало оно насмешливо.
"Астральные силы, что руководят мною, - пробормотал я медленно, стараясь дышать глубоко, словно я был в трансе, подсказывают, что через три года вы испытаете большое горе, ровно через три года вы потеряете близкого человека... Позже... позже... Да, позже, в 1867 году вы будете лечиться, потому что случится с вами нервное расстройство... В клинике вы познакомитесь с аристократом, который напишет впоследствии о вас книгу, прекрасную книгу.
Позже... еще позже... в 1871 году ваши необыкновенные способности будет изучать молодой ученый Уильям Крукс, который станет со временем сэром Уильямом. И даже опубликует свои наблюдения в солидном журнале..."
Хьюм долго смотрел на меня, потом пожал плечами и спросил, слабо усмехнувшись:
"А смерть мою вы тоже видите?"
"Да, вижу".
"И что же вы видите?"
"Вы действительно хотите знать, когда умрете? Жить с этим нелегко..."
"Да, хочу".
"Ну что ж, я скажу вам, учитель. Вы умрете через... двадцать семь лет".
"То есть в 1886 году?"
"Да".
"Ну что ж, будем надеяться, что вы не ошибаетесь. Двадцать семь лет - немалый срок, а я и теперь иногда чувствую себя таким усталым... Обессиленным... Словно земля притягивает меня... - Хьюм невесело усмехнулся. - Смешно. Человек, который умеет взлететь под потолок, жалуется, что его притягивает земля..."
Хьюм испытующе посмотрел на меня.
"Но вы странный предсказатель, мистер Харин..."
"Почему?"
"Видите ли, обычно прорицатели предпочитают пользоваться неясными формулировками, оставляющими, так сказать, место для толкований. Вы же...вы словно читаете чье-то жизнеописание..."
Я вздрогнул. Если бы он знал, этот хрупкий молодой человек, как близок он к истине.
"А вы? - поспешил я спросить, чтобы скрыть свое смущение. - Не может быть, чтобы вы, человек, наделенный столь щедро столь необычайными способностями, не видели будущее..."
"Как вам сказать, мистер Харин... Вы не поверите, если я скажу вам, что совершенно не знаю, на что способен. У меня порой бывает ощущение, что кто-то, какая-то высшая сила руководит мною, иногда даже против моей воли. Года три назад я вдруг явственно почувствовал, так явственно, как будто мне прочли об этом сообщение, что я на год потеряю свой дар. И что же вы думаете, так и случилось..."
"Да, да, я читал об этом".
"Да, об этом много писали. Это было десятого февраля пятьдесят шестого года, а ровно в полночь десятого февраля пятьдесят седьмого года способности мои вновь появились. Произошло это так, как будто я был при этом вовсе ни при чем. Кто-то забрал разом, кто-то вернул разом обратно... Но вы правы, мистер Харин, порой я вижу будущее и прошлое..."
Я почувствовал, как сжался от нелепого детского страха. Хьюм внимательно посмотрел на меня, пожал плечами.
"Странно, - пробормотал он, - вы отбрасываете какие-то необыкновенные тени, в прошлое тень почти не отбрасывается, зато в будущее простирается тень такой длины, какой я никогда не видел..."
"Благодарю вас, я, право, не заслуживаю вашего драгоценного внимания, дорогой мистер Хьюм. У меня к вам просьба. И только потому, что я проделал неблизкий путь из России в Англию ради встречи с вами, я осмеливаюсь просить вас о ней".
"Я сделаю все, что смогу".
"Это не так много. Я бы хотел получить ваш автограф".
"Только и всего? - воскликнул Хьюм. - Вы не устаете поражать меня. Вот, прошу вас".
Он взял со стола плотную визитную карточку, кажется, ее картон назывался или называется бристольским, обмакнул перо в чернильницу и размашисто расписался. Он помахал карточкой, чтобы быстрее высохли чернила, и протянул ее мне. На карточке было написано "Дэниэл Данглэс Хьюм. Медиум. Кокс отель. Джермин-стрит". И подпись наискосок.
