заметкой, только когда двумя строчками ниже наткнулся на предложение, где
речь шла о ночи, о спальных местах, о поезде.
Он прочел всю фразу, из которой узнал лишь о том, что прошлой ночью
что-то произошло в одном из купе "Фокейца". Он прочел предыдущие две
строчки и понял, что некто по имени Кабур занимал одну из полок в этом
купе.
Ему пришлось раздвинуть локти, чтобы развернуть газету и вернуться к
первой странице, где было напечатано начало заметки. Его сосед что-то
недовольно буркнул и подвинулся.
При виде фотографии, помещенной на первой полосе, у него перехватило
дыхание. Несмотря на невысокое качество газетного клише, изображенная на
нем женщина обладала вполне узнаваемыми чертами не слишком приятного тебе
человека, с которым ты недавно, слава Богу, расстался, надеясь, что
навсегда, и вдруг встречаешь его на первом же углу.
Глядя на черно-серый отпечаток, он отчетливо представил себе цвет ее
глаз, густые волосы, ослепительную улыбку, которая вчера вечером, в начале
их путешествия, определила все дальнейшее: и глупую надежду, и пережитое
им в четверть первого унижение. Он вдруг почувствовал запах ее духов,
показавшийся ему неприятным, когда эта женщина, стоявшая рядом с ним,
повысила голос и, повернувшись, резко дернула плечом, как это сделал,
заметив "окно" в защите, как-то субботним вечером в начале программы в
Спортзале тот боксер, маленький и напористый смельчак с недобрым взглядом.
Сердце отчаянно колотилось, казалось, оно подступило прямо к горлу, и
он даже тремя пальцами - большим, средним и указательным - дотронулся до
шеи.
Он инстинктивно перевел взгляд на окно, чтобы посмотреть на свое
отражение, и понял, что автобус едет уже по Страсбурскому бульвару, скоро
конечная остановка.
Он прочел заголовок над фотографией и несколько первых строк заметки,
затем сложил газету.
В автобусе оставалось человек десять. Он вышел последним, с кое-как
сложенной газетой в правой руке.
Пересекая площадь перед Восточным вокзалом, он вновь уловил запахи,
связанные теперь у него с поездкой, услышал знакомые звуки, на которые
никогда не обращал особого внимания, поскольку проходил здесь каждый
вечер. За ярко освещенным зданием вокзала раздался свисток, поезд с
грохотом тронулся.
Задушенную женщину обнаружили на нижней полке купе после прибытия
поезда. Ее имя было установлено, Жоржетта Тома. Для него же накануне она
была всего лишь позолоченной монограммой "Ж", которую он увидел на ее
сумочке; глубоким, чуть глуховатым голосом, спутницей, любезно
предложившей ему сигарету "Винстон", когда они обменялись несколькими
словами в коридоре. Он не курил.
Перейдя площадь и оказавшись на тротуаре, он не выдержал и снова
развернул газету. Но он остановился довольно далеко от фонаря и не смог
ничего разобрать. Так, с развернутой газетой, он толкнул застекленную
дверь ближайшего пивного бара, чуть было не передумал, когда его обдало
горячим воздухом и гулом голосов, но затем, сощурившись, вошел. Он прошел
через переполненный зал и отыскал место на диванчике рядом с тихо
переговаривавшейся парочкой.
Он сел, не снимая пальто, разложил газету на блестящем красном столике,
для чего пришлось отодвинуть два порожних бокала, стоявших на мокрых
картонных кружках.
Соседи по столику взглянули на него. Обоим, должно быть, было лет по
сорок, мужчине, возможно, и больше, выглядели они усталыми, грустными, как
люди, у каждого из которых есть своя жизнь и которые встречаются на часок
после работы. Рене Кабуру они показались некрасивыми, в них было даже
что-то отталкивающее: оба не первой молодости, подбородок у женщины оплыл,
а дома ее ждут муж и дети, вот так.
Подошел официант, убрал посуду. Рене Кабуру пришлось приподнять газету.
Официант вытер стол мокрой тряпкой, оставлявшей после себя влажные следы,
которые тут же на глазах исчезали. Кабур заказал кружку пива, как и у
Орлеанских ворот, как и утром, когда, оставив дома чемодан, зашел в бистро
на углу.
Его мучила жажда, но он даже не заметил, как официант поставил перед
ним кружку. Погруженный в чтение, он только почувствовал, что она уже на
столе, и, не поднимая головы, протянул к ней руку. Пока он пил, не отрывая
глаз от заметки, на газету упали две капли пива.
Та женщина демонстрировала косметические товары. Она сама ему об этом
сказала. Как и то, что провела четыре дня в Марселе. Ожерелье он тоже
помнил, потому что очень близко видел замок у нее на затылке, когда
наклонился к ней, прежде чем это сделать.
Ее нашли лежащей с открытыми глазами на нижней полке, одежда была в
беспорядке. Эта картина неотступно стояла у него перед глазами, пока он не
дочитал заметку до конца. Тут была масса излишних подробностей: слегка
задранная юбка, и черные лодочки на высоких каблуках, и следы от
разорвавшегося ожерелья на шее.
Она жила в маленькой двухкомнатной квартире неподалеку от площади
Пигаль. Консьержку уже успели допросить.
Консьержка, говорилось в заметке, "утирала слезы платком". Она очень
уважала свою жиличку: Жоржетта всегда улыбалась, хотя ей не слишком везло
в жизни. Развод в двадцать пять лет. Она из тех, кто честно работает. А
Богу известно, что таких не слишком много в их квартале: куда больше тех,
кто плывет по течению. Конечно, у нее бывали мужчины, но консьержка
считала это ее частной жизнью, в конце концов, она была свободной,
бедняжка.
Рене Кабур представил себе лампу под абажуром в комнате с задернутыми
шторами, единственное светлое пятно среди окутавшей комнату темноты.
Реплики шепотом. Мужчина, вероятно, высокий, смазливый, с фатоватой,
самодовольной улыбкой покорителя женских сердец. Где-то на границе света и
тени на пол спадает юбка, ослепительная белизна обнажившейся кожи,
соблазнительные изгибы бедра или плеча. Ее частная жизнь.
Он допил свою кружку, и снова две капли пива упали на газету. Черные
лодочки. Женщина со спокойной улыбкой, предложившая ему сигарету в
коридоре. И еще этот недобрый взгляд маленького боксера в Спортзале. Все
эти мужчины раздевали ее, держали в объятиях, возбужденную, на смятых
простынях, их грубые руки касались ее бедер, плеч. А он, с его нелепым
поступком вечером в Марселе, и это нестерпимое желание овладеть ею, когда
он помогал ей снять с верхней полки чемодан, и весь этот странный день
после того, как он покинул Лионский вокзал, а вот теперь эта газета.
Он подумал, что даже рад, что она умерла, что ее нашли мертвой.
