Страница:
метальщиков. Подростки склонились над схемой.
-- Я дам знак платком, -- сказала Аля.
И снова юноши тихо и бесшумно исчезли. На столике остался
недопитый кофе.
-- Хотите быть метальщиком? -- Аля вынула из сумочки
мячик, протянула мне.
Я неуверенно пожал плечами.
-- Боитесь? -- выдохнула она, сверля меня жгучими глазами.
-- Почему боюсь? -- передернулся я.
Я сунул мячик в карман, посмотрел на схеме свое место. Оно
было неподалеку от Спаса-на-Крови.
Николай Иванович хладнокровно пил кофе.
-- Удачи вам! -- шепнула Аля, поднимаясь.
-- С Богом! -- сказал Николай Иванович. -- После
исполнения приговора собираемся на конспиративной явке. Угол
Малого проспекта Петроградской стороны и Широкой улицы.
-- Где это? -- спросил я.
-- Угол Ленина и Щорса.
В одиночестве я дошел до Екатерининского канала и повернул
направо, к Конюшенной площади. Храм Спаса-на-Крови,
заштрихованный летящими хлопьями снега, завершал перспективу
канала. Я не чувствовал собственных ног, меня била крупная
дрожь. Кроссовки совершенно размокли и чавкали при каждом шаге.
Слева, за каналом, я увидел Алю. Она стояла на продолжении
линии Итальянской улицы и всматривалась в даль. Метальщики
прогуливались по эту сторону, то и дело оглядываясь на фигурку
Али. Я вытащил мячик из бокового кармана и спрятал его за
пазуху. Мимо меня прошел Петр в надвинутой на очки шляпе. Я
взглянул на Алю. Она вытянулась как струнка, не сводя глаз с
какой-то точки вдали. Потом она выхватила из сумки белый платок
и взмахнула им в воздухе.
И тотчас метальщики, находившиеся ближе к Невскому,
оборотились и направились в мою сторону. Сердце мое забилось
громко: оно ходило ходуном в груди, дыхание прервалось. Я уже
готов был увидеть императорскую карету с четверкой лошадей и
казаками, скачущими впереди и сзади нее, как вдруг на
набережную канала вырулило такси с зеленым огоньком и
направилось в сторону Конюшенной. Не успел я ничего сообразить,
как Петр, находившийся метров на пятьдесят ближе к углу,
выскочил на проезжую часть и, взмахнув рукою, швырнул мячик на
мостовую. Мячик высоко подпрыгнул и упал в канал. Машина
шарахнулась в сторону. Я успел увидеть, как Петр и остальные
метальщики перебегают пешеходный мостик по направлению к улице
Софьи Перовской.
Машина резко затормозила, из нее выскочил водитель. Я
узнал его. Это был тот самый таксист, который привез меня к
фундаменту моего дома злополучной апрельской ночью. Он послал
крепкое ругательство вслед убежавшим злоумышленникам, потом
перевел взгляд на меня.
-- Здравствуйте. Вы меня узнаете? -- заискивающе спросил
я, чтобы не быть заподозренным в соучастии.
-- А-а... Это ты... -- протянул он хмуро. -- Вот сволочи,
скажи! Своими бы руками удавил!.. Что он там швырнул? -водитель
подошел к парапету, поглядел на воду. -- Мячик, что ли? Я
перепугался, думал -- бомба!
Я стоял возле такси, не зная -- уходить или нет. --
Водитель, сплюнув, вернулся к машине.
-- Дом-то нашел свой? -- лениво поинтересовался он.
-- В общем, да, -- мне не хотелось об этом говорить.
-- Бывают заскоки по пьянке. Сколько хочешь... Вчера вез
мужика, тот тоже не мог адреса вспомнить... Подвезти? -- он
уселся на свое место.
-- У меня денег нет, -- сказал я.
-- А куда тебе?
-- На Петроградскую.
-- Садись, по пути. Я в парк еду, -- он распахнул переднюю
дверцу.
Усаживаясь в машину, я успел увидеть на другом берегу
канала Алю. Она стояла у парапета, сцепив пальцы, и смотрела в
мою сторону.
На конспиративную явку я прибыл раньше других
заговорщиков. Дом на углу Широкой и Малого тоже находился на
капитальном ремонте, в той именно стадии, когда успели сломать,
но строить еще не начинали. Здесь окна, выходящие на улицу,
были закрыты ржавыми железными листами, двери парадных
заколочены досками, а единственная подворотня загорожена
сломанными чугунными воротами, снятыми с петель и скрученными
посредством толстой проволоки. Я обогнул дом и зашел в
следующую подворотню, откуда мне удалось проникнуть во
внутренний двор ремонтируемого дома. Он являл собою еше более
печальное зрелище, чем дом на углу Фурштадтской. Огромные кучи
строительного мусора громоздились тут и там; часть дома была
вынута изнутри вместе с перекрытиями, остались лишь наружные
стены; другая часть сохранила перекрытия, но лишилась наружной
стены, так что во двор выходили пустые ниши комнат с
разномастными обоями. На четвертом этаже, у самого края
пропасти, стоял шкаф с зеркальной дверцей, которая медленно
поворачивалась на ветру с едва слышным скрипом. Зеркало было
разбито.
Я уселся в углу двора на железный остов скамейки. Вскоре
во двор зашли двое подростков из команды Николая Ивановича. Не
обратив на меня ни малейшего внимания, они исчезли в зияющем
провале парадного и через несколько секунд вынырнули на втором
этаже в комнате с голубыми обоями. Один из них установил у края
пропасти два кирпича в виде буквы "Т", после чего подростки
укрылись в доме.
Прошел еше один, затем появился мой напарник в синих
очках, скользнул по мне взглядом.
-- Петр! -- окликнул я его.
Он сделал вид, что не слышит, и тоже исчез в доме.
Наконец, во дворе появился Николай Иванович с дочерью.
Я поднялся со скамейки и направился к ним. Они
остановились.
-- Я пораньше приехал. На такси, -- объяснил я, чувствуя
какую-то непонятную вину.
-- Почему вы не метнули заряд? -- строго спросила Аля.
-- Аленька... -- опешил я.
-- Погоди. Это нам тоже пригодится, -- сказал дочери
Николай Иванович, направляясъ к парадному.
-- Вы что... серьезно? -- упавшим голосом произнес я
вслед, но делать нечего -- приходилось доигрывать нелепую
постановку до конца.
Внутри дома было омерзительно. Как видно, пьяницы
Петроградской стороны использовали пустующую коробку дома для
своих нужд. Приходилось то и дело переступать через нечистоты,
остатки еды, следы рвоты. В воздухе стоял отвратительный запах
мочи.
Стараясь не дышать, я поднялся на второй этаж. Заговорщики
собрались в одной из внутренних комнат, где тоже хватало грязи
и вони. Они стояли в кружке, центром которого был Николай
Иванович. Я подошел и встал сзади.
-- Акция не удалась, -- сказал Николай Иванович. --
Произошло это по вине вашего товарища. После бомбы Рысакова,
как вы знаете, должен был последовать еще один взрыв. Но его не
было.
