Страница:
Выходит, Грозный вполне осознает, что осуждающий заслуживает большего наказания, чем грешник, однако уверен в том, что на него этот закон не распространяется. «Я знаю, что истинный Бог наш Христос – противник гордых гонителей, – пишет Грозный. – Станем рассуждать, кто из нас горд: я ли, требующий повиновения от рабов, данных мне от Бога, или вы, отвергающие мое владычество, установленное Богом…»[918]
А.Л. Юрганов пришел к выводу, что Грозный счел себя одним из главных героев апокалипсических пророчеств и нашел оправдание всем своим действиям, в том числе и преступным, читая «Житие Андрея Юродивого»[919]. Последнее произведение – памятник византийской литературы, автором которого считается константинопольский монах Никифор (X в.). (Любопытно, что славянский перевод «Жития..» был опубликован в Великих Четьях Минеях митрополита Макария[920]). Главный персонаж произведения христианский подвижник и аскет Андрей (V в.) рассказывает ученику о кончине мира. По его словам, во дни «последнего царя» не будет больше не притесняющих, ни притесняемых, потому что он с помощью страха заставит сынов человеческих быть благоразумными, а преступников из знати смирит и предаст смерти[921].
Грозый убежден в том, что сам Бог вверил в его власть рабов, коих он волен казнить и миловать. Поэтому беглец Курбский не только изменил царю, а «против Бога восстал», поставил себя вне христианства, а значит, после смерти по нему не должны совершаться заупокойные службы[922]. Как видно, Иван не боится выносить самые страшные приговоры и заклятья, и тем самым уподобляться антихристу.
Но противники Ивана рассматривали его не как «последнего царя», а как самого Антихриста. Чтобы обосновать такой вывод, Андрей Курбский проследил генезис царя-Антихриста, начиная от его предков, сообщая «как посеял дьявол скверные навыки в добром роде русских князей». Князь рассказывает историю развода и пострижения Саломонии Сабуровой, женитьбы Василия III на Елене Глинской, чему пытался воспрепятствовать добродетельный Вассиан Патрикеев, сравниваемый автором с Иоанном Крестителем. «Так зачат был наш теперешний Иван, и через попрание закона и похоть родилась жестокость…» – резюмирует Курбский[923].
Писателю было хорошо знакомо эсхатологическое учение о приходе в мир Антихриста. Курбский переводил труды Иоанна Дамаскина, много размышлявшего о конце мира. Дамаскин учил, что «..не сам диавол сделается человеком, подобно тому, как вочеловечился Господь, – да не будет! Но родится человек от блудодеяния и примет на себя все действования сатаны; ибо Бог, предвидя будущее развращение его воли, допустит диаволу поселиться в нем»[924]. Предположение византийского богослова о том, что Антихрист «родится убо от блуда», стало отправной точкой «Истории князя Московского», сочиненной Курбским. Для Курбского Русь оставалась единственной страной, сохранившей истинную христианскую веру, «изрушившуюся» в остальном мире, и поэтому ее гибель представлялась писателю катастрофой вселенского масштаба, а разрушительные деяния Грозного приобретали эсхатологический смысл.
«Изолгание бытия»
Глава 16
Недолгая оттепель
А.Л. Юрганов пришел к выводу, что Грозный счел себя одним из главных героев апокалипсических пророчеств и нашел оправдание всем своим действиям, в том числе и преступным, читая «Житие Андрея Юродивого»[919]. Последнее произведение – памятник византийской литературы, автором которого считается константинопольский монах Никифор (X в.). (Любопытно, что славянский перевод «Жития..» был опубликован в Великих Четьях Минеях митрополита Макария[920]). Главный персонаж произведения христианский подвижник и аскет Андрей (V в.) рассказывает ученику о кончине мира. По его словам, во дни «последнего царя» не будет больше не притесняющих, ни притесняемых, потому что он с помощью страха заставит сынов человеческих быть благоразумными, а преступников из знати смирит и предаст смерти[921].
Грозый убежден в том, что сам Бог вверил в его власть рабов, коих он волен казнить и миловать. Поэтому беглец Курбский не только изменил царю, а «против Бога восстал», поставил себя вне христианства, а значит, после смерти по нему не должны совершаться заупокойные службы[922]. Как видно, Иван не боится выносить самые страшные приговоры и заклятья, и тем самым уподобляться антихристу.
Но противники Ивана рассматривали его не как «последнего царя», а как самого Антихриста. Чтобы обосновать такой вывод, Андрей Курбский проследил генезис царя-Антихриста, начиная от его предков, сообщая «как посеял дьявол скверные навыки в добром роде русских князей». Князь рассказывает историю развода и пострижения Саломонии Сабуровой, женитьбы Василия III на Елене Глинской, чему пытался воспрепятствовать добродетельный Вассиан Патрикеев, сравниваемый автором с Иоанном Крестителем. «Так зачат был наш теперешний Иван, и через попрание закона и похоть родилась жестокость…» – резюмирует Курбский[923].
