Золя Эмиль. Доктор Паскаль

   – Ах, ты не наш, я всегда это говорила! – крикнула она, видя, что он непоколебим. – Ты позоришь нас!
   Он поклонился.
   – Если вы поразмыслите, то простите меня, – сказал он.
   В этот день Фелисите ушла, не помня себя от гнева. У платанов около дома она встретилась с Мартиной и отвела душу, не подозревая, что Паскаль, который в это время прошел к себе в комнату, слышит все через открытое окно. Она дала волю своему негодованию, клялась, что все равно доберется до его бумаг и уничтожит их сама, раз он не хочет уступить добром. Но больше всего потрясли Паскаля сдержанный голос Мартины и ее манера успокаивать г-жу Ругон. Несомненно, она была в заговоре; она советовала подождать, не торопиться, говорила, что они с Клотильдой решили не давать ему ни минуты покоя до тех пор, пока не добьются своего. Они поклялись примирить его с господом богом: мыслимое ли это дело, чтобы такой праведник оставался неверующим? Разговор продолжался шепотом, слышалось только шушуканье, заглушенные голоса этих сплетниц и заговорщиц. Паскаль мог уловить лишь отдельные слова, что-то вроде приказаний, отчета о принятых мерах, посягающих на его свободную волю. Когда они наконец расстались, доктор, глядя вслед г-же Ругон, удалявшейся своей легкой походкой молодой девушки, заметил, что она была чем-то очень довольна.
   Его охватило изнеможение, полное отчаяние. Какой смысл бороться, если все близкие ему люди вооружились против него? Вот и Мартина тоже; он знал, что стоит ему сказать слово, и она готова для него в огонь и в воду, а теперь она предавала его ради его же блага! И Клотильда в союзе со служанкой, она шепчется с ней за его спиной, рассчитывает на ее помощь, чтобы поймать его в ловушку! Паскаль почувствовал себя совсем одиноким; кругом были только предательницы, они отравляли самый воздух, которым он дышал. Эти две еще куда ни шло, они любили его; в конце концов, ему, может быть, удалось бы смягчить их. Но теперь, когда за ними стояла его мать и он понял, откуда это ожесточение, он уже не надеялся привлечь их снова на свою сторону. Всю жизнь он прожил, посвятив себя науке, всегда сторонясь женщин; он испытывал пред ними робость. И вот теперь три женщины хотят им завладеть, стараются подчинить его своей воле. При всей его привязанности к ним, это было совершенно невыносимо. Паскаль постоянно чувствовал какую-нибудь из них за своей спиной; даже запираясь у себя в комнате, он ощущал их присутствие сквозь стены. Они преследовали его всюду; ему казалось, что они способны выкрасть у него мысль прежде даже, чем она успеет сложиться в голове.
   Никогда еще не чувствовал он себя до такой степени несчастным. Он должен был жить, постоянно защищаясь, и это разрушало его. Иногда ему казалось, что пол проваливается у него под ногами. Тогда он впервые от всего сердца пожалел, что не женился, что у него нет детей. Неужели и он побоялся жизни? Может быть, теперь он расплачивается за свой эгоизм. Мысль о ребенке вызывала в нем мучительное сожаление; слезы навертывались у него на глазах, когда он встречал на улице маленьких девочек с ясными глазками, улыбавшихся ему. Правда, у него была Клотильда, но ее любовь была другая, перемежаемая теперь бурями, а не та тихая, бесконечно нежная, сладостная любовь ребенка, которая убаюкала бы его наболевшее сердце. Потом он чувствовал, что скоро его уже не будет, и ему хотелось продлить свое существование, увековечив себя в ребенке. Тогда, чем больше бы он страдал, тем большее он нашел бы утешение, завещав эти страдания, так сильна была его вера в жизнь. Он считал себя свободным от физиологических пороков своей семьи, но даже мысль о том, что наследственность иногда делает скачок через поколение и распутство предков может сказаться на его сыне, не останавливала его. Он мечтал об этом неведомом сыне, несмотря на то, что род Ругонов был поврежден в корне, несмотря на такое множество пораженных ужасными болезнями родных. Он порой мечтал о нем, как мечтают о нежданном выигрыше, о милости судьбы, о небывалом счастье, которое обогатило бы и осчастливило его навсегда. Он видел крушение всех своих привязанностей, и его сердце обливалось кровью, потому что уже было слишком поздно.