Молодые люди обернулись ко мне без тени улыбки или
снисходительности. Я почувствовал себя весьма неуютно. Дурацкая
история! Неужели я должен оправдываться перед этими юнцами в
том, что не швырнул мячик на мостовую?! Полная чушь.
-- Вы нарушили уговор и поставили под удар организацию, --
жестко произнес Петр, глядя на меня сквозь синие стекла.
-- Я не уговаривался, позвольте! -- воскликнул я.
-- Вы взяли заряд. Мы на вас рассчитывали, -- сказал
младший сын Николая Ивановича Леша.
-- Ну, виноват... Мне не нужно было, -- пробормотал я.
Николай Иванович еле заметно улыбался.
-- Что решит Исполнительный комитет? -- спросил он.
Подростки потупились, размышляя. Слово взял старший из
сыновей Николая Ивановича.
-- Это нельзя расценивать как предательство.
-- Это малодушие, -- сказал Петр.
-- Мы не можем судить за трусость. Пусть он сам себя
судит. Честь революционера требует, чтобы он сам покарал себя
смертью, -- заключил брат Али.
Я похолодел. Мне предлагали самоубийство.
-- Он должен искупить вину жизнью, правильно, Николай
Иванович? -- раздался голос сбоку.
Я повернул голову. Рядом стоял тщедушный паренек с унылым
взглядом и с прыщавым лицом.
-- Я не член Исполнительного комитета. Решать должны вы,
-- ответил Николай Иванович.
Наступила тишина. Подростки мялись. Тогда Петр взял на
себя функции судьи, опрашивающего присяжных. Он называл каждого
по имени, и в ответ я слышал:
-- Смерть.
-- Смерть.
-- Смерть...
Я был приговорен к самоубийству единогласно. Юноши
побледнели, дышали порывисто. В холодном смрадном воздухе
вспыхивали облачка пара у губ. Да и мне, признаться, было не по
себе. Молчание прервал Николай Иванович.
-- Занятие окончено. В следующий раз мы разберем акцию
первого марта и процесс Желябова и Перовской. Спасибо, можете
быть свободны.
Юноши разошлись, не глядя друг на друга. Поколебавшись,
ушла и Аля. Мы остались вдвоем с Николаем Ивановичем в пустом
загаженном помещении, которое когда-то было человеческим
жильем. Здесь, в этих стенах, любили друг друга, рождались и
умирали, теперь же все покрыто дерьмом...
-- Ну, как вам понравилось?.. -- усмехнулся Николай
Иванович.
И тут я взорвался. Я кричал, что это бесчеловечно, что он
калечит юные души, что нельзя приговаривать к смерти за
малодушие...
-- Завтра вы предъявите свой реестр несправедливостей и
снова зальете все кровью! Надоела кровь! Сколько можно крови?!
-- кричал я.
Николай Иванович слушал меня угрюмо, но спокойно.
-- История -- жестокая вещь, -- сказал он только и,
повернувшись, пошел к лестнице, переступая через кучи дерьма.
Выходя из лифта на своем этаже, Ирина столкнулась со
стариком-соседом, что поселился напротив. Он был в черном
демисезонном пальто и котелке, с зонтом-тростью, висевшем на
сгибе левой руки. Ирина поздоровалась.
-- Здравствуйте, Ирина Михайловна, -- ответил старик.
Он впервые назвал ее по имени. Это заставило Ирину
остановиться.
-- Вы знаете, как меня зовут? Откуда? -- спросила она.
-- Я про вас многое знаю, Ирина Михайловна, -- спокойно
проговорил старик.
Ей не понравилось это. Она не знала, что ответить. А
старик вошел в кабину лифта и уже оттуда, повернувшись к Ирине
лицом и нажимая кнопку первого этажа, сказал с улыбкой:
-- Зашли бы как-нибудь в гости по-соседски...
Створки скрыли его, как занавес актера, и лифт провалился
вниз.
Это еще больше озадачило Ирину. Она пришла домой,
поцеловала кинувшегося ей навстречу Егора, принялась выгружать
из сумки продукты.
-- Егор, ты не знаешь, как зовут соседа напротив? --
спросила она.
-- Не, -- мотнул головой Егор, заглядывая в сумки.
-- А кто он? Пенсионер?
-- Он с котом живет, -- ответил Егорка.
-- С котом? Как писатель?
-- Это тот же самый кот. Филарет.
-- Филарет? -- удивилась Ирина.
Любопытство, смешанное с беспокойством, разбирало ее.
Какой странный старик! А вдруг он знает что-нибудь о Жене?
"Зашли бы в гости...". Интересно, как? Он же не пригласил, не
сказал -- когда... Весь вечер она промаялась, поминутно
прислушиваясь к звуку лифта
-- не едет ли сосед? Временами подбегала к глазку и, кляня себя в душе,
подглядывала за соседской дверью. Старик не появлялся.
Явился он только в полночь -- и не один. Вместе с ним в
квартиру вошел человек в накидке до полу и с длинными гладкими
волосами, подвитыми снизу. Ей показалось, что они
переговаривались не по-русски.
Весь следующий день она обдумывала предлог, чтобы пойти к
соседу, и нашла!
Вечером она сварила куриный бульон, покормила Егорку
вареной курицей с пюре, после чего завернула куриные косточки в
полиэтиленовый пакет и, сказав Егорке, что сейчас вернется,
храбро вышла за дверь. Она нарочно не оделась для визита, была
по-домашнему, чтобы показать, что она на минуточку.
Сосед открыл дверь и взглянул на нее проницательно, с
понимающей улыбкой.
-- Добрый вечер, простите... -- сказала она. -- У меня тут
куриные потрошки, косточки. Для вашего кота. Жалко
выбрасывать...
-- Весьма любезно с вашей стороны. Проходите, Ирина
Михайловна, -старик посторонился.
Она несмело вошла, держа на весу мешочек.
-- Заходите в комнату, пожалуйста.
-- Простите, -- сказала она, краснея. -- Я не знаю, как
вас зовут.
-- Можете называть меня Лаврентий Родионович, -ответил он.
-- Очень приятно, -- Ирина, не зная, что делать,
переложила мешочек из правой руки в левую и протянула старику
ладошку.
Он поцеловал ее в кончики пальцев.
Она зашла в комнату, посреди которой стоял круглый дубовый
стол, а стены были уставлены книгами. В кресле на боку, вытянув
лапы, лежал большой рыжий кот с белым брюшком. Он открыл один
глаз и взглянул на Ирину с ленивым любопытством.
-- Присаживайтесь, -- старик указал на стул.
Она села боком к столу, а Лаврентий Родионович занял место
в рабочем вращающемся кресле у письменного стола, развернувшись
к ней. Стол был завален бумагами и книгами с закладками. На
старике был черный синтетический спортивный костюм на
"молниях". Ирине показалось, что она уже видела где-то этот
костюм. Точно! Сосед-писатель выбегал в нем к мусоропроводу
опорожнять ведро.
Лаврентий Родионович молчал, разглядывая Ирину
внимательно, но без назойливости.