"Спасибо. Но как странно пишется ваше имя. По правилам его ведь следовало бы произносить "Хоум", как слово "дом".
"Да, но мы всегда были Хьюмами".
"Еще раз благодарю вас. Исполнилась моя мечта".
Хьюм кивнул и усмехнулся.
"И все же вы необыкновенный человек, господин Харин. Хыом опять произнес слово "господин" по-русски. - И не только потому, что отбрасываете такие странные тени..."
"Но почему же?"
"Вы первый мой собеседник, который не просит продемонстрировать ему мои способности. Да и приехать из России ради автографа... право же, вы заставляете меня смутиться... Скажите, мистер Харин, будете ли вы завтра в Лондоне?"
"Да, конечно".
"Могу ли я просить вас в таком случае почтить своим присутствием сеанс, который я даю завтра, двенадцатого, в доме лорда Литтона на Сент-Джеймс-стрит?"
"Мы в Лондоне, господин Харин", - сказал он поанглийски, и я ответил:
"О, йес, ай си".
Я действительно видел, что мы в Лондоне, хотя запах был запахом моего детства и Вышнего Волочка - острый крепкий запах конского навоза. Но сделаем перерыв, друзья мои, я вижу, что и вы устали...
Не успел экипаж, как окрестили себя постоянные слушатели Владимира Григорьевича, снова занять свои привычные места в шестьдесят восьмой комнате, как в дверь постучали, и вошел врач.
- Милости просим, Юрий Анатольевич, - сказал Владимир Григорьевич.
- Я не помешаю? У вас у всех такой сосредоточенный вид...
- Владимир Григорьевич продолжит рассказ, - сказал Ефим Львович. - Я вчера полночи ворочался, не мог заснуть от ожидания.
- Мы ведь уже в Лондоне,- гордо сказала Анечка, и местоимение "мы" никому не показалось неуместным.
- В Лондоне? - изумился Юрий Анатольевич. - Ведь вы рассказывали о том, как попали... - Врач замялся, и на лице его появилось смущенное выражение. Видно было, что ему неловко было произнести слово "будущее".
- Из двадцать второго века Владимир Григорьевич отправился в девятнадцатый, в Лондон, - с плохо скрываемым торжеством объяснила Анечка. - Я раньше рассказывала об одном удивительном экстрасенсе Хыоме, и Владимир Григорьевич попросил своих хозяев разрешить ему посетить на обратном пути Англию.
- Ничего себе обратный путь, - покачал головой доктор, - небольшой крюк в век.
- Побольше, - сказал Константин Михайлович. Он на несколько секунд поднял глаза к потолку, наморщил страдальчески лоб, что-то беззвучно пошептал и вдруг торжествующе выкрикнул: - Сто двадцать семь лет!
- Костя, ты прямо арифмометр какой-то, - усмехнулся Ефим Львович.
- А почему все-таки сто двадцать семь лет? - спросил Юрий Анатольевич.
- Потому что я попал в Лондон в пятьдесят девятом году, - объяснил Владимир Григорьевич.
- В пятьдесят девятом? Но это же...
- В тысяча восемьсот пятьдесят девятом, - сказал Ефим Львович. - Не девятьсот, а восемьсот...
Казалось Юрию Анатольевичу, что тогда, в первый раз, когда описывал Владимир Григорьевич, как очутился в будущем, был он почти готов поверить в то, во что поверить было решительно невозможно. Но, пропустив дальнейший рассказ, он дал возможность своему здравому смыслу перевести дух, собраться с силами, и сейчас этот здравый смысл лишь снисходительно улыбался; как же, из двадцать второго века в девятнадцатый, а завтра, может быть, в третий до нашей эры. Может, попросить Харина смотаться в Древний Рим или, допустим, слетать к Гомеру в гости. Но спорить с больным стариком не хотелось, тем более что вреда от этих сказок никому не было. Конечно, следовало бы уйти сейчас, дел у него сегодня было предостаточно, но неловко было так решительно подчеркнуть свое отношение к их... россказням.