   Однажды, в душную сентябрьскую ночь, Паскаль долго не мог уснуть. Он открыл окно; где-то далеко собиралась гроза, небо было черным, слышались непрерывные раскаты грома. Он смутно различал темные очертания платанов, тусклая зелень которых порой выступала из мрака при свете молнии. Он испытывал чувство невероятной тоски и мысленно переживал последние тяжелые дни, все эти ссоры, предательства, мучительные подозрения, которые возрастали с каждым днем. Вдруг неожиданно мелькнувшее воспоминание заставило его вздрогнуть. В постоянном страхе, что его обворуют, Паскаль теперь всегда носил в кармане ключ от большого шкафа. Сейчас он вспомнил, что сегодня днем, изнемогая от жары, он снял пиджак и видел, как Клотильда повесила его на гвоздь в кабинете. Его охватил ужас: что, если она нащупала ключ! Тогда, конечно, она стащила его! Он вскочил и обшарил пиджак, брошенный на стул около кровати. Ключа не было. В эту самую минуту его обворовывают – он чувствовал это совершенно ясно. Пробило два часа пополуночи. Не одеваясь, в расстегнутой на груди рубашке, в туфлях на босу ногу, он бросился со свечой в руке в рабочую комнату и шумно распахнул дверь.
   – Так я и знал! – воскликнул Паскаль. – Воровка! Убийца!
   Действительно, Клотильда была здесь, полураздетая, как и он, в ночных туфлях, в нижней коротенькой юбке, с голыми руками и ногами, рубашка едва прикрывала ее плечи. Она побоялась принести с собой свечу и удовольствовалась тем, что распахнула ставни окна. Грозовые тучи в темном небе, надвигавшиеся с юга, беспрерывными вспышками молнии озаряли комнату, заливая ее синеватым мигающим светом. Широкий старинный шкаф был открыт настежь. Клотильда уже успела очистить верхнюю полку от папок, сбросив их большими охапками на длинный стоявший посредине стол, где они громоздились беспорядочной грудой. Боясь, что она не успеет сжечь их, Клотильда торопливо увязывала папки в пакеты, чтобы поскорей спрятать и потом отправить к бабушке. Неожиданно появившийся свет озарил ее с головы до ног, она застыла на месте, пораженная, но в то же время готовая к борьбе.
   – Ты хочешь меня ограбить и убить! – в бешенстве повторял Паскаль.
   В своих обнаженных руках она все еще держала одну из папок. Паскаль хотел вырвать ее. Но она крепко прижимала ее к себе, словно воительница, имеющая на то право, не чувствуя ни стыда, ни раскаяния, – ничего, кроме жажды истребления. Вне себя от ярости, он бросился на нее, и между ними началась дикая борьба. Он грубо схватил ее, полунагую, и стиснул изо всех сил.
   – Убей же меня! – бормотала она. – Убей, или я все изорву!
   Но он не выпускал ее, так сильно сжав в своих объятиях, что она не могла дышать.
   – Детей за воровство наказывают! – сказал он.
   Несколько капель крови выступило возле подмышки у ее круглого плеча; на нежной атласной коже прошла глубокая царапина. В это мгновение он почувствовал всю божественную прелесть этого стройного, девственного тела, упругой маленькой груди, пленительно гибких рук, и он выпустил ее, последним усилием вырвав у нее папку.
   – Клянусь всем святым, ты поможешь мне уложить их на место! – приказал он. – Поди сюда, сначала приведи их в порядок на столе!.. Слышишь?
   – Да, учитель!
   Она подошла и покорно стала помогать ему, укрощенная, сломленная этим объятием мужчины, которое как бы оставило свою печать на ее теле. В неподвижной духоте ночи свеча горела длинным пламенем. Вдали, не умолкая, гремел гром, и окно, освещенное грозой, казалось, пылало в огне.

V

   Одно мгновение Паскаль смотрел на огромную груду папок, брошенных как попало на длинный стол, стоявший посреди кабинета. В этом беспорядке несколько обложек из толстого синего картона раскрылось, и из них высыпались пачки разных документов, писем, вырезок из газет, заметок и актов на гербовой бумаге.