-- Вы говорили, что знаете меня, -- начала она, собравшись
с духом, когда пауза затянулась до опасного предела.
-- Нет, вас я не знаю, но о вас наслышан.
-- От кого же? -- удивилась она.
-- От одного моего ученика. Он рассказывал мне о вас долго
и подробно, -- отвечал старик, наблюдая за ее лицом.
-- А он откуда знает? Мы с ним учились? -- спросила она
первое, что пришло в голову.
-- Вряд ли... Боюсь даже, что он все это сочинил.
-- Вот как? -- Ирина нервно рассмеялась. -- Что же он вам
говорил?
-- Он говорил, что вы разошлись с мужем. Точнее --
разлетелись...
-- Ну... -- она утвердительно кивнула.
-- ...Что вы решили отделаться от него, а потому солгали
милиции. Сказали, что он с вами не живет, а потом передали
чемодан через золовку...
Ирина сидела, не шелохнувшись, будто парализованная его
словами, а Лаврентий Родионович продолжал рассказывать, глядя
на нее с какой-то непонятной улыбкой не то сочувствия, не то
укоризны. Шаг за шагом он описывал ее поступки и слова, в том
числе и такие, о каких не мог знать никто, кроме нее... И
сожженные на свече письма, и разорванная фотография, клочки
которой она засунула между томами Тургенева, и телефонный
звонок на службу мужа, и дачное объяснение с Григорием
Степановичем... -- все до мельчайшей, интимнейшей детали знал
этот старик с негромким голосом и мягкими обходительными
манерами.
Ирине стало жутко. Она почувствовала, что с нее часть за
частью снимают одежды, и она остается обнаженной под
внимательным взглядом Лаврентия Родионовича. Чувство это было
невыносимо, но она не могла остановить старика, лишь смотрела
на него с мольбою, ощущая, как пылает ее лицо и трепещет жилка
на виске.
Только когда он подошел к тому вечеру с несостоявшимися
поминками и начал рассказывать, как она со свечою в руках
подошла к окну, Ирина, будто защищаясь, загородилась руками.
-- Нет... не надо, -- прошептала она.
-- Этого не было? -- спросил старик с удивлением. --
Впрочем, я же говорил, что мой ученик -- изрядный сочинитель.
-- Он не может этого знать! Он же не Господь Бог! --
воскликнула она.
-- О нет, уверяю вас! -- улыбнулся Лаврентий Родионович.
-- Но кто же?
-- Человек, который вас хорошо знает.
-- Меня никто так не знает!
-- Вот здесь вы ошибаетесь. Все наши поступки и даже мысли
рано или поздно становятся известны, -- сказал старик.
-- Но не до такой же степени!
-- Более, чем до такой... Но почему вы волнуетесь?
Кажется, вы не совершили ничего дурного?
-- Неприятно, знаете... -- поежилась Ирина. -- Как голая.
Вы про меня все знаете, а я про вас -- ничего.
-- Справедливо заметили. Это не совсем честно. Я не хочу
быть в положении подглядывающего (при этом слове Ирина
вздрогнула) и непременно расскажу вам о себе. Только сначала
ответьте мне на один вопрос. Вы верующая?
-- Нет... то есть... я не знаю, -- смешавшись, ответила
она.
-- Весьма характерный ответ, -- кивнул старик. -- Дело в
том, Ирина Михайловна, что я когда-то был пастором...
И Лаврентий Родионович повел рассказ о себе, из которого
Ирина узнала, что старик долгое время жил в другой стране, с
иными порядками и обычаями, и лишь недавно переехал сюда, к
своему ученику, в его квартиру...
-- Ах, так ваш ученик -- писатель? -- догадалась она.
-- Именно так. Сочинитель.
-- Значит... вы тоже пишете?
-- Увы, Ирина Михайловна.
-- Почему -- "увы"?
-- Слишком много знать о людях -- печально, -- серьезно
проговорил Лаврентий Родионович.
-- Значит, вы -- не русский? -- спросила она.
-- Я англичанин. Но это по секрету... -- улыбнулся он. --
Иначе майор перепугается. Лаврентий Родионович -- мой здешний
псевдоним.
-- А как же... -- она смутилась, -- ваше настоящее имя?
-- Йорик, -- сказал он.
Она порылась в памяти, припоминая английского писателя с
таким именем, но никого не нашла, кроме шекспировского шута,
про которого было известно, что он "бедный". И это гамлетовское
восклицание в сочетании с печальной улыбкой старика и его "увы"
вдруг породили у нее жалость и нежность к Йорику. Она подумала,
что ему очень одиноко здесь, в чужой стране, на старости лет.
-- Вы очень хорошо говорите по-русски, -- сказала она.
-- Так же, как на любом языке. Когда писатель доживает до
моего возраста, он свободно говорит на всех языках.
-- А сколько вам лет? -- полюбопытствовала Ирина с
неожиданным кокетством.
-- Двести шестьдесят семь.
Она оторопела, но, взглянув в смеющиеся глаза Йорика,
поняла, что тот шутит, и рассмеялась. Некоторое время они
сидели, смеясь и глядя друг на друга с тем доверием и
пониманием, что иногда сами собою возникают меж людьми.
-- Лаврентий Родионович, то есть, простите... -- начала
она.
-- Сэр Йорик, -- невозмутимо подсказал старик.
-- Сэр Йорик, как вам у нас здесь нравится? -- спросила
Ирина, обращаясь к старику уже как к иностранному гостю, с
затаенным ревнивым чувством.
-- Видите ли, я по-настоящему знаком лишь с вашим домом...
Правда, удалось прочитать немало книг, -- он кивнул на
письменный стол, заваленный книгами. -- Но там много вранья, вы
уж простите. В книжках правду от лжи отличаешь по запаху. Эти
книжки пахнут елеем, поверьте мне как бывшему священнику. Что
же касается вашего дома, то он... забавен. Но он без основания.
-- Без фундамента? -- переспросила она. -- Так это потому,
что мы сюда прилетели. Он раньше был с фундаментом. Все-таки
довольно странная история, я никак не могу понять. Почему мы
улетели? Вы об этом тоже знаете?
Йорик сухо рассмеялся.
-- Как вы думаете, Ирина Михайловна, на свете есть любовь?
-- спросил он неожиданно.
-- Любовь?.. Да, -- опешила Ирина. -- А при чем здесь
любовь?
-- Обычно это понятие связывают с ощущением полета. На
крыльях любви, знаете... Любовь вольна, как птица. И прочая
романтическая чепуха. Любовь -- это связь. Связанный человек не
летает. Дом -- тем более.
-- Ну... любовь -- не только связь, -- обиженно возразила
она.
-- Я не в вульгарном смысле. Связь сердца с сердцем, души
с душой. Связь с прошлым и будущим. Связь с Родиной, если
хотите. Как же вашему дому не улететь, если он ничем не связан?
И как же не улететь вашему мужу?
-- Я любила его, -- сказала она, потемнев.
-- Вы ведь давно хотите расспросить о нем, не так ли?
-- Да-да, конечно! -- вскинулась она, радуясь, что он
угадал ее мысли.