Четыре пары глаз, стариковских, выцветших, окруженных морщинами, смотрели на него выжидательно, и Юрий Анатольевич, привычно обругав себя за жалкое слабоволие, сказал:
- Это... Вы разрешите и мне послушать?
- Конечно, - кивнул Владимир Григорьевич.
- Может быть, вкратце рассказать доктору о том, что он пропустил? - предложил Ефим Львович.
- Мне кажется, не стоит, - сказал Владимир Григорьевич. - Вы не замечали, любое краткое содержание предыдущих глав звучит глуповато, а уж в этом случае и говорить не о чем.
- Вы продолжайте, - сказал доктор. - Так, как будто я знаю все.
- Хорошо. Значит, мы остановились на том, что я пришел в сознание от остроты запаха конского навоза, и этот запах почему-то напомнил мне далекое детство в Вышнем Волочке. Но это был не Вышний Волочек, а Лондон. И - удивительное дело! - был этот Лондон почему-то очень знакомым. И множество экипажей на высоких тонких колесах, и приземистые дома с закопченными фасадами, и запах дыма, который дает каменный уголь, и женщины в длинных юбках под легкими зонтиками, которые, казалось, нужны были лишь для того, чтобы защитить высокие прически, и мужчикы с бородами и бакенбардами - все это было почему-то очень знакомо. И вдруг я понял, откуда это чувство: Диккенс. Именно Диккенс. Не Теккерей, не Коллинз, а Диккенс, удивительно пластичный писатель, умевший описывать свой мир и своих героев так, что все мы видели их его глазами.
Я огляделся. Мне казалось, что сейчас появится Урия Гипп, Давид Копперфильд или Оливер Твист. Кандидатов на роль последнего было множество, улица так и кишела оборванными мальчуганами, которые бесстрашно скользили в потоке карет, колясок и грузовых телег. Лошади ржали, хлопали бичи, слышались выкрики, ругань - и всепроникающий запах конского навоза.
"Друг Владимир, - тихонько прошептал мне на ухо Бруно, - я бы рекомендовал тебе закрыть рот, у тебя довольно забавный вид".
Я вам говорил уже, друзья, что Бруно очень высок, без малого два метра, а в цилиндре он был настоящим великаном, и он явно привлекал к себе внимание, хотя прохожие чисто по-английски делали вид, что не смотрят на него.
Я вдруг вспомнил двух давно забытых кинокомиков, чьи имена были когда-то нарицательными: Пат и Паташон. Высокий и худой и маленький и толстенький. Я не толстенький, скорее наоборот, но все равно, зрелище мы с Бруно являли, надо думать, довольно комичное.
"Как ты?" - спросил Бруно по-английски.
"Сейчас проснусь", - ответил я.
"Проснешься?"
"У меня такое ощущение, что сейчас я открою глаза, сон кончится, я отлеплю горчичник с груди, и нужно будет вставать, чтобы не опоздать на завтрак".
"Ты не проснешься, Владимир, сколько бы ты ни моргал глазами, потому что мы действительно в Лондоне. Думаю, нам не стоит терять времени, потому что его у нас мало. Ты рискнешь сам отправиться к твоему Хьюму или ты хочешь, чтобы я поехал с тобой?"
На мгновение мной овладела паника, как это один? Как я сумею найти отель Кокса? Как я спрошу Хьюма? Я же ничего никому не сумею объяснить, я ничего не пойму, я заблужусь, я буду бродить по этому городу, пока не попаду под конские копыта, пока не упаду, поскользнувшись на куче навоза, пока не умру от голода. Как это один?
Бруно терпеливо смотрел на меня с доброй лукавой улыбкой, по-птичьи наклонив голову, и я видел, что он все понимал. Я разозлился на себя за детские дурацкие страхи. Конечно, по крайней мере в первый раз следовало воспользоваться помощью Бруно, но глупое мальчишеское самолюбие заставило меня сказать:
"Я сам".
