Страница:
Адашев мог по «недружбе» назначить неугодного ему служилого человека на низкую должность, мог внести свой род, до той поры маловьщающийся, в «Государев Родословец». Поэтому Иван IV не без основания, по мнению С.О. Шмидта, писал об Адашеве и его советниках, что они «сами государилися как хотели»[673]. Надо ли говорить о том, что столь откровенная практика фаворитизма являла собой пагубный пример для всех, кто входил в систему государственного управления – от царя до дьяка и наместника. Она откровенно показывала наиболее соблазнительный способ достижения власти. Вслед за одним могучим временщиком на сцене появлялись временщики меньшего калибра: не только Адашев, но и другие окольничие – Л. А. Салтыков и Ф.И. Умной-Колычев, не занимавшие официальных постов дворецких или казначеев, выдавали за своими подписями жалованные грамоты. Отметивший это обстоятельство А.И. Филкшкин, расценивает эти факты, как «явные свидетельства неформальной государственной деятельности, сродни той, которые обычно приписываются Избранной раде»[674].
Вопрос о границах влияния Адашева вызывает споры среди исследователей. И.И. Смирнов полагал, что С.О. Шмидт чрезмерно преувеличил степень участия временщика в государственных делах[675]. А.И. Филкшкин указывает на то, что ни один источник не связывает проведение реформ 1550-х годов с «правительством Адашева – Сильвестра», замечая, что даже неформальная деятельность кабинета, если таковая имела место, должна была оформляться в виде постановлений[676]. Вместе с тем исследователь не отвергает значения «ближней думы» – иными словами, все той же Избранной рады, следовательно, спор идет скорее о терминах, а не о существе вопроса. Для нас важно отметить, что при Иване Грозном существовал неформальный орган, подменявший Боярскую думу, в котором в разное время превалировали различные группировки, в том числе Адашева-Сильвестра и их единомышленников. Решения этого неформального органа могли скрываться под традиционной формулой «боярского приговора», поэтому его деятельность и не оставила следов в документах той эпохи.
Военародные человеки
Между «государским» и «государственным»
Вопрос о границах влияния Адашева вызывает споры среди исследователей. И.И. Смирнов полагал, что С.О. Шмидт чрезмерно преувеличил степень участия временщика в государственных делах[675]. А.И. Филкшкин указывает на то, что ни один источник не связывает проведение реформ 1550-х годов с «правительством Адашева – Сильвестра», замечая, что даже неформальная деятельность кабинета, если таковая имела место, должна была оформляться в виде постановлений[676]. Вместе с тем исследователь не отвергает значения «ближней думы» – иными словами, все той же Избранной рады, следовательно, спор идет скорее о терминах, а не о существе вопроса. Для нас важно отметить, что при Иване Грозном существовал неформальный орган, подменявший Боярскую думу, в котором в разное время превалировали различные группировки, в том числе Адашева-Сильвестра и их единомышленников. Решения этого неформального органа могли скрываться под традиционной формулой «боярского приговора», поэтому его деятельность и не оставила следов в документах той эпохи.
Военародные человеки
«Неформальная государственная деятельность», бурный расцвет которой приходится на 50-е годы XVI века, не была порождена стечением обстоятельств. Временщики целенаправленно добивались нейтрализации Думы и ослабления политического потенциала боярства. При этом они умело воздействовали на царя, стараясь использовать в своих интересах обивавших кремлевские пороги прожектеров. Иван Пересветов, прибывший в Москву в конце 1538 – начале 1539 годов, служил под началом Михаила Юрьевича Захарьина, памятного нам по процессу над Максимом Греком, и пользовался его покровительством. Организованная Пересветовьм мастерская по изготовлению щитов после смерти боярина в конце 1539 года заглохла по причинам объективным: широкая организация производства щитов в период развития огнестрельного оружия себя не оправдала[677]. Р.Г. Скрынников полагает, что, подавая челобитные царю, Пересветов уповал на покровительство клана Юрьевых-Захарьиных и Алексея Адашева[678]. Характерно, что и Юрьева, и Адашева «прогрессивный» публицист характеризует с самой лучшей стороны. Можно с уверенностью говорить о том, именно при их поддержке в сентябре 1549 года Пересветов получил аудиенцию у царя и преподнес ему свои сочинения.
Другой публицист Ермолай-Еразм также был лично известен царю и также при содействии придворных покровителей. По мнению А.А. Зимина, с Ермолаем был знаком митрополит Макарий, вероятно еще по новгородской епархии, так как Ермолай происходил из среды псковского духовенства[679]. Но из этого мы можем заключить, что Ермолая знал и Сильвестр. Не он ли стал инициатором встречи Ермолая с Иваном Грозным, состоявшейся около 1549 года, в то время, когда формировалась политическая концепция Ивана Грозного и его взгляды на государственное управление.