Писателю было хорошо знакомо эсхатологическое учение о приходе в мир Антихриста. Курбский переводил труды Иоанна Дамаскина, много размышлявшего о конце мира. Дамаскин учил, что «..не сам диавол сделается человеком, подобно тому, как вочеловечился Господь, – да не будет! Но родится человек от блудодеяния и примет на себя все действования сатаны; ибо Бог, предвидя будущее развращение его воли, допустит диаволу поселиться в нем»[924]. Предположение византийского богослова о том, что Антихрист «родится убо от блуда», стало отправной точкой «Истории князя Московского», сочиненной Курбским. Для Курбского Русь оставалась единственной страной, сохранившей истинную христианскую веру, «изрушившуюся» в остальном мире, и поэтому ее гибель представлялась писателю катастрофой вселенского масштаба, а разрушительные деяния Грозного приобретали эсхатологический смысл.
«Изолгание бытия»
Россия не раз переживала потрясения, которые современникам виделись предзнаменованием гибели или перерождения всей человеческой цивилизации. Вскоре после Октябрьской революции философ Н. Бердяев напишет: «Личина подменяет личность. Повсюду маски и двойники. Изолгание бытия правит революцией. Все призрачно..Нигде нельзя нащупать твердого бытия, нигде нельзя увидеть ясного человеческого лика»[925]. В опричной революции 1565 года ярко проявилась страсть Грозного к скоморошеству и травестии. Как известно, православная церковь крайне отрицательно относилась к игрищам и представлениям скоморохов. В них виделись не только отзвуки язычества прежде всего осуждалась попытка человека изменить, отречься, пусть понарошку, пусть на время, от данного Богом облика. Лицо – не просто главный элемент внешности, это знак личности христианина, изменить лицо – значит стать другим человеком, изменить данному в Святом Крещении имени, отречься от своих грехов и добродетелей.
«Утрата целостного «я» есть утрата лица, его благодатной возможности стать ликом (как и положено было в промыслительной судьбе человека богоподобного существа). Лицо обращается в маску..»[926] И эти маски Иван беспрерывно меняет. Как замечает Д.С. Лихачев, в своих посланиях царь постоянно играет какую-либо роль: «Грозный предстает перед нами величественным монархом и бесправным подданным… безграничным монархом и униженным просителем… духовным наставником и грешным иноком.» При этом Д. С. Лихачев подчеркивает, что Грозный был искренен даже тогда, когда впадал в скомороший тон: «Это было актерство азарта, а не притворство из расчета»[927]. Это важное наблюдение, из которого выходит, что лицедейство Грозного – не прием, не уловка, а прямое проявление его натуры, в которой слиты игра и реальность.
Царь и великий государь Иван Васильевич примерял не только разные лики, но и имена. Он и Парфений Уродивый, автор канона Архангелу Михаилу, он же Иванец Васильев или Ивашка Московский. Так Грозный подписывал грамоты «царю» Симеону Бекбулатовичу – крещеному татарскому царевичу, которого Иван посадил на великое княжение осенью 1575 года. Власть новоявленного государя была номинальной, проявлялась она лишь в тех случаях, когда Иван мог полицедействовать. Например, Грозный подает Симеону челобитные, где униженно просит Симеона указать «как нам своих мелких людишок держати.». Симеон передвигался в царском поезде, в то время как Иван довольствовался простым возком.
Если опричнина, к тому времени отмененная, являлась пародией на удельное княжество, то царство Симеона Бекбулатовича – пародией уже на саму опричную систему. Грозный взял себе в удел Псковскую землю и переехал в опричный дворец на Арбате, а Симеон, став руководителем земщины, остался в Кремле. Вновь обособившись от России, Грозный переиначил на новый лад порядки, характерные для ордынского ига, когда власть русского удельного князя зависела от благорасположения золотоордынского хана. Наконец, поставление Симеона – демонстрация неограниченных возможностей царя, способного воздвигать из камней чад Авраамовых, из татарского царевича – правителя России. Не мудрено, что высокий полет фантазии Грозного не смог оценить сугубый материалист Платонов, который с раздражением заметил о воцарении Симеона, что «это была какая-то игра или причуда, смысл которой неясен, а политическое значение ничтожно»[928].
Спустя несколько месяцев «игра» в царя Симеона Бекбулатовича надоела Ивану. По наблюдению Д.С. Лихачева, «свою игру в смирение Грозный никогда не затягивал. Ему важен был реальный контраст с его реальным положением неограниченного властителя. Притворяясь скромным и униженным, он тем самым издевался над своей жертвой. Он любил неожиданный гнев, неожиданные внезапные казни и убийства»[929]. В сентябре 1568 года Иван позвал во дворец одного из виднейших представителей Думы Ивана Федорова, заставил его облачиться в царские одежды и сесть на государев трон. Затем начался спектакль – Иван преклонил перед боярином колени и заявил: «Ты имеешь то, чего искал, …вот ты ныне великий князь, радуйся теперь и наслаждайся владычеством.»
Грозный играл и за Федорова, который, разумеется, и в мыслях не имел занять московский престол, и за себя, представляясь жертвой боярского заговора. Развязка была кровавой: Грозный самолично заколол Федорова ножом, труп боярина протащили за ноги по всему Кремлю и бросили посредине Красной площади. Иван не мог отказать себе в удовольствии поюродствовать даже после катастрофического для России набега Девлет-Гирея в 1571 году. Когда в Москву прибыли крымские послы требовать у царя дань, Грозный «нарядился в сермягу бусырь да в шубу боранью», тем самым показывая, что у него хану «дати» нечего.
