Страница:
взять меня в курьеры. Я буду развозить лекарства его больным клиентам.
Наценка на лекарства и чаевые - мои. Так что, если мужчины думают, что без
них мы не обойдемся, то они очень ошибаются.
Жак вскочил и выбежал из квартиры. Ему казалось, что он сделал выбор.
Но и с Греттой еще предстоит разбираться и разбираться. Он и не заметил, что
в ущелье улицы стеной льется сильнейший вечерний ливень. Катарина вылезла в
окошко, она была настолько глупа, что даже не понимала его презрения.
- Не ходите без зонта, господин Смейтс. А что-то Гретта не
высовывается, пора, пора ее будить. Да и батюшку вашего не видно.
- Так тебя не было утром на месте?
- Я проснулась в своей каморке в половине первого. Вы не помните, как я
до нее добралась?
- Вы ушли еще до моего ухода. На Фридриха обиделись, - нехотя ответил
он, приготовившись к прыжку в воду.
Он промок до нитки, пока перебегал улицу.
Гретта выскочила из дверей, как кошка, бросилась ему на грудь,
вцепилась коготками в его рубашку. Всю ее трясло, она никак не хотела
сдвинуться с места и зайти в квартиру. Переведя взгляд от ее волос туда, в
комнату, он вдруг увидел, что за столом сидят немцы. Альберт и Фридрих.
Точнее не сидят, а лежат ничком на своих тарелках, спят.
- Они что, с вечера не уходили?
- С ночи.
- Да у тебя зуб на зуб не попадает.
Он заметил, что она со вчерашнего вечера не переодевалась.
- Их скоро будут искать, - сказала она, позволив ввести себя в
квартиру, - Помоги мне.
Она не плакала, она даже была очень собранна, только очень бледна и
сосредоточена, без маски опломба, без кокетства. Она была похожа на
обремененную большой семьей женщину, у которой еще очень много работы.
Жаку показалось, что немцы мертвы. И он вдруг даже представил, что
находиться в одной комнате с двумя мертвецами. А он еще никогда не видел
мертвецов. В разбомленные кварталы посторонних горожан не пускали, а из его
родствеников или близких еще, слава богу, никто не умирал. Ему стало не по
себе. Сразу космос возник во всей своей холодности и бесконечности:
потеряться можно.
- Ну, знаешь, буди их и выпроваживай. Нам нужно остаться на едине. Я
хочу сказать тебе кое-что.
Она молчала, потом отстранилась от Жака и внимательно посмотрела на
него. Он почуял неладное.
- А почему ты не уложила их на тахте?
- Я сделала это. Помоги мне.
- Что, что ты сделала?!
Жак медленно подходил к столу, уже зная, что тела бездыханны, но боясь,
что немцы встанут и, словно зомбированные, пойдут на него. Первое, что
пришло ему в голову, это желание спасти Гретту.
- Что ты наделала! Чудовище! Ты ненормальная, ты понимаешь? Ты погубила
все! Кто тебе позволил вершить суд за Бога? Порошки! Ведь тебя все видели!
Катарина! Она скажет, что ...
- Они убили девять ни в чем не повинных людей! - твердо выговорила она.
- Я убью столько же и никто меня не остановит. Вот тебя дожидалась. Я
уезжаю. Вот чемодан. Собран. Еду к себе в деревню. Меня не найдут, а ты
приедешь ко мне. Я там присмотрела один дом, он прода...
- Гретта! Ты убила этих людей!
- Ненавижу! - она бросилась на него и занесла над ним кулаки.
Жаку пришлось снова прижать ее к себе и держать, пока она не
успокоится. Он почувствовал всем своим телом ее близость, ее твердую грудь,
ее бедра и живот, застывшие на высоте какого-то бесконечного вздоха.
- Консъержка видела тебя сейчас? - спросила она, наконец, сиплым
голосом.
Гретта впервые назвала Катарину отвлеченным словом "консъержка", и Жак
понял, что все, что произошло, планировалось ею с самого начала.
- Да. Я сказал ей, что вчера она ушла раньше, чем я.
- Зачем? - с досадой простонала Гретта, - Теперь она и тебя выдаст.
Тебя арестуют, если я исчезну.
- Я тоже исчезну. Мы поедем вместе. На какое-то время. Мне нужно будет
вернуться. Я не могу бросить семью.
- Но тебя заберут и расстреляют. Боже!
- Сегодня утром арестовали моего отца.
Гретта села на чемодан, стоящий возле вешалки. Плечи ее опустились. Она
была совсем не такой, какой он привык ее видеть. Он все еще посматривал в
сторону стола. Шторы были плотно завешаны, в комнате горел свет, а за окном
шумел сильный требовательный ливень, стучал в окна и в карнизы.
Как она провела эту ночь в одном помещении с мертвыми солдатами?
- Чем ты их отравила?
- Ну, иди. Иди, пожалуйста. Возвращайся поскорее. Я пойду на бульвар к
кольцу трамвая. Подходи к остановке. Там рядом какой-то дом. Я буду ждать
тебя в подъезде. Мы поедем на вокзал. Хорошо?
Он бросился к двери, потом вернулся, взял в ладони ее маленькое, такое
маленькое личико и расцеловал его. Она же совсем ребенок, она не понимает,
что натворила. Может быть, она и вправду сумасшедшая, но это - трагедия
войны.
Жак вихрем ворвался в подъезд и наткнулся на вопросительный взгляд
Катарины. Ничего не сказав ей, рванул наверх.
- Что-то ты рано? Смотри, не просчитайся с выбором.
- Мама, мама, - Жак схватился за голову и стал раскачиваться, потом
побежал к себе, снова выскочил, - я уезжаю. Иди сюда, сядь.
Элиза выползла из своей комнаты. Было около пяти часов вечера, она
собиралась провести его за чтением.