Йорик пожевал губами и прищурился, припоминая, а затем
начал свой рассказ все с той же апрельской ночи, когда Евгений
Викторович приехал домой на такси...
Ирина слушала завороженно. Скитания ее мужа, как вехами
обозначенные местами временных пристанищ, которые ей были, в
общем, известны: аспирантское общежитие, квартира Натальи, дача
в Комарове, Севастополь, -- обретали плоть, наполнялись живыми
подробностями, вроде узбекского плова, Первомайской
демонстрации или котельных, где собираются подпольные
дарования. Она не удивлялась поразительной осведомленности
старика, внимая ему с безоговорочным доверием, ибо он уже
доказал свою причастность к истине. Потому все размышления, все
чувства Ирины стягивались к Евгению Викторовичу, к его жалкой и
жестокой судьбе, столь наглядно и безукоризненно наказавшей его
за потерю дома. Она почувствовала себя виноватой,
жестокосердной и холодной; ведь у нее все эти месяцы был свой
дом -- какой-никакой, причудливо-странный, нелюбимый -- с
родным сыном в нем, генералом под боком, привычными лицами
кооператоров. У него же не было ничего. Ей впервые показалось,
что плата, которую она назначила мужу, -- непомерно высока, а
когда старый Йорик дошел до диско-бара, Ирина прикрыла глаза
ладонью, ощутив на ней капельки слез. Но старик будто не
замечал ее состояния, а продолжал рассказывать о последних днях
пребывания мужа в дискотеке, письме к сыну, кульке конфет для
сирот и той драке, что вымела Евгения Викторовича из
танцевального зала и привела пьяного к родному окну с мыслью о
веревке...
Йорик замолчал.
-- Что же дальше? Что с ним? Где он сейчас? -- волнуясь,
воскликнула она, поспешно утирая пальцами глаза.
-- Не знаю, -- сказал старик.
-- Как? Вы знаете все! Скажите мне, Бога ради! Он жив?
-- Будем надеяться, -- пожал плечами Йорик. -- Все зависит
от ученика.
-- Почему? Какого ученика? -- не поняла она. -- Ах, от
бывшего соседа? Он знает больше вас?
Йорик загадочно молчал. Свет в окнах померк, фигура
старика выделялась на фоне книжных полок, тихо урчал кот
Филарет.
-- Никто ничего не знает, -- сказал наконец Йорик. -- Но
иные способны видеть.
Ирина прикусила губу: ей почудился укор в словах старика.
Она не могла отделаться от мысли, что в пересказе Йорика
частная история ее разрыва с Евгением Викторовичем приобрела
некое символическое значение. Ей вдруг непереносимо горько
сделалось за себя, за Евгения Викторовича, за всех
кооператоров, наконец, и к горечи этой примешался стыд перед
чужеземным Йориком, забредшим в потерянный дом, дом без любви.
Захотелось доказать, что это не так, но перед ее мысленным
взором предстало узкое ущелье, освещенное синевато-мертвенным
светом ртутных ламп, и кровавая дорожка на асфальте, которую
она увидела как-то утром, когда спешила на работу, а в щель
задувал свирепый сквозняк, прогоняющий сквозь нее сухие листья.
Она вспомнила о сыне. Как же она могла так засидеться?
Егорушка волнуется.
-- Знаете, что? -- вдруг обратился к ней Йорик. -- Скоро
праздник вашего государства. Мне было бы приятно собрать
гостей. Приходите с сыном. И Машу можете позвать с мальчиком...
-- Вы и про Машу знаете... -- растерянно произнесла Ирина.
Сэр Йорик только руками развел: что поделаешь, работа
такая...
Перед самыми Ноябрьскими Ирине на службу позвонила Любаша
и принялась тоже звать в гости с Егоркой. Чего вы будете одни
скучать и так далее. Ирина не знала, как выпутаться, и вдруг
нашлась:
-- Приходите лучше к нам! Вы у нас давно не были.
-- А тебе не попадет?
-- От кого?
-- От начальства. Дом-то ваш засекречен.
-- Глупости. Дом как дом, -- храбро сказала Ирина.
-- Ну, смотри. Я со всем кагалом приду.
Пусть будет сюрприз сэру Йорику, весело решила Ирина и
принялась готовиться к празднику: купила всем детям по сувениру
-дешевенькие игрушки, блокнотики, авторучки; каждый завязала
ленточкой, обернув в цветную бумагу и вложив внутрь открытку с
поздравлением. Подарки сложила в сумку. "Пусть сэр Йорик
раздает, -- подумала она. -- Как Дед Мороз".
Мария Григорьевна отнеслась к идее общего празднества с
сомнением, но в конце концов поддалась уговорам Ирины. В самом
конце телефонного разговора по восстановленному не так давно
каналу окно в окно Ирина уловила нотку ревности; ее так и
обдало жаром: в самом деле, не успели, как говорится, увянуть
цветы на могиле, как она нашла себе нового друга! И все же
согласие было получено.
Накануне праздника Ирина достала с книжной полки обрывки
семейной фотографии с годовалым Егоркой, разложила их на столе
и принялась складывать, подгоняя один к другому, пока перед нею
не появилась вся семья, обезображенная косыми рваными линиями.
Она нашла кусок картона, клей и до глубокой ночи
восстанавливала семейный портрет, стараясь, чтобы разрывы были
незаметны. Закончив работу, Ирина повесила фотографию на
прежнее место и отошла подальше. Издали она выглядела цельной,
но стоило подойти поближе, как разрывы вновь напоминали о себе,
рассекая лица уродливыми шрамами.
Любаша прибыла "со всем кагалом" рано утром седьмого
ноября. Ника катила коляску с Ванечкой, Шандор и Хуанчик чинно
шли, взявшись за руки, сама Любаша несла сумки с продуктами.
Тотчас в квартире стало шумно, а когда подошли Маша с Митей,
образовался жизнерадостный сумасшедший дом. Гремел телевизор,
на экране которого ползли по Красной площади ракеты, Хуанчик с
Митей гоняли шайбу в прихожей, Ника играла на фортепьяно песни
Аллы Пугачевой, а Шандор с Егоркой показывали друг другу приемы
карате. Женщины хлопотали на кухне. Узнав, что предстоит визит
к англичанину, Любаша предложила соорудить королевский пудинг и
тут же приступила к реализации замысла. Иван Иванович Демилле с
соской во рту лежал тут же в коляске и вращал ножками.
Визит был назначен на пять. "Файв о'клок", -- пояснила
Ирина. Время пролетело быстро: кормили обедом детей, укладывали
младших спать, старших развели по углам и заняли делом, чтобы
не шумели, а потом уже женщины наскоро перекусили в кухне и не
без волнения принялись прихорашиваться перед приемом у
иностранца.
Узнав, что сосед -- писатель, Любаша вскинулась:
-- Что ж ты раньше не сказала? Я бы книжку принесла
подписать.
-- Я не знаю, как его фамилия. Неудобно было спрашивать,
-оправдывалась Ирина.
-- В отцовской библиотеке наверняка есть, -- заявила
Любаша.