Склонность к лицедейству появилась у Ивана еще в юности. В лагере под Коломной летом 1546 года Иван развлекался игрой в «покойника». Она представляла собой пародию на обряд церковных похорон – устанавливался гроб с покойником и проходило отпевание, состоящее из самой отборной брани[930]. Переход от поминовения усопших к надругательству над обрядом характерен для языческих ристалищ. Как констатировали в 1551 году составители Стоглава, «в троицкую субботу по селом и по погостом сходятся мужи и жены на жальниках (поминках. – М.З.) и плачутся по гробом умерших с великим воплем. И егда начнут играти скоморохи во всякие бесовские игры, они же от плача преставше, начнут скакати и плясати и в долони бити и песни сотонинские пети…»[931]
Перед нами языческая по корням своим и антихристова по современной сути пародия на христианскую эсхатологию. Участники обряда отождествляют себя с умершими, а после «воскресают», изгоняя смерть плясками и непотребными словами и празднуя «воскресение». Им не нужен Бог, так как они «воскресали» без его помощи. И тогда же, в юности, скоморошество Ивана тесно переплеталось с насилием. 21 июля 1546 года Иван приказал учинить расправу над князем Кубенским и дворянами Воронцовыми. Особенно поразило современников то, что бояр перед смертью лишили причащения – «а отцов духовных у них перед концем не было»[932]. В это время перед шатрами на виду у войска происходила «потеха»: ходил на ходулях, наряжался в саван, и «туто же учинилася казнь». Пока юный государь предавался языческим потехам, бояре погибали, лишенные христианского причащения. Летописец отметил, что казнь совершалась «грехом христианским», облекаясь в форму торжества язычников над христианами.
Язычество нельзя рассматривать как отголосок прошлого, дань традиции или элемент народного творчества. Оно существовало не само по себе, а в первую очередь как противопоставление православию. По мнению А. Ф. Лосева, «язычество… демонично, ибо только в язычестве обожествляется мир со всеми его несовершенствами и злобой. Демонизм есть обожествление твари и зла»[933]. Эти строки Лосева посвящены композитору А. Скрябину. Но «обожествление зла» – не только смысл музыкального творчества Скрябина, но и «политического творчества» Грозного, квинтэссенция его привычек и пристрастил.
На протяжении всей жизни Грозный проявлял болезненное пристрастие к эсхатологии, с издевкой переиначивал богослужения, выворачивал наизнанку смысл христианских обрядов. Заметим в этой связи, что опричная антисистема запечатлелась в русском языке не только «опричником-кромешником». До сих пор находящийся в обиходе фразеологизм «шиворот-навыворот» также пришел к нам из времен Ивана Грозного. Опричники сажали опального боярина на лошадь лицом к хвосту, надевали вывернутый наизнанку тулуп. Издеваясь таким образом над жертвой, палачи искажали подлинный облик христианина, заменяя его маской.
В тех случаях, когда Грозному пытались указать на греховность его лицедейских увлечений, смельчаков постигала жестокая кара. В январе 1564 года Иван пригласил на пир князя Михаила Репнина. Будучи в изрядном подпитии царь и его приближенные пустились в пляс вместе со скоморохами и ряжеными. Князь не только не разделил вместе с присутствующими их бурное веселье, но и принялся укорять государя тем, что «иже не достоит ти, о царю, христианскии, таковых творити». Рассвирепевший Иван пытался силой надеть скоморошью маску на обличителя, но Репнин растоптал «мошкару». За это, по свидетельству Курбского, Иван приказал убить прямодушного боярина, причем произошло это в церкви во время всенощного бдения «близу у самого алтаря». Так за отказ участвовать в языческом обряде, за приверженность христианскому благочестию Иван не просто карает смертью – он прерывает молитву, общение православного с Всевышним, оскверняет храм смертоубийством.
Подобные кровавые и кощунственные выходки государя, кажется, должны были встретить адекватный отпор в обществе или хотя бы в том социальном слое, против кого они были в первую очередь направлены. Но, как это ни звучит парадоксально на первый взгляд, именно чудовищный характер преступлений Ивана служил залогом их безнаказанности, действовал парализующе на средневекового москвича. Метафизический смысл деяний Грозного был ясен и его современникам, но следует помнить, что выпадавшие испытания русские люди истолковывали как Божью кару. Православного человека могли глубоко возмущать кощунственные поступки государя, он мог усматривать в них диавольские знаки, но одновременно он веровал, что Антихрист, как и его предтечи, появляются в мире и на некоторое время воцаряются в нем по попущению Всевышнего. Задача христианина в таком случае не сопротивляться земному торжеству Зверя, а спасать свою душу, хранить верность заповедям Божиим. Как писал Св. Феофан Затворник, «Антихрист явится, как учат Св. Отцы, не против воли Божией. В Божиих планах мироправления стоит и он, и подготовка его, и последствия того. Не потому так, чтобы Бог хотел такого зла людям, а потому что люди сами себя до того доведут»[934].
Впрочем, это не означает, что в стране отсутствовала политическая оппозиция опричнине, и наши предки покорно взирали на творившиеся вокруг беззакония.