Чем так привлекли Захарьиных, Адашева и Сильвестра воззрения Пересветова и Ермолая? Объединяло этих очень разных мыслителей одно – ненависть к боярству. Как отмечал А.А. Зимин, своими темпераментными обличениями стяжаний «злочестивых бояр» сторонник иосифлян Ермолай-Еразм как бы отвечал на критику монастырских стяжаний Вассиана Патрикеева[680]. Можно представить, с каким интересом читал подозрительный Иван IV о том, что «чародеи и еретики у царя счастие отнимают и мудрость царскую». Пересветов неоднократно подчеркивает, что вельможи являются естественными противниками государя. Никаких конкретных претензий публицист предъявить не может. По его мнению, бояре хотя и служат царю, но недостаточно ретиво – «за веру христианскую не стоят». А мешает им богатство: «Богатыря богати, и тот обленится». Следовательно, вельможи нерадивы или даже враждебны царю уже в силу своего знатного происхождения. На примере византийской истории Иван Пересветов показывал, как корыстные вельможи «укротили» и «ухитрили» благоверного царя Константина, которого они превратили в своего «раба»[681]. Впоследствии, когда Иван Грозный обрушит на злокозненных бояр поток обличений, он явно припомнит пересветовские челобитные.
В самом крупном произведении Пересветова «Большой челобитной» проводится прямая аналогия между «укрощением» Константина и боярским самовольством в годы малолетства Ивана[682]. Примечательно, что в другом заметном публицистическом произведении эпохи – «Летописце начала царствования», автор которого был близок к Адашеву, изложение событий времени малолетства Грозного дано в аспекте обличений самоуправства бояр, в основном Шуйских[683]. Похоже, что Иван Пересветов некоторые свои пассажи писал под прямую диктовку Адашева, который с их помощью рассчитывал решить свои задачи, как стратегические, так и сиюминутные. Так, А.А. Зимин полагает, что, когда Пересветов писал о терзавших страну «бедах великих», под их виновниками он подразумевал Глинских – противников Адашева и Юрьевых[684].
Главный герой публициста Магмет-салтан правит вместе с «верной думой» – узким кружком избранных сподвижников, в котором легко угадывается все та же Избранная рада. Магмет-салтан также рассказывает о «мудром человеке», достойном ведать всеми финансами страны, в котором легко угадывался Алексей Федорович Адашев[685]. И Пересветов, и Ермолай в своих произведениях касались множества иных острейших проблем русской жизни, но их покровителей в первую очередь интересовало изобличение «мятежного» боярства, «провинившегося» перед думным дворянином Адашевым и боярами Захарьиными тем, что мешало установлению их безраздельной власти.
Разумеется, они не могли желать и не могли предвидеть размаха будущих репрессий против боярства, они «всего лишь» хотели умалить роль Думы, но Иван слишком уж близко к сердцу воспринял обличения злокозненных вельмож. Те же Сильвестр и Адашев находились в переписке с Максимом Греком, старались облегчить его участь, привлечь внимание царя к трагической фигуре мыслителя и его гуманистическому мировоззрению. Но, увы, Иван воспринимал лишь то, что находило отзвук в его испорченной душе. Вот и Макарий оставил в ней след не нравоучениями, а сказочкой про пращура-цесаря. Хотя «Просветитель» Иосифа Волоцкого был настольной книгой царя, он никогда не относился с трепетом к Церкви: ни к ее иерархам, ни к ее имуществу. В 1549 году правительство резко сократило объем иммунитетных пожалований, монастыри отныне должны были платить основные поземельные подати. Зато из книги преподобного Иосифа Иван почерпнул вывод о беспрекословном подчинении власти: «противляяися власти – Богу противитися»[686]. Иван Грозный на всю жизнь усвоил уроки, полученные в 1547 – 1549 годах, и Россия заплатила дорогую цену за плоды Иванова просвещения.
Разумеется, было бы грубой ошибкой изображать Алексея Адашева и его соратников одной черной краской, выставляя их циничными карьеристами и властолюбцами. Тем не менее, деятельность участников Избранной рады свидетельствует об их чрезмерной прагматичности, переходящей в беспринципность. Статус фаворитов царя служил залогом могущества этой группы, и одновременно – неустойчивости ее положения, что подготовляло их будущее падение. Внезаконное образование, зависевшее исключительно от расположения государя, Избранная рада была объективно заинтересована в усилении самодержавной власти, следовательно, умалении народного самоуправления.
Последний вывод противоречит устойчивому взгляду на Избранную раду как на генератор прогрессивных начинаний первого периода правления Ивана IV, сопряженного с созывом Земских соборов. Так, Костомаров отмечает, что Избранная рада не ограничивалась исключительно кружком бояр и временщиков; она призывала к содействию себе и целый народ. «С таким господствующим взглядом тогдашние правители именем государя собрали земский собор, или земскую думу, из выбранных людей сей Русской земли. Явление было новое в истории. В старину существовали веча поодиночке, но никто не додумался до великой мысли собрать одно вече всех русских земель, вече веч»[687].
