стоило свекрови прилично устроить их в Марселе.
- Давай дальше.
- Это очень важно для того, что произошло потом. Они оставили массу
вещей в Париже. А поскольку муж, молодой Гароди, работает как одержимый, -
это его призвание, он по три дня не возвращается домой, спит со своей
электроникой, тебе ясно: это мадам Гароди, та, которая тебя интересует,
приехала одна в Париж, чтобы заняться перевозкой кухонной утвари и
поцеловать свекровь.
- Ну и что?
- Патрон, ты человек неблагодарный. Да, да. Я не шучу. Я потратил два
часа, чтобы разузнать все это. В конце концов мне удалось поговорить с
невесткой. Она ужинала в Нейи у других Гароди. Голос у нее задрожал, когда
я ввел ее в курс дела. Эту историю можно рассказывать приятельницам.
"Конечно, задушили не меня, но почти..." Ты понимаешь? Ее зовут Эвелина. У
нее тоже приятный голос. Я попросил ее, чтобы она мне себя описала, просто
так, захотел немного развлечься. Она, наверное, прехорошенькая. Она
приехала на несколько дней, пробудет, скорее всего, до четверга. Я сказал,
что об отъезде не может быть и речи, что она должна оставаться в
распоряжении правосудия.
Габер рассмеялся, не поднимая глаз, не переставая передвигать фишки
указательным пальцем, за которым невозможно было уследить.
- Она поклялась мне, что она тут не при чем, она никого не душила. Я
сказал, что там видно будет. Если патрон согласен, я встречусь с ней в
одиннадцать часов, улица Лафонтена, дом 130, спросить Лину. Согласен?
Грацци сказал, что это лучше, чем возиться с ней здесь все утро. Но
машину пусть не берет. Она понадобится ему самому, он должен вернуться
домой к обеду.
В десять часов Кабур так и не появился, и Грацци решил, что может
воспользоваться его опозданием и выпить чашку кофе у моста Сен-Мишель. Но
когда он, перекинув через руку пальто, выходил из комнаты вместе с
Габером, к нему подошел дежурный и сообщил, что его хотят видеть мужчина и
женщина. Зять и сестра погибшей, супруги Конт. Они только что из Института
судебно-медицинской экспертизы.
Супруги Конт опустились на стулья, напротив Грацци, они ежеминутно
переглядывались, спрашивая друг у друга совета. Они впервые попали на
набережную Орфевр, и по их лицам нетрудно было догадаться, что они все
представляли себе иначе. У женщины, такой же высокой и черноволосой, как и
ее сестра, - этим все сходство и ограничивалось, - глаза покраснели от
слез. Мужчина был похож на банковского служащего, у которого от постоянной
работы с цифрами развилась близорукость. Своими наивно-голубыми глазами в
очках с толстыми стеклами он робко, как-то боязливо пытался перехватить
взгляд Грацци, смотрел на него так, словно находился рядом с каким-то
омерзительным животным, которое ему следовало приручить.
Он не был банковским служащим, а работал бухгалтером в одном из
филиалов фирмы "Рено". Говорила жена, а он лишь время от времени в
подтверждение кивал головой, бросая при этом взгляд на Грацци, как бы
желая сказать: да, все это верно, абсолютно верно.
Они уже опознали Жоржетту Тома. И надеялись, что им выдадут ее тело
вечером, они все уже приготовили для похорон. У Жоржетты нет других
родственников в Париже. Родители обеих сестер по-прежнему живут во
Флераке, в департаменте Дордонь, там у них ферма и небольшой ресторанчик у
самой дороги на Периге.
Жоржетта, как бы это сказать, была в некотором роде "блудным ребенком"
в семье. В восемнадцать лет она перебралась в Париж. В Периге, где она
кончала школу, у нее после Освобождения голова пошла кругом от всех этих
народных гуляний, всеобщего оживления, вызванного присутствием в городе
солдат. Она стала учиться машинописи, но вскоре родители ее узнали, что
она куда усерднее посещает кафе и пивные бары в центре города, чем занятия
на курсах. Дома разыгрался настоящий скандал. Она проплакала несколько
дней, хотела уехать в Париж. И в конечном счете уехала.
Ее сестра Жанна, бывшая на два года моложе нее и смотревшая сейчас на
Грацци со страдальческим выражением на мертвенно-бледном лице, проводила
ее на вокзал, усадила в поезд, думая, что они больше никогда не увидятся.
- И когда же вы снова увиделись?
- Спустя несколько месяцев, когда я вышла замуж. Я познакомилась с
мужем за год до этого, он проводил отпуск во Флераке.
Он подтвердил ее слова кивком головы. Да, все это верно, абсолютно
верно.
- И с тех пор вы живете в Париже?
- Да, неподалеку от нее, рядом с площадью Клиши. Но виделись мы не
очень часто.
- Почему?
- Не знаю. У нас совсем другая жизнь. Она вышла замуж через год после
меня. Она демонстрировала товары парфюмерной фабрики Жерли. И вышла замуж
за начальника отдела сбыта, Жака, очень славного человека. В то время она
часто бывала у нас, по воскресеньям они приходили к нам обедать, иногда на
неделе мы вместе ходили в кино. А потом они разошлись. У нас тогда уже
появились дети. Двое, мальчик и девочка. Она стала реже бывать у нас.
Может быть, думала, что мы недовольны тем, что она так поступила, что
сошлась с этим человеком, не знаю. Может, еще из-за чего-то. Она стала
реже бывать у нас.
- Когда вы виделись в последний раз?
- Приблизительно месяц назад. Она пригласила нас к себе на чашку кофе.
Мы провели у нее час или два в воскресенье после обеда, но у нее была
назначена встреча. Как бы то ни было, она нам ни о чем больше не
рассказывала.
Габер, сидевший на краешке соседнего стола, не отрывал глаз от своей
головоломки. Делая по три хода в секунду, он передвигал металлические
фишки с сухим, раздражающим треском.
- Это она потребовала развода? - спросил он.
Жанна Конт поколебалась немного, взглянула на Габера, потом на Грацци,
потом на мужа. Она не знала, должна ли она отвечать, имеет ли право этот
молодой блондин, который уж никак не походил на полицейского, задавать ей
вопросы.
- Нет, развода потребовал Жак. У Жерли она встретила другого человека,
коммерческого директора, и через какое-то время Жак об этом узнал. Они
расстались. Она нашла себе другое место. Стала работать у "Барлена".
- Она поселилась вместе со своим любовником? Новая заминка. Ей не
хотелось говорить об этом, особенно в присутствии мужа, который насупился
и опустил глаза.
- Не совсем так, нет. Она сняла квартиру на улице Дюперре. Я думаю, он
бывал у нее, но вместе они не жили.
- Вы его знаете?
- Видели один раз.
- Она привела его к вам?