-- Кто там сейчас в Англии писатели? Олдридж?
-- Я дам знак платком, -- сказала Аля.
И снова юноши тихо и бесшумно исчезли. На столике остался
недопитый кофе.
-- Хотите быть метальщиком? -- Аля вынула из сумочки
мячик, протянула мне.
Я неуверенно пожал плечами.
-- Боитесь? -- выдохнула она, сверля меня жгучими глазами.
-- Почему боюсь? -- передернулся я.
Я сунул мячик в карман, посмотрел на схеме свое место. Оно
было неподалеку от Спаса-на-Крови.
Николай Иванович хладнокровно пил кофе.
-- Удачи вам! -- шепнула Аля, поднимаясь.
-- С Богом! -- сказал Николай Иванович. -- После
исполнения приговора собираемся на конспиративной явке. Угол
Малого проспекта Петроградской стороны и Широкой улицы.
-- Где это? -- спросил я.
-- Угол Ленина и Щорса.
В одиночестве я дошел до Екатерининского канала и повернул
направо, к Конюшенной площади. Храм Спаса-на-Крови,
заштрихованный летящими хлопьями снега, завершал перспективу
канала. Я не чувствовал собственных ног, меня била крупная
дрожь. Кроссовки совершенно размокли и чавкали при каждом шаге.
Слева, за каналом, я увидел Алю. Она стояла на продолжении
линии Итальянской улицы и всматривалась в даль. Метальщики
прогуливались по эту сторону, то и дело оглядываясь на фигурку
Али. Я вытащил мячик из бокового кармана и спрятал его за
пазуху. Мимо меня прошел Петр в надвинутой на очки шляпе. Я
взглянул на Алю. Она вытянулась как струнка, не сводя глаз с
какой-то точки вдали. Потом она выхватила из сумки белый платок
и взмахнула им в воздухе.
И тотчас метальщики, находившиеся ближе к Невскому,
оборотились и направились в мою сторону. Сердце мое забилось
громко: оно ходило ходуном в груди, дыхание прервалось. Я уже
готов был увидеть императорскую карету с четверкой лошадей и
казаками, скачущими впереди и сзади нее, как вдруг на
набережную канала вырулило такси с зеленым огоньком и
направилось в сторону Конюшенной. Не успел я ничего сообразить,
как Петр, находившийся метров на пятьдесят ближе к углу,
выскочил на проезжую часть и, взмахнув рукою, швырнул мячик на
мостовую. Мячик высоко подпрыгнул и упал в канал. Машина
шарахнулась в сторону. Я успел увидеть, как Петр и остальные
метальщики перебегают пешеходный мостик по направлению к улице
Софьи Перовской.
Машина резко затормозила, из нее выскочил водитель. Я
узнал его. Это был тот самый таксист, который привез меня к
фундаменту моего дома злополучной апрельской ночью. Он послал
крепкое ругательство вслед убежавшим злоумышленникам, потом
перевел взгляд на меня.
-- Здравствуйте. Вы меня узнаете? -- заискивающе спросил
я, чтобы не быть заподозренным в соучастии.
-- А-а... Это ты... -- протянул он хмуро. -- Вот сволочи,
скажи! Своими бы руками удавил!.. Что он там швырнул? -водитель
подошел к парапету, поглядел на воду. -- Мячик, что ли? Я
перепугался, думал -- бомба!
Я стоял возле такси, не зная -- уходить или нет. --
Водитель, сплюнув, вернулся к машине.
-- Дом-то нашел свой? -- лениво поинтересовался он.
-- В общем, да, -- мне не хотелось об этом говорить.
-- Бывают заскоки по пьянке. Сколько хочешь... Вчера вез
мужика, тот тоже не мог адреса вспомнить... Подвезти? -- он
уселся на свое место.
-- У меня денег нет, -- сказал я.
-- А куда тебе?
-- На Петроградскую.
-- Садись, по пути. Я в парк еду, -- он распахнул переднюю
дверцу.
Усаживаясь в машину, я успел увидеть на другом берегу
канала Алю. Она стояла у парапета, сцепив пальцы, и смотрела в
мою сторону.
На конспиративную явку я прибыл раньше других
заговорщиков. Дом на углу Широкой и Малого тоже находился на
капитальном ремонте, в той именно стадии, когда успели сломать,
но строить еще не начинали. Здесь окна, выходящие на улицу,
были закрыты ржавыми железными листами, двери парадных
заколочены досками, а единственная подворотня загорожена
сломанными чугунными воротами, снятыми с петель и скрученными
посредством толстой проволоки. Я обогнул дом и зашел в
следующую подворотню, откуда мне удалось проникнуть во
внутренний двор ремонтируемого дома. Он являл собою еше более
печальное зрелище, чем дом на углу Фурштадтской. Огромные кучи
строительного мусора громоздились тут и там; часть дома была
вынута изнутри вместе с перекрытиями, остались лишь наружные
стены; другая часть сохранила перекрытия, но лишилась наружной
стены, так что во двор выходили пустые ниши комнат с
разномастными обоями. На четвертом этаже, у самого края
пропасти, стоял шкаф с зеркальной дверцей, которая медленно
поворачивалась на ветру с едва слышным скрипом. Зеркало было
разбито.
Я уселся в углу двора на железный остов скамейки. Вскоре
во двор зашли двое подростков из команды Николая Ивановича. Не
обратив на меня ни малейшего внимания, они исчезли в зияющем
провале парадного и через несколько секунд вынырнули на втором
этаже в комнате с голубыми обоями. Один из них установил у края
пропасти два кирпича в виде буквы "Т", после чего подростки
укрылись в доме.
Прошел еше один, затем появился мой напарник в синих
очках, скользнул по мне взглядом.
-- Петр! -- окликнул я его.
Он сделал вид, что не слышит, и тоже исчез в доме.
Наконец, во дворе появился Николай Иванович с дочерью.
Я поднялся со скамейки и направился к ним. Они
остановились.
-- Я пораньше приехал. На такси, -- объяснил я, чувствуя
какую-то непонятную вину.
-- Почему вы не метнули заряд? -- строго спросила Аля.
-- Аленька... -- опешил я.
-- Погоди. Это нам тоже пригодится, -- сказал дочери
Николай Иванович, направляясъ к парадному.
-- Вы что... серьезно? -- упавшим голосом произнес я
вслед, но делать нечего -- приходилось доигрывать нелепую
постановку до конца.
Внутри дома было омерзительно. Как видно, пьяницы
Петроградской стороны использовали пустующую коробку дома для
своих нужд. Приходилось то и дело переступать через нечистоты,
остатки еды, следы рвоты. В воздухе стоял отвратительный запах
мочи.
Стараясь не дышать, я поднялся на второй этаж. Заговорщики
собрались в одной из внутренних комнат, где тоже хватало грязи
и вони. Они стояли в кружке, центром которого был Николай
Иванович. Я подошел и встал сзади.
-- Акция не удалась, -- сказал Николай Иванович. --
Произошло это по вине вашего товарища. После бомбы Рысакова,
как вы знаете, должен был последовать еще один взрыв. Но его не
было.