Однако, как полагает С.О. Шмидт, под «всенародными человеками» автор этого высказывания, в то время польский вельможа, подразумевал не представителей различных социальных слоев, а тех, кого в Речи Посполитой причисляли к шляхтичам[688]. Обратимся к словам Курбского: «Царь аже и почтен царствомъ, а даровании, которых от Бога не получил, должен искати добраго и полезнаго совета не токмо у советниковъ, но и у всеродныхъ человекъ, понеже дар духа даетца не по богатетству внешнему и по силе царства, но по правости душевной». А.А. Алексеев переводит этот отрывок следующим образом: «Царь.. должен искать доброго и полезного совета не только у советников, но и у простых людей, потому что духовные дарования даются не по внешнему богатству, не по силе царства, но по душевной праведности…»[689]
Заметим также, что Курбский употребляет выражение «всенародных человеков», рассказывая о похождениях юного Ивана, который «по стогнам и по торжищам начал на конех с ними ездити и всенародных человековъ, мужей и жен, бити и грабити, скачюще и бегающе всюду неблагочинне»[690]. Совершенно очевидно, что князь имеет в виду простых людей, которые на свою беду попадались на пути Ивановой шайки, а вовсе не служилых «шляхтичей». Однако все равно в словах Курбского трудно разглядеть революционный призыв, так как, по свидетельству все того же С.О. Шмидта, и без участия Избранной рады представительство различных слоев общества на соборах постепенно расширялось[691]. По мнению Я.С. Лурье, в высказывании Курбского вообще вряд ли стоит искать связь с Земскими соборами, поскольку ко времени написания князем этих строк они созывались уже более десяти лет. Было бы странно воспринимать слова диссидента как некую программу, поскольку она давно осуществлялась на практике[692].
Скорее всего Курбский просто повторяет расхожую мысль. В другом своем сочинении беглый князь указывает на то, что «самому царю достоит быти яко глава и любити советников яко своя уды»[693]. Но схожие идеи мы встретим практически во всех произведениях политической публицистики 30 – 50-х годов. Костомаров очень точно подметил, что этот взгляд был «господствующим». Его торжество подготовлялось всем строем русской общественной жизни, политикой Ивана III и князя И.Ю. Патрикеева, боярскими правительствами эпохи «замятии», а также полувековой нестяжательской пропагандой. А бурные события 30 – 40-х годов поставили вопрос об участии «земли» в обсуждении государственных проблем во главу угла.
Думается, мы не много погрешим против истины, предположив, что в созыве соборного совещания были заинтересованы все – от старшего думского боярина до последнего холопа. Урок, преподнесенный событиями последних лет, был слишком очевиден. По сути, в течение небольшого отрезка времени русские люди могли наблюдать последствия двух противоположных форм управления – регентства, когда носитель верховной власти не участвует в управлении и самодержавной деспотии. Первое обернулось междоусобной бранью и правительственной чехардой, грозившей свести на нет даже многие позитивные начинания боярских правительств, второе – насилиями и произволом.
И от безначалия, и от тирании в равной степени страдали решительно все слои населения, поэтому за «исправлением Иоанновым» неизбежно должны были последовать радикальные перемены. Страна нуждалась в сильной царской власти, но первые шаги царя Ивана показали, что самодержавное правление, оказывается, может иметь совсем иной характер, весьма отличный от того, к чему привыкли на Руси во времена его отца и деда. Все это подводило к мысли о необходимости предусмотреть порядок, позволяющий «миру» участвовать в обсуждении и решении государственных проблем и тем самым обозначить пределы самодержавной власти и предупредить возможные злоупотребления.
Не стоит преувеличивать роль вечевой традиции в процессе становления Земских соборов, имевших иные образцы. «Откуда был взят образец для первого собора 1549 года? Ответ на этот вопрос найдем в существовании в России XVI века прочной традиции сословного представительства, – сообщает М.Н. Тихомиров. – Не случайно церковные соборы в России, известные и в более ранние столетия, начинают усиленно действовать с конца XV века, иногда в соединении с Боярской думой и даже представителями служилых людей[694].
Первый Земско-церковный собор, состоявшийся в феврале 1549 года, получил название «собора примирения», однако на нем не только произносились покаянные речи, но и обсуждались контуры земской реформы[695]. Летом 1550 года состоялось собрание с участием духовенства, думных и приказных людей, на котором обсуждались новый Судебник, приговор о местничестве и другие вопросы государственной жизни. Собравшийся в начале 1551 года Стоглавый собор помимо вопросов церковной жизни рассматривал и «земские устроения»[696].
Были ли заинтересованы в созыве соборов лидеры Избранной рады? В определенной мере это отвечало их интересам, так как появлялся дополнительный рычаг воздействия на впечатлительного Ивана, с помощью которого, с одной стороны, можно было управлять государем, с другой – принизить значение Думы. Но входили ли в планы временщиков, которые были в первую очередь связаны с укреплением самодержавной власти, перспективы дальнейшего развития представительного начала?