- Нет, мы встретили их однажды, случайно. Года три назад. Он тоже ушел
от Жерли. Занялся автомобилями. А через несколько месяцев появился Боб.
- Кто это, Боб?
- Робер Ватский. Он рисует, пишет музыку, еще чем-то там занимается.
Грацци взглянул на часы и сказал Габеру, что ему пора отправляться на
улицу Лафонтена. Габер кивнул и вышел, волоча ноги, держа головоломку в
одной руке, а кашне в другой. Как и всякий раз, когда он видел, как Габер
уходит вот так, ленивой, расслабленной походкой, которую ничто не в силах
изменить, Грацци повторял про себя его имя, Жан Лу, которое находил
потрясающим. И в течение нескольких секунд испытывал от этого такую же
острую радость, как и тогда, когда его сын выучивал новое слово. Это было
забавно.
- Представляете ли вы себе, кто бы мог это сделать? Я хочу сказать,
полагаете ли вы, что у вашей сестры были враги, знаете ли вы их?
Супруги Конт одновременно растерянно покачали головой. Она сказала, что
они ничего не знают, ничего не понимают.
Грацци достал из ящика стола список имевшихся у Жоржетты Тома вещей,
сообщил, какая сумма у нее на счету в банке, сколько значится в платежной
ведомости, сколько денег обнаружено в кошельке. Удивления эти цифры не
вызвали.
- Были ли у нее другие источники доходов, кроме жалованья? Сбережения,
ценные бумаги?
Они полагали, что нет.
- Это было не в ее характере, - объяснила сестра, нервно комкая платок.
- Это трудно объяснить. Я до шестнадцати лет жила вместе с ней. Мы спали
на одной кровати, я донашивала после нее ее платья, я хорошо ее знала.
Она снова заплакала - тихо, не сводя глаз с сидящего напротив Грацци.
- Она была очень честолюбивой. Одним словом, как бы вам сказать, была
способна работать, не жалея себя, многим жертвовать, чтобы получить то,
чего ей хотелось. Но деньги сами по себе ее не интересовали. Я не знаю,
как вам это сказать, ее интересовали лишь вещи, которые принадлежали ей,
которые она могла купить себе на свои деньги. Она очень часто говорила:
"это мое", "это принадлежит мне", "мое пальто", вот так. Вы понимаете?
Грацци сказал, что не понимает.
- Вот, например, когда мы были еще детьми, ее считали жадной. Над ней
подтрунивали за столом, потому что она никак не соглашалась одолжить мне
денег из своей копилки. Но я не знаю, правильно ли было называть ее
жадной. Она не копила деньги. Она тратила их. Но тратила только на себя.
Ей была нестерпима сама мысль, что она может потратить их на кого-то
другого. Подарки она делала только моему сыну, которого очень любила, что
же касается моей дочери, тут все обстояло иначе, из-за этого у нас
создавались глупейшие ситуации дома. Однажды мы ей об этом сказали.
- Сколько лет вашему сыну?
- Пять, а что? Грацци вытащил из бумажника детские фотографии,
найденные в вещах покойной.
- Да, это он. Это Поль. Эти фотографии были сделаны три года назад.
- Если я вас правильно понял, мадам, вы хотите сказать, что у вашей
сестры не было привычки откладывать деньги, но по характеру она была
скорее... скажем, эгоисткой... Это так?
- И да, и нет. Я не говорила, что она была эгоисткой. Она была даже
очень великодушной, очень доверчивой со всеми. Все те глупости, которые
она совершала, она совершала по наивности. Она была очень наивна. Ей это
ставили в вину. Не знаю, как вам объяснить, но теперь, когда она умерла...
Слезы снова полились у нее из глаз. Грацци решил, что ему лучше
переменить тему. Заговорить о Бобе, например, затем прекратить разговор и
вернуться к нему позднее. Но он невольно бередил все ту же рану.
- Вы ее стали в чем-то упрекать? Вы поссорились? Ему пришлось
подождать, пока она вытрет глаза скомканным платком. Она утвердительно
кивнула головой, у нее началась икота, отчего на шее набухли вены.
- Два года назад, на Рождество, из-за пустяка.
- Какого пустяка?
- Из-за автомобиля. Она купила "дофин". Она много раз советовалась с
мужем, он занимался оформлением кредита, доставкой, в общем, всем. Ей
давно хотелось иметь машину. Еще задолго до того, как она ее купила, она
стала говорить "моя машина". Когда же она, наконец, ее получила, накануне
Рождества, то захотела, чтобы в каком-то гараже ей нарисовали на передних
дверцах маленькую букву "Ж". Мы ждали ее к обеду. Она опоздала. Объяснила
причину. Она была счастлива, просто невероятно...
Грацци не мог больше видеть ее слез, которые двумя ручейками текли по
ее бледному лицу.
- Мы посмеялись над ней из-за этих букв. А потом... знаете, как это
бывает. Слово за слово, и мы наговорили ей массу всего о том, что, в конце
концов, касалось только ее... Вот так. После этого случая мы стали
видеться гораздо реже, может быть, пять или шесть раз в году.
Грацци сказал, что он понимает. Он представил себе, как за столом в
канун Рождества на Жоржетту Тома, преисполненную гордости за свой "дофин"
с маленькой буквой "Ж" на дверцах, купленный ею в кредит, обрушился град
саркастических шуток и насмешек, представил себе тягостное молчание за
десертом, холодные поцелуи при прощании.
- Раз убийство было совершено, как мы полагаем, не с целью ограбления,
то не знаете ли вы, кто из ее знакомых мог затаить на нее зло?
- Кто? Таких нет.
- Вы упомянули Боба.
Женщина пожала плечами.
- Боб человек слабый, бездельник, каких немало, но вообразить, что он
может кого-то убить, просто невозможно. А уж тем более Жоржетту.
- А ее муж?
- Жак? Но почему? Он ведь скоро снова женился, у него растет сын, он
никогда не питал к ней неприязни.
Муж теперь уже при каждой ее фразе кивал головой. Вдруг он открыл рот и
быстро проговорил высоким голосом, что это преступление совершил, конечно,
садист.
Сидевший очень прямо на стуле в глубине комнаты мужчина в наручниках,
не отрывая глаз от своих ладоней, неожиданно рассмеялся. Должно быть,
услышал его слова, а может, просто был сумасшедшим.
Грацци поднялся, сказал супругам Конт, что их адрес у него есть и он,
вероятно, еще встретится с ними до окончания следствия. Когда они уже
направлялись к выходу, поклонившись двум инспекторам, Грацци вспомнил
квартиру на улице Дюперре и задал еще один вопрос, на этот раз последний,
заставивший их остановиться у самых дверей.
Женщина ответила: нет, конечно, нет. Жоржетта ни с кем больше не
встречалась последнее время, кроме Боба. Жоржетта была совсем не такой,
как, вероятно, подумал о ней Грацци.