«Утрата целостного «я» есть утрата лица, его благодатной возможности стать ликом (как и положено было в промыслительной судьбе человека богоподобного существа). Лицо обращается в маску..»[926] И эти маски Иван беспрерывно меняет. Как замечает Д.С. Лихачев, в своих посланиях царь постоянно играет какую-либо роль: «Грозный предстает перед нами величественным монархом и бесправным подданным… безграничным монархом и униженным просителем… духовным наставником и грешным иноком.» При этом Д. С. Лихачев подчеркивает, что Грозный был искренен даже тогда, когда впадал в скомороший тон: «Это было актерство азарта, а не притворство из расчета»[927]. Это важное наблюдение, из которого выходит, что лицедейство Грозного – не прием, не уловка, а прямое проявление его натуры, в которой слиты игра и реальность.
Царь и великий государь Иван Васильевич примерял не только разные лики, но и имена. Он и Парфений Уродивый, автор канона Архангелу Михаилу, он же Иванец Васильев или Ивашка Московский. Так Грозный подписывал грамоты «царю» Симеону Бекбулатовичу – крещеному татарскому царевичу, которого Иван посадил на великое княжение осенью 1575 года. Власть новоявленного государя была номинальной, проявлялась она лишь в тех случаях, когда Иван мог полицедействовать. Например, Грозный подает Симеону челобитные, где униженно просит Симеона указать «как нам своих мелких людишок держати.». Симеон передвигался в царском поезде, в то время как Иван довольствовался простым возком.
Если опричнина, к тому времени отмененная, являлась пародией на удельное княжество, то царство Симеона Бекбулатовича – пародией уже на саму опричную систему. Грозный взял себе в удел Псковскую землю и переехал в опричный дворец на Арбате, а Симеон, став руководителем земщины, остался в Кремле. Вновь обособившись от России, Грозный переиначил на новый лад порядки, характерные для ордынского ига, когда власть русского удельного князя зависела от благорасположения золотоордынского хана. Наконец, поставление Симеона – демонстрация неограниченных возможностей царя, способного воздвигать из камней чад Авраамовых, из татарского царевича – правителя России. Не мудрено, что высокий полет фантазии Грозного не смог оценить сугубый материалист Платонов, который с раздражением заметил о воцарении Симеона, что «это была какая-то игра или причуда, смысл которой неясен, а политическое значение ничтожно»[928].
Спустя несколько месяцев «игра» в царя Симеона Бекбулатовича надоела Ивану. По наблюдению Д.С. Лихачева, «свою игру в смирение Грозный никогда не затягивал. Ему важен был реальный контраст с его реальным положением неограниченного властителя. Притворяясь скромным и униженным, он тем самым издевался над своей жертвой. Он любил неожиданный гнев, неожиданные внезапные казни и убийства»[929]. В сентябре 1568 года Иван позвал во дворец одного из виднейших представителей Думы Ивана Федорова, заставил его облачиться в царские одежды и сесть на государев трон. Затем начался спектакль – Иван преклонил перед боярином колени и заявил: «Ты имеешь то, чего искал, …вот ты ныне великий князь, радуйся теперь и наслаждайся владычеством.»
Грозный играл и за Федорова, который, разумеется, и в мыслях не имел занять московский престол, и за себя, представляясь жертвой боярского заговора. Развязка была кровавой: Грозный самолично заколол Федорова ножом, труп боярина протащили за ноги по всему Кремлю и бросили посредине Красной площади. Иван не мог отказать себе в удовольствии поюродствовать даже после катастрофического для России набега Девлет-Гирея в 1571 году. Когда в Москву прибыли крымские послы требовать у царя дань, Грозный «нарядился в сермягу бусырь да в шубу боранью», тем самым показывая, что у него хану «дати» нечего.
Склонность к лицедейству появилась у Ивана еще в юности. В лагере под Коломной летом 1546 года Иван развлекался игрой в «покойника». Она представляла собой пародию на обряд церковных похорон – устанавливался гроб с покойником и проходило отпевание, состоящее из самой отборной брани[930]. Переход от поминовения усопших к надругательству над обрядом характерен для языческих ристалищ. Как констатировали в 1551 году составители Стоглава, «в троицкую субботу по селом и по погостом сходятся мужи и жены на жальниках (поминках. – М.З.) и плачутся по гробом умерших с великим воплем. И егда начнут играти скоморохи во всякие бесовские игры, они же от плача преставше, начнут скакати и плясати и в долони бити и песни сотонинские пети…»[931]
Перед нами языческая по корням своим и антихристова по современной сути пародия на христианскую эсхатологию. Участники обряда отождествляют себя с умершими, а после «воскресают», изгоняя смерть плясками и непотребными словами и празднуя «воскресение». Им не нужен Бог, так как они «воскресали» без его помощи. И тогда же, в юности, скоморошество Ивана тесно переплеталось с насилием. 21 июля 1546 года Иван приказал учинить расправу над князем Кубенским и дворянами Воронцовыми. Особенно поразило современников то, что бояр перед смертью лишили причащения – «а отцов духовных у них перед концем не было»[932]. В это время перед шатрами на виду у войска происходила «потеха»: ходил на ходулях, наряжался в саван, и «туто же учинилася казнь». Пока юный государь предавался языческим потехам, бояре погибали, лишенные христианского причащения. Летописец отметил, что казнь совершалась «грехом христианским», облекаясь в форму торжества язычников над христианами.