- Мама, Элиз, я должен вам все рассказать, иначе вы не поймете того,
что я собираюсь сделать.
- Что же тут понимать, сын. Просто ты повзрослел...
- И влюбился, - улыбнулась сестра.
- Гретта... Она из деревушки близ Дендермонде. Когда немецкая армия
пошла в наступление, их бомбили. Ее не было в доме, когда убило всех ее
родных. Она поэтому странная, у нее, конечно, психика и все такое... Это
была бомба. Авиабомба. Она их всех хоронила. Я должен торопиться, - он
говорил сбивчиво и ходил перед ними по комнате, - У нее никого нет, кроме
меня. Она убила тех двоих немцев, которых ты видела, Элиз. Этой ночью.
Мать, только теперь начинавшая понимать, что сын ее вырос и возмужал,
что эти жестокие немилосердные времена ворвались и в его судьбу, и в его
жизнь, в жизнь чужих детей, и теперь она уже не может уберечь своего
мальчика от войны и страдания, думала, глядя на него, чем она может искупить
ту вину, которую она должна была взять за весь мир, в который она впустила
своего первенца. Она встала и протянула к нему свои маленькие дрожащие руки.
- Где, где эта несчастная девочка? Где это бедное дитя? Мы спрячем ее,
- сказала она, впервые позволяя сыну целовать свои руки, - приведи ее к нам.
Если бы она знала раньше, несчастия можно было избежать. Она нашла бы
те слова, которые изгладили в сердце девочки ненависть и жажду мести. А
теперь Барбара и не знала, как эта былинка будет жить на свете, и как она,
Барбара, будет смотреть ей в глаза: ведь та может потягаться с нею
жизненными тяготами, выпавшими на ее юные плечи.
- Мама, но ведь им нужно скорее удирать, - Элизабет, как всегда,
сохраняла холодность рассудка и быстроту реакции, - Ты что, не понимаешь,
что с минуты на минуту к нам заявится гестапо. И не реви.
- Да, да. Гретта уже ушла из дома, она ждет меня на остановке. Там
ливень, и ей холодно.
- Там ливень, там ливень, - ворчала Элизабет, помогающая собирать вещи,
- Везде ливень, не только над твоей чокнутой сиротой. Теперь действительно
придется идти к аптекарю, а я не выношу запах лекарств.
Она первой услышала скрип тормозов у подъезда. Крикнув Жаку, она
открыла балконную дверь, соленое теплое дыхание летнего ливня дыхнуло в
проем. Жак бросился на балкон, отстранив ее. Это был грузовик, крытый
грузовик, и он остановился у их подъезда, а не напротив. Немного отлегло от
сердца.
- Пошли, это не к нам.
- Вот, вроде все положила, донесешь? Как вас искать? - очень тихо
проговорила мама.
- Я передам с кем-нибудь весточку, напишу или приеду, когда все
выяснится.
- Не вздумай отсылать с местной почты. И не пиши ни о чем подробно.
Если все хорошо, напиши, что погода хорошая, если возвращаешься, напиши, что
постоянные дожди...
- Ладно, ладно, конспиратор, - Жак поцеловал сестричку в макушку.
Когда позвонили в дверь, они находились в прихожей.
- Это Гретта, - Жак подошел к двери.
Мать глядела ему в спину и уже знала, что это пришли за его
единственным еще нежившим и не познавшим любви мальчиком.
- Якоб Смейтс, двадцати двух лет, парикмахер здесь проживает?
На лестничной клетке стоял человек в штатском, в сером плаще, с
которого стекала вода. В руках его была трость и планшет, по которому он
сверялся с адресом и фамилией Якоба.
Пришлось снять с двери цепочку и открыть ее нараспашку:
- Входите.
За мужчиной показались два молодых человека, оба тоже в штатском.
- Что вам угодно, - спросила заплаканная Барбара, - Якоб Смейтс - мой
сын.
- Собирайтесь, молодой человек. Ваш час настал. Вы едете в Германию.
Вот оформленные документы.
С этими словами человек в плаще, все еще заливающем пол, показал издали
Жаку какие-то бумаги и снова убрал их в карман.
- Я ничего не понимаю, - прошептала Барбара, - Это какая-то ошибка.
Зачем ему в Германию?
- Стричь ихнего усача, - съязвила Элизабет на фламандском, за что и
была вытолкана матерью в кабинет, Барбара даже немного разрядилась.
- Простите мою дочь, - поспешила оправдаться она.
- Сколько ей лет? - как-то заинтересованно спросил мужчина.
- Она мала, ей только четырнадцать.
Мужчина приказал своим помощникам что-то записать в блокнот.
- Мы приехали за вами, молодой человек, - он снова перешел на ломанный
французский, - вы едете на трудовой подвиг во имя великой Германии, во имя
победы над большевизмом, во имя единой и свободной Европы, черт возьми! О,
да я вижу, ваши вещи уже собраны?!
Мать переводила взгляд с незнакомца на сына и все еще не понимала, что
происходит.
- Мне нужно проститься с семьей. Вы не могли бы подождать меня внизу? -
спокойно, даже смиренно спросил Жак.
- Нет, нет, состав отходит с Восточного вокзала в восемь ноль-ноль. А
еще инструктаж и митинг. Вас не будут ждать три тысячи человек.
- А может быть, пусть не ждут, а?
- Мадам Смейтс, у вас есть пять минут, мы подождем здесь.
Прежде чем проводить маму в гостиную, Жак обернулся и спросил:
- Почему такая честь и такая неожиданная отправка, нельзя перенести?
- Личное указание полковника Блюма, - мужчина надел шляпу и закурил.
Элизабет тоже пришла в комнату. Глаза ее были растерты, но больше
ничего не выдавало, что она плакала.
- Я схожу к ней. Попозже, - сказала она обиженно и шмыгнула носом.