Молодые люди обернулись ко мне без тени улыбки или
снисходительности. Я почувствовал себя весьма неуютно. Дурацкая
история! Неужели я должен оправдываться перед этими юнцами в
том, что не швырнул мячик на мостовую?! Полная чушь.
-- Вы нарушили уговор и поставили под удар организацию, --
жестко произнес Петр, глядя на меня сквозь синие стекла.
-- Я не уговаривался, позвольте! -- воскликнул я.
-- Вы взяли заряд. Мы на вас рассчитывали, -- сказал
младший сын Николая Ивановича Леша.
-- Ну, виноват... Мне не нужно было, -- пробормотал я.
Николай Иванович еле заметно улыбался.
-- Что решит Исполнительный комитет? -- спросил он.
Подростки потупились, размышляя. Слово взял старший из
сыновей Николая Ивановича.
-- Это нельзя расценивать как предательство.
-- Это малодушие, -- сказал Петр.
-- Мы не можем судить за трусость. Пусть он сам себя
судит. Честь революционера требует, чтобы он сам покарал себя
смертью, -- заключил брат Али.
Я похолодел. Мне предлагали самоубийство.
-- Он должен искупить вину жизнью, правильно, Николай
Иванович? -- раздался голос сбоку.
Я повернул голову. Рядом стоял тщедушный паренек с унылым
взглядом и с прыщавым лицом.
-- Я не член Исполнительного комитета. Решать должны вы,
-- ответил Николай Иванович.
Наступила тишина. Подростки мялись. Тогда Петр взял на
себя функции судьи, опрашивающего присяжных. Он называл каждого
по имени, и в ответ я слышал:
-- Смерть.
-- Смерть.
-- Смерть...
Я был приговорен к самоубийству единогласно. Юноши
побледнели, дышали порывисто. В холодном смрадном воздухе
вспыхивали облачка пара у губ. Да и мне, признаться, было не по
себе. Молчание прервал Николай Иванович.
-- Занятие окончено. В следующий раз мы разберем акцию
первого марта и процесс Желябова и Перовской. Спасибо, можете
быть свободны.
Юноши разошлись, не глядя друг на друга. Поколебавшись,
ушла и Аля. Мы остались вдвоем с Николаем Ивановичем в пустом
загаженном помещении, которое когда-то было человеческим
жильем. Здесь, в этих стенах, любили друг друга, рождались и
умирали, теперь же все покрыто дерьмом...
-- Ну, как вам понравилось?.. -- усмехнулся Николай
Иванович.
И тут я взорвался. Я кричал, что это бесчеловечно, что он
калечит юные души, что нельзя приговаривать к смерти за
малодушие...
-- Завтра вы предъявите свой реестр несправедливостей и
снова зальете все кровью! Надоела кровь! Сколько можно крови?!
-- кричал я.
Николай Иванович слушал меня угрюмо, но спокойно.
-- История -- жестокая вещь, -- сказал он только и,
повернувшись, пошел к лестнице, переступая через кучи дерьма.
Выходя из лифта на своем этаже, Ирина столкнулась со
стариком-соседом, что поселился напротив. Он был в черном
демисезонном пальто и котелке, с зонтом-тростью, висевшем на
сгибе левой руки. Ирина поздоровалась.
-- Здравствуйте, Ирина Михайловна, -- ответил старик.
Он впервые назвал ее по имени. Это заставило Ирину
остановиться.
-- Вы знаете, как меня зовут? Откуда? -- спросила она.
-- Я про вас многое знаю, Ирина Михайловна, -- спокойно
проговорил старик.
Ей не понравилось это. Она не знала, что ответить. А
старик вошел в кабину лифта и уже оттуда, повернувшись к Ирине
лицом и нажимая кнопку первого этажа, сказал с улыбкой:
-- Зашли бы как-нибудь в гости по-соседски...
Створки скрыли его, как занавес актера, и лифт провалился
вниз.
Это еще больше озадачило Ирину. Она пришла домой,
поцеловала кинувшегося ей навстречу Егора, принялась выгружать
из сумки продукты.
-- Егор, ты не знаешь, как зовут соседа напротив? --
спросила она.
-- Не, -- мотнул головой Егор, заглядывая в сумки.
-- А кто он? Пенсионер?
-- Он с котом живет, -- ответил Егорка.
-- С котом? Как писатель?
-- Это тот же самый кот. Филарет.
-- Филарет? -- удивилась Ирина.
Любопытство, смешанное с беспокойством, разбирало ее.
Какой странный старик! А вдруг он знает что-нибудь о Жене?
"Зашли бы в гости...". Интересно, как? Он же не пригласил, не
сказал -- когда... Весь вечер она промаялась, поминутно
прислушиваясь к звуку лифта
-- не едет ли сосед? Временами подбегала к глазку и, кляня себя в душе,
подглядывала за соседской дверью. Старик не появлялся.
Явился он только в полночь -- и не один. Вместе с ним в
квартиру вошел человек в накидке до полу и с длинными гладкими
волосами, подвитыми снизу. Ей показалось, что они
переговаривались не по-русски.
Весь следующий день она обдумывала предлог, чтобы пойти к
соседу, и нашла!
Вечером она сварила куриный бульон, покормила Егорку
вареной курицей с пюре, после чего завернула куриные косточки в
полиэтиленовый пакет и, сказав Егорке, что сейчас вернется,
храбро вышла за дверь. Она нарочно не оделась для визита, была
по-домашнему, чтобы показать, что она на минуточку.
Сосед открыл дверь и взглянул на нее проницательно, с
понимающей улыбкой.
-- Добрый вечер, простите... -- сказала она. -- У меня тут
куриные потрошки, косточки. Для вашего кота. Жалко
выбрасывать...
-- Весьма любезно с вашей стороны. Проходите, Ирина
Михайловна, -старик посторонился.
Она несмело вошла, держа на весу мешочек.
-- Заходите в комнату, пожалуйста.
-- Простите, -- сказала она, краснея. -- Я не знаю, как
вас зовут.
-- Можете называть меня Лаврентий Родионович, -ответил он.
-- Очень приятно, -- Ирина, не зная, что делать,
переложила мешочек из правой руки в левую и протянула старику
ладошку.
Он поцеловал ее в кончики пальцев.
Она зашла в комнату, посреди которой стоял круглый дубовый
стол, а стены были уставлены книгами. В кресле на боку, вытянув
лапы, лежал большой рыжий кот с белым брюшком. Он открыл один
глаз и взглянул на Ирину с ленивым любопытством.
-- Присаживайтесь, -- старик указал на стул.
Она села боком к столу, а Лаврентий Родионович занял место
в рабочем вращающемся кресле у письменного стола, развернувшись
к ней. Стол был завален бумагами и книгами с закладками. На
старике был черный синтетический спортивный костюм на
"молниях". Ирине показалось, что она уже видела где-то этот
костюм. Точно! Сосед-писатель выбегал в нем к мусоропроводу
опорожнять ведро.
Лаврентий Родионович молчал, разглядывая Ирину
внимательно, но без назойливости.
-- Вы говорили, что знаете меня, -- начала она, собравшись
с духом, когда пауза затянулась до опасного предела.