Другой публицист Ермолай-Еразм также был лично известен царю и также при содействии придворных покровителей. По мнению А.А. Зимина, с Ермолаем был знаком митрополит Макарий, вероятно еще по новгородской епархии, так как Ермолай происходил из среды псковского духовенства[679]. Но из этого мы можем заключить, что Ермолая знал и Сильвестр. Не он ли стал инициатором встречи Ермолая с Иваном Грозным, состоявшейся около 1549 года, в то время, когда формировалась политическая концепция Ивана Грозного и его взгляды на государственное управление.
Чем так привлекли Захарьиных, Адашева и Сильвестра воззрения Пересветова и Ермолая? Объединяло этих очень разных мыслителей одно – ненависть к боярству. Как отмечал А.А. Зимин, своими темпераментными обличениями стяжаний «злочестивых бояр» сторонник иосифлян Ермолай-Еразм как бы отвечал на критику монастырских стяжаний Вассиана Патрикеева[680]. Можно представить, с каким интересом читал подозрительный Иван IV о том, что «чародеи и еретики у царя счастие отнимают и мудрость царскую». Пересветов неоднократно подчеркивает, что вельможи являются естественными противниками государя. Никаких конкретных претензий публицист предъявить не может. По его мнению, бояре хотя и служат царю, но недостаточно ретиво – «за веру христианскую не стоят». А мешает им богатство: «Богатыря богати, и тот обленится». Следовательно, вельможи нерадивы или даже враждебны царю уже в силу своего знатного происхождения. На примере византийской истории Иван Пересветов показывал, как корыстные вельможи «укротили» и «ухитрили» благоверного царя Константина, которого они превратили в своего «раба»[681]. Впоследствии, когда Иван Грозный обрушит на злокозненных бояр поток обличений, он явно припомнит пересветовские челобитные.
В самом крупном произведении Пересветова «Большой челобитной» проводится прямая аналогия между «укрощением» Константина и боярским самовольством в годы малолетства Ивана[682]. Примечательно, что в другом заметном публицистическом произведении эпохи – «Летописце начала царствования», автор которого был близок к Адашеву, изложение событий времени малолетства Грозного дано в аспекте обличений самоуправства бояр, в основном Шуйских[683]. Похоже, что Иван Пересветов некоторые свои пассажи писал под прямую диктовку Адашева, который с их помощью рассчитывал решить свои задачи, как стратегические, так и сиюминутные. Так, А.А. Зимин полагает, что, когда Пересветов писал о терзавших страну «бедах великих», под их виновниками он подразумевал Глинских – противников Адашева и Юрьевых[684].
Главный герой публициста Магмет-салтан правит вместе с «верной думой» – узким кружком избранных сподвижников, в котором легко угадывается все та же Избранная рада. Магмет-салтан также рассказывает о «мудром человеке», достойном ведать всеми финансами страны, в котором легко угадывался Алексей Федорович Адашев[685]. И Пересветов, и Ермолай в своих произведениях касались множества иных острейших проблем русской жизни, но их покровителей в первую очередь интересовало изобличение «мятежного» боярства, «провинившегося» перед думным дворянином Адашевым и боярами Захарьиными тем, что мешало установлению их безраздельной власти.
Разумеется, они не могли желать и не могли предвидеть размаха будущих репрессий против боярства, они «всего лишь» хотели умалить роль Думы, но Иван слишком уж близко к сердцу воспринял обличения злокозненных вельмож. Те же Сильвестр и Адашев находились в переписке с Максимом Греком, старались облегчить его участь, привлечь внимание царя к трагической фигуре мыслителя и его гуманистическому мировоззрению. Но, увы, Иван воспринимал лишь то, что находило отзвук в его испорченной душе. Вот и Макарий оставил в ней след не нравоучениями, а сказочкой про пращура-цесаря. Хотя «Просветитель» Иосифа Волоцкого был настольной книгой царя, он никогда не относился с трепетом к Церкви: ни к ее иерархам, ни к ее имуществу. В 1549 году правительство резко сократило объем иммунитетных пожалований, монастыри отныне должны были платить основные поземельные подати. Зато из книги преподобного Иосифа Иван почерпнул вывод о беспрекословном подчинении власти: «противляяися власти – Богу противитися»[686]. Иван Грозный на всю жизнь усвоил уроки, полученные в 1547 – 1549 годах, и Россия заплатила дорогую цену за плоды Иванова просвещения.
Разумеется, было бы грубой ошибкой изображать Алексея Адашева и его соратников одной черной краской, выставляя их циничными карьеристами и властолюбцами. Тем не менее, деятельность участников Избранной рады свидетельствует об их чрезмерной прагматичности, переходящей в беспринципность. Статус фаворитов царя служил залогом могущества этой группы, и одновременно – неустойчивости ее положения, что подготовляло их будущее падение. Внезаконное образование, зависевшее исключительно от расположения государя, Избранная рада была объективно заинтересована в усилении самодержавной власти, следовательно, умалении народного самоуправления.