Он сказал, что Жоржетта - особый случай. Сказал, что ее надо было
понимать. Как бы то ни было, ему и в голову не приходило, что он
единственный мужчина в ее жизни: ревность, слава Богу, не в его характере.
Если инспектор решил идти по этому пути, он должен сразу ему сказать, что
тот заблуждается.
Его действительно зовут Боб. Это имя указано у него в паспорте. А вот
Робер - это его псевдоним. Он сказал, что у его родителей были свои
странности. Оба они утонули, когда ему исполнилось десять лет (плавали на
паруснике в Бретани). А два месяца назад ему исполнилось двадцать семь.
Жоржетта умерла в тридцать лет. Горе это для него или нет, инспектора
это не касается. Не в обиду ему будь сказано, но фараоны всегда вызывали у
него или отвращение, или смех. Что касается инспектора, он еще, право, не
знает, к какой категории его отнести, скорее, пожалуй, ко второй.
Вообразить себе, что у Жоржетты были деньги, тут можно просто лопнуть со
смеху. Вообразить себе, что ее муж способен сесть в поезд, чтобы убить
кого бы то ни было, не наделав при этом в штаны, тут можно просто лопнуть
со смеху. Вообразить, что он. Боб, мог бы найти хоть малейшее оправдание
для того, кто убивает из ревности, тогда как это, пожалуй, чуть ли не
единственная мерзость, за которую действительно можно отправлять на
гильотину, тут уж действительно можно лопнуть со смеху. А уж вообразить,
что он, Боб, способен выставить себя в смешном свете, совершив подобное
преступление, да еще в вагоне второго класса, тут уж, право, можно
заплакать. Инспектор - как его там зовут, Грацциано, да, в свое время был
такой боксер Грацциано - должен был бы просто рыдать.
Он пришел, потому что ему больно видеть, что фараоны роются в вещах
Жоржетты. Он побывал накануне вечером на улице Дюперре, и ему не
понравилось, ну совсем не понравилось, как они там все перевернули. Если
не можешь поставить все на свои места, то и трогать ничего не надо.
Ну и что из того, что он в полиции, он будет говорить таким тоном,
каким ему хочется. А если инспектор такой умный, то ему следовало бы его
выслушать. И нечего тут обижаться, об этом следовало подумать, когда он
выбирал себе такую профессию, правда, в возрасте инспектора это звучит уже
несерьезно.
Во-первых, Жоржетту не ограбили, потому что у нее нечего было взять.
Даже полицейский должен был бы это сразу уразуметь.
Затем, она была человеком слишком порядочным, чтобы завести знакомство
с каким-нибудь подонком, который был бы способен ее убить. Он надеется,
что инспектор - как его там зовут, черт побери? - Грацциано, да, так,
благодарю, - он надеется, что инспектор понимает, что он хочет сказать.
И наконец, если верить мерзкой фразе этого мерзкого журналиста,
понадобилось три минуты, чтобы задушить Жоржетту. Пусть он вобьет себе в
башку, этот, как его там зовут, инспектор, что это-то и есть самое важное,
даже если это важно только для него, Боба, потому что, когда он думает об
этих трех минутах, ему хочется взорвать весь Париж. Потому что не стоило
посещать вечерние курсы при полицейской префектуре, чтобы сообразить, что
три минуты - это слишком долго для профессионала и что этот негодяй, этот
сукин сын, этот подонок-дилетант. Бездарный дилетант самого худшего толка.
Если бы он. Боб, который не верит в Бога, мог молиться, он попросил бы
Его, чтобы это было делом рук профессионала, хотя это явно не так, или же
журналист просто сморозил глупость, и Жоржетта не мучилась.
И еще одно: он видел, как отсюда выходили эти двое, эта отвратительная
особа и этот жалкий тип, сестра и зять Жоржетты. Так вот, не в обиду
инспектору будь сказано, лучше фараонам сразу отказаться от всей этой
ерунды, которая дорого обходится нашим налогоплательщикам. Это ужасные
люди. Хуже того, благонамеренные. И болтливые. Их словам можно доверять не
более, чем Апокалипсису. Они не понимали Жоржетту. Нельзя понять тех, кого
не любишь. Что бы они там ни говорили, все это пустое.
Так вот. Он надеется, что инспектор, которому, вероятно, надоело
напоминать ему свое имя, усек главное. Впрочем, он и в самом деле ужасно
расстроен и просит извинить его, он никогда не запоминает имен.
Грацци смотрел на него ничего не видящими глазами, от его слов у него
кружилась голова, и он был даже немного напуган тем, что до сих пор не
вызвал дежурного из коридора, чтобы отправить этого одержимого в тюрьму
предварительного заключения при Префектуре, чтобы он там немного остыл.
Он был огромного роста, на целую голову выше Грацци, лицо было
безобразное, ужасающе худое, но голубые беспокойные глаза невольно
притягивали к себе.
Грацци совсем иначе представлял себе любовника Жоржетты Тома. Теперь он
уже и сам не знал, каким он себе его представлял. Вот он сидит перед ним.
Он оказался лучше, чем торговец автомобилями. Но он раздражает Грацци,
потому что все время перебарщивает, и от этого парня у него, Грацци,
раскалывается голова.
Но накануне, в то время, когда было совершено убийство, он находился у
друзей в пятидесяти километрах от Парижа, в одной из деревень департамента
Сена и Уаза, и все шестьсот жителей этой деревни могут подтвердить его
слова, его невозможно было не заметить.
Габер позвонил в четверть первого. Он только что побывал у Гароди. И
звонит из табачной лавки на улице Лафонтена. Он разговаривал с невесткой,
и надо признаться, она чертовски хороша.
- Она ничего не знает, ничего не заметила, ничего не может сказать.
- Ее описания совпадают с тем, что говорил Кабур?
- Она никого не стала описывать. Уверяет, что легла, как только села в
поезд, и сразу же уснула. Она едва помнит убитую. Вышла из вагона, как
только поезд остановился, потому что свекровь встречала ее на вокзале.
- Она должна была запомнить других пассажиров... А потом, тут что-то не
так. Кабур утверждал, что верхняя полка до двенадцати или до половины
двенадцатого не была занята.
- А может, он ошибся?
- Я жду его. Как она выглядит?
- Красивая, брюнетка, длинные волосы, большие голубые глаза, маленький
вздернутый носик, как раз в меру, тоненькая, рост метр шестьдесят, неплохо
сложена. Все эти разговоры ей неприятны, тут сомнений нет. Она все время
уходит от ответа, ты представляешь, как это бывает. Она хочет только
одного: чтобы ее оставили в покое. Она придет завтра утром дать показания.
- Она не заметила ничего особенного во время пути?
- Ничего. Говорит, что ничем не сможет быть нам полезной. Она села в
поезд, сразу же легла и уснула, потом вышла из поезда, свекровь ждала ее
на вокзале. Вот и все. Она никого не знает, ничего не заметила.