-- Нет, вас я не знаю, но о вас наслышан.
-- От кого же? -- удивилась она.
-- От одного моего ученика. Он рассказывал мне о вас долго
и подробно, -- отвечал старик, наблюдая за ее лицом.
-- А он откуда знает? Мы с ним учились? -- спросила она
первое, что пришло в голову.
-- Вряд ли... Боюсь даже, что он все это сочинил.
-- Вот как? -- Ирина нервно рассмеялась. -- Что же он вам
говорил?
-- Он говорил, что вы разошлись с мужем. Точнее --
разлетелись...
-- Ну... -- она утвердительно кивнула.
-- ...Что вы решили отделаться от него, а потому солгали
милиции. Сказали, что он с вами не живет, а потом передали
чемодан через золовку...
Ирина сидела, не шелохнувшись, будто парализованная его
словами, а Лаврентий Родионович продолжал рассказывать, глядя
на нее с какой-то непонятной улыбкой не то сочувствия, не то
укоризны. Шаг за шагом он описывал ее поступки и слова, в том
числе и такие, о каких не мог знать никто, кроме нее... И
сожженные на свече письма, и разорванная фотография, клочки
которой она засунула между томами Тургенева, и телефонный
звонок на службу мужа, и дачное объяснение с Григорием
Степановичем... -- все до мельчайшей, интимнейшей детали знал
этот старик с негромким голосом и мягкими обходительными
манерами.
Ирине стало жутко. Она почувствовала, что с нее часть за
частью снимают одежды, и она остается обнаженной под
внимательным взглядом Лаврентия Родионовича. Чувство это было
невыносимо, но она не могла остановить старика, лишь смотрела
на него с мольбою, ощущая, как пылает ее лицо и трепещет жилка
на виске.
Только когда он подошел к тому вечеру с несостоявшимися
поминками и начал рассказывать, как она со свечою в руках
подошла к окну, Ирина, будто защищаясь, загородилась руками.
-- Нет... не надо, -- прошептала она.
-- Этого не было? -- спросил старик с удивлением. --
Впрочем, я же говорил, что мой ученик -- изрядный сочинитель.
-- Он не может этого знать! Он же не Господь Бог! --
воскликнула она.
-- О нет, уверяю вас! -- улыбнулся Лаврентий Родионович.
-- Но кто же?
-- Человек, который вас хорошо знает.
-- Меня никто так не знает!
-- Вот здесь вы ошибаетесь. Все наши поступки и даже мысли
рано или поздно становятся известны, -- сказал старик.
-- Но не до такой же степени!
-- Более, чем до такой... Но почему вы волнуетесь?
Кажется, вы не совершили ничего дурного?
-- Неприятно, знаете... -- поежилась Ирина. -- Как голая.
Вы про меня все знаете, а я про вас -- ничего.
-- Справедливо заметили. Это не совсем честно. Я не хочу
быть в положении подглядывающего (при этом слове Ирина
вздрогнула) и непременно расскажу вам о себе. Только сначала
ответьте мне на один вопрос. Вы верующая?
-- Нет... то есть... я не знаю, -- смешавшись, ответила
она.
-- Весьма характерный ответ, -- кивнул старик. -- Дело в
том, Ирина Михайловна, что я когда-то был пастором...
И Лаврентий Родионович повел рассказ о себе, из которого
Ирина узнала, что старик долгое время жил в другой стране, с
иными порядками и обычаями, и лишь недавно переехал сюда, к
своему ученику, в его квартиру...
-- Ах, так ваш ученик -- писатель? -- догадалась она.
-- Именно так. Сочинитель.
-- Значит... вы тоже пишете?
-- Увы, Ирина Михайловна.
-- Почему -- "увы"?
-- Слишком много знать о людях -- печально, -- серьезно
проговорил Лаврентий Родионович.
-- Значит, вы -- не русский? -- спросила она.
-- Я англичанин. Но это по секрету... -- улыбнулся он. --
Иначе майор перепугается. Лаврентий Родионович -- мой здешний
псевдоним.
-- А как же... -- она смутилась, -- ваше настоящее имя?
-- Йорик, -- сказал он.
Она порылась в памяти, припоминая английского писателя с
таким именем, но никого не нашла, кроме шекспировского шута,
про которого было известно, что он "бедный". И это гамлетовское
восклицание в сочетании с печальной улыбкой старика и его "увы"
вдруг породили у нее жалость и нежность к Йорику. Она подумала,
что ему очень одиноко здесь, в чужой стране, на старости лет.
-- Вы очень хорошо говорите по-русски, -- сказала она.
-- Так же, как на любом языке. Когда писатель доживает до
моего возраста, он свободно говорит на всех языках.
-- А сколько вам лет? -- полюбопытствовала Ирина с
неожиданным кокетством.
-- Двести шестьдесят семь.
Она оторопела, но, взглянув в смеющиеся глаза Йорика,
поняла, что тот шутит, и рассмеялась. Некоторое время они
сидели, смеясь и глядя друг на друга с тем доверием и
пониманием, что иногда сами собою возникают меж людьми.
-- Лаврентий Родионович, то есть, простите... -- начала
она.
-- Сэр Йорик, -- невозмутимо подсказал старик.
-- Сэр Йорик, как вам у нас здесь нравится? -- спросила
Ирина, обращаясь к старику уже как к иностранному гостю, с
затаенным ревнивым чувством.
-- Видите ли, я по-настоящему знаком лишь с вашим домом...
Правда, удалось прочитать немало книг, -- он кивнул на
письменный стол, заваленный книгами. -- Но там много вранья, вы
уж простите. В книжках правду от лжи отличаешь по запаху. Эти
книжки пахнут елеем, поверьте мне как бывшему священнику. Что
же касается вашего дома, то он... забавен. Но он без основания.
-- Без фундамента? -- переспросила она. -- Так это потому,
что мы сюда прилетели. Он раньше был с фундаментом. Все-таки
довольно странная история, я никак не могу понять. Почему мы
улетели? Вы об этом тоже знаете?
Йорик сухо рассмеялся.
-- Как вы думаете, Ирина Михайловна, на свете есть любовь?
-- спросил он неожиданно.
-- Любовь?.. Да, -- опешила Ирина. -- А при чем здесь
любовь?
-- Обычно это понятие связывают с ощущением полета. На
крыльях любви, знаете... Любовь вольна, как птица. И прочая
романтическая чепуха. Любовь -- это связь. Связанный человек не
летает. Дом -- тем более.
-- Ну... любовь -- не только связь, -- обиженно возразила
она.
-- Я не в вульгарном смысле. Связь сердца с сердцем, души
с душой. Связь с прошлым и будущим. Связь с Родиной, если
хотите. Как же вашему дому не улететь, если он ничем не связан?
И как же не улететь вашему мужу?
-- Я любила его, -- сказала она, потемнев.
-- Вы ведь давно хотите расспросить о нем, не так ли?
-- Да-да, конечно! -- вскинулась она, радуясь, что он
угадал ее мысли.