Язычество нельзя рассматривать как отголосок прошлого, дань традиции или элемент народного творчества. Оно существовало не само по себе, а в первую очередь как противопоставление православию. По мнению А. Ф. Лосева, «язычество… демонично, ибо только в язычестве обожествляется мир со всеми его несовершенствами и злобой. Демонизм есть обожествление твари и зла»[933]. Эти строки Лосева посвящены композитору А. Скрябину. Но «обожествление зла» – не только смысл музыкального творчества Скрябина, но и «политического творчества» Грозного, квинтэссенция его привычек и пристрастил.
На протяжении всей жизни Грозный проявлял болезненное пристрастие к эсхатологии, с издевкой переиначивал богослужения, выворачивал наизнанку смысл христианских обрядов. Заметим в этой связи, что опричная антисистема запечатлелась в русском языке не только «опричником-кромешником». До сих пор находящийся в обиходе фразеологизм «шиворот-навыворот» также пришел к нам из времен Ивана Грозного. Опричники сажали опального боярина на лошадь лицом к хвосту, надевали вывернутый наизнанку тулуп. Издеваясь таким образом над жертвой, палачи искажали подлинный облик христианина, заменяя его маской.
Смерть и бес по сторонам трона
Определенное антисистемное значение имеет и содомский грех, которому Грозный отдавал дань и в юности, и в зрелые годы. Упреки по этому поводу Сильвестра и Курбского разделяет интервал в тридцать лет – протопоп обращается к юному царю с требованием искоренить «злое се беззаконие» в конце 40-х годов, а Курбский описывает растленные нравы Иванова двора в своем третьем послании в сентябре 1579 года. Между тем содомия не только безнравственна с точки зрения морали средневекового человека – это одновременно и пародия на гетеросексуальные отношения, и измена человеческому естеству, осквернение «телесной церкви», так же как и скоморошество, – отступление от Богом данных установлений.В тех случаях, когда Грозному пытались указать на греховность его лицедейских увлечений, смельчаков постигала жестокая кара. В январе 1564 года Иван пригласил на пир князя Михаила Репнина. Будучи в изрядном подпитии царь и его приближенные пустились в пляс вместе со скоморохами и ряжеными. Князь не только не разделил вместе с присутствующими их бурное веселье, но и принялся укорять государя тем, что «иже не достоит ти, о царю, христианскии, таковых творити». Рассвирепевший Иван пытался силой надеть скоморошью маску на обличителя, но Репнин растоптал «мошкару». За это, по свидетельству Курбского, Иван приказал убить прямодушного боярина, причем произошло это в церкви во время всенощного бдения «близу у самого алтаря». Так за отказ участвовать в языческом обряде, за приверженность христианскому благочестию Иван не просто карает смертью – он прерывает молитву, общение православного с Всевышним, оскверняет храм смертоубийством.
Подобные кровавые и кощунственные выходки государя, кажется, должны были встретить адекватный отпор в обществе или хотя бы в том социальном слое, против кого они были в первую очередь направлены. Но, как это ни звучит парадоксально на первый взгляд, именно чудовищный характер преступлений Ивана служил залогом их безнаказанности, действовал парализующе на средневекового москвича. Метафизический смысл деяний Грозного был ясен и его современникам, но следует помнить, что выпадавшие испытания русские люди истолковывали как Божью кару. Православного человека могли глубоко возмущать кощунственные поступки государя, он мог усматривать в них диавольские знаки, но одновременно он веровал, что Антихрист, как и его предтечи, появляются в мире и на некоторое время воцаряются в нем по попущению Всевышнего. Задача христианина в таком случае не сопротивляться земному торжеству Зверя, а спасать свою душу, хранить верность заповедям Божиим. Как писал Св. Феофан Затворник, «Антихрист явится, как учат Св. Отцы, не против воли Божией. В Божиих планах мироправления стоит и он, и подготовка его, и последствия того. Не потому так, чтобы Бог хотел такого зла людям, а потому что люди сами себя до того доведут»[934].
Впрочем, это не означает, что в стране отсутствовала политическая оппозиция опричнине, и наши предки покорно взирали на творившиеся вокруг беззакония.
Глава 16
«БОЖЬЯ ГРОЗА» НАД МОСКОВСКИМ ЦАРСТВОМ
То настало время помериться,
Уберечь, спасти землю русскую,
Извести на Руси лютых ворогов,
Не жалеть отца, мать родимую,
Ради русского царства великого.
Подметайте метлой, ветры буйные,
Рвите ворогов, песьи головы.
Над Москвою гроза собирается —
Грозный царь собирает дружинников.
Владимир Луговской. Пролог. Песня из кинофильма «Иван Грозный».
Недолгая оттепель
Весной 1566 года один за другим стали проявляться очевидные признаки политической оттепели. В апреле амнистированы казанскиу ссыльнопереселенцы. Некоторым из них даже возвратили отобранные вотчины. По ходатайству земских бояр и дворян во главе с Иваном Федоровым царь снял опалу с талантливого полководца Михаила Воротынского, вернул воеводу ко двору и возвратил значительную часть родовых вотчин. Князь Владимир Старицкий также получил назад свой кремлевский двор, прежде переведенный в опричнину, Грозный выказывал двоюродному брату прочие знаки своего расположения.