Барбара была на грани обморока, она ухватилась за сына и простонала:
- Не пущу.
- Ты же видишь, мама.
- Ты можешь мне объяснить?
Ну, что тут объяснять, как было объяснить матери за пять минут, что
война, вторгшаяся в сознание, затмившая его, как затмевает сознание
усталость или бессоница, одурачила, окрутила ее милого Жака. Что он попался,
что он не от нее, не от матери хотел убежать, что не думал в тот момент,
когда подавал заявление в комиссариате, о ней, но тогда последним, что она
запомнит станет то, что сын предал ее. Но это не так!
- Видишь, как быстро меняются события, мама. Они забирают меня в
Германию, я буду присылать вам деньги и посылки. Так получилось, я обо всем
тебе напишу.
- Так ты знал?
- Не надо об этом. Вы здесь держитесь. Слушайся Элиз, она в нашей семье
самая умная и самая сильная. Позаботьтесь о Греттхен. Лиз, найди ее. Объясни
все. Давайте прощаться.
Грузовик выехал на площадь в окончании бульвара, там делал круг
трамвай. Гретта видела его из-за стеклянных дверей темного, заброшенного
здания, в который попал снаряд в самом начале войны, еще в мае. А теперь
наступала осень. Кому, как не ей, дочери природы, знать это. Первый осенний
ливень - он и пахнет по-особому: землей, а не морем.
Вояж в счастливую жизнь не удался. Теперь необходимо было сматывать
удочки, как говорили деревенские рыбаки. Очевидно, одновременно две молитвы
- о счастье себе и о несчастье врагу - Господом Богом не удовлетворяются.
Хотя ей, Гретте, Он мог бы открыть кредит.
На вокзале, в зале ожидания, прямо на рядах кресел стояли толпы молодых
людей, одетых по погоде, в куртки и плащи, в картузах и кепках, в гетрах и
осенних ботинках. Они стояли вытянув шеи, держась за лямки своих заплечных
рюкзаков, набитых рыбными консервами, сушеными кальмарами, флаконами с
одеколоном, бритвами, фотографиями любимых, бельем, талисманами и амулетами,
Евангелиями и томиками Шарля де Костера и Камиля Лемонье.
Впереди кресла заканчивались, там люди стояли уровнем ниже, и так до
трибуны. С нее кто-то маленький размахивал ручками и кричал о победе великой
Германии. Это был Блюм. Он был так далеко от Жака, что казался
необязательным условием жизни. Но сзади в дверях стояли солдаты. Поэтому тот
далекий маленький Блюм властвовал над судьбою Жака и всех этих людей, как бы
далек и смешон он не был.
По огромному куполу вокзала грохотал ливень.
- Зарядил, - сказал кто-то по-французски, - Хорошо, что не печет
солнце. Легче теплые вещи везти на себе, чем в сумке.
Парень был с красной нацистской повязкой на рукаве. Жак только сейчас
увидел, что у многих здесь такие повязки.
- Сегодняшнее событие требует от вас спокойствия и собранности. Но вы
должны гордится тем, что вам выпала честь служить фюреру, служить делу
нацизма. Ваши братья сражаются на фронте, чтобы стереть коммунистическую
нечисть с лица земли, а вы - вы едете строить новую жизнь для себя и для
тех, кто принесет вам победу.
"Как я могу ехать?" - не переставая спрашивал себя Жак. Парень,
стоявший рядом с ним, то и дело выбрасывал вперед руку, горланил "Хайль,
Гитлер!" Он был похож на маленького чертенка, забавляющегося общим
идиотизмом. Ну, не всерьез же он верил в могущество идей о высших и низших
расах.
Вскоре открылись боковые двери, за ними показался перрон. В сизом дыму,
блестящий от невидимого белого света стоял состав. Голубые корпуса вагонов
покачивались в нетерпении.
"Что же, может быть все это и к лучшему. Никто не сможет меня удержать
от возвращения домой, если я наконец-то разберусь в собственной жизни".
Их очень быстро сформировали в отряды, выкрикивая фамилии. Развели по
вагонам. На сердце было горько и пусто. Ощущение неправильности,
несправедливости происходящего, чувство потери той счастливой жизни и всего,
что составляло его, Якоба Смейтса, разрывало грудь. У него отбирали страну,
семью, работу, любимую - все ради чего он жил, не оценивая этого. Он не
понимал раньше, что этим нужно дорожить.
К окнам вагонов были припаяны решетки. В остальном обычные вагоны
общего класса, с жесткими полками вдоль и поперек.
Жак подсел к окну и положил на колени свой мешок. Когда состав вздохнул
и тронулся, по вагону прошелся радостный ропот. Да и Жаку на миг показалось,
что юношеская тяга к путешествиям всплыла в нем и затмила саднящие думы об
оставленных в слезах матери и сестре. О Гретте.
Человеческий мозг, как те горные ручьи, которые всегда находят себе
дорогу, начал пристраиваться к новому порядку мироздания.
Коль сам умру, так песня не умрет,
Она, звеня, свою сослужит службу,
Поведав родине, как здесь цветет
В плененных душах цвет
прекрасной дружбы.
Муса Джалиль
ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ
Я, уже т а м стоявший одной ногою,
Я говорю вам - жизнь все равно прекрасна.
Ю.Левитанский
Восточная рабочая сила
Пахло чистым бельем и женщиной. Да-да, Эрих давно не чувствовал запах
утреннего женского дыхания и женского пота, и сейчас особенно остро обонял
все, что ему давало это летнее утро. Штандартенфюрер дал ему увольнительную
до послезавтра. Он, как и советовал Поппер, отправился прямиком на станцию,
доехал до города на маленьком допотопном паровозике и заявился к Розе.