Последний вывод противоречит устойчивому взгляду на Избранную раду как на генератор прогрессивных начинаний первого периода правления Ивана IV, сопряженного с созывом Земских соборов. Так, Костомаров отмечает, что Избранная рада не ограничивалась исключительно кружком бояр и временщиков; она призывала к содействию себе и целый народ. «С таким господствующим взглядом тогдашние правители именем государя собрали земский собор, или земскую думу, из выбранных людей сей Русской земли. Явление было новое в истории. В старину существовали веча поодиночке, но никто не додумался до великой мысли собрать одно вече всех русских земель, вече веч»[687].
Однако, как полагает С.О. Шмидт, под «всенародными человеками» автор этого высказывания, в то время польский вельможа, подразумевал не представителей различных социальных слоев, а тех, кого в Речи Посполитой причисляли к шляхтичам[688]. Обратимся к словам Курбского: «Царь аже и почтен царствомъ, а даровании, которых от Бога не получил, должен искати добраго и полезнаго совета не токмо у советниковъ, но и у всеродныхъ человекъ, понеже дар духа даетца не по богатетству внешнему и по силе царства, но по правости душевной». А.А. Алексеев переводит этот отрывок следующим образом: «Царь.. должен искать доброго и полезного совета не только у советников, но и у простых людей, потому что духовные дарования даются не по внешнему богатству, не по силе царства, но по душевной праведности…»[689]
Заметим также, что Курбский употребляет выражение «всенародных человеков», рассказывая о похождениях юного Ивана, который «по стогнам и по торжищам начал на конех с ними ездити и всенародных человековъ, мужей и жен, бити и грабити, скачюще и бегающе всюду неблагочинне»[690]. Совершенно очевидно, что князь имеет в виду простых людей, которые на свою беду попадались на пути Ивановой шайки, а вовсе не служилых «шляхтичей». Однако все равно в словах Курбского трудно разглядеть революционный призыв, так как, по свидетельству все того же С.О. Шмидта, и без участия Избранной рады представительство различных слоев общества на соборах постепенно расширялось[691]. По мнению Я.С. Лурье, в высказывании Курбского вообще вряд ли стоит искать связь с Земскими соборами, поскольку ко времени написания князем этих строк они созывались уже более десяти лет. Было бы странно воспринимать слова диссидента как некую программу, поскольку она давно осуществлялась на практике[692].
Скорее всего Курбский просто повторяет расхожую мысль. В другом своем сочинении беглый князь указывает на то, что «самому царю достоит быти яко глава и любити советников яко своя уды»[693]. Но схожие идеи мы встретим практически во всех произведениях политической публицистики 30 – 50-х годов. Костомаров очень точно подметил, что этот взгляд был «господствующим». Его торжество подготовлялось всем строем русской общественной жизни, политикой Ивана III и князя И.Ю. Патрикеева, боярскими правительствами эпохи «замятии», а также полувековой нестяжательской пропагандой. А бурные события 30 – 40-х годов поставили вопрос об участии «земли» в обсуждении государственных проблем во главу угла.
Думается, мы не много погрешим против истины, предположив, что в созыве соборного совещания были заинтересованы все – от старшего думского боярина до последнего холопа. Урок, преподнесенный событиями последних лет, был слишком очевиден. По сути, в течение небольшого отрезка времени русские люди могли наблюдать последствия двух противоположных форм управления – регентства, когда носитель верховной власти не участвует в управлении и самодержавной деспотии. Первое обернулось междоусобной бранью и правительственной чехардой, грозившей свести на нет даже многие позитивные начинания боярских правительств, второе – насилиями и произволом.
И от безначалия, и от тирании в равной степени страдали решительно все слои населения, поэтому за «исправлением Иоанновым» неизбежно должны были последовать радикальные перемены. Страна нуждалась в сильной царской власти, но первые шаги царя Ивана показали, что самодержавное правление, оказывается, может иметь совсем иной характер, весьма отличный от того, к чему привыкли на Руси во времена его отца и деда. Все это подводило к мысли о необходимости предусмотреть порядок, позволяющий «миру» участвовать в обсуждении и решении государственных проблем и тем самым обозначить пределы самодержавной власти и предупредить возможные злоупотребления.
Не стоит преувеличивать роль вечевой традиции в процессе становления Земских соборов, имевших иные образцы. «Откуда был взят образец для первого собора 1549 года? Ответ на этот вопрос найдем в существовании в России XVI века прочной традиции сословного представительства, – сообщает М.Н. Тихомиров. – Не случайно церковные соборы в России, известные и в более ранние столетия, начинают усиленно действовать с конца XV века, иногда в соединении с Боярской думой и даже представителями служилых людей[694].