"Отлично, друг Владимир. Вот тебе бумажка с адресом. На всякий случай я написал его и по-английски, и по-русски, чтобы ты мог разобраться в безумной английской орфографии. С тех пор, как путешествия во времени стали более или менее регулярными, мы пришли к выводу, что надо иметь свою постоянную базу, и сняли домик, адрес, разумеется, не такой шикарный, как Джермин-стрит, где находится отель Кокса, Кенсингтон-роуд, но домик вполне удобный. Вот ключ. Если меня не будет, когда ты вернешься, откроешь сам".
"Хорошо, Бруно... А... как остановить кэб? Кэб, правильно?"
"Да, кэб. Очень просто. Вон, видишь? Подними просто руку и все. Скажешь: Джермин-стрит. Скажешь смело, с достоинством, потому что это аристократический адрес, прекрасная улочка, которая соединяет Риджент-стрит и Сент-Джеймс-стрит. Да и весь этот район аристократический, совсем недалеко Букингемский дворец".
Букингемский дворец почему-то придал мне храбрости.
"Ладно, друг Бруно, авось не пропаду".
"Не пропадешь", - твердо сказал Бруно.
"Ты в этом уверен?"
"Абсолютно".
Ну, конечно, пронеслось у меня в голове, он знает. Опять взгляд из будущего. Он знает, что тут мне ничего не грозит, потому что в книге судеб суждено мне вернуться в свой век, свой Дом ветеранов, в свою шкуру. Старую, но свою...
Когда я залез в экипаж, пахнувший опять-таки конским навозом, пылью и потом, сердце мое нелепо колотилось так, словно я прыгнул со скалы на спину дикого мустанга. Возница обернулся и пробурчал что-то, чего я не понял.
"Джермин-стрит, плиз, Кокс хоутел".
То ли произношение мое было ужасным, то ли не следовало говорить "пожалуйста", но возница посмотрел на меня изумленно, опять пробормотал нечто совершенно невразумительное, щелкнул кнутом, сказал, наверное, что-то обидное лошади, потому что та протестующе заржала и повлекла нас в сторону, где, как мне хотелось надеяться, находилась мифическая Джерминстрит.
Не знаю, поверите ли вы мне, дорогие друзья, если я скажу вам, что задремал в экипаже, но было так. Увы, емкость моих физических и эмоциональных аккумуляторов давно уже стала невелика, и они быстро садятся. Я задремал, хотя в оправдание свое должен сказать, что езда в конном экипаже убаюкивает куда эффективнее, чем в автомобиле: цокот копыт, скрип рессор, покачивание так и навевают сон.
Если бы у нас здесь в нашем Доме был кэб, - улыбнулся Владимир Григорьевич, - можно было бы смело забыть о родедорме, ноксироне, димедроле и прочих снотворных. Не можешь заснуть - вышел во двор, сел в кэб, сказал вознице "Букингемский дворец" и...
- И везут тебя прямым ходом к Кащенко, - усмехнулся Ефим Львович.
- Как хотите, - сказал Владимир Григорьевич, - я не настаиваю. Тем более что возникают определенные трудности: как сонному перебраться из кареты в свою постель.
Все посмеялись, и Владимир Григорьевич продолжал:
- Я задремал, и снилось мне, что я еду куда-то на поезде. Я высунул голову в окно, в лицо ударил тугой воздух, и я безмерно удивился, потому что и не подозревал, что воздух может быть такой твердый и так хлестать по лицу. И летели мимо клочья дыма, и дым пах волнующе и странно, и мать дергала меня за руку и говорила: немедленно закрой окно, засоришь глаза, и я понял, что я мальчик, потому что не может же мать дергать за руку взрослого человека, и не может взрослый человек не знать, что такое сопротивление воздуха. Мне не хотелось расставаться с пьянящим дымом, хоть бы в глаза влетело сто соринок, но мать оттащила меня от окна и сказала:
"Для человека с инсультом ты ведешь себя довольно легкомысленно".
Это было странно. С одной стороны, я был явно мальчиком, хотя бы потому, что меня волновал запах дыма и проносившиеся мимо коровы, которые смотрели на меня удивленно и с завистью. С другой - у меня почему-то был инсульт. Все это было непонятно, и я проснулся.