Ему были рады настолько, что показалось, будто она абсолютно не
надеялась на его приезд и даже настроилась на скучный вечер с сестрой и ее
выхолощенным муженьком.
Знакомство, однако, оказалось полезным. Герберт Аушентарг служил на
заводе. Он не просто служил на заводе, но и был вице-президентом одного из
концернов, входивших в холдинг. Был самым молодым начальником. Его взяли на
завод сначала управлющим одим из цехов, по рекомендации самого рейсфюрера, а
потом быстро повысили и позволили купить часть акций.
- Ведь этого монстра, а иначе не назовешь предприятие, занимающее
двадцать квадратных километров, строили англичане.
- Неужели? - Эрих вел себя развязно, чем и покорил и Марту и ее мужа, -
Скажите пожалуйста, то-то я смотрю, что их самолеты пролетают все время
мимо. Теперь я не буду ползти ближе к сортиру, когда услышу звуки бомбежки.
- Эрих шутит, - сглаживающе улыбалась своими крепкими щечками Роза, - А
помнишь Марта, как мы детьми еще наблюдали необычные зарева в стороне
заводов, все небо полыхало. Однажды ночью, сидим мы на крыльце со стороны
двора, и вдруг такой всполох - что это? Наверное, взрыв, но звука не было.
- Милая Роза, не рассказвайте никому ваших детских воспоминаний.
- Мой шурин очень заботлив, но какую опасность могут содержать мои
рассказы, там все равно все оцеплено солдатами. С тех самых пор и оцеплено.
Идешь бывало по лесу, вдруг, как из-под земли, выныривают люди в
маскировочных формах - жуть. Фроляйн, сюда ходить не следует. Все местные
жители об этом знают. Они же там и работали на стройке, только делали вид,
что строят кондитерскую фабрику. Да все присутвующие здесь, кроме Марты, и
работают там, какие уж тайны...
Она была умиротворена тем, что вся семья, не считая троих детей сестры,
а также отца, полковника Блюма, собралась в ее доме.
- А вы в каком ангаре обычно бываете, Герберт?
- В административном корпусе, мой друг, - Герберт был, конечно, кровей
благородных, как он оказался среди этого простого люда, Эрих не предполагал.
- А я привожу своих подопечных в цех полировки, в химическую
лабораторию двадцать третьего цеха, бывает поступают разнарядки в цех
штамповки, но туда берут в основном европеек.
- О! Так вы еще и на работе видитесь с Розой! - всплескивала руками
Марта.
Марта ждала четвертого. Ее маленький торчащий из-под платья, как гриб
для штопки, живот не позволял ей сидеть за столом прямо, и она сидела боком
на краешке стула. Она казалась немолодой и полностью отдавшей свою красоту,
яркость, свежесть кожи своей младшей сестре. Она даже одета была в серое,
серым было и ее лицо и ее волосы. Впрочем, личико у нее было интеллигентное.
Смиренное такое личико. Она покорно и ласково смотрела на мужа, и всякий раз
улыбалась Эриху, когда обращалась к нему.
С пирогом было покончено и остатки Роза завернула детишкам. Ауфенштарги
предложили Эриху подвезти его до станции или поближе к лагерю, к ферме
Ротвиль, но Роза вдруг вспомнила, что хотела попросить Эриха посмотреть одну
из ставен наверху, она того гляди должна была слететь с петель.
- О! Осторожно, Эрих! Там наверху у них спальня! - хохотнул чем-то
раздраженный Герберт, и Эрих сразу же понял, как тот оказался в ловушке
семейства Блюм.
- Я буду осторожен, - ответил он, - Надеюсь, мы увидимся в скором
времени.
- И мы надеемся. Папа был бы рад, знай он, как повезло Розе. Это будет
прелестное торжество! - произнесла Марта, неправильно истолковав слова
Тоггарда.
И вот теперь он проснулся в розовых одеялах и подушках и почувствовал,
что его купили с потрохами. Солнечные зайчики скакали по толстой руке Розы с
ямочками в локте. Он и не заметил, когда она успела подкрутить на ночь свои
белые локоны, ведь угомонились они с ней не раньше рассвета.
Он встал и, прихватив свои вещички, шмыгнул из мансарды вниз. Эрих
вдруг почувствовал голод и решил пройтись по сусекам Розы.
Когда она вышла из комнаты, внизу в зале сидел ее Эрих, в своей
выцветшей гимнастреке, уплетал большой ломоть белого хлеба с вареньем и
запивал молоком.
- Пожалуй, я погощу тут у тебя годков двадцать-тридцать, - пошутил он и
широко самодовольно улыбнулся, - придется вызывать нашего папочку на
"прелестное торжество".
Практически с начала войны немецко-фашисткое командование разработало
план использования порабощенных народов Восточной Европы на благо вермахта.
В циркулярном письме директора фабрики Крупп говорилось, что восточными
рабочими считаются те, кто не принадлежит к германской этнической группе и
захвачены в России, на Украине, в Белоруссии, а также в Латвии и Эстонии и
привезены в Германию.
Вермахт изначально определил эту группу как низкоразвитый подсобный
материал, нечто вроде неодушевленных орудий труда, безжалостное отношение к
которым только приветствовалось. Ведь любое простейшее орудие труда быстро
изнашивается и приходит в негодность. Тогда его выбрасывают и берут новое.
Индивидуальное использование восточного рабочего должно было быть
согласовано с германской разведкой. Они не должны соприкасаться с рабочими
других национальностей, их должна всегда сопровождать к месту отбывания
трудовой повинности охрана. На правой стороне груди они должны носить знак с
надписью "Ост" - "Восток".
Для содержания этих рабочих в Германии, на территории других,
перешедших под управление вермахта земель, организовывались лагеря
нескольких типов. В их числе лагеря для лиц в возрасте до двадцати лет,
трудовые исправительные лагеря, лагеря для военнопленных, гетто и другие.