Расследование, должно быть, еще только началось, когда вышла газета.
Полиция располагала списком всех пассажиров купе. Их приглашали явиться в
полицейскую префектуру или в комиссариат своего квартала. Надеялись
получить от них дополнительные сведения о том, что произошло в поезде до
убийства. Предполагалось, что убийство было совершено после прибытия
поезда, во время вокзальной сутолоки.
Поскольку убийство вряд ли было совершено с целью ограбления, комиссар
Таркен и его помощники из уголовной полиции рассчитывают в скором времени
найти виновника. Вот и все.
Рене Кабур знал, что толчеи по прибытии поезда не было. Пассажиры,
стоявшие с чемоданами в коридоре, спокойно выходили один за другим.
Кое-кто передавал чемоданы через окно. На платформе по мере приближения к
контрольному пункту поток пассажиров увеличивался, обтекал вас со всех
сторон. Приехавшие вытягивали шею, становились на цыпочки, чтобы поверх
голов разглядеть тех, кто пришел их встречать.
Никто не встречал Рене Кабура. Он это знал, и ему не терпелось поскорее
покинуть купе, поезд, вокзал. Он первым вышел из купе, одним из первых -
из вагона, с первой волной тех, кого никто не встречал, покинул вокзал.
Он в четвертый раз перечитывал список фамилий, опубликованный в газете,
пытаясь определить, кто из пассажиров занимал ту или другую полку.
Риволани, вероятно, был тот мужчина с редкими волосами, в кожаном пиджаке
и с фибровым чемоданчиком с потертыми углами; Даррес - та молодая девушка,
что села в Авиньоне, она еще улыбнулась ему в коридоре, когда он болтал
там с женщиной, на сумке у которой имелась монограмма "Ж". Нет, это не
она, раз у Тома, убитой, билет был на два номера больше, а нечетные полки
находятся слева, тогда как четные справа. Он уже ничего не понимал. Он
проверил номер своего места.
Так и есть. Нижнюю полку слева занимал мужчина в кожаном пиджаке,
Риволани. Справа внизу - Даррес, блондинка лет сорока, накрашенная, манто
из леопарда или из того, что он принял за леопарда. Полку слева занимала
девушка, севшая в поезд в Авиньоне. Она тоже была белокурой, лет двадцати
или чуть больше, и на ней было светло-голубое пальто и скромное легкое
платье, с бантом спереди. Среднюю полку справа занимала Жоржетта Тома, и
Рене Кабур снова увидел ее круглые колени и то, как она на мгновение
приподняла юбку, когда хотела снять с полки свой чемодан. Слева, на
верхней полке, спал Гароди. Рене Кабур совсем не помнил его. Не обратил
внимания. Или, вернее, вспомнил: место еще не было занято, когда сам он
улегся около половины первого на верхней полке справа. Потом он слышал
чей-то голос.
Он взглянул на стоявшего перед ним официанта. У того кончался рабочий
день, и он хотел получить по счету.
Доставая мелочь из кармана, Рене Кабур обнаружил там телефонный жетон.
Он вспомнил, как дождливым вечером в тесной кабине, пахнувшей мокрыми
опилками, в одном из бистро на Страсбурском бульваре, неподалеку отсюда,
он пытался недели две назад дозвониться до одного сослуживца, сказавшего
ему, что он любит бокс. Телефон не ответил.
Официант, получив деньги, произнес несколько ничего не значащих слов о
субботних вечерах, о зиме, покачал головой и с перекинутой через руку
салфеткой удалился усталым шагом человека, который весь день провел на
ногах.
Рене Кабур взглянул на фотографию женщины на первой странице, аккуратно
сложил газету и положил ее рядом с собой на диванчик.
Кружка перед ним была пуста. Он положил на картонный кружок свой
телефонный жетон. Электрические часы над стойкой показывали семь часов или
около того. Парочка, сидевшая за его столом, давно ушла.
Рене Кабур откинулся на спинку диванчика, прикрыл глаза, которые слепил
слишком яркий свет неоновых ламп.
Может быть, это движение и заставило его решиться. Он устал, он
чувствовал, что проведет воскресенье дома, борясь с гриппом, между смятой
постелью, газовой плиткой, которую ему следовало починить сто тысяч лет
назад, чашкой, которую он не будет мыть, хотя она сделается липкой после
нескольких выпитых грогов. Ему не хотелось сейчас возвращаться к себе, в
этом все дело, наверняка в этом. Хотелось поговорить с кем-нибудь, кто
выслушал бы его, для кого он в течение нескольких минут представлял бы
достаточно интереса, чтобы он его выслушал.
Он взял жетон в правую руку, поднялся, поискал глазами в зале, вдруг
наполнившемся шумом, телефон.
Он спустился на несколько ступенек. В кабине, в которой свободно могло
поместиться несколько человек и стены которой были испещрены надписями и
рисунками, он вдруг понял, что не знает, кому звонить. В газете говорилось
об уголовной полиции или комиссариате квартала.
Он поискал номер уголовной полиции в справочнике Боттена, без обложки.
Нашел телефон префектуры. Он думал о коленях покойницы, об описании,
данном в газете: черные лодочки, следы от ожерелья на шее. Он пытался
думать лишь о том, что он должен будет сказать. Окажется ли он первым
пассажиром купе, позвонившим в полицию?
Голос у него сорвался, когда он произносил "Алло", он кашлянул, чтобы
прочистить горло. Он сказал, что приехал в "Фокейце", что ехал в купе, о
котором говорится во, что фамилия его Кабур.
Он невольно произнес эти последние слов. Они так решительным, таким
требовательным тоном, что на другом конце провода ответили: "Ну, и что?"
Там никто не знал о случившемся. Сказали, что выяснят. Ему придется
подождать. И потом, ему следовало звонить по другому телефону. Он ответил,
что не знал этого.
Он ждал, положив голову на руки, прижав потрескивающую трубку к уху,
жалея уже, что позвонил.
Теперь он безуспешно пытался собраться с мыслями, вспомнить все об этой
поездке, точно определить, что он должен сказать. Он помнил лишь улыбку
девушки, которая села в поезд в Авиюне. Как ее звали? Он не знал.
Он сел в поезд за полчаса до отхода. Кто-нибудь уже находится в купе?
Вроде никого. Хотя нет, был паренек, паренек лет пятнадцати. Белокурый,
грустный на вид, в мятом костюме из твида. Нет, он был не в купе, а стоял
у дверей. Вероятно, вышел из соседнего купе.
Рене Кабур сразу же снял пальто и положил его на свою полку, верхнюю
справа. Мужчина в кожаном пиджаке и белокурая дама появились как раз в ту
минуту, когда он спрыгивал на пол, он даже испугался, что ему сделают
замечание, потому что он встал ботинками на нижнюю полку.