- Она что, дура?
- По виду этого не скажешь. Ей это допрос неприятен, вот и все.
Чувствуется, она не хочет, чтобы ее впутывали в такого рода историю.
- Ладно. Поговорим о ней после обеда.
- Что я должен сейчас делать, патрон? Я бы хотел пообедать с одной
подружкой.
- Обедай себе на здоровье. А потом отправляйся в Клиши и переговори с
водителем грузовика, Риволани. А я еще немного подожду Кабура. После обеда
поедем к актрисе.
В три часа дня Таркен уже сидел за столом в своем кабинете. Пальто он
не снял. Вид у него был довольный.
Он поднял глаза на Грацци, но остановил свой взгляд на уровне его
галстука и сказал:
- Ну, мистер Холмс, как самочувствие? Он печатал на машинке свой отчет.
Составлял он их очень ловко. Главное, уметь подать, понимаешь, что я хочу
сказать?
Грацци остановился около стола, ожидая, когда Таркен допечатает до
конца фразу, работал он обеими руками, как заправская машинистка. А Грацци
так неуютно чувствовал себя за машинкой, что всегда составлял черновики от
руки.
Шеф сказал, что дела идут хорошо. Он откинулся на спинку кресла и
достал мятую сигарету из кармана пальто, расправил ее и попросил: дай,
пожалуйста, огня, у меня всегда уводят спички. Затянувшись, он что-то
удовлетворенно пробурчал, затем сказал, что он, вероятно, со всем этим
распутается дня через три, в среду утром встретится с самим патроном, "а
потом я смогу, милый мой, немного и побездельничать".
А как идут дела у него, Грацци? Он думал об этой девице сегодня утром,
когда принимал ванну. Сейчас он сделает ему, Грацци, подарок. Пусть
слушает внимательно.
Как обычно в таких случаях, он встал и, приняв театральную позу,
сказал, что тут нечего ломать себе голову. Красотку могли задушить,
во-первых, из-за того, что произошло еще до отъезда в Марсель. Во-вторых,
из-за того, что произошло во время ее пребывания в Марселе. В-третьих,
из-за того, что произошло после ее отъезда из Марселя, уже в самом поезде.
Главное - выяснить мотив преступления, тогда ты сразу увидишь, куда это
ведет.
Грацци буркнул что-то невнятное о простоте и упрощенности, но шеф
ответил: та-та-та, если ты во всем разберешься, не выяснив прежде мотива
преступления, сообщи мне, а то я человек темный.
Он добавил, что Грацци достаточно умен и, конечно, понял, что два
предположения из трех не выдерживают критики. А именно, первое и второе.
Если подонок, совершивший это, знал жертву до того, как сел в поезд, то
нет и одного шанса из десяти тысяч, что он выбрал бы подобное место и
подобное время, чтобы ее укокошить. Будь у него даже не все дома, он, раз
уж был с ней раньше знаком и дал себе труд последовать за ней до Парижа,
скорее выбрал бы для убийства зал "Мютюалите", где собирается до пяти
тысяч человек, а то и просто площадь Согласия, если ты понимаешь, что я
этим хочу сказать: даже там все было бы не так заметно.
Таркен, засунув руки в карманы пальто, покружил по комнате, затем вынул
одну руку и, уставившись в галстук Грацци, дотронулся до него пожелтевшим
от никотина пальцем.
- Нет, все произошло в поезде, мистер Холмс! Надо хорошенько
разобраться в том, что произошло той ночью. С 22 часов 30 минут пятницы до
7 часов 50 минут субботы, от этого нам не уйти.
Он трижды коснулся указательным пальцем груди Грацци и проговорил,
чеканя каждое слово:
- Единство времени, единство места, единство всего, что пожелаешь, это
же классика. Если ее придушили в поезде, значит, этот подонок прежде с ней
не был знаком и не мог выбрать другое место, значит, он торопился, все
решилось тут же, на месте.
Теперь он коснулся пальцем своего лица, уперся им в лоб.
- Уж поверь, - убежденно проговорил он. - Если я что и умею делать, так
это соображать.
Есть ли у него что-нибудь новое?
Грацци ответил: нет, ничего особенного, он допросил несколько человек,
но все они находились слишком далеко от места, где было совершено
убийство, чтобы их можно было заподозрить. Надо будет еще проверить, чем
занимался в это время ее бывший муж, Жак Ланж, а также один жилец с улицы
Дюперре, с которым Жоржетта Тома была знакома.
Он ожидает также первого сообщения из Марселя.
- А что остальные пассажиры купе?
- Кабур сегодня утром не явился. Но он, похоже, сообщил по телефону
все, что знал. Мы отыскали еще троих: актрису, шофера грузовика и жену
одного типа, который занимается электроникой. Габер должен встретиться с
ними.
- Кто еще остается?
- Пассажирка с полки напротив той, которую занимала убитая, 223-й. Если
Кабур не ошибся, это молодая девушка, которая села в Авиньоне. Фамилия ее
Бомба. Но в справочнике Боттена она не значится.
- А что нового о самой красотке? Грацци ответил, что пока нового ничего
нет, но теперь он уже лучше ее понимает. И в то же время ему было не по
себе, потому что сам-то он знал, что это не так, что он никого не может
понять, что дела идут своим чередом: свидетельские показания, множество
людей, различные версии, а победа достанется этому самоуверенному толстяку
с ускользающим взглядом и примитивным карьеризмом, который сейчас, засунув
руки в карманы пальто, снова усаживается за свой стол.
Неужели Таркен оказался прав?
На своем столе Грацци нашел записку Габера. Из Марселя получены первые
сведения. Ничего существенного. Тамошнему инспектору, корсиканцу, которого
Грацци хорошо знал, удалось выяснить, что делала жертва в течение четырех
дней, предшествовавших ее смерти. Первое сообщение будет передано по
телефону около четырех часов дня.
Он ждал, прижавшись лбом к стеклу, у окна, которое находилось позади
его стола. В красных спортивных костюмах по Сене плыли двенадцать гребцов,
и двенадцать маленьких облачков пара одновременно вырывались у них изо
рта.
Габер сам принес свой отчет: шесть страниц, отпечатанных на машинке в
трех экземплярах. Он успел побывать в Клиши. Повидал Риволани, его жену и
ребятишек. Все они ему очень понравились. Предложили ему кофе и стаканчик
арманьяка. Поболтали немного, потолковали даже об убийстве.
- Ладно, оставим пока. Прочти-ка сначала вот это. Затем мы отправимся к
актрисе. А потом к Кабуру: он так и не явился.
Они стали читать. Габер жевал при этом свою жвачку.
Жоржетта Тома прибывает в Марсель во вторник, 1 октября, в 8 часов 57
минут. Около девяти часов она приезжает в "Отель де Мессажери" на улице
- Давай дальше.