В памятках об обращении с восточными рабочими предписывалось "содержать
восточных рабочих в закрытых лагерях, обособленных по поло-возрастному
принципу, при производстве работ рабочие всех групп должны находиться под
охраной часовых, всякая связь с местным населением им запрещается, покидание
рабочего места строго карается".
Каждое утро после завтрака надзиратель Хофке зачитывал им требования
"дойчедисциплин", а его двойник, чахоточный Клаус, переводчик, также
гавкающе повторял правила на русском. Зачем им это надо было, никто не
понимал. Ну, ладно заключенные встают в пять, но чтобы себя так мучить?..
Прошел уже год, как Вика находилась лагере "Фогельгезам" недалеко от
Торгау.
Сначала поговаривали, что их везут в Берлин. По дороге в вагон набили
сто человек, а может и больше. Сейчас она не понимала, как они там все
умещались. Ехали долго, несколько раз обстреливали, бомбили, на третьи сутки
кто-то стал подозрительно дохать всеми легкими, как будто хотел вывернуть их
наружу. Они спали в два слоя. Ложились на ноги друг друга. Так и лежали в
пять рядов по двадцать человек. Там под окошком, спала Нюра, односельчанка.
Ее рыжие завитушки освещало окошечко под потолком, и Вике грело душу это
рыжее пятнышко в темном душном вагоне: Нюра была частью ее жизни, и значит,
жизнь еще теплилась и в ней, в Вике Сориной, увозимой из родной растерзанной
страны в зловонную варварскую Германию.
Кашель раздавался из того же угла, но Виктория посматривала: нет, это
не Нюра, ее макушка даже не шевелиться, когда раздается этот раздирающий
кашель. Валя Каталенко и Лена Красавина спали рядом с Викой, затылок в
затылок. Им было тяжелее, чем остальным. Их обманули злее, вероломнее. Им,
можно сказать, двух шагов до дому не дали сделать. Вика не могла заснуть всю
первую ночь, вторую, а на третью, заледеневшие от ударивших морозов, они не
встали и днем. Так и пролежали обессиленные без еды и воды, потом Вика,
наконец, заснула. Она чувствовала, что состав заскрежетал и остановился на
какой-то станции, она слышала, как солдаты скинули внешние задвижки и дверь
поехала вправо, загородив окошко, под которым спала Нюра. Кто-то забрался в
теплушку, пошел по ногам, по головам, вот и Вику кто-то развернул, потрепал
по плечу. Она приоткрыла глаза.
Над ней склонился солдат в металлической каске. У него были красные
уши, они торчали и светились на ярком свету, Вика улыбнулась.
- Живая? - спросил он по-немецки и отбросил ее плечо, пошел дальше.
Ей пришлось долго расшевеливать собственные пальцы, потом суставы ног и
рук, потом оттирать щеки. Она не чувствовала собственных щек и это пугало
ее. Она вспомнила бабушку, или ей только показалось, что она ее вспомнила.
Один лишь этот золотой светящийся затылок Нюры в далеке грел ее снова, как
может согревать лишь близость земляка в несчастье.
Когда состав стал снова тормозить, она почувствовала в себе силы, чтобы
встать и поглядеть в оконце. Окликнула Валю и Лену. Лена сразу открыла
глаза, брызнула на Вику своим синим взглядом. Валю пришлось будить подольше.
Та размякла в дороге, опухла, приоткрыв глаза, снова заплакала, как будто
только лишь прерывалась на сон среди этого молчаливого слезоточения.
Виктория, расставив руки, попыталась встать, но это оказалось делом
сложным, ноги не держали ее, все тело тряслось от слабости. Поползла по
лежащим девичьим телам к Нюре, к окошку.
- Если им нужна рабочая сила, так ее ж в норме держать надо, а то падеж
начнется, - рассуждала она тихонько и вдруг замерла и прошептала только, -
Но это не моя Нюра!
Еще через минуту в вагоне раздался ее бессмысленный, утиный резкий
крик:
- Где моя Нюра! Нюра!
Страшная догадка оправдалась. Нюра умерла в дороге от скоротечного
туберкулеза, очевидно, уже разъедавшего ее внутренности, когда состоялась их
невероятная встреча в этом вагоне. Ее вынесли на одной из станций, пока Вика
была в беспамятстве. На ее месте лежала другая рыжеволосая девочка, с белыми
обветренными губами и раскосыми глазами. Вика смотрела на нее, как на что-то
внеземное. Той даже стало не по себе.
- Но для чего же нужно так испытывать мое сердце! - вырвалось у Вики, и
ей снова захотелось показать потолку кулак, плюнуть в него, запустить чем
нибудь, и крикнуть "ненавижу!"
Наценка на лекарства и чаевые - мои. Так что, если мужчины думают, что без
них мы не обойдемся, то они очень ошибаются.
Жак вскочил и выбежал из квартиры. Ему казалось, что он сделал выбор.
Но и с Греттой еще предстоит разбираться и разбираться. Он и не заметил, что
в ущелье улицы стеной льется сильнейший вечерний ливень. Катарина вылезла в
окошко, она была настолько глупа, что даже не понимала его презрения.
- Не ходите без зонта, господин Смейтс. А что-то Гретта не
высовывается, пора, пора ее будить. Да и батюшку вашего не видно.
- Так тебя не было утром на месте?
- Я проснулась в своей каморке в половине первого. Вы не помните, как я
до нее добралась?
- Вы ушли еще до моего ухода. На Фридриха обиделись, - нехотя ответил
он, приготовившись к прыжку в воду.
Он промок до нитки, пока перебегал улицу.
Гретта выскочила из дверей, как кошка, бросилась ему на грудь,
вцепилась коготками в его рубашку. Всю ее трясло, она никак не хотела
сдвинуться с места и зайти в квартиру. Переведя взгляд от ее волос туда, в
комнату, он вдруг увидел, что за столом сидят немцы. Альберт и Фридрих.