Экипаж остановился, и я понял, что мы приехали. Чтобы извозчик говорил понятнее, я составил в уме фразу, что я иностранец, что он должен выражаться яснее.
"Это я вижу", - пробормотал он и довольно ясным голосом назвал сумму в пять шиллингов. Наверное, нужно было поторговаться, потому что глаза возницы были неуверенные и лживые, но я молча заплатил ему. Он посмотрел на меня диким взглядом, что-то буркнул, дернул за вожжи и поспешил укатить, боясь, очевидно, что я передумаю.
Улица была тихой и так походила на декорации к какому-нибудь фильму, что я даже оглянулся в поисках съемочной группы. Группы не было, и я вошел в подъезд с начищенной медной табличкой. Дверь мне открыл свирепого вида человек в ливрее с пиратской бородой, и я подумал, что раз он не прогнал меня, вид у меня, стало быть, вполне респектабельный. Мне захотелось пожать пирату руку, но я сдержался. Наверное, братание курского помещика с британским пиратом могло показаться здесь неуместным. Внутри было полутемно от красного дерева, дуба, кожи и меди. Никогда в жизни я не видел такого количества сияющего дерева и сияющей меди. Что-что, а за уборкой мистер Кокс, похоже было, следил строго.
Из-за конторы выплыл мистер Пиквик - я чуть не обратился к нему "мистер Пиквик", так он был округл и приятен - и спросил, чем может служить. К своему величайшему изумлению, я обнаружил, что понял его слова. Ночной курс английского делал свое дело. Я глубоко вздохнул, впервые всерьез бросаясь в английское море, и объяснил, что хотел бы видеть мистера Хьюма. И опять чудо! Мистер Пиквик вполне понял меня, потому что спросил, как доложить.
"Скажите, что его хочет видеть русский путешественник мистер Харин. Вот моя карточка".
"О, да, да, конечно, - расплылся мистер Пиквик в широчайшей улыбке, которая казалась еще шире из-за бакенбардов, - мистер Хыом недавно вернулся из России".
Я поймал себя на том, что жду, пока Пиквик поднимет трубку телефона и позвонит медиуму. Но телефона не было. Телефон еще не был изобретен, и вместо него портье отправил вверх по лестнице - лифта тоже еще не было - еще одного Оливера Твиста.
"Вы прямо из России, сэр?" - спросил портье, жестом приглашая меня сесть в кресло.
"Да, я прибыл в Лондон только что".
Вскоре появился Оливер Твист, сказал что-то портье, а тот уже - мне:
"Если вы соблаговолите пройти, сэр, мистер Хыом готов принять вас".
Я прошел за боем по тишайшему коридору. Он остановился перед сияющей дверью красного дерева с сияющей медной цифрой 5, почтительно постучал, оттуда донеслось "кам ин", Оливер приоткрыл дверь, пропуская меня, и мягко закрыл ее за мной.
Навстречу мне шел невысокий молодой человек с бледным лицом, окаймленным густыми темными волосами. На нем был темно-красный длинный халат и белая рубашка. Он был похож на Эдгара По, а может, на лорда Байрона. На кого именно, я решить не мог, потому что представлял себе того и другого достаточно смутно.
Как странно, пронеслось у меня в голове, издатель Визителли уже рассказал в своих мемуарах о посещении Хыюма таинственным курским помещиком. А я ведь могу повернуться еще и удрать отсюда. Как тогда?
Но нет, история знает, что делает. Где она уже прошла, она прошла, поступь у нее основательная, и мыслишка эта была лишь детским взбрыкиванием. Я-то знал, что никуда не уйду, потому что я уже был здесь, беседовал с Хьюмом и даже предсказал ему будущее. Я двигался по предопределенной траектории, и не дано мне было выскочить из уже проделанной колеи.
В этот момент откуда-то из соседней комнаты раздался детский крик "мама", плач, и женский голос произнес:
"Ну, Гриша, не плачь..."
И этот плач, и русские слова вдруг сняли с меня все напряжение, и я почувствовал себя совсем легко и непринужденно.