   Чтобы привести их в порядок, он стал просматривать надписи, сделанные крупными буквами на обложках. Но вдруг одним решительным движением он как бы стряхнул с себя мрачное раздумье, овладевшее им. Повернувшись к безмолвной, бледной Клотильде, которая стояла перед ним в ожидании, он сказал:
   – Слушай, я всегда запрещал тебе читать эти бумаги и знаю, что ты повиновалась мне. Я не решался, видишь ли… И не потому, что ты, как другие девушки, осталась в неведении: ты ведь от меня самого узнала об отношениях мужчины и женщины. Находить в этом что-нибудь дурное могут только испорченные натуры. Но чего ради было преждевременно открывать тебе страшную правду человеческого бытия? Потому я скрыл от тебя историю нашей семьи, которая является историей всех семейств, всего рода человеческого: в ней много дурного и много хорошего…
   Он замолчал, затем, как бы утвердившись в своем решении, продолжал теперь уже спокойно, с властной силой:
   – Тебе двадцать пять лет, ты должна знать… К тому же наше существование становится невозможным; уходя от реальной жизни, ты живешь и меня заставляешь жить в каком-то кошмаре. Я предпочитаю, чтобы мы очутились лицом к лицу с действительностью, как бы ужасна она ни была. Быть может, удар, который она нанесет тебе, сделает из тебя женщину, какой ты должна быть… Мы вместе приведем в порядок эти папки, просмотрим и перечтем их вдвоем – это будет для тебя страшным уроком жизни!
   Она продолжала стоять неподвижно.
   – Нужно побольше света, – сказал он, – зажги вон те две свечи.
   Ему захотелось яркого света, ослепительного солнечного света; трех свечей ему показалось недостаточно – он прошел к себе в спальню и принес двойные канделябры. Семь свечей запылало в комнате. Паскаль и Клотильда были полураздеты: он – в рубашке с расстегнутым воротом, она – с открытой грудью и руками, с кровавой царапиной на левом плече. Они даже не замечали друг друга. Пробило три часа, но они забыли о времени и, объятые жаждой знания, готовы были провести ночь без сна, вне времени и пространства. Гроза там, за распахнутым окном, гремела все громче.
   Никогда Клотильда не видела у Паскаля таких лихорадочно горящих глаз. Он переутомился за последние недели и вследствие душевной тревоги бывал иногда резким, несмотря на свою умиротворяющую доброту. Но сейчас, когда он готовился сойти с Клотильдой в бездну горьких истин человеческого бытия, в нем, казалось, возникло чувство бесконечной нежности, братского сострадания; от всего его существа веяло чем-то всепрощающим, великим, что должно было оправдать в глазах молодой девушки те страшные факты, о которых ей предстояло узнать. Он так решил, он ей расскажет все: надо все сказать, чтобы все излечить. Разве история этих близких им людей не являлась неопровержимым доказательством, подтверждением закона рокового развития? Такова была жизнь, и нужно было ее прожить. Без сомнения, Клотильда выйдет из этого испытания закаленной, полной мужества и терпимости.
   – Тебя вооружают против меня, – продолжал он, – тебя толкают на гнусные поступки, а я хочу возвратить тебе свет разума. Ты будешь судить сама и действовать, когда все узнаешь… Подойди ближе и читай вместе со мной.
   Она повиновалась. Эти папки, о которых бабушка говорила с таким негодованием, немного пугали ее, но в ней пробудилось любопытство, оно все увеличивалось. К тому же, хотя Клотильда и признала его мужскую власть, смявшую ее и сломившую только что, она не потеряла самообладания. Почему же ей не послушать, не почитать вместе с ним? Разве она не сохранит за собой права не согласиться с ним потом или, наоборот, стать на его сторону? Она выжидала.
   – Ну, что же, хочешь?
   – Да, учитель, хочу!
   Прежде всего он показал ей родословное древо Ругон-Маккаров. Обычно оно хранилось не в шкафу, а в письменном столе, в его комнате, откуда он принес его, отправившись туда за канделябрами. Больше двадцати лет он вносил в него новые данные, отмечая рождения, смерти, женитьбы, все значительные семейные события, классифицируя краткие заметки об отдельных случаях согласно своей теории наследственности. Это был большой пожелтевший лист бумаги со складками, протершимися от частого употребления. На нем четкими штрихами изображено было символическое древо, многочисленные распростертые ветви которого завершались пятью рядами крупных листьев; на каждом стояло ими и мелким почерком были написаны биография и характер наследственности.