Жоржетта Тома появилась гораздо позже, за минуту или две до отхода. Он
стоял в коридоре. Ему пришлось посторониться, чтобы пропустить ее в купе,
так как в коридоре было полным-полно пассажиров, прощавшихся через окна с
провожающими. Он почувствовал запах ее духов. Подосадовал про себя на то,
то в купе будут женщины и он не сможет раздеться. А потом подумал что-то
еще, что-то очень глупое, сказал сам себе, что все это глупости, и тут же
выкинул из головы.
- Я не забыл о вас, - сказал голос на другом конце провода. - Еще
минутку, и я вас соединю. Не вешайте трубку.
Быть может, остальные пассажиры еще не успели прочитать газету и не
звонили? Ему казалось, что он вновь ощущает атмосферу, царившую в поезде,
что-то такое, что пришлось ему по душе, само купе, полки, где каждый
устраивался как мог, совместное путешествие. Возможно, их соберут вместе в
качестве свидетелей, устроят очную ставку. Они будут ждать, сидя рядом на
скамье в комнате с плохо выкрашенными стенами. И все будут слегка
волноваться.
- Я слушаю, - сказал чей-то голос.
Рене Кабур повторил, что он приехал утром в "Фокейце" и его фамилия
указана во "Франс Суар".
Короткий резкий щелчок, отчего у него даже заболели уши, и уже другой
голос сказал: комиссар Таркен еще не вернулся, его соединят с инспектором
Грацциано. Рене Кабур вспомнил американского боксера среднего веса,
выступавшего на ринге во времена Сердана. У инспектора была та же фамилия,
что и у боксера.
Прямо над столиком, в который он упирался обоими локтями, у самых глаз
он увидел непристойный рисунок: половой акт, изображенный шариковой
ручкой, и тут же кто-то, подписавшийся инициалами Ж.Ф., двадцати двух лет,
писавший с орфографическими ошибками, назначал свидание на том же месте,
ежедневно в 16 часов. Он повернул голову и увидел повсюду подобные
надписи.
- Инспектор Грацциано? Да, это он. Он в курсе дела. Он называл его
"мсье Кабур", как те клиенты, с которыми он целыми днями разговаривал по
телефону из своего кабинета на площади Алезии. Голос был четким, глубоким
- голос диктора на радио. Рене Кабур представил себе могучие плечи,
засученные до локтя рукава, лицо, налитое накопившейся к семи часам вечера
усталостью.
Инспектор с фамилией боксера сказал, что он сейчас возьмет ручку и
листок бумаги, потом повторил, что слушает, и тут же сам снова заговорил:
- Имя, возраст, адрес, профессия.
- Кабур, Рене Кабур. Мне тридцать восемь лет. Я директор отдела сбыта
бытовых электроприборов фирмы "Прожин". "Прогресс"... Да, именно так,
"Прожин". Нет, я нахожусь в пивном баре около Восточного вокзала. Живу на
улице Синор, совсем рядом. Как только я прочел обо всем этом во "Франс
Суар"... Так вот, то есть, ничего особенного, но я подумал, что должен вам
позвонить...
Он правильно сделал. Какое место он занимал, подождите, я взгляну,
226-е, верно?
- Да, верхнюю полку справа от входа, вот именно.
- Вы сели в Марселе?
- Да. Вчера вечером.
- И вы не заметили ничего особенного во время пути? У него чуть было не
вырвалось, что ему не так часто приходится ездить в поезде и ему все
казалось "особенным", но в конце концов он ответил:
- Нет, ничего.
- Когда вы вышли из поезда?
- Сразу по прибытии. Я хочу сказать, почти сразу.
- А когда вы выходили из купе, тоже ничего особенного? Это слово
вызвало у него желание рассмеяться, глупо рассмеяться, оно звучало теперь,
когда он его слышал, как-то нелепо. Он сказал:
- Нет, ничего, но я могу заверить, что в ту минуту женщина была еще
жива.
- Вам она знакома?
- Вы хотите спросить, знаю ли я, о ком идет речь? Я же видел
фотографию...
- Были ли еще женщины в купе? Они этого не знают. Значит, пока никто
еще им не звонил. У него возникло странное чувство: первым приехал на
вокзал, первым вышел из вагона, стал первым свидетелем.
- Да, были еще две женщины. Одним словом, те, кого я видел.
- В списке указаны только фамилии, - сказал инспектор Грацциано, - а вы
первым из пассажиров купе нам позвонили. Не могли бы вы описать нам
остальных?
Рене Кабур ответил: "Конечно". Но он оставил газету в зале, и это его
раздосадовало.
И в то же время он был слегка разочарован. Ему и в голову не приходило,
что допрос будет вестись по телефону, в этой кабине, где он уже успел
вспотеть, перед неумелыми рисунками, от которых он не отводил взгляда, но
которых словно и не видел.
- Послушайте, может, было бы лучше мне к вам приехать?
- Сейчас? Наступило молчание, затем голос диктора ответил, что это было
бы весьма любезно с его стороны, но уже восьмой час, а тут у него еще
полно другой работы. Лучше будет, если один из инспекторов зайдет к нему
завтра утром или же он сам, если это его не затруднит, заедет к ним на
набережную Орфевр часам к десяти. Это его не затруднит?
Рене Кабур ответил: "Конечно, нет", но затем ему стало неловко и он
добавил, что постарается перенести назначенное свидание.
- Хорошо. Я сейчас назову вам фамилии остальных пассажиров и укажу
места, которые они занимали. Попытайтесь вспомнить. Риволани, внизу слева:
мужчина или женщина?
- Мужчина. На нем был кожаный пиджак. Зеленый, если не ошибаюсь. У него
был старый дешевый чемодан. Знаете, с потертыми углами. Он был не слишком
разговорчив. Сразу же лег, не раздеваясь, и, должно быть, уснул.
- Сколько ему лет?
- Сорок пять, пятьдесят. Похож на мастерового, вероятно, механик или
что-то вроде этого. Он еще спал утром, когда я пошел умываться в туалет.
Мне пришлось постоять в очереди. Вы знаете, как это в поездах бывает?
Потом, признаюсь, я его как-то больше не заметил.
Инспектор нашел, что все это очень интересно.
- Даррес, внизу справа?
- Женщина, лет сорока пяти, а может, и больше. Трудно сказать - слишком
много косметики. Манто из леопарда или под леопарда. (Он никогда не
разбирался в мехах.) Блондинка, сильно надушена, когда говорит, любуется
собственным голосом. Как бы сказать (он поколебался немного, подбирая
нужное слово, он не был уверен, что полицейский его поймет), она все время
рисуется. Она отправилась переодеваться в туалет через час после отхода
поезда. И вернулась в розовом халате поверх розовой пижамы. Она сосала
мятные леденцы для горла и даже предложила их жертве...
Он говорил много лишнего. Он никогда не умел сразу перейти к главному.