"Добрый день, мистер Харин, - улыбнулся Хьюм, - вы должны извинить меня, это сын... Мы недавно приехали с женой, она тоже русская, моя Саша, и я буду рад вас познакомить... Конечно, жизнь в отеле... Но найти хороший дом в Лондоне - это далеко не простое дело, уверяю вас, сэр. Но вот и Саша".
В комнату вошло совсем юное существо, почти девочка. Я испытал в эту секунду нелепое, но острое чувство давнего знакомства с ней. Эта тоненькая фигурка, эти доверчивые большие глаза на нежном личике - сколько раз мое воображение создавало этот образ, когда я читал и перечитывал Тургенева и Толстого. Она держала за руку крошечного мальчугана.
"Саша, позволь представить тебе господина Харина, твоего соотечественника. Мистер Харин, это моя жена Александрина, которая предпочитает, чтобы ее звали Сашей, и Грегори, он же Гриша".
Девочка улыбнулась и кивнула мне приветливо. Волосы у нее были русые и разделены посредине пробором.
"Рад познакомиться с вами, миссис Хьюм", - сказал я.
Вздор, чушь, не может быть, вертелось у меня в голове, не может того быть, чтобы это юное существо с очаровательным румянцем на персиковых щечках умерло через три года. И все же...
Саша и ее супруг что-то говорили, я что-то отвечал, а сам думал, что прав, тысячу раз прав был библейский царь, действительно знание может приносить печаль...
Но вот мы остались наедине с Хьюмом, и он сказал:
"Вы не представляете, сэр, как я привязан к вашей родине. Нигде я не чувствовал себя таким счастливым. И не только потому, что нашел в России жену, не только потому, что имел честь беседовать неоднократно с их императорским высочеством царем Александром, что-то в моей душе тянет меня к России. Порой мне кажется, что во мне течет русская кровь..."
"Если не ошибаюсь, ваша матушка родом из Шотландии, сказал я, и Хьюм посмотрел на меня внимательно, удивленный, очевидно, моей осведомленностью, - а Шотландия своей суровой природой, я слышал, напоминает Россию".
"Истинно так, истинно так, сэр! - пылко воскликнул Хьюм. - Я провел там первые годы своей жизни, а самые сильные и счастливые впечатления - это впечатления детства".
"У нас в России был великий поэт, он умер совсем молодым, Лермонтов, его предки, говорят, родом из Шотландии".
"Лермонт? О, да, это шотландское имя. К сожалению, я так и не выучил русский язык как следует, но я обязательно попрошу Сашу почитать мне его. Хорошая поэзия ведь как музыка, она больше, чем только слова".
Мы вели неторопливую пустую беседу, а в голове моей жужжал простенький вопрос: а о чем мне, собственно, говорить с ним? То есть я уже знал, что займусь предсказаниями, ведь я уже, строго говоря, сделал это сто с лишним лет тому назад, возьму у него автограф, потому что этот автограф он уже подписал и вручил мне, то есть не сейчас, не в этом странном временном зигзаге, а в рамках настоящего времени, и, стало быть, через несколько минут мы можем распрощаться.
Парапсихологией я никогда особенно не интересовался. Конечно, как и всякому нормальному человеку, мне было любопытно время от времени читать очередное газетное разоблачение парапсихологии, но в самом этом настойчивом отрицании было нечто, заставлявшее среднестатистического скептика насторожиться. Раз газеты отрицают и разоблачают, значит, думал я, все не так просто. Но сам я с экстрасенсами не сталкивался, и никакого своего мнения по поводу их существования не имел, ибо мнение это просто не на чем было выстраивать, разве что на привычном недоверии к газетным разоблачениям.
Кроме того, чтобы интересоваться подобного рода вещами, надо, наверное, обладать соответствующей натурой, натурой романтической, жаждущей всяческих чудес. А я всю жизнь был скорее суховатым скептиком, склонным по природе к сомнениям. Если кто-то говорил, что прочел изумительный роман, первым побуждением моего уксусного ума было усомниться: так уж и изумительный.