   Паскаль испытывал радость ученого при виде этого двадцатилетнего труда, где с такой ясностью и полнотой подтверждались установленные им законы наследственности.
   – Итак, смотри, дитя! Ты уже знаешь немало, ты переписала столько моих работ, что должна понять… Разве не прекрасно все это в целом, этот документ, такой исчерпывающий, законченный, без единого пробела! Можно подумать, будто это научный опыт, проведенный в тиши кабинета, будто это задача, записанная в решенная на доске!.. Вот, смотри, внизу главный ствол, наша родоначальница, тетя Дида. А здесь три ветви, идущие от ствола: одна законная – Пьер Ругон и две внебрачные – Урсула и Антуан Маккары. Дальше появляются новые разветвления. Видишь, с одной стороны: Максим, Клотильда, Виктор – трое детей Саккара, и Анжелика – дочь Сидони Ругон; с другой: Полина, дочь Лизы Маккар, и Клод, Жак, Этьен, Анна – четверо детей Жервезы, ее сестры. Здесь, в конце, Жан, их брат. Обрати внимание: тут, в середине, – то, что я называю узлом, где законная и побочные линии соединяются в Марте Ругон и ее двоюродном брате – Франсуа Муре, чтобы дать начало трем новым ветвям – Октаву, Сержу и Дезире Муре; кроме того, родившиеся от брака Урсулы с шапочником Муре Сильвер – ты знаешь о его трагической смерти, – Елена и дочь ее Жанна. Наконец, совсем наверху, последние отпрыски: сын твоего брата Максима, наш бедный Шарль, и двое других – они умерли маленькими, – Жак-Луи, сын Клода Лантье, и Луизэ, сын Анны Купо… А всего тут пять поколений, родословное древо, которое уже пять раз пережило весну, пять раз обновлялось, пуская побеги под зиждительным напором вечной жизни!
   Паскаль все более воодушевлялся; водя пальцем по пожелтевшему листу бумаги, как будто это был анатомический рисунок, он стал показывать ей случаи наследственности.
   – Повторяю, что здесь все найдешь… Вот тебе прямая наследственность, с преобладанием материнских качеств – Сильсер, Лиза, Дезире, Жак, Луизэ, ты сама; с преобладанием отцовских – Сидони, Франсуа, Жервеза, Октав, Жак-Луи. Дальше три вида смешанной наследственности путем сочетания – Урсула, Аристид, Анна, Виктор; путем рассеивания – Максим, Серж, Этьен; путем полного слияния – Антуан, Эжен, Клод. Мне пришлось даже отметить четвертый, чрезвычайно редкий случай равномерного смешения отцовских и материнских качеств у Пьера и Полины. Мною установлены и отклонения, например, наследственность по линии матери и вместе с тем физическое сходство с отцом или наоборот; точно так же в случае смешения преобладание физических и моральных качеств принадлежит то одному фактору, то другому, смотря по обстоятельствам… Затем вот непрямая наследственность, по боковой линии; здесь я установил только один вполне определенный случай – это поразительное физическое сходство Октава Муре с его дядей Эженом Ругоном. У меня здесь также только один пример случайной наследственности, объясняющийся влиянием предшествующей связи: Анна, дочь Жервезы и Купо, была удивительно похожа, особенно в детстве, на Лантье, первого любовника своей матери, как будто он навсегда наложил на нее свою печать… Но особенно богата у меня примерами наследственность возвратная: три случая наиболее замечательные – это сходство Марты, Жанны и Шарля с тетей Дидой; тут сходство, перескочившее через одно, два и три поколения. Это, конечно, исключительный случай, потому что я совершенно не верю в атавизм. Мне кажется, что новые черты, вносимые супругами, влияние случайностей и бесконечное разнообразие смешений очень быстро должны изгладить все частные особенности и вернуть таким образом индивидуальность к общему типу… Наконец, остается врожденность – Елена, Жан, Анжелика. Это сочетание, химическое соединение, где физические и нравственные свойства родителей слились так, что ни один из них не похож на ребенка.