Он сказал, что это все. И в то же время он помнил, что блондинка говорила
о фильмах, Лазурном береге, театрах, помнил также, что утром она встала
первой, - когда он спустился со своей полки, то увидел, что она уже одета
и совсем готова к выходу, а вещи ее стоят рядом с ее полкой. В конце
концов он сообщил и эти подробности.
Инспектор сказал "хорошо", они вечером вышли на след некой Элианы
Даррес, актрисы, вероятно, она и есть эта самая женщина.
- Бомба, вторая полка слева?
- Молодая девушка, белокурая, не очень высокая, хорошенькая, лет
двадцати. Она села в Авиньоне, да, именно так. У нее был вид мелкой
служащей, нашедшей место в Париже. Говорила немного нараспев. Вообще
чувствовался южный акцент.
- Гароди, на верхней полке, слева.
Он не знал. Полка не была занята.
Инспектор произнес: "вот как", все билеты были проверены контролерами,
и полка, согласно акту осмотра купе, который лежит у него перед глазами,
была действительно занята.
Рене Кабур ответил, что его неправильно поняли, он просто не видел
пассажира, место не было занято, когда он поднялся на свою полку.
- В котором это было часу? Это было глупо. Он, не колеблясь, солгал.
- Одиннадцать или четверть двенадцатого, не помню. Потом я слышал
какой-то голос. Сон у меня чуткий, я плохо спал.
- Вы слышали голос человека, занимавшего соседнюю полку, Гароди. Я вас
правильно понял?
- Да, это так. В общем, я полагаю, это был ее голос. Она, должно быть,
говорила с девушкой, лежавшей на полке под ней. Я думаю даже, что она
свесилась со своего места, и они довольно долго болтали.
- Почему вы говорите "она"?
- Потому что, как я полагаю, это была женщина.
- Что позволяет вам так думать?
- Это был высокий голос, не похожий на голос мужчины. И потом, это
трудно объяснить, я сплю очень чутко, я чувствовал, как она поворачивалась
на своей полке. Это была женщина.
- Вы хотите сказать, что судите по звукам, которые до вас доносились?
- Да, это так.
Теперь инспектор заговорил о жертве. Рене Кабура снова мучила жажда.
Ему захотелось открыть дверь кабины, где ему стало трудно дышать. Рубашка
его прилипла к спине, и капли пота стекали с висков и подбородка.
Он немного поболтал с Жоржеттой Тома в коридоре вагона.
Она сказала ему только, что демонстрирует товары. Но имени своего не
назвала. Да, сказала еще, что провела четыре дня в Марселе. Это ее третья
поездка туда в этом году. Нет, она казалась совершенно спокойной, в ней не
чувствовалось никакой напряженности.
Утром, когда он вышел в коридор, она еще находилась в купе.
Они все еще были там. Нет, действительно, Гароди там не было.
Он сказал так, потому что не видел ее и в его представлении она как бы
не была связана с их купе.
- Вот так! Он назвал номер своего дома на улице Синор, номер служебного
телефона, пообещал быть завтра точно в десять на набережной Орфевр.
Комната 303, четвертый этаж.
Голос диктора поблагодарил и умолк, послышался щелчок, но Рене Кабур не
испытал облегчения.
Открывая дверь кабины, он прочел еще одну надпись на стене, секунду
постоял неподвижно, чувствуя приток свежего воздуха.
Он из числа этих людей. Однажды в четверть первого в поезде он оказался
одним их них, одним из тех ничтожеств, которые исписывают стены подобными
гадостями. Он ничего никогда не писал на стенах, но это не имеет значения.
Грацциано. Подняв воротник пальто, Рене Кабур вышел на окутанную
полумраком привокзальную площадь, размышляя над тем, успеет ли инспектор
завтра, до встречи с ним, поговорить с другими пассажирами купе и не будет
ли он считать его пачкуном, сексуальным маньяком.
Напрасно он солгал по поводу того, в котором часу лег спать. Зачем?
Кто-нибудь наверняка слышал: она говорила очень громко, почти кричала. Все
равно узнают, что между ними в коридоре произошла какая-то ссора, каждый
истолкует эту ссору по-своему, но все вспомнят, который был час, было ли
это до или после проверки билетов. Контролеры это подтвердят.
Ложь. Поскольку он солгал один раз, ему больше не станут верить. А раз
он попытался скрыть эту ссору, значит, она имела какое-то значение. Тут
смогут увидеть обиду больного человека, а возможно, и мотив преступления.
Причину ссоры нетрудно будет установить. И он мог бы выйти из поезда,
затем, чуть позже, вернуться в вагон и, застав женщину в черных лодочках в
купе одну, наброситься на нее. Она бы стала отбиваться, кричать. Он же,
чтобы заглушить эти крики, мог задушить ее.
Но нет.
Стоя перед зеркалом, висевшим над умывальником, в своей комнате на
шестом этаже, в комнате со скошенным потолком, где вот уже целую неделю
все валялось в беспорядке - одежда, горшочки с кактусами, грязная посуда,
- Рене Кабур проглотил две таблетки от гриппа и запил их стаканом воды,
стараясь убедить себя, что ничего подобного завтра не произойдет.
Во-первых, он вполне мог перепутать, в котором часу лег спать. Главное
- самому рассказать об инциденте как о чем-то несущественном, прежде чем
кто-нибудь другой успеет это сделать.
Он очень ясно представил себе, какие ему следует сделать жесты, как
непринужденно он должен себя при этом вести. Он лишь мельком упомянет об
этом эпизоде, с легкой улыбкой, покачав головой, как бы говоря: "С этими
женщинами, знаете..."
Он скажет: "Эти бабенки, знаете". Он скажет: "Мы стояли вдвоем в
коридоре. Она сама меня спровоцировала. Вам известно, как это бывает.
Такое сразу чувствуется. Я прижал ее. Сами понимаете. Право, жаль, между
нами говоря, что такую привлекательную особу, с такой фигурой, вот так
убили... Одним словом, она вдруг вспылила, стала из себя что-то строить, и
я пошел спать".
И он тут же заговорит о другом. Это будет шуткой в мужской компании,
всего-навсего.
Стоя перед зеркалом и глядя на себя так, как он смотрел в кабине на
непристойные рисунки, не видя их, он почувствовал себя вдруг еще более
подавленным. Он знал, что не сможет сыграть эту роль, произнести эти
слова. Все будет выглядеть еще глупее. Он сам выложит им всю правду,
что-то такое жалкое, унизительное, что всем станет не по себе. Он будет
что-то бессвязно бормотать, покраснеет, может быть, даже заплачет. Им
придется помочь ему натянуть пальто, его постараются выпроводить, не зная,
что сказать, и вздохнут с облегчением, когда за ним закроется дверь.
Жалкий тип.
Рене Кабур, успевший уже снять пальто, снова натянул его, застегнулся.