В.Б. Кобрин, рассматривая передышку в политике террора 1566 года, отмечает, что «происходит нечто до конца непонятное», расценивая странные зигзаги царской политики как попытку усыпить общественное мнение[935]. Наметившийся отход от репрессивной опричной политики был бы невозможен без широкой оппозиции начинаниям Грозного среди бояр, значительной части дворян и духовенства. Иван вовремя заметил растущее недовольство опричниной и оценил потенциальную угрозу. К тому же за год существования нового порядка царь, возможно, несколько охладел к своему детищу – такая реакция вполне естественна для пылких увлекающихся натур, подобных Грозному. Долго вынашиваемый план воплотился в реальность и перестал с прежней силой волновать своего создателя. Царь решил отступить от некоторых крайностей опричной политики и даже дезавуировать некоторые свои наиболее одиозные действия.
В мае «за немощью велик» оставил свою первосвятительскую кафедру и удалился в Чудов монастырь митрополит Афанасий. Каковы бы ни были истинные причины отставки митрополита, его уход выглядел как демонстративный шаг. Известно, что бывший митрополит умер в 70-е годы, то есть, по крайней мере, спустя четыре года после своей отставки, что дает основание сомневаться в серьезности болезни, его постигшей. Р.Г. Скрынников полагает, что Афанасий покинул первосвятительский пост, добиваясь упразднения опричных порядков[936]. Возможно, митрополиту не хватало здоровья и сил не для руководства Русской церковью, а для противодействия губительным деяниям государя с той твердостью, которую он продемонстрировал в дни утверждения опричнины.
Тогда Афанасий оказался в одиночестве, правящая верхушка проявила малодушие и недальновидность. Теперь ситуация изменилась коренным образом: элита, и прежде всего московское боярство во главе с Иваном Федоровым, не скрывала своего негативного отношения к опричному режиму. Когда осенью 1565 года князь Петр Щенятев удостоился царской награды за удачные действия против татар, он демонстративно покинул Боярскую думу и удалился в монастырь. Как показали дальнейшие события, недовольство проявляла не только родовитая знать, но и широкие слои дворянства. «И бысть в людех ненависть на царя от всех людей..»[937]
В этих условиях Афанасий мог почувствовать, что именно сейчас на митрополичьей кафедре должен находиться энергичный и нелицемерный иерарх, кроме прочего располагающий доверием государя, которого лишился Афанасий после январских событий 1565 года. Этим критериям в наибольшей степени отвечал казанский архиепископ Герман. Бывший казначей Волоцкой обители происходил из известной иосифлянской династии Полевых, что в глазах государя выглядело залогом верноподданических взглядов архиепископа. Заметим, что в свое время именно Герману было поручено препроводить в Волоцкий монастырь осужденного собором Матвея Башкина. В казанской епархии он стал преемником первого архиерея покоренного города Гурия Руготина, бывшего волоцкого игумена.
Несмотря на безупречные «анкетные данные», Герман оказался исключением из иосифлянских правил. Не случайно ненавидевший любостяжателей Курбский отзывается о Германе с величайшим почтением. Известно, что Герман увлекался сочинениями Максима Грека[938]. Герман возглавил казанскую епархию в марте 1564 года и учреждение опричнины наблюдал как бы со стороны. Но с появлением в Казани нескольких десятков ссыльных ростовских, ярославских, оболенских и стародубских князей, бояр Булгаковых-Куракиных и сотни мелких помещиков владыка напрямую столкнулся с последствиями становления опричного режима. Разумеется, он общался со ссыльными и получил подробные сведения об опричных нововведениях Ивана. Очевидно, что Герман прибыл в Москву, имея твердое убеждение в пагубности опричнины.
Кандидатуру казанского владыки одобрили и государь, и церковные иерархи. Герман даже вселился в митрополичьи палаты, но митрополитом так и не стал. По сообщению Курбского, Герман принялся «тихими и кроткими словесы» убеждать Ивана отказаться от опричнины и припомнил ему «страшный суд Божий и стязания нелицеприятное кождого человека о делех, так царей яко и простых»[939]. После этого разговора Грозный якобы передал его содержание своим «ласкателям», у которых обращение казанского митрополита вызвало взрыв негодования. «Боже сохрани тебя от такого совета. Опять ли хочешь, царь, быть в неволе у того епископа, еще горшей, нежели был ты у Алексея и Сильвестра столько лет!?». По сообщению Курбского, особенно горячо умоляли царя воспротивиться увещеваниям кандидата в митрополиты Алексей Басманов с сыном. В итоге по их наущению Германа прогнали с митрополичьего двора. При этом Грозный упрекал архиерея: «И на митрополию не возведен еси, а уже мя неволею обязуешь»[940].
Скорее всего, Курбский преувеличил критическую направленность речей Германа, а его призыв к оставлению опричнины он позаимствовал из событий, последовавших несколько недель спустя. Более вероятно, что архиерей протестовал не против опричнины вообще, а против недостойных мер по осуществлению опричной политики. Но этого оказалось достаточно, чтобы Грозный расценил слова кандидата как намерение ограничить его власть. Напоминание о Страшном суде должно было живо напомнить царю Сильвестра и его «страшилы», вряд ли для этого потребовалась помощь «ласкателей». К тому же, зная вспыльчивость Ивана, трудно представить, что он хладнокровно выслушал нотации Германа, а потом отправился к своим советникам и только после их обличений воспылал гневом и согласился выпроводить дерзкого епископа вон. Очевидно, Курбский, особо невзлюбивший Алексея Басманова (в своем первом послании Грозному он даже пишет об антихристе среди царевых советников, намекая на Басманова-старшего), постарался лишний раз выставить в черном свете Басманова и прочих царских любимцев.