   Он замолчал. Клотильда хотела понять его и слушала с глубоким вниманием. А Паскаль, не отводя глаз от родословного древа, погрузился теперь в раздумье, стараясь справедливо оценить свой труд. Потом, как бы про себя, медленно продолжал:
   – Да, насколько возможно, это научно… Я включил сюда только членов нашей семьи, хотя следовало отвести равное место и родственникам, отцам и матерям, явившимся со стороны. Их кровь смешалась с нашей и видоизменила ее. Конечно, я воздвиг древо математически точное, где свойства отца и матери из поколения в поколение в равной мере отражаются на ребенке; таким образом в Шарле, например, оказалась лишь одна двенадцатая от доли тети Диды. Но это нелепость, потому что у них налицо полное физическое сходство. Я же думал, что достаточно указать на влияния, пришедшие извне, принимая в расчет браки и тот новый фактор воздействия, который каждый раз они вносят… О, эти первые шаги науки, где гипотеза только лепечет, а повелевает воображение! Эти науки принадлежат поэтам столько же, сколько и ученым. Поэты идут впереди, в авангарде, и часто открывают неведомые страны, предугадывают близкое решение. Здесь заключено принадлежащее им пространство между уже завоеванной бесспорной истиной и тем неизвестным, у которого вырвут истину завтрашнего дня… Наследственность – это книга бытия всех семейств, всех племен, всей Вселенной! Какую огромную картину можно нарисовать! Какие человеческие комедии и трагедии могут быть написаны на ее темы!
   Его взгляд стал рассеян, он влекся за своей мыслью далеко-далеко. Но вот быстрым движением он вновь обернулся к своим папкам, отодвинув в сторону родословное древо.
   – Мы еще займемся им, – сказал он. – А теперь для того, чтобы ты все поняла, нужно, чтобы перед тобой развернулись самые события и чтобы ты увидела действующие лица, обозначенные здесь простыми надписями, которые вкратце определяют их… Я буду называть каждую папку, ты станешь подавать их одну за другой, и я покажу тебе, я расскажу о том, что в них заключено, прежде чем поставить их обратно туда, на полку… Я буду придерживаться не алфавитного порядка, но порядка самих событий. Уже давно я собирался установить такую систему… Итак, начнем. Следи за именами на обложках. Прежде всего тетя Дида.
   В это время гроза, полыхавшая на горизонте, краешком захватила Сулейяд и обрушилась на дом потоками проливного дождя. Но они даже не закрыли окна. Они не слышали ни ударов грома, ни беспрерывного грохота ливня, барабанившего по крыше. Клотильда положила перед Паскалем папку, на которой крупными буквами было написано имя тети Диды; он извлек оттуда всевозможные бумаги, старые свои заметки и стал их читать.
   – Давай сюда Пьера Ругона… Дай Урсулу Маккар… Антуана Маккара…
   Клотильда молча повиновалась. Ее сердце сжималось мучительной тоской от всего, что она слышала. Папки следовали одна за другой, высыпали свои документы и снова грудой складывались в шкаф.
   Начали с истоков, с Аделаиды Фук, высокой болезненной девушки, пораженной нервной болезнью и положившей начало законной линии – Пьеру Ругону и двум внебрачным – Урсуле и Антуану Маккару, всей этой буржуазной кровавой трагедии, которая разыгралась в рамке государственного переворота 1851 года. Тогда Пьер и Фелисите Ругоны, спасая порядок в Плассане, окропили кровью Сильвера начало своего удачного жизненного пути, а состарившаяся Аделаида, несчастная тетя Дида, была заперта в Тюлет, как некий призрак искупления и ожидания. Вслед за тем сворой гончих вырвалась на волю вожделения неукротимая жажда власти Эжена Ругона, этого большого человека, гордости семьи, высокомерного и чуждого мелких интересов, который любил силу ради силы. В рваных сапогах он с несколькими авантюристами, приверженцами будущей Империи, завоевывает Париж; поддерживаемый шайкой алчных прихвостней, которые проталкивают его вперед, пользуясь им в своих целях, он после поста председателя Государственного совета получает министерский портфель; красавица Клоринда, к которой он чувствовал безрассудную страсть, на мгновение повергает его в отчаяние, но он действительно сильный человек, и его желание господства таково, что ценой отречения от всей жизни он вновь завоевывает власть и победоносно шествует к званию вице-короля.