речь шла о ночи, о спальных местах, о поезде.
Он прочел всю фразу, из которой узнал лишь о том, что прошлой ночью
что-то произошло в одном из купе "Фокейца". Он прочел предыдущие две
строчки и понял, что некто по имени Кабур занимал одну из полок в этом
купе.
Ему пришлось раздвинуть локти, чтобы развернуть газету и вернуться к
первой странице, где было напечатано начало заметки. Его сосед что-то
недовольно буркнул и подвинулся.
При виде фотографии, помещенной на первой полосе, у него перехватило
дыхание. Несмотря на невысокое качество газетного клише, изображенная на
нем женщина обладала вполне узнаваемыми чертами не слишком приятного тебе
человека, с которым ты недавно, слава Богу, расстался, надеясь, что
навсегда, и вдруг встречаешь его на первом же углу.
Глядя на черно-серый отпечаток, он отчетливо представил себе цвет ее
глаз, густые волосы, ослепительную улыбку, которая вчера вечером, в начале
их путешествия, определила все дальнейшее: и глупую надежду, и пережитое
им в четверть первого унижение. Он вдруг почувствовал запах ее духов,
показавшийся ему неприятным, когда эта женщина, стоявшая рядом с ним,
повысила голос и, повернувшись, резко дернула плечом, как это сделал,
заметив "окно" в защите, как-то субботним вечером в начале программы в
Спортзале тот боксер, маленький и напористый смельчак с недобрым взглядом.
Сердце отчаянно колотилось, казалось, оно подступило прямо к горлу, и
он даже тремя пальцами - большим, средним и указательным - дотронулся до
шеи.
Он инстинктивно перевел взгляд на окно, чтобы посмотреть на свое
отражение, и понял, что автобус едет уже по Страсбурскому бульвару, скоро
конечная остановка.
Он прочел заголовок над фотографией и несколько первых строк заметки,
затем сложил газету.
В автобусе оставалось человек десять. Он вышел последним, с кое-как
сложенной газетой в правой руке.
Пересекая площадь перед Восточным вокзалом, он вновь уловил запахи,
связанные теперь у него с поездкой, услышал знакомые звуки, на которые
никогда не обращал особого внимания, поскольку проходил здесь каждый
вечер. За ярко освещенным зданием вокзала раздался свисток, поезд с
грохотом тронулся.
Задушенную женщину обнаружили на нижней полке купе после прибытия
поезда. Ее имя было установлено, Жоржетта Тома. Для него же накануне она
была всего лишь позолоченной монограммой "Ж", которую он увидел на ее
сумочке; глубоким, чуть глуховатым голосом, спутницей, любезно
предложившей ему сигарету "Винстон", когда они обменялись несколькими
словами в коридоре. Он не курил.
Перейдя площадь и оказавшись на тротуаре, он не выдержал и снова
развернул газету. Но он остановился довольно далеко от фонаря и не смог
ничего разобрать. Так, с развернутой газетой, он толкнул застекленную
дверь ближайшего пивного бара, чуть было не передумал, когда его обдало
горячим воздухом и гулом голосов, но затем, сощурившись, вошел. Он прошел
через переполненный зал и отыскал место на диванчике рядом с тихо
переговаривавшейся парочкой.
Он сел, не снимая пальто, разложил газету на блестящем красном столике,
для чего пришлось отодвинуть два порожних бокала, стоявших на мокрых
картонных кружках.
Соседи по столику взглянули на него. Обоим, должно быть, было лет по
сорок, мужчине, возможно, и больше, выглядели они усталыми, грустными, как
люди, у каждого из которых есть своя жизнь и которые встречаются на часок
после работы. Рене Кабуру они показались некрасивыми, в них было даже
что-то отталкивающее: оба не первой молодости, подбородок у женщины оплыл,
а дома ее ждут муж и дети, вот так.
Подошел официант, убрал посуду. Рене Кабуру пришлось приподнять газету.
Официант вытер стол мокрой тряпкой, оставлявшей после себя влажные следы,
которые тут же на глазах исчезали. Кабур заказал кружку пива, как и у
Орлеанских ворот, как и утром, когда, оставив дома чемодан, зашел в бистро
на углу.
Его мучила жажда, но он даже не заметил, как официант поставил перед
ним кружку. Погруженный в чтение, он только почувствовал, что она уже на
столе, и, не поднимая головы, протянул к ней руку. Пока он пил, не отрывая
глаз от заметки, на газету упали две капли пива.
Та женщина демонстрировала косметические товары. Она сама ему об этом
сказала. Как и то, что провела четыре дня в Марселе. Ожерелье он тоже
помнил, потому что очень близко видел замок у нее на затылке, когда
наклонился к ней, прежде чем это сделать.
Ее нашли лежащей с открытыми глазами на нижней полке, одежда была в
беспорядке. Эта картина неотступно стояла у него перед глазами, пока он не
дочитал заметку до конца. Тут была масса излишних подробностей: слегка
задранная юбка, и черные лодочки на высоких каблуках, и следы от
разорвавшегося ожерелья на шее.
Она жила в маленькой двухкомнатной квартире неподалеку от площади
Пигаль. Консьержку уже успели допросить.
Консьержка, говорилось в заметке, "утирала слезы платком". Она очень
уважала свою жиличку: Жоржетта всегда улыбалась, хотя ей не слишком везло
в жизни. Развод в двадцать пять лет. Она из тех, кто честно работает. А
Богу известно, что таких не слишком много в их квартале: куда больше тех,
кто плывет по течению. Конечно, у нее бывали мужчины, но консьержка
считала это ее частной жизнью, в конце концов, она была свободной,
бедняжка.
Рене Кабур представил себе лампу под абажуром в комнате с задернутыми
шторами, единственное светлое пятно среди окутавшей комнату темноты.
Реплики шепотом. Мужчина, вероятно, высокий, смазливый, с фатоватой,
самодовольной улыбкой покорителя женских сердец. Где-то на границе света и
тени на пол спадает юбка, ослепительная белизна обнажившейся кожи,
соблазнительные изгибы бедра или плеча. Ее частная жизнь.
Он допил свою кружку, и снова две капли пива упали на газету. Черные
лодочки. Женщина со спокойной улыбкой, предложившая ему сигарету в
коридоре. И еще этот недобрый взгляд маленького боксера в Спортзале. Все
эти мужчины раздевали ее, держали в объятиях, возбужденную, на смятых
простынях, их грубые руки касались ее бедер, плеч. А он, с его нелепым
поступком вечером в Марселе, и это нестерпимое желание овладеть ею, когда
он помогал ей снять с верхней полки чемодан, и весь этот странный день
после того, как он покинул Лионский вокзал, а вот теперь эта газета.
Он подумал, что даже рад, что она умерла, что ее нашли мертвой.