Но то было давно, в другом веке. Мог ли я остаться прежним после того, как потрясли меня и взболтали невероятные скачки из века в век, когда случалось то, что случиться, безусловно, не могло и все же случилось. Да и трудно было оставаться скептиком, когда меня подымали к потолку, когда люди взмывали в воздух надувными шариками, нисколько не чувствуя себя при этом волшебниками. Но то было в двадцать втором веке, веке невероятных достижений науки и техники. А сейчас я сижу перед человеком, который, кроме таблицы умножения, к науке другого отношения не имеет, но волею судеб неведомым для себя способом соприкоснулся с тем, что скрыто для его века, да и для моего тоже. Не случайно же его имя известно будет через триста лет, более известно, чем через сто.
И нужно было быть тупым скотом, чтобы не испытывать любопытства перед этим бледным феноменом. Так сказал я себе. Тем временем вежливый наш разговор медленно влачился, пока я не заметил:
"Скажите, мистер Хьюм, правда ли, что ваша матушка, насколько я слышал, была ясновидящей и происходила из рода ясновидящих и умела предсказывать смерть родных, близких и знакомых?"
Медиум откинул рукой прядь волос со лба и внимательно посмотрел на меня. Лицо его было задумчиво, словно он пытался что-то вспомнить.
"Я вижу, сэр, вы изрядно осведомлены о моем детстве", слабо улыбнулся он.
"Вы не ошиблись, дорогой мистер Хьюм, - пылко вскричал я, сам удивляясь своим неведомым артистическим способностям. - Вот уже несколько лет я ищу все, что можно узнать о вас, о человеке, который своим необычайным даром глубоко потряс меня и поразил мое воображение..."
"Благодарю вас, сэр, я польщен, но... - Хьюм запнулся и, склонив голову на плечо, как-то искоса посмотрел на меня. - Но... дело в том, что, я, по-моему, никогда не рассказывал о несчастном даре моей матушки, да и сама она после всех ударов судьбы, кои не раз обрушивались на нее, не очень-то афишировала способности свои проникать мысленным взглядом в будущее..."
Я неуклюже рассмеялся, чтобы выиграть хоть несколько секунд.
"Ну что же, дорогой метр, я не решался говорить об этом, потому что негоже недостойному ученику хвастаться перед великим учителем, но я тоже... развил в себе некоторые способности... так сказать... видения... видения за горизонт, если позволительно так выразиться. И вполне может быть, что я не читал ничего о даре вашей матушки, а... как бы увидел... Иногда я путаю то, что узнал, так сказать, из обычных источников, с тем, что... увидел. Это моя скромная способность непостоянна, мистер Хьюм. Я заметил, что мой мысленный взгляд приобретает остроту только тогда, когда меня живо волнует человек, о ком я думаю. Говоря с вами и испытывая при этом глубокое волнение, я даже вижу ваше будущее как бы против своей воли..."
Лицо Хьюма, как я уже сказал, было бледным, но в этот момент он еще больше побледнел. Он как-то криво усмехнулся и сказал:
"И что же вы видите, господин Харин?" - слово "господин" он произнес по-русски, и мне почудилось, что прозвучало оно насмешливо.
"Астральные силы, что руководят мною, - пробормотал я медленно, стараясь дышать глубоко, словно я был в трансе, подсказывают, что через три года вы испытаете большое горе, ровно через три года вы потеряете близкого человека... Позже... позже... Да, позже, в 1867 году вы будете лечиться, потому что случится с вами нервное расстройство... В клинике вы познакомитесь с аристократом, который напишет впоследствии о вас книгу, прекрасную книгу.
Позже... еще позже... в 1871 году ваши необыкновенные способности будет изучать молодой ученый Уильям Крукс, который станет со временем сэром Уильямом. И даже опубликует свои наблюдения в солидном журнале..."
Хьюм долго смотрел на меня, потом пожал плечами и спросил, слабо усмехнувшись:
"А смерть мою вы тоже видите?"
"Да, вижу".
"И что же вы видите?"