Первый Земско-церковный собор, состоявшийся в феврале 1549 года, получил название «собора примирения», однако на нем не только произносились покаянные речи, но и обсуждались контуры земской реформы[695]. Летом 1550 года состоялось собрание с участием духовенства, думных и приказных людей, на котором обсуждались новый Судебник, приговор о местничестве и другие вопросы государственной жизни. Собравшийся в начале 1551 года Стоглавый собор помимо вопросов церковной жизни рассматривал и «земские устроения»[696].
Были ли заинтересованы в созыве соборов лидеры Избранной рады? В определенной мере это отвечало их интересам, так как появлялся дополнительный рычаг воздействия на впечатлительного Ивана, с помощью которого, с одной стороны, можно было управлять государем, с другой – принизить значение Думы. Но входили ли в планы временщиков, которые были в первую очередь связаны с укреплением самодержавной власти, перспективы дальнейшего развития представительного начала?
Между «государским» и «государственным»
Костомарова, размышлявшего над характером законодательной реформы, выразившейся в принятии нового Судебника 1551 года и составлении уставных грамот, поразило «развитие двоевластия и двоесудия, что в очень малых признаках видно даже в судебнике Ивана III, но что глубоко заметно во всей жизни древней удельно-вечевой Руси». «Являются две отличные, хотя взаимно действующие стихии: государство и земщина, — продолжает Костомаров. – Дело может быть государское, но может быть и земское. Свадьба государя или венчание его на царство есть дело государево, поход на Казань – дело земское. Служба может быть государева, может быть земская. Много раз можно встретить и в последующие времена эту двоякость общественной жизни, но она является всего ярче в то время, когда самовластие Ивана подпало под влияние Адашева и Сильвестра»[697].
Прежде чем подробно рассмотреть выводы историка, сделаем два необходимых уточнения. Первое из них терминологическое. Костомаров выявляет противопоставление «земщины» и «государства», производя его от «государского», то есть того, что относится непосредственно к «государю». Но как отмечает С.О. Шмидт, «слово «земля» означало тогда, безусловно, «государство», а слово «земский» воспринималось как «государственный» или даже «общегосударственный»[698].
Наблюдения историка в целом подтверждают исследования филолога В.В. Колесова, который отмечает, что слово «земьскъ» относилось к земле как к территории рода, общины, мира; в X веке во времена Владимира Святого «земля» и «государство» были неразличимы. Слово «государь», происходящее от «господин», обозначало феодала, который имеет двойную власть: либо он господин над рабом и холопом, либо владелец имений, а иногда и то и другое вместе. Соответственно, «государство» по первоначальному смыслу слова – не область, а сама эта власть, власть государя над всем, что попадает в орбиту его державства. Отсюда в XVI веке произошли «государский» – хозяйственный, и «государстовати» – управлять. Слово «государственный» в современном значении стало известно позднее – с XVII века. «Государь, как хозяин того, что лично ему принадлежит, все шире распространяет свое господство на разные земли, и смысл накоплений Московского княжеского дома заключался как раз в подобном собирании разных земель и волостей, в том самом простом, хозяйственном, чисто практическом значении слова «государство», которое оно имело до конца XVI века», – заключает В.В. Колесов[699].
Замечал эту разницу и Иван Грозный. Обращаясь к английской королеве Елизавете, царь пеняет ей: «Ажио у тебя мимо тебя люди владеют, и не токмо люди, но и мужики торговые, и о нашихъ о государских головах и о честех и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков»[700]. По мнению Ивана Васильевича, заседающие в английском парламенте купцы не радеют не только о чести государей, но и об интересах двух стран, заботясь лишь о собственном благополучии. Выступая перед собором 1551 года, Иван разделял «наши нужи» и «земские нестроения». Следовательно, нам следует говорить о двух отличных началах – общегосударственном «земском» и более узком, частном «государском», относящемся непосредственно к государю. Потому митрополит Макарий в упомянутом нами послании писал о «государских боярах», подразумевая под этим не правительственных деятелей, не государственных мужей, а личных советников Ивана Васильевича.
Разницу между «государским» и «государственным» понимали не только светские и церковные правители, но и простые люди. М.Ф. Владимирский-Буданов указывал на то, что «по сознанию тогдашнего населения, государственное устройство состоит не в княжеских отношениях, а в земских (старших городов и пригородов), и само понятие государства приурочивается не к княжениям, а к землям»[701].
Костомарову оставались неизвестны авторы Судебника 1551 года; расцвет «двоякости общественной жизни» историк только хронологически относит к времени могущества Избранной рады. Но Р.Г. Скрынников указывает на то, что именно Алексей Адашев руководил разработкой судебной реформы: «Едва ли случаен тот факт, что именно в период составления нового Судебника А. Адашев возглавил Казенный приказ, получив чин казначея. Как только разработка кодекса законов была завершена, Адашев ушел с этого поста», – отмечает исследоваталь[702].