Расследование, должно быть, еще только началось, когда вышла газета.
Полиция располагала списком всех пассажиров купе. Их приглашали явиться в
полицейскую префектуру или в комиссариат своего квартала. Надеялись
получить от них дополнительные сведения о том, что произошло в поезде до
убийства. Предполагалось, что убийство было совершено после прибытия
поезда, во время вокзальной сутолоки.
Поскольку убийство вряд ли было совершено с целью ограбления, комиссар
Таркен и его помощники из уголовной полиции рассчитывают в скором времени
найти виновника. Вот и все.
Рене Кабур знал, что толчеи по прибытии поезда не было. Пассажиры,
стоявшие с чемоданами в коридоре, спокойно выходили один за другим.
Кое-кто передавал чемоданы через окно. На платформе по мере приближения к
контрольному пункту поток пассажиров увеличивался, обтекал вас со всех
сторон. Приехавшие вытягивали шею, становились на цыпочки, чтобы поверх
голов разглядеть тех, кто пришел их встречать.
Никто не встречал Рене Кабура. Он это знал, и ему не терпелось поскорее
покинуть купе, поезд, вокзал. Он первым вышел из купе, одним из первых -
из вагона, с первой волной тех, кого никто не встречал, покинул вокзал.
Он в четвертый раз перечитывал список фамилий, опубликованный в газете,
пытаясь определить, кто из пассажиров занимал ту или другую полку.
Риволани, вероятно, был тот мужчина с редкими волосами, в кожаном пиджаке
и с фибровым чемоданчиком с потертыми углами; Даррес - та молодая девушка,
что села в Авиньоне, она еще улыбнулась ему в коридоре, когда он болтал
там с женщиной, на сумке у которой имелась монограмма "Ж". Нет, это не
она, раз у Тома, убитой, билет был на два номера больше, а нечетные полки
находятся слева, тогда как четные справа. Он уже ничего не понимал. Он
проверил номер своего места.
Так и есть. Нижнюю полку слева занимал мужчина в кожаном пиджаке,
Риволани. Справа внизу - Даррес, блондинка лет сорока, накрашенная, манто
из леопарда или из того, что он принял за леопарда. Полку слева занимала
девушка, севшая в поезд в Авиньоне. Она тоже была белокурой, лет двадцати
или чуть больше, и на ней было светло-голубое пальто и скромное легкое
платье, с бантом спереди. Среднюю полку справа занимала Жоржетта Тома, и
Рене Кабур снова увидел ее круглые колени и то, как она на мгновение
приподняла юбку, когда хотела снять с полки свой чемодан. Слева, на
верхней полке, спал Гароди. Рене Кабур совсем не помнил его. Не обратил
внимания. Или, вернее, вспомнил: место еще не было занято, когда сам он
улегся около половины первого на верхней полке справа. Потом он слышал
чей-то голос.
Он взглянул на стоявшего перед ним официанта. У того кончался рабочий
день, и он хотел получить по счету.
Доставая мелочь из кармана, Рене Кабур обнаружил там телефонный жетон.
Он вспомнил, как дождливым вечером в тесной кабине, пахнувшей мокрыми
опилками, в одном из бистро на Страсбурском бульваре, неподалеку отсюда,
он пытался недели две назад дозвониться до одного сослуживца, сказавшего
ему, что он любит бокс. Телефон не ответил.
Официант, получив деньги, произнес несколько ничего не значащих слов о
субботних вечерах, о зиме, покачал головой и с перекинутой через руку
салфеткой удалился усталым шагом человека, который весь день провел на
ногах.
Рене Кабур взглянул на фотографию женщины на первой странице, аккуратно
сложил газету и положил ее рядом с собой на диванчик.
Кружка перед ним была пуста. Он положил на картонный кружок свой
телефонный жетон. Электрические часы над стойкой показывали семь часов или
около того. Парочка, сидевшая за его столом, давно ушла.
Рене Кабур откинулся на спинку диванчика, прикрыл глаза, которые слепил
слишком яркий свет неоновых ламп.
Может быть, это движение и заставило его решиться. Он устал, он
чувствовал, что проведет воскресенье дома, борясь с гриппом, между смятой
постелью, газовой плиткой, которую ему следовало починить сто тысяч лет
назад, чашкой, которую он не будет мыть, хотя она сделается липкой после
нескольких выпитых грогов. Ему не хотелось сейчас возвращаться к себе, в
этом все дело, наверняка в этом. Хотелось поговорить с кем-нибудь, кто
выслушал бы его, для кого он в течение нескольких минут представлял бы
достаточно интереса, чтобы он его выслушал.
Он взял жетон в правую руку, поднялся, поискал глазами в зале, вдруг
наполнившемся шумом, телефон.
Он спустился на несколько ступенек. В кабине, в которой свободно могло
поместиться несколько человек и стены которой были испещрены надписями и
рисунками, он вдруг понял, что не знает, кому звонить. В газете говорилось
об уголовной полиции или комиссариате квартала.
Он поискал номер уголовной полиции в справочнике Боттена, без обложки.
Нашел телефон префектуры. Он думал о коленях покойницы, об описании,
данном в газете: черные лодочки, следы от ожерелья на шее. Он пытался
думать лишь о том, что он должен будет сказать. Окажется ли он первым
пассажиром купе, позвонившим в полицию?
Голос у него сорвался, когда он произносил "Алло", он кашлянул, чтобы
прочистить горло. Он сказал, что приехал в "Фокейце", что ехал в купе, о
котором говорится во, что фамилия его Кабур.
Он невольно произнес эти последние слов. Они так решительным, таким
требовательным тоном, что на другом конце провода ответили: "Ну, и что?"
Там никто не знал о случившемся. Сказали, что выяснят. Ему придется
подождать. И потом, ему следовало звонить по другому телефону. Он ответил,
что не знал этого.
Он ждал, положив голову на руки, прижав потрескивающую трубку к уху,
жалея уже, что позвонил.
Теперь он безуспешно пытался собраться с мыслями, вспомнить все об этой
поездке, точно определить, что он должен сказать. Он помнил лишь улыбку
девушки, которая села в поезд в Авиюне. Как ее звали? Он не знал.
Он сел в поезд за полчаса до отхода. Кто-нибудь уже находится в купе?
Вроде никого. Хотя нет, был паренек, паренек лет пятнадцати. Белокурый,
грустный на вид, в мятом костюме из твида. Нет, он был не в купе, а стоял
у дверей. Вероятно, вышел из соседнего купе.
Рене Кабур сразу же снял пальто и положил его на свою полку, верхнюю
справа. Мужчина в кожаном пиджаке и белокурая дама появились как раз в ту
минуту, когда он спрыгивал на пол, он даже испугался, что ему сделают
замечание, потому что он встал ботинками на нижнюю полку.