"Вы действительно хотите знать, когда умрете? Жить с этим нелегко..."
"Да, хочу".
"Ну что ж, я скажу вам, учитель. Вы умрете через... двадцать семь лет".
"То есть в 1886 году?"
"Да".
"Ну что ж, будем надеяться, что вы не ошибаетесь. Двадцать семь лет - немалый срок, а я и теперь иногда чувствую себя таким усталым... Обессиленным... Словно земля притягивает меня... - Хьюм невесело усмехнулся. - Смешно. Человек, который умеет взлететь под потолок, жалуется, что его притягивает земля..."
Хьюм испытующе посмотрел на меня.
"Но вы странный предсказатель, мистер Харин..."
"Почему?"
"Видите ли, обычно прорицатели предпочитают пользоваться неясными формулировками, оставляющими, так сказать, место для толкований. Вы же...вы словно читаете чье-то жизнеописание..."
Я вздрогнул. Если бы он знал, этот хрупкий молодой человек, как близок он к истине.
"А вы? - поспешил я спросить, чтобы скрыть свое смущение. - Не может быть, чтобы вы, человек, наделенный столь щедро столь необычайными способностями, не видели будущее..."
"Как вам сказать, мистер Харин... Вы не поверите, если я скажу вам, что совершенно не знаю, на что способен. У меня порой бывает ощущение, что кто-то, какая-то высшая сила руководит мною, иногда даже против моей воли. Года три назад я вдруг явственно почувствовал, так явственно, как будто мне прочли об этом сообщение, что я на год потеряю свой дар. И что же вы думаете, так и случилось..."
"Да, да, я читал об этом".
"Да, об этом много писали. Это было десятого февраля пятьдесят шестого года, а ровно в полночь десятого февраля пятьдесят седьмого года способности мои вновь появились. Произошло это так, как будто я был при этом вовсе ни при чем. Кто-то забрал разом, кто-то вернул разом обратно... Но вы правы, мистер Харин, порой я вижу будущее и прошлое..."
Я почувствовал, как сжался от нелепого детского страха. Хьюм внимательно посмотрел на меня, пожал плечами.
"Странно, - пробормотал он, - вы отбрасываете какие-то необыкновенные тени, в прошлое тень почти не отбрасывается, зато в будущее простирается тень такой длины, какой я никогда не видел..."
"Благодарю вас, я, право, не заслуживаю вашего драгоценного внимания, дорогой мистер Хьюм. У меня к вам просьба. И только потому, что я проделал неблизкий путь из России в Англию ради встречи с вами, я осмеливаюсь просить вас о ней".
"Я сделаю все, что смогу".
"Это не так много. Я бы хотел получить ваш автограф".
"Только и всего? - воскликнул Хьюм. - Вы не устаете поражать меня. Вот, прошу вас".
Он взял со стола плотную визитную карточку, кажется, ее картон назывался или называется бристольским, обмакнул перо в чернильницу и размашисто расписался. Он помахал карточкой, чтобы быстрее высохли чернила, и протянул ее мне. На карточке было написано "Дэниэл Данглэс Хьюм. Медиум. Кокс отель. Джермин-стрит". И подпись наискосок.
"Спасибо. Но как странно пишется ваше имя. По правилам его ведь следовало бы произносить "Хоум", как слово "дом".
"Да, но мы всегда были Хьюмами".
"Еще раз благодарю вас. Исполнилась моя мечта".
Хьюм кивнул и усмехнулся.
"И все же вы необыкновенный человек, господин Харин. Хыом опять произнес слово "господин" по-русски. - И не только потому, что отбрасываете такие странные тени..."
"Но почему же?"
"Вы первый мой собеседник, который не просит продемонстрировать ему мои способности. Да и приехать из России ради автографа... право же, вы заставляете меня смутиться... Скажите, мистер Харин, будете ли вы завтра в Лондоне?"
"Да, конечно".
"Могу ли я просить вас в таком случае почтить своим присутствием сеанс, который я даю завтра, двенадцатого, в доме лорда Литтона на Сент-Джеймс-стрит?"