После того как кандидатура Германа была отвергнута, выбор Грозного пал на игумена Соловецкого монастыря Филиппа – на первый взгляд, совершенно неприемлемой для Ивана фигуры. Соловецкий настоятель происходил из боярской семьи Колычевых. Его отец в свое время служил у отца Владимира Старицкого – удельного князя Андрея. Андрей и его сподвижники, среди которых находились и Колычевы, были казнены после неудачного выступления против правительства Елены Глинской. Правда, его родственник Ф.И. Умной-Колычев занимал в опричнине видное положение, однако недостаточное, для того чтобы влиять на решение столь важных вопросов.
Принадлежность Филиппа к мятежному боярскому роду должна была насторожить Грозного. Как полагает Г.П. Федотов, Филипп, «как по своему происхождению и по принадлежности к боярским кругам, так и по чисто церковным мотивам, возобладавшим в нем впоследствии, … вряд ли мог быть в стане поклонников нового режима, …он скорее должен быть доступен глухому ропоту против него…»[941] На далеких Соловках Филипп имел таких хорошо информированных о подноготной кремлевской политики собеседников, как игумен Артемий и протоиерей Сильвестр. Неизвестно, как реагировал Филипп на их рассказы, но, вероятно, именно благодаря снисходительности игумена Артемий сбежал из обители и благополучно добрался до Литвы, что вряд ли было возможно без запаса пищи и денег.
А. А. Зимин полагает, что неудача с иосифлянским претендентом на митрополичью кафедру заставила Грозного обратить свой взор на их оппонентов – группировку заволжских старцев и одного из их лидеров митрополита Филиппа[942]. Но стоит ли вслед за А.А. Зиминым причислять Филиппа к нестяжателям? И да, и нет, поскольку к этому времени изменились и последователи Нила Сорского, и иосифляне, а былые противоречия заметно сгладились. Пример – противоречие между партийной принадлежностью и поступками и пристрастиями Германа. Вот и Филипп, превративший Соловецкую обитель в образцовое хозяйство, плохо вписывается в привычный образ нестяжателя. Последним истинным заволжцем можно считать игумена Артемия. С его ссылкой распалась и нестяжательская партия, после чего оказалось, что и иосифлянам, которым не с кем было бороться, незачем, как прежде, крепко держаться друг друга.
В.Б. Кобрин, рассматривая передышку в политике террора 1566 года, отмечает, что «происходит нечто до конца непонятное», расценивая странные зигзаги царской политики как попытку усыпить общественное мнение[935]. Наметившийся отход от репрессивной опричной политики был бы невозможен без широкой оппозиции начинаниям Грозного среди бояр, значительной части дворян и духовенства. Иван вовремя заметил растущее недовольство опричниной и оценил потенциальную угрозу. К тому же за год существования нового порядка царь, возможно, несколько охладел к своему детищу – такая реакция вполне естественна для пылких увлекающихся натур, подобных Грозному. Долго вынашиваемый план воплотился в реальность и перестал с прежней силой волновать своего создателя. Царь решил отступить от некоторых крайностей опричной политики и даже дезавуировать некоторые свои наиболее одиозные действия.
В мае «за немощью велик» оставил свою первосвятительскую кафедру и удалился в Чудов монастырь митрополит Афанасий. Каковы бы ни были истинные причины отставки митрополита, его уход выглядел как демонстративный шаг. Известно, что бывший митрополит умер в 70-е годы, то есть, по крайней мере, спустя четыре года после своей отставки, что дает основание сомневаться в серьезности болезни, его постигшей. Р.Г. Скрынников полагает, что Афанасий покинул первосвятительский пост, добиваясь упразднения опричных порядков[936]. Возможно, митрополиту не хватало здоровья и сил не для руководства Русской церковью, а для противодействия губительным деяниям государя с той твердостью, которую он продемонстрировал в дни утверждения опричнины.
Тогда Афанасий оказался в одиночестве, правящая верхушка проявила малодушие и недальновидность. Теперь ситуация изменилась коренным образом: элита, и прежде всего московское боярство во главе с Иваном Федоровым, не скрывала своего негативного отношения к опричному режиму. Когда осенью 1565 года князь Петр Щенятев удостоился царской награды за удачные действия против татар, он демонстративно покинул Боярскую думу и удалился в монастырь. Как показали дальнейшие события, недовольство проявляла не только родовитая знать, но и широкие слои дворянства. «И бысть в людех ненависть на царя от всех людей..»[937]
В этих условиях Афанасий мог почувствовать, что именно сейчас на митрополичьей кафедре должен находиться энергичный и нелицемерный иерарх, кроме прочего располагающий доверием государя, которого лишился Афанасий после январских событий 1565 года. Этим критериям в наибольшей степени отвечал казанский архиепископ Герман. Бывший казначей Волоцкой обители происходил из известной иосифлянской династии Полевых, что в глазах государя выглядело залогом верноподданических взглядов архиепископа. Заметим, что в свое время именно Герману было поручено препроводить в Волоцкий монастырь осужденного собором Матвея Башкина. В казанской епархии он стал преемником первого архиерея покоренного города Гурия Руготина, бывшего волоцкого игумена.