Итак, что же так «резко» поразило Костомарова? Очевидно, историк, позитивно оценивавший деятельность Избранной рады, с удивлением отметил, что призванные усовершенствовать правовую систему документы, наряду с прогрессивными новациями, содержат положения, представляющие собой по сравнению с Судебником 1497 года шаг назад – в эпоху удельно-вечевой Руси. Именно этот парадокс озадачил историка. Действительно, в результате реформ 50-х годов возрастает роль выборного суда, сокращаются полномочия наместников и волостелей. Однако эта тенденция последовательно развивается на протяжении нескольких десятилетий. Уже в старом Судебнике, подготовленном под руководством Ивана Патрикеева, видно участие земских лиц на суде наместников и волостелей. Вечевые традиции в некоторой степени восстанавливаются в присоединенных к Москве республиках. Суд целовальников, правда, не выборных, а назначаемых, возвращает Новгороду Василий III. Иван Вельский уже в полном объеме возвращает выборный суд в Псков. Правительство того же Вельского, напомним, учреждает институт выборных губных старост, расследовавших уголовные дела. В соответствии с Судебником 1551 года уже гражданские дела рассматриваются выборными старостами и целовальниками.
Следовательно, Алексей Адашев, если присудить ему главную роль в работе над судебной реформой, лишь продолжатель дела, начатого в конце XV века. Но, признавая, несомненно, позитивный характер перемен, стоит отметить их теневые стороны. Как мы отмечали выше, термин «земский» синонимичен «общегосударственному» в отличие от сложившегося с реформ Александра II понимания «земства» как формы муниципального управления. Действительный парадокс реформ состоит в том, что происходит разделение компетенций не между «муниципальным» и «государственным», что было бы естественным, а между «государственным» («земским») и «государевым».
На это противоречие указывает и Г.В. Вернадский: «Наместники и волостели имели административную власть над горожанами и населением государственных земель, а великокняжескими владениями, боярскими и церковными землями руководили великокняжеские, боярские и церковные управляющие. Таким образом, вся территория великого княжества фактически состояла из двух частей: одной управляли, так сказать, государственные чиновники, и другой манориальная администрация»[704].
Наметившуюся двоякость можно было преодолеть только одним способом: путем формирования единых распорядительных и судебных органов; единых как для служилых людей, так и тяглового населения. Как мы отмечали, важный шаг в этом направлении был сделан составителями Судебника 1498 года, который указывал на участие в суде наместников выборных старост: «без дворского, и без старосты, и без лутших людей суда наместником и волостелем не судити». Это положение, наряду с усилением контроля над наместниками, в новом Судебнике было сформулировано еще более категорично в двух статьях[705]. Однако последующие шаги правительства Ивана Грозного не только не способствовали разрешению возникшей коллизии, но и привели к тому, что государство стало напоминать треснувшую льдину, и трещина эта, едва появившись, стала стремительно расширяться.
Прежде чем подробно рассмотреть выводы историка, сделаем два необходимых уточнения. Первое из них терминологическое. Костомаров выявляет противопоставление «земщины» и «государства», производя его от «государского», то есть того, что относится непосредственно к «государю». Но как отмечает С.О. Шмидт, «слово «земля» означало тогда, безусловно, «государство», а слово «земский» воспринималось как «государственный» или даже «общегосударственный»[698].
Наблюдения историка в целом подтверждают исследования филолога В.В. Колесова, который отмечает, что слово «земьскъ» относилось к земле как к территории рода, общины, мира; в X веке во времена Владимира Святого «земля» и «государство» были неразличимы. Слово «государь», происходящее от «господин», обозначало феодала, который имеет двойную власть: либо он господин над рабом и холопом, либо владелец имений, а иногда и то и другое вместе. Соответственно, «государство» по первоначальному смыслу слова – не область, а сама эта власть, власть государя над всем, что попадает в орбиту его державства. Отсюда в XVI веке произошли «государский» – хозяйственный, и «государстовати» – управлять. Слово «государственный» в современном значении стало известно позднее – с XVII века. «Государь, как хозяин того, что лично ему принадлежит, все шире распространяет свое господство на разные земли, и смысл накоплений Московского княжеского дома заключался как раз в подобном собирании разных земель и волостей, в том самом простом, хозяйственном, чисто практическом значении слова «государство», которое оно имело до конца XVI века», – заключает В.В. Колесов[699].
Замечал эту разницу и Иван Грозный. Обращаясь к английской королеве Елизавете, царь пеняет ей: «Ажио у тебя мимо тебя люди владеют, и не токмо люди, но и мужики торговые, и о нашихъ о государских головах и о честех и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков»[700]. По мнению Ивана Васильевича, заседающие в английском парламенте купцы не радеют не только о чести государей, но и об интересах двух стран, заботясь лишь о собственном благополучии. Выступая перед собором 1551 года, Иван разделял «наши нужи» и «земские нестроения». Следовательно, нам следует говорить о двух отличных началах – общегосударственном «земском» и более узком, частном «государском», относящемся непосредственно к государю. Потому митрополит Макарий в упомянутом нами послании писал о «государских боярах», подразумевая под этим не правительственных деятелей, не государственных мужей, а личных советников Ивана Васильевича.