Точнее не сидят, а лежат ничком на своих тарелках, спят.
- Они что, с вечера не уходили?
- С ночи.
- Да у тебя зуб на зуб не попадает.
Он заметил, что она со вчерашнего вечера не переодевалась.
- Их скоро будут искать, - сказала она, позволив ввести себя в
квартиру, - Помоги мне.
Она не плакала, она даже была очень собранна, только очень бледна и
сосредоточена, без маски опломба, без кокетства. Она была похожа на
обремененную большой семьей женщину, у которой еще очень много работы.
Жаку показалось, что немцы мертвы. И он вдруг даже представил, что
находиться в одной комнате с двумя мертвецами. А он еще никогда не видел
мертвецов. В разбомленные кварталы посторонних горожан не пускали, а из его
родствеников или близких еще, слава богу, никто не умирал. Ему стало не по
себе. Сразу космос возник во всей своей холодности и бесконечности:
потеряться можно.
- Ну, знаешь, буди их и выпроваживай. Нам нужно остаться на едине. Я
хочу сказать тебе кое-что.
Она молчала, потом отстранилась от Жака и внимательно посмотрела на
него. Он почуял неладное.
- А почему ты не уложила их на тахте?
- Я сделала это. Помоги мне.
- Что, что ты сделала?!
Жак медленно подходил к столу, уже зная, что тела бездыханны, но боясь,
что немцы встанут и, словно зомбированные, пойдут на него. Первое, что
пришло ему в голову, это желание спасти Гретту.
- Что ты наделала! Чудовище! Ты ненормальная, ты понимаешь? Ты погубила
все! Кто тебе позволил вершить суд за Бога? Порошки! Ведь тебя все видели!
Катарина! Она скажет, что ...
- Они убили девять ни в чем не повинных людей! - твердо выговорила она.
- Я убью столько же и никто меня не остановит. Вот тебя дожидалась. Я
уезжаю. Вот чемодан. Собран. Еду к себе в деревню. Меня не найдут, а ты
приедешь ко мне. Я там присмотрела один дом, он прода...
- Гретта! Ты убила этих людей!
- Ненавижу! - она бросилась на него и занесла над ним кулаки.
Жаку пришлось снова прижать ее к себе и держать, пока она не
успокоится. Он почувствовал всем своим телом ее близость, ее твердую грудь,
ее бедра и живот, застывшие на высоте какого-то бесконечного вздоха.
- Консъержка видела тебя сейчас? - спросила она, наконец, сиплым
голосом.
Гретта впервые назвала Катарину отвлеченным словом "консъержка", и Жак
понял, что все, что произошло, планировалось ею с самого начала.
- Да. Я сказал ей, что вчера она ушла раньше, чем я.
- Зачем? - с досадой простонала Гретта, - Теперь она и тебя выдаст.
Тебя арестуют, если я исчезну.
- Я тоже исчезну. Мы поедем вместе. На какое-то время. Мне нужно будет
вернуться. Я не могу бросить семью.
- Но тебя заберут и расстреляют. Боже!
- Сегодня утром арестовали моего отца.
Гретта села на чемодан, стоящий возле вешалки. Плечи ее опустились. Она
была совсем не такой, какой он привык ее видеть. Он все еще посматривал в
сторону стола. Шторы были плотно завешаны, в комнате горел свет, а за окном
шумел сильный требовательный ливень, стучал в окна и в карнизы.
Как она провела эту ночь в одном помещении с мертвыми солдатами?
- Чем ты их отравила?
- Ну, иди. Иди, пожалуйста. Возвращайся поскорее. Я пойду на бульвар к
кольцу трамвая. Подходи к остановке. Там рядом какой-то дом. Я буду ждать
тебя в подъезде. Мы поедем на вокзал. Хорошо?
Он бросился к двери, потом вернулся, взял в ладони ее маленькое, такое
маленькое личико и расцеловал его. Она же совсем ребенок, она не понимает,
что натворила. Может быть, она и вправду сумасшедшая, но это - трагедия
войны.
Жак вихрем ворвался в подъезд и наткнулся на вопросительный взгляд
Катарины. Ничего не сказав ей, рванул наверх.
- Что-то ты рано? Смотри, не просчитайся с выбором.
- Мама, мама, - Жак схватился за голову и стал раскачиваться, потом
побежал к себе, снова выскочил, - я уезжаю. Иди сюда, сядь.
Элиза выползла из своей комнаты. Было около пяти часов вечера, она
собиралась провести его за чтением.
- Мама, Элиз, я должен вам все рассказать, иначе вы не поймете того,
что я собираюсь сделать.
- Что же тут понимать, сын. Просто ты повзрослел...
- И влюбился, - улыбнулась сестра.
- Гретта... Она из деревушки близ Дендермонде. Когда немецкая армия
пошла в наступление, их бомбили. Ее не было в доме, когда убило всех ее
родных. Она поэтому странная, у нее, конечно, психика и все такое... Это
была бомба. Авиабомба. Она их всех хоронила. Я должен торопиться, - он
говорил сбивчиво и ходил перед ними по комнате, - У нее никого нет, кроме
меня. Она убила тех двоих немцев, которых ты видела, Элиз. Этой ночью.
Мать, только теперь начинавшая понимать, что сын ее вырос и возмужал,
что эти жестокие немилосердные времена ворвались и в его судьбу, и в его
жизнь, в жизнь чужих детей, и теперь она уже не может уберечь своего
мальчика от войны и страдания, думала, глядя на него, чем она может искупить
ту вину, которую она должна была взять за весь мир, в который она впустила
своего первенца. Она встала и протянула к нему свои маленькие дрожащие руки.