Несмотря на безупречные «анкетные данные», Герман оказался исключением из иосифлянских правил. Не случайно ненавидевший любостяжателей Курбский отзывается о Германе с величайшим почтением. Известно, что Герман увлекался сочинениями Максима Грека[938]. Герман возглавил казанскую епархию в марте 1564 года и учреждение опричнины наблюдал как бы со стороны. Но с появлением в Казани нескольких десятков ссыльных ростовских, ярославских, оболенских и стародубских князей, бояр Булгаковых-Куракиных и сотни мелких помещиков владыка напрямую столкнулся с последствиями становления опричного режима. Разумеется, он общался со ссыльными и получил подробные сведения об опричных нововведениях Ивана. Очевидно, что Герман прибыл в Москву, имея твердое убеждение в пагубности опричнины.
Кандидатуру казанского владыки одобрили и государь, и церковные иерархи. Герман даже вселился в митрополичьи палаты, но митрополитом так и не стал. По сообщению Курбского, Герман принялся «тихими и кроткими словесы» убеждать Ивана отказаться от опричнины и припомнил ему «страшный суд Божий и стязания нелицеприятное кождого человека о делех, так царей яко и простых»[939]. После этого разговора Грозный якобы передал его содержание своим «ласкателям», у которых обращение казанского митрополита вызвало взрыв негодования. «Боже сохрани тебя от такого совета. Опять ли хочешь, царь, быть в неволе у того епископа, еще горшей, нежели был ты у Алексея и Сильвестра столько лет!?». По сообщению Курбского, особенно горячо умоляли царя воспротивиться увещеваниям кандидата в митрополиты Алексей Басманов с сыном. В итоге по их наущению Германа прогнали с митрополичьего двора. При этом Грозный упрекал архиерея: «И на митрополию не возведен еси, а уже мя неволею обязуешь»[940].
Скорее всего, Курбский преувеличил критическую направленность речей Германа, а его призыв к оставлению опричнины он позаимствовал из событий, последовавших несколько недель спустя. Более вероятно, что архиерей протестовал не против опричнины вообще, а против недостойных мер по осуществлению опричной политики. Но этого оказалось достаточно, чтобы Грозный расценил слова кандидата как намерение ограничить его власть. Напоминание о Страшном суде должно было живо напомнить царю Сильвестра и его «страшилы», вряд ли для этого потребовалась помощь «ласкателей». К тому же, зная вспыльчивость Ивана, трудно представить, что он хладнокровно выслушал нотации Германа, а потом отправился к своим советникам и только после их обличений воспылал гневом и согласился выпроводить дерзкого епископа вон. Очевидно, Курбский, особо невзлюбивший Алексея Басманова (в своем первом послании Грозному он даже пишет об антихристе среди царевых советников, намекая на Басманова-старшего), постарался лишний раз выставить в черном свете Басманова и прочих царских любимцев.
После того как кандидатура Германа была отвергнута, выбор Грозного пал на игумена Соловецкого монастыря Филиппа – на первый взгляд, совершенно неприемлемой для Ивана фигуры. Соловецкий настоятель происходил из боярской семьи Колычевых. Его отец в свое время служил у отца Владимира Старицкого – удельного князя Андрея. Андрей и его сподвижники, среди которых находились и Колычевы, были казнены после неудачного выступления против правительства Елены Глинской. Правда, его родственник Ф.И. Умной-Колычев занимал в опричнине видное положение, однако недостаточное, для того чтобы влиять на решение столь важных вопросов.
Принадлежность Филиппа к мятежному боярскому роду должна была насторожить Грозного. Как полагает Г.П. Федотов, Филипп, «как по своему происхождению и по принадлежности к боярским кругам, так и по чисто церковным мотивам, возобладавшим в нем впоследствии, … вряд ли мог быть в стане поклонников нового режима, …он скорее должен быть доступен глухому ропоту против него…»[941] На далеких Соловках Филипп имел таких хорошо информированных о подноготной кремлевской политики собеседников, как игумен Артемий и протоиерей Сильвестр. Неизвестно, как реагировал Филипп на их рассказы, но, вероятно, именно благодаря снисходительности игумена Артемий сбежал из обители и благополучно добрался до Литвы, что вряд ли было возможно без запаса пищи и денег.
А. А. Зимин полагает, что неудача с иосифлянским претендентом на митрополичью кафедру заставила Грозного обратить свой взор на их оппонентов – группировку заволжских старцев и одного из их лидеров митрополита Филиппа[942]. Но стоит ли вслед за А.А. Зиминым причислять Филиппа к нестяжателям? И да, и нет, поскольку к этому времени изменились и последователи Нила Сорского, и иосифляне, а былые противоречия заметно сгладились. Пример – противоречие между партийной принадлежностью и поступками и пристрастиями Германа. Вот и Филипп, превративший Соловецкую обитель в образцовое хозяйство, плохо вписывается в привычный образ нестяжателя. Последним истинным заволжцем можно считать игумена Артемия. С его ссылкой распалась и нестяжательская партия, после чего оказалось, что и иосифлянам, которым не с кем было бороться, незачем, как прежде, крепко держаться друг друга.