Жоржетта Тома появилась гораздо позже, за минуту или две до отхода. Он
стоял в коридоре. Ему пришлось посторониться, чтобы пропустить ее в купе,
так как в коридоре было полным-полно пассажиров, прощавшихся через окна с
провожающими. Он почувствовал запах ее духов. Подосадовал про себя на то,
то в купе будут женщины и он не сможет раздеться. А потом подумал что-то
еще, что-то очень глупое, сказал сам себе, что все это глупости, и тут же
выкинул из головы.
- Я не забыл о вас, - сказал голос на другом конце провода. - Еще
минутку, и я вас соединю. Не вешайте трубку.
Быть может, остальные пассажиры еще не успели прочитать газету и не
звонили? Ему казалось, что он вновь ощущает атмосферу, царившую в поезде,
что-то такое, что пришлось ему по душе, само купе, полки, где каждый
устраивался как мог, совместное путешествие. Возможно, их соберут вместе в
качестве свидетелей, устроят очную ставку. Они будут ждать, сидя рядом на
скамье в комнате с плохо выкрашенными стенами. И все будут слегка
волноваться.
- Я слушаю, - сказал чей-то голос.
Рене Кабур повторил, что он приехал утром в "Фокейце" и его фамилия
указана во "Франс Суар".
Короткий резкий щелчок, отчего у него даже заболели уши, и уже другой
голос сказал: комиссар Таркен еще не вернулся, его соединят с инспектором
Грацциано. Рене Кабур вспомнил американского боксера среднего веса,
выступавшего на ринге во времена Сердана. У инспектора была та же фамилия,
что и у боксера.
Прямо над столиком, в который он упирался обоими локтями, у самых глаз
он увидел непристойный рисунок: половой акт, изображенный шариковой
ручкой, и тут же кто-то, подписавшийся инициалами Ж.Ф., двадцати двух лет,
писавший с орфографическими ошибками, назначал свидание на том же месте,
ежедневно в 16 часов. Он повернул голову и увидел повсюду подобные
надписи.
- Инспектор Грацциано? Да, это он. Он в курсе дела. Он называл его
"мсье Кабур", как те клиенты, с которыми он целыми днями разговаривал по
телефону из своего кабинета на площади Алезии. Голос был четким, глубоким
- голос диктора на радио. Рене Кабур представил себе могучие плечи,
засученные до локтя рукава, лицо, налитое накопившейся к семи часам вечера
усталостью.
Инспектор с фамилией боксера сказал, что он сейчас возьмет ручку и
листок бумаги, потом повторил, что слушает, и тут же сам снова заговорил:
- Имя, возраст, адрес, профессия.
- Кабур, Рене Кабур. Мне тридцать восемь лет. Я директор отдела сбыта
бытовых электроприборов фирмы "Прожин". "Прогресс"... Да, именно так,
"Прожин". Нет, я нахожусь в пивном баре около Восточного вокзала. Живу на
улице Синор, совсем рядом. Как только я прочел обо всем этом во "Франс
Суар"... Так вот, то есть, ничего особенного, но я подумал, что должен вам
позвонить...
Он правильно сделал. Какое место он занимал, подождите, я взгляну,
226-е, верно?
- Да, верхнюю полку справа от входа, вот именно.
- Вы сели в Марселе?
- Да. Вчера вечером.
- И вы не заметили ничего особенного во время пути? У него чуть было не
вырвалось, что ему не так часто приходится ездить в поезде и ему все
казалось "особенным", но в конце концов он ответил:
- Нет, ничего.
- Когда вы вышли из поезда?
- Сразу по прибытии. Я хочу сказать, почти сразу.
- А когда вы выходили из купе, тоже ничего особенного? Это слово
вызвало у него желание рассмеяться, глупо рассмеяться, оно звучало теперь,
когда он его слышал, как-то нелепо. Он сказал:
- Нет, ничего, но я могу заверить, что в ту минуту женщина была еще
жива.
- Вам она знакома?
- Вы хотите спросить, знаю ли я, о ком идет речь? Я же видел
фотографию...
- Были ли еще женщины в купе? Они этого не знают. Значит, пока никто
еще им не звонил. У него возникло странное чувство: первым приехал на
вокзал, первым вышел из вагона, стал первым свидетелем.
- Да, были еще две женщины. Одним словом, те, кого я видел.
- В списке указаны только фамилии, - сказал инспектор Грацциано, - а вы
первым из пассажиров купе нам позвонили. Не могли бы вы описать нам
остальных?
Рене Кабур ответил: "Конечно". Но он оставил газету в зале, и это его
раздосадовало.
И в то же время он был слегка разочарован. Ему и в голову не приходило,
что допрос будет вестись по телефону, в этой кабине, где он уже успел
вспотеть, перед неумелыми рисунками, от которых он не отводил взгляда, но
которых словно и не видел.
- Послушайте, может, было бы лучше мне к вам приехать?
- Сейчас? Наступило молчание, затем голос диктора ответил, что это было
бы весьма любезно с его стороны, но уже восьмой час, а тут у него еще
полно другой работы. Лучше будет, если один из инспекторов зайдет к нему
завтра утром или же он сам, если это его не затруднит, заедет к ним на
набережную Орфевр часам к десяти. Это его не затруднит?
Рене Кабур ответил: "Конечно, нет", но затем ему стало неловко и он
добавил, что постарается перенести назначенное свидание.
- Хорошо. Я сейчас назову вам фамилии остальных пассажиров и укажу
места, которые они занимали. Попытайтесь вспомнить. Риволани, внизу слева:
мужчина или женщина?
- Мужчина. На нем был кожаный пиджак. Зеленый, если не ошибаюсь. У него
был старый дешевый чемодан. Знаете, с потертыми углами. Он был не слишком
разговорчив. Сразу же лег, не раздеваясь, и, должно быть, уснул.
- Сколько ему лет?
- Сорок пять, пятьдесят. Похож на мастерового, вероятно, механик или
что-то вроде этого. Он еще спал утром, когда я пошел умываться в туалет.
Мне пришлось постоять в очереди. Вы знаете, как это в поездах бывает?
Потом, признаюсь, я его как-то больше не заметил.
Инспектор нашел, что все это очень интересно.
- Даррес, внизу справа?
- Женщина, лет сорока пяти, а может, и больше. Трудно сказать - слишком
много косметики. Манто из леопарда или под леопарда. (Он никогда не
разбирался в мехах.) Блондинка, сильно надушена, когда говорит, любуется
собственным голосом. Как бы сказать (он поколебался немного, подбирая
нужное слово, он не был уверен, что полицейский его поймет), она все время
рисуется. Она отправилась переодеваться в туалет через час после отхода
поезда. И вернулась в розовом халате поверх розовой пижамы. Она сосала
мятные леденцы для горла и даже предложила их жертве...
Он говорил много лишнего. Он никогда не умел сразу перейти к главному.