- Где, где эта несчастная девочка? Где это бедное дитя? Мы спрячем ее,
- сказала она, впервые позволяя сыну целовать свои руки, - приведи ее к нам.
Если бы она знала раньше, несчастия можно было избежать. Она нашла бы
те слова, которые изгладили в сердце девочки ненависть и жажду мести. А
теперь Барбара и не знала, как эта былинка будет жить на свете, и как она,
Барбара, будет смотреть ей в глаза: ведь та может потягаться с нею
жизненными тяготами, выпавшими на ее юные плечи.
- Мама, но ведь им нужно скорее удирать, - Элизабет, как всегда,
сохраняла холодность рассудка и быстроту реакции, - Ты что, не понимаешь,
что с минуты на минуту к нам заявится гестапо. И не реви.
- Да, да. Гретта уже ушла из дома, она ждет меня на остановке. Там
ливень, и ей холодно.
- Там ливень, там ливень, - ворчала Элизабет, помогающая собирать вещи,
- Везде ливень, не только над твоей чокнутой сиротой. Теперь действительно
придется идти к аптекарю, а я не выношу запах лекарств.
Она первой услышала скрип тормозов у подъезда. Крикнув Жаку, она
открыла балконную дверь, соленое теплое дыхание летнего ливня дыхнуло в
проем. Жак бросился на балкон, отстранив ее. Это был грузовик, крытый
грузовик, и он остановился у их подъезда, а не напротив. Немного отлегло от
сердца.
- Пошли, это не к нам.
- Вот, вроде все положила, донесешь? Как вас искать? - очень тихо
проговорила мама.
- Я передам с кем-нибудь весточку, напишу или приеду, когда все
выяснится.
- Не вздумай отсылать с местной почты. И не пиши ни о чем подробно.
Если все хорошо, напиши, что погода хорошая, если возвращаешься, напиши, что
постоянные дожди...
- Ладно, ладно, конспиратор, - Жак поцеловал сестричку в макушку.
Когда позвонили в дверь, они находились в прихожей.
- Это Гретта, - Жак подошел к двери.
Мать глядела ему в спину и уже знала, что это пришли за его
единственным еще нежившим и не познавшим любви мальчиком.
- Якоб Смейтс, двадцати двух лет, парикмахер здесь проживает?
На лестничной клетке стоял человек в штатском, в сером плаще, с
которого стекала вода. В руках его была трость и планшет, по которому он
сверялся с адресом и фамилией Якоба.
Пришлось снять с двери цепочку и открыть ее нараспашку:
- Входите.
За мужчиной показались два молодых человека, оба тоже в штатском.
- Что вам угодно, - спросила заплаканная Барбара, - Якоб Смейтс - мой
сын.
- Собирайтесь, молодой человек. Ваш час настал. Вы едете в Германию.
Вот оформленные документы.
С этими словами человек в плаще, все еще заливающем пол, показал издали
Жаку какие-то бумаги и снова убрал их в карман.
- Я ничего не понимаю, - прошептала Барбара, - Это какая-то ошибка.
Зачем ему в Германию?
- Стричь ихнего усача, - съязвила Элизабет на фламандском, за что и
была вытолкана матерью в кабинет, Барбара даже немного разрядилась.
- Простите мою дочь, - поспешила оправдаться она.
- Сколько ей лет? - как-то заинтересованно спросил мужчина.
- Она мала, ей только четырнадцать.
Мужчина приказал своим помощникам что-то записать в блокнот.
- Мы приехали за вами, молодой человек, - он снова перешел на ломанный
французский, - вы едете на трудовой подвиг во имя великой Германии, во имя
победы над большевизмом, во имя единой и свободной Европы, черт возьми! О,
да я вижу, ваши вещи уже собраны?!
Мать переводила взгляд с незнакомца на сына и все еще не понимала, что
происходит.
- Мне нужно проститься с семьей. Вы не могли бы подождать меня внизу? -
спокойно, даже смиренно спросил Жак.
- Нет, нет, состав отходит с Восточного вокзала в восемь ноль-ноль. А
еще инструктаж и митинг. Вас не будут ждать три тысячи человек.
- А может быть, пусть не ждут, а?
- Мадам Смейтс, у вас есть пять минут, мы подождем здесь.
Прежде чем проводить маму в гостиную, Жак обернулся и спросил:
- Почему такая честь и такая неожиданная отправка, нельзя перенести?
- Личное указание полковника Блюма, - мужчина надел шляпу и закурил.
Элизабет тоже пришла в комнату. Глаза ее были растерты, но больше
ничего не выдавало, что она плакала.
- Я схожу к ней. Попозже, - сказала она обиженно и шмыгнула носом.
Барбара была на грани обморока, она ухватилась за сына и простонала:
- Не пущу.
- Ты же видишь, мама.
- Ты можешь мне объяснить?
Ну, что тут объяснять, как было объяснить матери за пять минут, что
война, вторгшаяся в сознание, затмившая его, как затмевает сознание
усталость или бессоница, одурачила, окрутила ее милого Жака. Что он попался,
что он не от нее, не от матери хотел убежать, что не думал в тот момент,
когда подавал заявление в комиссариате, о ней, но тогда последним, что она
запомнит станет то, что сын предал ее. Но это не так!
- Видишь, как быстро меняются события, мама. Они забирают меня в
Германию, я буду присылать вам деньги и посылки. Так получилось, я обо всем
тебе напишу.
- Так ты знал?
- Не надо об этом. Вы здесь держитесь. Слушайся Элиз, она в нашей семье
самая умная и самая сильная. Позаботьтесь о Греттхен. Лиз, найди ее. Объясни
все. Давайте прощаться.
Грузовик выехал на площадь в окончании бульвара, там делал круг
трамвай. Гретта видела его из-за стеклянных дверей темного, заброшенного
здания, в который попал снаряд в самом начале войны, еще в мае. А теперь
наступала осень. Кому, как не ей, дочери природы, знать это. Первый осенний
ливень - он и пахнет по-особому: землей, а не морем.