- Это очень важно для того, что произошло потом. Они оставили массу
вещей в Париже. А поскольку муж, молодой Гароди, работает как одержимый, -
это его призвание, он по три дня не возвращается домой, спит со своей
электроникой, тебе ясно: это мадам Гароди, та, которая тебя интересует,
приехала одна в Париж, чтобы заняться перевозкой кухонной утвари и
поцеловать свекровь.
- Ну и что?
- Патрон, ты человек неблагодарный. Да, да. Я не шучу. Я потратил два
часа, чтобы разузнать все это. В конце концов мне удалось поговорить с
невесткой. Она ужинала в Нейи у других Гароди. Голос у нее задрожал, когда
я ввел ее в курс дела. Эту историю можно рассказывать приятельницам.
"Конечно, задушили не меня, но почти..." Ты понимаешь? Ее зовут Эвелина. У
нее тоже приятный голос. Я попросил ее, чтобы она мне себя описала, просто
так, захотел немного развлечься. Она, наверное, прехорошенькая. Она
приехала на несколько дней, пробудет, скорее всего, до четверга. Я сказал,
что об отъезде не может быть и речи, что она должна оставаться в
распоряжении правосудия.
Габер рассмеялся, не поднимая глаз, не переставая передвигать фишки
указательным пальцем, за которым невозможно было уследить.
- Она поклялась мне, что она тут не при чем, она никого не душила. Я
сказал, что там видно будет. Если патрон согласен, я встречусь с ней в
одиннадцать часов, улица Лафонтена, дом 130, спросить Лину. Согласен?
Грацци сказал, что это лучше, чем возиться с ней здесь все утро. Но
машину пусть не берет. Она понадобится ему самому, он должен вернуться
домой к обеду.
В десять часов Кабур так и не появился, и Грацци решил, что может
воспользоваться его опозданием и выпить чашку кофе у моста Сен-Мишель. Но
когда он, перекинув через руку пальто, выходил из комнаты вместе с
Габером, к нему подошел дежурный и сообщил, что его хотят видеть мужчина и
женщина. Зять и сестра погибшей, супруги Конт. Они только что из Института
судебно-медицинской экспертизы.
Супруги Конт опустились на стулья, напротив Грацци, они ежеминутно
переглядывались, спрашивая друг у друга совета. Они впервые попали на
набережную Орфевр, и по их лицам нетрудно было догадаться, что они все
представляли себе иначе. У женщины, такой же высокой и черноволосой, как и
ее сестра, - этим все сходство и ограничивалось, - глаза покраснели от
слез. Мужчина был похож на банковского служащего, у которого от постоянной
работы с цифрами развилась близорукость. Своими наивно-голубыми глазами в
очках с толстыми стеклами он робко, как-то боязливо пытался перехватить
взгляд Грацци, смотрел на него так, словно находился рядом с каким-то
омерзительным животным, которое ему следовало приручить.
Он не был банковским служащим, а работал бухгалтером в одном из
филиалов фирмы "Рено". Говорила жена, а он лишь время от времени в
подтверждение кивал головой, бросая при этом взгляд на Грацци, как бы
желая сказать: да, все это верно, абсолютно верно.
Они уже опознали Жоржетту Тома. И надеялись, что им выдадут ее тело
вечером, они все уже приготовили для похорон. У Жоржетты нет других
родственников в Париже. Родители обеих сестер по-прежнему живут во
Флераке, в департаменте Дордонь, там у них ферма и небольшой ресторанчик у
самой дороги на Периге.
Жоржетта, как бы это сказать, была в некотором роде "блудным ребенком"
в семье. В восемнадцать лет она перебралась в Париж. В Периге, где она
кончала школу, у нее после Освобождения голова пошла кругом от всех этих
народных гуляний, всеобщего оживления, вызванного присутствием в городе
солдат. Она стала учиться машинописи, но вскоре родители ее узнали, что
она куда усерднее посещает кафе и пивные бары в центре города, чем занятия
на курсах. Дома разыгрался настоящий скандал. Она проплакала несколько
дней, хотела уехать в Париж. И в конечном счете уехала.
Ее сестра Жанна, бывшая на два года моложе нее и смотревшая сейчас на
Грацци со страдальческим выражением на мертвенно-бледном лице, проводила
ее на вокзал, усадила в поезд, думая, что они больше никогда не увидятся.
- И когда же вы снова увиделись?
- Спустя несколько месяцев, когда я вышла замуж. Я познакомилась с
мужем за год до этого, он проводил отпуск во Флераке.
Он подтвердил ее слова кивком головы. Да, все это верно, абсолютно
верно.
- И с тех пор вы живете в Париже?
- Да, неподалеку от нее, рядом с площадью Клиши. Но виделись мы не
очень часто.
- Почему?
- Не знаю. У нас совсем другая жизнь. Она вышла замуж через год после
меня. Она демонстрировала товары парфюмерной фабрики Жерли. И вышла замуж
за начальника отдела сбыта, Жака, очень славного человека. В то время она
часто бывала у нас, по воскресеньям они приходили к нам обедать, иногда на
неделе мы вместе ходили в кино. А потом они разошлись. У нас тогда уже
появились дети. Двое, мальчик и девочка. Она стала реже бывать у нас.
Может быть, думала, что мы недовольны тем, что она так поступила, что
сошлась с этим человеком, не знаю. Может, еще из-за чего-то. Она стала
реже бывать у нас.
- Когда вы виделись в последний раз?
- Приблизительно месяц назад. Она пригласила нас к себе на чашку кофе.
Мы провели у нее час или два в воскресенье после обеда, но у нее была
назначена встреча. Как бы то ни было, она нам ни о чем больше не
рассказывала.
Габер, сидевший на краешке соседнего стола, не отрывал глаз от своей
головоломки. Делая по три хода в секунду, он передвигал металлические
фишки с сухим, раздражающим треском.
- Это она потребовала развода? - спросил он.
Жанна Конт поколебалась немного, взглянула на Габера, потом на Грацци,
потом на мужа. Она не знала, должна ли она отвечать, имеет ли право этот
молодой блондин, который уж никак не походил на полицейского, задавать ей
вопросы.
- Нет, развода потребовал Жак. У Жерли она встретила другого человека,
коммерческого директора, и через какое-то время Жак об этом узнал. Они
расстались. Она нашла себе другое место. Стала работать у "Барлена".
- Она поселилась вместе со своим любовником? Новая заминка. Ей не
хотелось говорить об этом, особенно в присутствии мужа, который насупился
и опустил глаза.
- Не совсем так, нет. Она сняла квартиру на улице Дюперре. Я думаю, он
бывал у нее, но вместе они не жили.
- Вы его знаете?
- Видели один раз.
- Она привела его к вам?