Йорик пожевал губами и прищурился, припоминая, а затем
начал свой рассказ все с той же апрельской ночи, когда Евгений
Викторович приехал домой на такси...
Ирина слушала завороженно. Скитания ее мужа, как вехами
обозначенные местами временных пристанищ, которые ей были, в
общем, известны: аспирантское общежитие, квартира Натальи, дача
в Комарове, Севастополь, -- обретали плоть, наполнялись живыми
подробностями, вроде узбекского плова, Первомайской
демонстрации или котельных, где собираются подпольные
дарования. Она не удивлялась поразительной осведомленности
старика, внимая ему с безоговорочным доверием, ибо он уже
доказал свою причастность к истине. Потому все размышления, все
чувства Ирины стягивались к Евгению Викторовичу, к его жалкой и
жестокой судьбе, столь наглядно и безукоризненно наказавшей его
за потерю дома. Она почувствовала себя виноватой,
жестокосердной и холодной; ведь у нее все эти месяцы был свой
дом -- какой-никакой, причудливо-странный, нелюбимый -- с
родным сыном в нем, генералом под боком, привычными лицами
кооператоров. У него же не было ничего. Ей впервые показалось,
что плата, которую она назначила мужу, -- непомерно высока, а
когда старый Йорик дошел до диско-бара, Ирина прикрыла глаза
ладонью, ощутив на ней капельки слез. Но старик будто не
замечал ее состояния, а продолжал рассказывать о последних днях
пребывания мужа в дискотеке, письме к сыну, кульке конфет для
сирот и той драке, что вымела Евгения Викторовича из
танцевального зала и привела пьяного к родному окну с мыслью о
веревке...
Йорик замолчал.
-- Что же дальше? Что с ним? Где он сейчас? -- волнуясь,
воскликнула она, поспешно утирая пальцами глаза.
-- Не знаю, -- сказал старик.
-- Как? Вы знаете все! Скажите мне, Бога ради! Он жив?
-- Будем надеяться, -- пожал плечами Йорик. -- Все зависит
от ученика.
-- Почему? Какого ученика? -- не поняла она. -- Ах, от
бывшего соседа? Он знает больше вас?
Йорик загадочно молчал. Свет в окнах померк, фигура
старика выделялась на фоне книжных полок, тихо урчал кот
Филарет.
-- Никто ничего не знает, -- сказал наконец Йорик. -- Но
иные способны видеть.
Ирина прикусила губу: ей почудился укор в словах старика.
Она не могла отделаться от мысли, что в пересказе Йорика
частная история ее разрыва с Евгением Викторовичем приобрела
некое символическое значение. Ей вдруг непереносимо горько
сделалось за себя, за Евгения Викторовича, за всех
кооператоров, наконец, и к горечи этой примешался стыд перед
чужеземным Йориком, забредшим в потерянный дом, дом без любви.
Захотелось доказать, что это не так, но перед ее мысленным
взором предстало узкое ущелье, освещенное синевато-мертвенным
светом ртутных ламп, и кровавая дорожка на асфальте, которую
она увидела как-то утром, когда спешила на работу, а в щель
задувал свирепый сквозняк, прогоняющий сквозь нее сухие листья.
Она вспомнила о сыне. Как же она могла так засидеться?
Егорушка волнуется.
-- Знаете, что? -- вдруг обратился к ней Йорик. -- Скоро
праздник вашего государства. Мне было бы приятно собрать
гостей. Приходите с сыном. И Машу можете позвать с мальчиком...
-- Вы и про Машу знаете... -- растерянно произнесла Ирина.
Сэр Йорик только руками развел: что поделаешь, работа
такая...
Перед самыми Ноябрьскими Ирине на службу позвонила Любаша
и принялась тоже звать в гости с Егоркой. Чего вы будете одни
скучать и так далее. Ирина не знала, как выпутаться, и вдруг
нашлась:
-- Приходите лучше к нам! Вы у нас давно не были.
-- А тебе не попадет?
-- От кого?
-- От начальства. Дом-то ваш засекречен.
-- Глупости. Дом как дом, -- храбро сказала Ирина.
-- Ну, смотри. Я со всем кагалом приду.
Пусть будет сюрприз сэру Йорику, весело решила Ирина и
принялась готовиться к празднику: купила всем детям по сувениру
-дешевенькие игрушки, блокнотики, авторучки; каждый завязала
ленточкой, обернув в цветную бумагу и вложив внутрь открытку с
поздравлением. Подарки сложила в сумку. "Пусть сэр Йорик
раздает, -- подумала она. -- Как Дед Мороз".
Мария Григорьевна отнеслась к идее общего празднества с
сомнением, но в конце концов поддалась уговорам Ирины. В самом
конце телефонного разговора по восстановленному не так давно
каналу окно в окно Ирина уловила нотку ревности; ее так и
обдало жаром: в самом деле, не успели, как говорится, увянуть
цветы на могиле, как она нашла себе нового друга! И все же
согласие было получено.
Накануне праздника Ирина достала с книжной полки обрывки
семейной фотографии с годовалым Егоркой, разложила их на столе
и принялась складывать, подгоняя один к другому, пока перед нею
не появилась вся семья, обезображенная косыми рваными линиями.
Она нашла кусок картона, клей и до глубокой ночи
восстанавливала семейный портрет, стараясь, чтобы разрывы были
незаметны. Закончив работу, Ирина повесила фотографию на
прежнее место и отошла подальше. Издали она выглядела цельной,
но стоило подойти поближе, как разрывы вновь напоминали о себе,
рассекая лица уродливыми шрамами.
Любаша прибыла "со всем кагалом" рано утром седьмого
ноября. Ника катила коляску с Ванечкой, Шандор и Хуанчик чинно
шли, взявшись за руки, сама Любаша несла сумки с продуктами.
Тотчас в квартире стало шумно, а когда подошли Маша с Митей,
образовался жизнерадостный сумасшедший дом. Гремел телевизор,
на экране которого ползли по Красной площади ракеты, Хуанчик с
Митей гоняли шайбу в прихожей, Ника играла на фортепьяно песни
Аллы Пугачевой, а Шандор с Егоркой показывали друг другу приемы
карате. Женщины хлопотали на кухне. Узнав, что предстоит визит
к англичанину, Любаша предложила соорудить королевский пудинг и
тут же приступила к реализации замысла. Иван Иванович Демилле с
соской во рту лежал тут же в коляске и вращал ножками.
Визит был назначен на пять. "Файв о'клок", -- пояснила
Ирина. Время пролетело быстро: кормили обедом детей, укладывали
младших спать, старших развели по углам и заняли делом, чтобы
не шумели, а потом уже женщины наскоро перекусили в кухне и не
без волнения принялись прихорашиваться перед приемом у
иностранца.
Узнав, что сосед -- писатель, Любаша вскинулась:
-- Что ж ты раньше не сказала? Я бы книжку принесла
подписать.
-- Я не знаю, как его фамилия. Неудобно было спрашивать,
-оправдывалась Ирина.
-- В отцовской библиотеке наверняка есть, -- заявила
Любаша.
-- Кто там сейчас в Англии писатели? Олдридж?