Он сказал, что это все. И в то же время он помнил, что блондинка говорила
о фильмах, Лазурном береге, театрах, помнил также, что утром она встала
первой, - когда он спустился со своей полки, то увидел, что она уже одета
и совсем готова к выходу, а вещи ее стоят рядом с ее полкой. В конце
концов он сообщил и эти подробности.
Инспектор сказал "хорошо", они вечером вышли на след некой Элианы
Даррес, актрисы, вероятно, она и есть эта самая женщина.
- Бомба, вторая полка слева?
- Молодая девушка, белокурая, не очень высокая, хорошенькая, лет
двадцати. Она села в Авиньоне, да, именно так. У нее был вид мелкой
служащей, нашедшей место в Париже. Говорила немного нараспев. Вообще
чувствовался южный акцент.
- Гароди, на верхней полке, слева.
Он не знал. Полка не была занята.
Инспектор произнес: "вот как", все билеты были проверены контролерами,
и полка, согласно акту осмотра купе, который лежит у него перед глазами,
была действительно занята.
Рене Кабур ответил, что его неправильно поняли, он просто не видел
пассажира, место не было занято, когда он поднялся на свою полку.
- В котором это было часу? Это было глупо. Он, не колеблясь, солгал.
- Одиннадцать или четверть двенадцатого, не помню. Потом я слышал
какой-то голос. Сон у меня чуткий, я плохо спал.
- Вы слышали голос человека, занимавшего соседнюю полку, Гароди. Я вас
правильно понял?
- Да, это так. В общем, я полагаю, это был ее голос. Она, должно быть,
говорила с девушкой, лежавшей на полке под ней. Я думаю даже, что она
свесилась со своего места, и они довольно долго болтали.
- Почему вы говорите "она"?
- Потому что, как я полагаю, это была женщина.
- Что позволяет вам так думать?
- Это был высокий голос, не похожий на голос мужчины. И потом, это
трудно объяснить, я сплю очень чутко, я чувствовал, как она поворачивалась
на своей полке. Это была женщина.
- Вы хотите сказать, что судите по звукам, которые до вас доносились?
- Да, это так.
Теперь инспектор заговорил о жертве. Рене Кабура снова мучила жажда.
Ему захотелось открыть дверь кабины, где ему стало трудно дышать. Рубашка
его прилипла к спине, и капли пота стекали с висков и подбородка.
Он немного поболтал с Жоржеттой Тома в коридоре вагона.
Она сказала ему только, что демонстрирует товары. Но имени своего не
назвала. Да, сказала еще, что провела четыре дня в Марселе. Это ее третья
поездка туда в этом году. Нет, она казалась совершенно спокойной, в ней не
чувствовалось никакой напряженности.
Утром, когда он вышел в коридор, она еще находилась в купе.
Они все еще были там. Нет, действительно, Гароди там не было.
Он сказал так, потому что не видел ее и в его представлении она как бы
не была связана с их купе.
- Вот так! Он назвал номер своего дома на улице Синор, номер служебного
телефона, пообещал быть завтра точно в десять на набережной Орфевр.
Комната 303, четвертый этаж.
Голос диктора поблагодарил и умолк, послышался щелчок, но Рене Кабур не
испытал облегчения.
Открывая дверь кабины, он прочел еще одну надпись на стене, секунду
постоял неподвижно, чувствуя приток свежего воздуха.
Он из числа этих людей. Однажды в четверть первого в поезде он оказался
одним их них, одним из тех ничтожеств, которые исписывают стены подобными
гадостями. Он ничего никогда не писал на стенах, но это не имеет значения.
Грацциано. Подняв воротник пальто, Рене Кабур вышел на окутанную
полумраком привокзальную площадь, размышляя над тем, успеет ли инспектор
завтра, до встречи с ним, поговорить с другими пассажирами купе и не будет
ли он считать его пачкуном, сексуальным маньяком.
Напрасно он солгал по поводу того, в котором часу лег спать. Зачем?
Кто-нибудь наверняка слышал: она говорила очень громко, почти кричала. Все
равно узнают, что между ними в коридоре произошла какая-то ссора, каждый
истолкует эту ссору по-своему, но все вспомнят, который был час, было ли
это до или после проверки билетов. Контролеры это подтвердят.
Ложь. Поскольку он солгал один раз, ему больше не станут верить. А раз
он попытался скрыть эту ссору, значит, она имела какое-то значение. Тут
смогут увидеть обиду больного человека, а возможно, и мотив преступления.
Причину ссоры нетрудно будет установить. И он мог бы выйти из поезда,
затем, чуть позже, вернуться в вагон и, застав женщину в черных лодочках в
купе одну, наброситься на нее. Она бы стала отбиваться, кричать. Он же,
чтобы заглушить эти крики, мог задушить ее.
Но нет.
Стоя перед зеркалом, висевшим над умывальником, в своей комнате на
шестом этаже, в комнате со скошенным потолком, где вот уже целую неделю
все валялось в беспорядке - одежда, горшочки с кактусами, грязная посуда,
- Рене Кабур проглотил две таблетки от гриппа и запил их стаканом воды,
стараясь убедить себя, что ничего подобного завтра не произойдет.
Во-первых, он вполне мог перепутать, в котором часу лег спать. Главное
- самому рассказать об инциденте как о чем-то несущественном, прежде чем
кто-нибудь другой успеет это сделать.
Он очень ясно представил себе, какие ему следует сделать жесты, как
непринужденно он должен себя при этом вести. Он лишь мельком упомянет об
этом эпизоде, с легкой улыбкой, покачав головой, как бы говоря: "С этими
женщинами, знаете..."
Он скажет: "Эти бабенки, знаете". Он скажет: "Мы стояли вдвоем в
коридоре. Она сама меня спровоцировала. Вам известно, как это бывает.
Такое сразу чувствуется. Я прижал ее. Сами понимаете. Право, жаль, между
нами говоря, что такую привлекательную особу, с такой фигурой, вот так
убили... Одним словом, она вдруг вспылила, стала из себя что-то строить, и
я пошел спать".
И он тут же заговорит о другом. Это будет шуткой в мужской компании,
всего-навсего.
Стоя перед зеркалом и глядя на себя так, как он смотрел в кабине на
непристойные рисунки, не видя их, он почувствовал себя вдруг еще более
подавленным. Он знал, что не сможет сыграть эту роль, произнести эти
слова. Все будет выглядеть еще глупее. Он сам выложит им всю правду,
что-то такое жалкое, унизительное, что всем станет не по себе. Он будет
что-то бессвязно бормотать, покраснеет, может быть, даже заплачет. Им
придется помочь ему натянуть пальто, его постараются выпроводить, не зная,
что сказать, и вздохнут с облегчением, когда за ним закроется дверь.
Жалкий тип.
Рене Кабур, успевший уже снять пальто, снова натянул его, застегнулся.