- Нет, мы встретили их однажды, случайно. Года три назад. Он тоже ушел
от Жерли. Занялся автомобилями. А через несколько месяцев появился Боб.
- Кто это, Боб?
- Робер Ватский. Он рисует, пишет музыку, еще чем-то там занимается.
Грацци взглянул на часы и сказал Габеру, что ему пора отправляться на
улицу Лафонтена. Габер кивнул и вышел, волоча ноги, держа головоломку в
одной руке, а кашне в другой. Как и всякий раз, когда он видел, как Габер
уходит вот так, ленивой, расслабленной походкой, которую ничто не в силах
изменить, Грацци повторял про себя его имя, Жан Лу, которое находил
потрясающим. И в течение нескольких секунд испытывал от этого такую же
острую радость, как и тогда, когда его сын выучивал новое слово. Это было
забавно.
- Представляете ли вы себе, кто бы мог это сделать? Я хочу сказать,
полагаете ли вы, что у вашей сестры были враги, знаете ли вы их?
Супруги Конт одновременно растерянно покачали головой. Она сказала, что
они ничего не знают, ничего не понимают.
Грацци достал из ящика стола список имевшихся у Жоржетты Тома вещей,
сообщил, какая сумма у нее на счету в банке, сколько значится в платежной
ведомости, сколько денег обнаружено в кошельке. Удивления эти цифры не
вызвали.
- Были ли у нее другие источники доходов, кроме жалованья? Сбережения,
ценные бумаги?
Они полагали, что нет.
- Это было не в ее характере, - объяснила сестра, нервно комкая платок.
- Это трудно объяснить. Я до шестнадцати лет жила вместе с ней. Мы спали
на одной кровати, я донашивала после нее ее платья, я хорошо ее знала.
Она снова заплакала - тихо, не сводя глаз с сидящего напротив Грацци.
- Она была очень честолюбивой. Одним словом, как бы вам сказать, была
способна работать, не жалея себя, многим жертвовать, чтобы получить то,
чего ей хотелось. Но деньги сами по себе ее не интересовали. Я не знаю,
как вам это сказать, ее интересовали лишь вещи, которые принадлежали ей,
которые она могла купить себе на свои деньги. Она очень часто говорила:
"это мое", "это принадлежит мне", "мое пальто", вот так. Вы понимаете?
Грацци сказал, что не понимает.
- Вот, например, когда мы были еще детьми, ее считали жадной. Над ней
подтрунивали за столом, потому что она никак не соглашалась одолжить мне
денег из своей копилки. Но я не знаю, правильно ли было называть ее
жадной. Она не копила деньги. Она тратила их. Но тратила только на себя.
Ей была нестерпима сама мысль, что она может потратить их на кого-то
другого. Подарки она делала только моему сыну, которого очень любила, что
же касается моей дочери, тут все обстояло иначе, из-за этого у нас
создавались глупейшие ситуации дома. Однажды мы ей об этом сказали.
- Сколько лет вашему сыну?
- Пять, а что? Грацци вытащил из бумажника детские фотографии,
найденные в вещах покойной.
- Да, это он. Это Поль. Эти фотографии были сделаны три года назад.
- Если я вас правильно понял, мадам, вы хотите сказать, что у вашей
сестры не было привычки откладывать деньги, но по характеру она была
скорее... скажем, эгоисткой... Это так?
- И да, и нет. Я не говорила, что она была эгоисткой. Она была даже
очень великодушной, очень доверчивой со всеми. Все те глупости, которые
она совершала, она совершала по наивности. Она была очень наивна. Ей это
ставили в вину. Не знаю, как вам объяснить, но теперь, когда она умерла...
Слезы снова полились у нее из глаз. Грацци решил, что ему лучше
переменить тему. Заговорить о Бобе, например, затем прекратить разговор и
вернуться к нему позднее. Но он невольно бередил все ту же рану.
- Вы ее стали в чем-то упрекать? Вы поссорились? Ему пришлось
подождать, пока она вытрет глаза скомканным платком. Она утвердительно
кивнула головой, у нее началась икота, отчего на шее набухли вены.
- Два года назад, на Рождество, из-за пустяка.
- Какого пустяка?
- Из-за автомобиля. Она купила "дофин". Она много раз советовалась с
мужем, он занимался оформлением кредита, доставкой, в общем, всем. Ей
давно хотелось иметь машину. Еще задолго до того, как она ее купила, она
стала говорить "моя машина". Когда же она, наконец, ее получила, накануне
Рождества, то захотела, чтобы в каком-то гараже ей нарисовали на передних
дверцах маленькую букву "Ж". Мы ждали ее к обеду. Она опоздала. Объяснила
причину. Она была счастлива, просто невероятно...
Грацци не мог больше видеть ее слез, которые двумя ручейками текли по
ее бледному лицу.
- Мы посмеялись над ней из-за этих букв. А потом... знаете, как это
бывает. Слово за слово, и мы наговорили ей массу всего о том, что, в конце
концов, касалось только ее... Вот так. После этого случая мы стали
видеться гораздо реже, может быть, пять или шесть раз в году.
Грацци сказал, что он понимает. Он представил себе, как за столом в
канун Рождества на Жоржетту Тома, преисполненную гордости за свой "дофин"
с маленькой буквой "Ж" на дверцах, купленный ею в кредит, обрушился град
саркастических шуток и насмешек, представил себе тягостное молчание за
десертом, холодные поцелуи при прощании.
- Раз убийство было совершено, как мы полагаем, не с целью ограбления,
то не знаете ли вы, кто из ее знакомых мог затаить на нее зло?
- Кто? Таких нет.
- Вы упомянули Боба.
Женщина пожала плечами.
- Боб человек слабый, бездельник, каких немало, но вообразить, что он
может кого-то убить, просто невозможно. А уж тем более Жоржетту.
- А ее муж?
- Жак? Но почему? Он ведь скоро снова женился, у него растет сын, он
никогда не питал к ней неприязни.
Муж теперь уже при каждой ее фразе кивал головой. Вдруг он открыл рот и
быстро проговорил высоким голосом, что это преступление совершил, конечно,
садист.
Сидевший очень прямо на стуле в глубине комнаты мужчина в наручниках,
не отрывая глаз от своих ладоней, неожиданно рассмеялся. Должно быть,
услышал его слова, а может, просто был сумасшедшим.
Грацци поднялся, сказал супругам Конт, что их адрес у него есть и он,
вероятно, еще встретится с ними до окончания следствия. Когда они уже
направлялись к выходу, поклонившись двум инспекторам, Грацци вспомнил
квартиру на улице Дюперре и задал еще один вопрос, на этот раз последний,
заставивший их остановиться у самых дверей.
Женщина ответила: нет, конечно, нет. Жоржетта ни с кем больше не
встречалась последнее время, кроме Боба. Жоржетта была совсем не такой,
как, вероятно, подумал о ней Грацци.