   Аристид Саккар вожделеет к низменным удовольствиям, деньгам, женщинам, роскоши, и эта ненасытная жажда толкает его на улицу в самом начале охоты, в вихре неслыханной биржевой спекуляции, охватившей перестраивавшийся и заново воздвигавшийся город. Огромные состояния возникали в полгода, проматывались и снова создавались. Все возраставшая золотая горячка подхватила Аристида, и не успело еще остыть тело его умершей жены Анжелы, как он из-за необходимых ему ста тысяч франков продал свое имя первой встречной, женившись на Рене. Позднее денежный кризис заставил его снисходительно отнестись к кровосмешению и закрыть глаза на любовную связь сына его Максима со своей второй женой среди блистающего пышностью, веселящегося Парижа. И этот же Саккар несколькими годами позже пустил в ход громадную машину Всемирного банка, выжимавшую миллионы. Никогда не терпя поражения, он вырос, поднявшись до сметки и смелости крупного финансиста, понимающего жестокое и цивилизующее значение денег. Он давал, выигрывал и проигрывал сражения на бирже, как Наполеон при Аустерлице и Ватерлоо. Воспользовавшись всеобщим бедствием, он разорил множество несчастных людей, бросил в объятия случая и преступления своего побочного сына Виктора, исчезнувшего где-то во мраке неизвестности; сам же он находился под незаслуженным покровительством бесстрастной судьбы – его любила очаровательная Каролина, без сомнения, в награду за его мерзкую жизнь. Здесь же, среди этой грязи, распустилась белоснежная лилия. Сидони Ругон, сестра и сообщница Саккара, участвовавшая в качестве посредницы в самых темных его делах, родила неизвестно от кого прекрасную, чистую Анжелику. Она стала вышивальщицей, ее чудесные пальцы расшивали ризы золотом мечты о сказочном принце; она так сжилась с миром своих святых, была так мало создана для грубой действительности, что в день своей свадьбы, при первом поцелуе Фелисьена де Откера, удостоилась благодати умереть от любви под звон колоколов, славивших ее пышную свадьбу. Далее скрестились две ветви, законная к внебрачная: Марта Ругон вышла замуж за своего двоюродного брата Франсуа Муре. Это был мирный, постепенно разрушавшийся брак, который привел к ужасным несчастьям кроткую, печальную женщину: она была захвачена, порабощена и раздавлена громадной машиной войны, предназначенной для завоевания города; трое детей были словно вырваны у нее силой, а она сама, совершенно беззащитная, очутилась в грубых руках аббата Фожа. Она умирала при зареве пожара, когда Ругоны вторично спасали Плассан и когда ее муж, обезумевший от накипевшего в нем гнева и желания мести, погибал в огне вместе с аббатом. Из ее трех детей Октав Муре был смелым завоевателем, человеком ясного ума. Он решил добиться власти над Парижем с помощью женщин; попав в среду развращенной буржуазии, он прошел там ужасную школу чувства, переходя от капризного отказа одной женщины до полной уступчивости другой. Испив до дна все разочарования адюльтера, он все же, к счастью, остался деятельным, способным к труду и борьбе. Мало-помалу он выбрался, даже сумев кое-что приобрести, из этой грязной кухни подгнившего здания, которое уже начинало трещать. Октав Муре вышел победителем и совершил полный переворот в области крупной торговли, уничтожив маленькие, скромные лавчонки старых предпринимателей. В центре лихорадочно живущего Парижа он создал огромный дворец соблазнов, залитый светом, затопленный бархатом, шелком и кружевами. Он приобрел королевское состояние, выманивая деньги у женщин, и относился к ним со снисходительным презрением, пока не настал его час и не появилась мстительница Дениза. Молодая, очень скромная и простая девушка укротила его и держала простертым у своих ног, обезумевшим от страдания до тех пор, пока не оказала ему милость – именно она, такая бедная, – выйдя за него замуж в самый разгар блестящего успеха его «Лувра», заливаемого потоками золотого дождя. От брака Марты Ругон с Франсуа Муре было еще двое детей – Серж и Дезире. Она – невинная и здоровая, как молодое счастливое животное, он – утонченный мистик, ставший священником благодаря особой наследственной нервности и повторивший грехопадение Адама в сказочном Параду, где снова возродился к жизни, любил Альбину, обладал ею и потерял ее на лоне великой соучастницы греха – природы. Когда же церковь, этот вечный враг жизни, снова восприяла его, он вступил в борьбу со своим полом и сам, совершая обряд погребения, бросил горсть земли на тело умершей Альбины. В это самое время Дезире, жившая в братской дружбе с животными, не помнила себя от радости перед кипучей плодовитостью своего скотного двора.