Разницу между «государским» и «государственным» понимали не только светские и церковные правители, но и простые люди. М.Ф. Владимирский-Буданов указывал на то, что «по сознанию тогдашнего населения, государственное устройство состоит не в княжеских отношениях, а в земских (старших городов и пригородов), и само понятие государства приурочивается не к княжениям, а к землям»[701].
Костомарову оставались неизвестны авторы Судебника 1551 года; расцвет «двоякости общественной жизни» историк только хронологически относит к времени могущества Избранной рады. Но Р.Г. Скрынников указывает на то, что именно Алексей Адашев руководил разработкой судебной реформы: «Едва ли случаен тот факт, что именно в период составления нового Судебника А. Адашев возглавил Казенный приказ, получив чин казначея. Как только разработка кодекса законов была завершена, Адашев ушел с этого поста», – отмечает исследоваталь[702].
Итак, что же так «резко» поразило Костомарова? Очевидно, историк, позитивно оценивавший деятельность Избранной рады, с удивлением отметил, что призванные усовершенствовать правовую систему документы, наряду с прогрессивными новациями, содержат положения, представляющие собой по сравнению с Судебником 1497 года шаг назад – в эпоху удельно-вечевой Руси. Именно этот парадокс озадачил историка. Действительно, в результате реформ 50-х годов возрастает роль выборного суда, сокращаются полномочия наместников и волостелей. Однако эта тенденция последовательно развивается на протяжении нескольких десятилетий. Уже в старом Судебнике, подготовленном под руководством Ивана Патрикеева, видно участие земских лиц на суде наместников и волостелей. Вечевые традиции в некоторой степени восстанавливаются в присоединенных к Москве республиках. Суд целовальников, правда, не выборных, а назначаемых, возвращает Новгороду Василий III. Иван Вельский уже в полном объеме возвращает выборный суд в Псков. Правительство того же Вельского, напомним, учреждает институт выборных губных старост, расследовавших уголовные дела. В соответствии с Судебником 1551 года уже гражданские дела рассматриваются выборными старостами и целовальниками.
Судебники 1550 года
Соответственно столь же последовательно и, даже хочется сказать, планомерно сокращаются полномочия назначенных чиновников. Вот как этот процесс прослеживает Костомаров на основе анализа уставных грамот. «Прежде наместники и волостелей судили-рядили произвольно. При Василии Ивановиче дана уставная грамота, определяющаяобязанности волостелей; в 1539 году – при боярском управлении – дана другая грамота, где доходы волостелей определялись несколько точнее, а в 1551 году сообразно судебнику волостелям запряталось творишь суд без участия старост и целовальников. Мало-помалу управление наместников и волостелей совершенно заменялось предоставлением жителям права самим управляться и судиться посредством выборных лиц за вносимую в царскую казну как бы откупную сумму оброка»[703]. Таким образом, только суд над служилыми государевыми людьми остался в компетенции наместников и волостелей, которые, кроме того, в случае жалоб на них подвергались следствию.Следовательно, Алексей Адашев, если присудить ему главную роль в работе над судебной реформой, лишь продолжатель дела, начатого в конце XV века. Но, признавая, несомненно, позитивный характер перемен, стоит отметить их теневые стороны. Как мы отмечали выше, термин «земский» синонимичен «общегосударственному» в отличие от сложившегося с реформ Александра II понимания «земства» как формы муниципального управления. Действительный парадокс реформ состоит в том, что происходит разделение компетенций не между «муниципальным» и «государственным», что было бы естественным, а между «государственным» («земским») и «государевым».
На это противоречие указывает и Г.В. Вернадский: «Наместники и волостели имели административную власть над горожанами и населением государственных земель, а великокняжескими владениями, боярскими и церковными землями руководили великокняжеские, боярские и церковные управляющие. Таким образом, вся территория великого княжества фактически состояла из двух частей: одной управляли, так сказать, государственные чиновники, и другой манориальная администрация»[704].
Наметившуюся двоякость можно было преодолеть только одним способом: путем формирования единых распорядительных и судебных органов; единых как для служилых людей, так и тяглового населения. Как мы отмечали, важный шаг в этом направлении был сделан составителями Судебника 1498 года, который указывал на участие в суде наместников выборных старост: «без дворского, и без старосты, и без лутших людей суда наместником и волостелем не судити». Это положение, наряду с усилением контроля над наместниками, в новом Судебнике было сформулировано еще более категорично в двух статьях[705]. Однако последующие шаги правительства Ивана Грозного не только не способствовали разрешению возникшей коллизии, но и привели к тому, что государство стало напоминать треснувшую льдину, и трещина эта, едва появившись, стала стремительно расширяться.