Он сказал, что Жоржетта - особый случай. Сказал, что ее надо было
понимать. Как бы то ни было, ему и в голову не приходило, что он
единственный мужчина в ее жизни: ревность, слава Богу, не в его характере.
Если инспектор решил идти по этому пути, он должен сразу ему сказать, что
тот заблуждается.
Его действительно зовут Боб. Это имя указано у него в паспорте. А вот
Робер - это его псевдоним. Он сказал, что у его родителей были свои
странности. Оба они утонули, когда ему исполнилось десять лет (плавали на
паруснике в Бретани). А два месяца назад ему исполнилось двадцать семь.
Жоржетта умерла в тридцать лет. Горе это для него или нет, инспектора
это не касается. Не в обиду ему будь сказано, но фараоны всегда вызывали у
него или отвращение, или смех. Что касается инспектора, он еще, право, не
знает, к какой категории его отнести, скорее, пожалуй, ко второй.
Вообразить себе, что у Жоржетты были деньги, тут можно просто лопнуть со
смеху. Вообразить себе, что ее муж способен сесть в поезд, чтобы убить
кого бы то ни было, не наделав при этом в штаны, тут можно просто лопнуть
со смеху. Вообразить, что он. Боб, мог бы найти хоть малейшее оправдание
для того, кто убивает из ревности, тогда как это, пожалуй, чуть ли не
единственная мерзость, за которую действительно можно отправлять на
гильотину, тут уж действительно можно лопнуть со смеху. А уж вообразить,
что он, Боб, способен выставить себя в смешном свете, совершив подобное
преступление, да еще в вагоне второго класса, тут уж, право, можно
заплакать. Инспектор - как его там зовут, Грацциано, да, в свое время был
такой боксер Грацциано - должен был бы просто рыдать.
Он пришел, потому что ему больно видеть, что фараоны роются в вещах
Жоржетты. Он побывал накануне вечером на улице Дюперре, и ему не
понравилось, ну совсем не понравилось, как они там все перевернули. Если
не можешь поставить все на свои места, то и трогать ничего не надо.
Ну и что из того, что он в полиции, он будет говорить таким тоном,
каким ему хочется. А если инспектор такой умный, то ему следовало бы его
выслушать. И нечего тут обижаться, об этом следовало подумать, когда он
выбирал себе такую профессию, правда, в возрасте инспектора это звучит уже
несерьезно.
Во-первых, Жоржетту не ограбили, потому что у нее нечего было взять.
Даже полицейский должен был бы это сразу уразуметь.
Затем, она была человеком слишком порядочным, чтобы завести знакомство
с каким-нибудь подонком, который был бы способен ее убить. Он надеется,
что инспектор - как его там зовут, черт побери? - Грацциано, да, так,
благодарю, - он надеется, что инспектор понимает, что он хочет сказать.
И наконец, если верить мерзкой фразе этого мерзкого журналиста,
понадобилось три минуты, чтобы задушить Жоржетту. Пусть он вобьет себе в
башку, этот, как его там зовут, инспектор, что это-то и есть самое важное,
даже если это важно только для него, Боба, потому что, когда он думает об
этих трех минутах, ему хочется взорвать весь Париж. Потому что не стоило
посещать вечерние курсы при полицейской префектуре, чтобы сообразить, что
три минуты - это слишком долго для профессионала и что этот негодяй, этот
сукин сын, этот подонок-дилетант. Бездарный дилетант самого худшего толка.
Если бы он. Боб, который не верит в Бога, мог молиться, он попросил бы
Его, чтобы это было делом рук профессионала, хотя это явно не так, или же
журналист просто сморозил глупость, и Жоржетта не мучилась.
И еще одно: он видел, как отсюда выходили эти двое, эта отвратительная
особа и этот жалкий тип, сестра и зять Жоржетты. Так вот, не в обиду
инспектору будь сказано, лучше фараонам сразу отказаться от всей этой
ерунды, которая дорого обходится нашим налогоплательщикам. Это ужасные
люди. Хуже того, благонамеренные. И болтливые. Их словам можно доверять не
более, чем Апокалипсису. Они не понимали Жоржетту. Нельзя понять тех, кого
не любишь. Что бы они там ни говорили, все это пустое.
Так вот. Он надеется, что инспектор, которому, вероятно, надоело
напоминать ему свое имя, усек главное. Впрочем, он и в самом деле ужасно
расстроен и просит извинить его, он никогда не запоминает имен.
Грацци смотрел на него ничего не видящими глазами, от его слов у него
кружилась голова, и он был даже немного напуган тем, что до сих пор не
вызвал дежурного из коридора, чтобы отправить этого одержимого в тюрьму
предварительного заключения при Префектуре, чтобы он там немного остыл.
Он был огромного роста, на целую голову выше Грацци, лицо было
безобразное, ужасающе худое, но голубые беспокойные глаза невольно
притягивали к себе.
Грацци совсем иначе представлял себе любовника Жоржетты Тома. Теперь он
уже и сам не знал, каким он себе его представлял. Вот он сидит перед ним.
Он оказался лучше, чем торговец автомобилями. Но он раздражает Грацци,
потому что все время перебарщивает, и от этого парня у него, Грацци,
раскалывается голова.
Но накануне, в то время, когда было совершено убийство, он находился у
друзей в пятидесяти километрах от Парижа, в одной из деревень департамента
Сена и Уаза, и все шестьсот жителей этой деревни могут подтвердить его
слова, его невозможно было не заметить.
Габер позвонил в четверть первого. Он только что побывал у Гароди. И
звонит из табачной лавки на улице Лафонтена. Он разговаривал с невесткой,
и надо признаться, она чертовски хороша.
- Она ничего не знает, ничего не заметила, ничего не может сказать.
- Ее описания совпадают с тем, что говорил Кабур?
- Она никого не стала описывать. Уверяет, что легла, как только села в
поезд, и сразу же уснула. Она едва помнит убитую. Вышла из вагона, как
только поезд остановился, потому что свекровь встречала ее на вокзале.
- Она должна была запомнить других пассажиров... А потом, тут что-то не
так. Кабур утверждал, что верхняя полка до двенадцати или до половины
двенадцатого не была занята.
- А может, он ошибся?
- Я жду его. Как она выглядит?
- Красивая, брюнетка, длинные волосы, большие голубые глаза, маленький
вздернутый носик, как раз в меру, тоненькая, рост метр шестьдесят, неплохо
сложена. Все эти разговоры ей неприятны, тут сомнений нет. Она все время
уходит от ответа, ты представляешь, как это бывает. Она хочет только
одного: чтобы ее оставили в покое. Она придет завтра утром дать показания.
- Она не заметила ничего особенного во время пути?
- Ничего. Говорит, что ничем не сможет быть нам полезной. Она села в
поезд, сразу же легла и уснула, потом вышла из поезда, свекровь ждала ее
на вокзале. Вот и все. Она никого не знает, ничего не заметила.
- Она что, дура?
- По виду этого не скажешь. Ей это допрос неприятен, вот и все.
Чувствуется, она не хочет, чтобы ее впутывали в такого рода историю.
- Ладно. Поговорим о ней после обеда.
- Что я должен сейчас делать, патрон? Я бы хотел пообедать с одной
подружкой.
- Обедай себе на здоровье. А потом отправляйся в Клиши и переговори с
водителем грузовика, Риволани. А я еще немного подожду Кабура. После обеда
поедем к актрисе.
В три часа дня Таркен уже сидел за столом в своем кабинете. Пальто он
не снял. Вид у него был довольный.
Он поднял глаза на Грацци, но остановил свой взгляд на уровне его
галстука и сказал:
- Ну, мистер Холмс, как самочувствие? Он печатал на машинке свой отчет.
Составлял он их очень ловко. Главное, уметь подать, понимаешь, что я хочу
сказать?
Грацци остановился около стола, ожидая, когда Таркен допечатает до
конца фразу, работал он обеими руками, как заправская машинистка. А Грацци
так неуютно чувствовал себя за машинкой, что всегда составлял черновики от
руки.
Шеф сказал, что дела идут хорошо. Он откинулся на спинку кресла и
достал мятую сигарету из кармана пальто, расправил ее и попросил: дай,
пожалуйста, огня, у меня всегда уводят спички. Затянувшись, он что-то
удовлетворенно пробурчал, затем сказал, что он, вероятно, со всем этим
распутается дня через три, в среду утром встретится с самим патроном, "а
потом я смогу, милый мой, немного и побездельничать".
А как идут дела у него, Грацци? Он думал об этой девице сегодня утром,
когда принимал ванну. Сейчас он сделает ему, Грацци, подарок. Пусть
слушает внимательно.
Как обычно в таких случаях, он встал и, приняв театральную позу,
сказал, что тут нечего ломать себе голову. Красотку могли задушить,
во-первых, из-за того, что произошло еще до отъезда в Марсель. Во-вторых,
из-за того, что произошло во время ее пребывания в Марселе. В-третьих,
из-за того, что произошло после ее отъезда из Марселя, уже в самом поезде.
Главное - выяснить мотив преступления, тогда ты сразу увидишь, куда это
ведет.
Грацци буркнул что-то невнятное о простоте и упрощенности, но шеф
ответил: та-та-та, если ты во всем разберешься, не выяснив прежде мотива
преступления, сообщи мне, а то я человек темный.
Он добавил, что Грацци достаточно умен и, конечно, понял, что два
предположения из трех не выдерживают критики. А именно, первое и второе.
Если подонок, совершивший это, знал жертву до того, как сел в поезд, то
нет и одного шанса из десяти тысяч, что он выбрал бы подобное место и
подобное время, чтобы ее укокошить. Будь у него даже не все дома, он, раз
уж был с ней раньше знаком и дал себе труд последовать за ней до Парижа,
скорее выбрал бы для убийства зал "Мютюалите", где собирается до пяти
тысяч человек, а то и просто площадь Согласия, если ты понимаешь, что я
этим хочу сказать: даже там все было бы не так заметно.
Таркен, засунув руки в карманы пальто, покружил по комнате, затем вынул
одну руку и, уставившись в галстук Грацци, дотронулся до него пожелтевшим
от никотина пальцем.
- Нет, все произошло в поезде, мистер Холмс! Надо хорошенько
разобраться в том, что произошло той ночью. С 22 часов 30 минут пятницы до
7 часов 50 минут субботы, от этого нам не уйти.
Он трижды коснулся указательным пальцем груди Грацци и проговорил,
чеканя каждое слово:
- Единство времени, единство места, единство всего, что пожелаешь, это
же классика. Если ее придушили в поезде, значит, этот подонок прежде с ней
не был знаком и не мог выбрать другое место, значит, он торопился, все
решилось тут же, на месте.
Теперь он коснулся пальцем своего лица, уперся им в лоб.
- Уж поверь, - убежденно проговорил он. - Если я что и умею делать, так
это соображать.
Есть ли у него что-нибудь новое?
Грацци ответил: нет, ничего особенного, он допросил несколько человек,
но все они находились слишком далеко от места, где было совершено
убийство, чтобы их можно было заподозрить. Надо будет еще проверить, чем
занимался в это время ее бывший муж, Жак Ланж, а также один жилец с улицы
Дюперре, с которым Жоржетта Тома была знакома.
Он ожидает также первого сообщения из Марселя.
- А что остальные пассажиры купе?
- Кабур сегодня утром не явился. Но он, похоже, сообщил по телефону
все, что знал. Мы отыскали еще троих: актрису, шофера грузовика и жену
одного типа, который занимается электроникой. Габер должен встретиться с
ними.
- Кто еще остается?
- Пассажирка с полки напротив той, которую занимала убитая, 223-й. Если
Кабур не ошибся, это молодая девушка, которая села в Авиньоне. Фамилия ее
Бомба. Но в справочнике Боттена она не значится.
- А что нового о самой красотке? Грацци ответил, что пока нового ничего
нет, но теперь он уже лучше ее понимает. И в то же время ему было не по
себе, потому что сам-то он знал, что это не так, что он никого не может
понять, что дела идут своим чередом: свидетельские показания, множество
людей, различные версии, а победа достанется этому самоуверенному толстяку
с ускользающим взглядом и примитивным карьеризмом, который сейчас, засунув
руки в карманы пальто, снова усаживается за свой стол.
Неужели Таркен оказался прав?
На своем столе Грацци нашел записку Габера. Из Марселя получены первые
сведения. Ничего существенного. Тамошнему инспектору, корсиканцу, которого
Грацци хорошо знал, удалось выяснить, что делала жертва в течение четырех
дней, предшествовавших ее смерти. Первое сообщение будет передано по
телефону около четырех часов дня.
Он ждал, прижавшись лбом к стеклу, у окна, которое находилось позади
его стола. В красных спортивных костюмах по Сене плыли двенадцать гребцов,
и двенадцать маленьких облачков пара одновременно вырывались у них изо
рта.
Габер сам принес свой отчет: шесть страниц, отпечатанных на машинке в
трех экземплярах. Он успел побывать в Клиши. Повидал Риволани, его жену и
ребятишек. Все они ему очень понравились. Предложили ему кофе и стаканчик
арманьяка. Поболтали немного, потолковали даже об убийстве.
- Ладно, оставим пока. Прочти-ка сначала вот это. Затем мы отправимся к
актрисе. А потом к Кабуру: он так и не явился.
Они стали читать. Габер жевал при этом свою жвачку.
Жоржетта Тома прибывает в Марсель во вторник, 1 октября, в 8 часов 57
минут. Около девяти часов она приезжает в "Отель де Мессажери" на улице