Вояж в счастливую жизнь не удался. Теперь необходимо было сматывать
удочки, как говорили деревенские рыбаки. Очевидно, одновременно две молитвы
- о счастье себе и о несчастье врагу - Господом Богом не удовлетворяются.
Хотя ей, Гретте, Он мог бы открыть кредит.
На вокзале, в зале ожидания, прямо на рядах кресел стояли толпы молодых
людей, одетых по погоде, в куртки и плащи, в картузах и кепках, в гетрах и
осенних ботинках. Они стояли вытянув шеи, держась за лямки своих заплечных
рюкзаков, набитых рыбными консервами, сушеными кальмарами, флаконами с
одеколоном, бритвами, фотографиями любимых, бельем, талисманами и амулетами,
Евангелиями и томиками Шарля де Костера и Камиля Лемонье.
Впереди кресла заканчивались, там люди стояли уровнем ниже, и так до
трибуны. С нее кто-то маленький размахивал ручками и кричал о победе великой
Германии. Это был Блюм. Он был так далеко от Жака, что казался
необязательным условием жизни. Но сзади в дверях стояли солдаты. Поэтому тот
далекий маленький Блюм властвовал над судьбою Жака и всех этих людей, как бы
далек и смешон он не был.
По огромному куполу вокзала грохотал ливень.
- Зарядил, - сказал кто-то по-французски, - Хорошо, что не печет
солнце. Легче теплые вещи везти на себе, чем в сумке.
Парень был с красной нацистской повязкой на рукаве. Жак только сейчас
увидел, что у многих здесь такие повязки.
- Сегодняшнее событие требует от вас спокойствия и собранности. Но вы
должны гордится тем, что вам выпала честь служить фюреру, служить делу
нацизма. Ваши братья сражаются на фронте, чтобы стереть коммунистическую
нечисть с лица земли, а вы - вы едете строить новую жизнь для себя и для
тех, кто принесет вам победу.
"Как я могу ехать?" - не переставая спрашивал себя Жак. Парень,
стоявший рядом с ним, то и дело выбрасывал вперед руку, горланил "Хайль,
Гитлер!" Он был похож на маленького чертенка, забавляющегося общим
идиотизмом. Ну, не всерьез же он верил в могущество идей о высших и низших
расах.
Вскоре открылись боковые двери, за ними показался перрон. В сизом дыму,
блестящий от невидимого белого света стоял состав. Голубые корпуса вагонов
покачивались в нетерпении.
"Что же, может быть все это и к лучшему. Никто не сможет меня удержать
от возвращения домой, если я наконец-то разберусь в собственной жизни".
Их очень быстро сформировали в отряды, выкрикивая фамилии. Развели по
вагонам. На сердце было горько и пусто. Ощущение неправильности,
несправедливости происходящего, чувство потери той счастливой жизни и всего,
что составляло его, Якоба Смейтса, разрывало грудь. У него отбирали страну,
семью, работу, любимую - все ради чего он жил, не оценивая этого. Он не
понимал раньше, что этим нужно дорожить.
К окнам вагонов были припаяны решетки. В остальном обычные вагоны
общего класса, с жесткими полками вдоль и поперек.
Жак подсел к окну и положил на колени свой мешок. Когда состав вздохнул
и тронулся, по вагону прошелся радостный ропот. Да и Жаку на миг показалось,
что юношеская тяга к путешествиям всплыла в нем и затмила саднящие думы об
оставленных в слезах матери и сестре. О Гретте.
Человеческий мозг, как те горные ручьи, которые всегда находят себе
дорогу, начал пристраиваться к новому порядку мироздания.
Коль сам умру, так песня не умрет,
Она, звеня, свою сослужит службу,
Поведав родине, как здесь цветет
В плененных душах цвет
прекрасной дружбы.
Муса Джалиль
ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ
Я, уже т а м стоявший одной ногою,
Я говорю вам - жизнь все равно прекрасна.
Ю.Левитанский
Восточная рабочая сила
Пахло чистым бельем и женщиной. Да-да, Эрих давно не чувствовал запах
утреннего женского дыхания и женского пота, и сейчас особенно остро обонял
все, что ему давало это летнее утро. Штандартенфюрер дал ему увольнительную
до послезавтра. Он, как и советовал Поппер, отправился прямиком на станцию,
доехал до города на маленьком допотопном паровозике и заявился к Розе.
Ему были рады настолько, что показалось, будто она абсолютно не
надеялась на его приезд и даже настроилась на скучный вечер с сестрой и ее
выхолощенным муженьком.
Знакомство, однако, оказалось полезным. Герберт Аушентарг служил на
заводе. Он не просто служил на заводе, но и был вице-президентом одного из
концернов, входивших в холдинг. Был самым молодым начальником. Его взяли на
завод сначала управлющим одим из цехов, по рекомендации самого рейсфюрера, а
потом быстро повысили и позволили купить часть акций.
- Ведь этого монстра, а иначе не назовешь предприятие, занимающее
двадцать квадратных километров, строили англичане.
- Неужели? - Эрих вел себя развязно, чем и покорил и Марту и ее мужа, -
Скажите пожалуйста, то-то я смотрю, что их самолеты пролетают все время
мимо. Теперь я не буду ползти ближе к сортиру, когда услышу звуки бомбежки.
- Эрих шутит, - сглаживающе улыбалась своими крепкими щечками Роза, - А
помнишь Марта, как мы детьми еще наблюдали необычные зарева в стороне
заводов, все небо полыхало. Однажды ночью, сидим мы на крыльце со стороны
двора, и вдруг такой всполох - что это? Наверное, взрыв, но звука не было.
- Милая Роза, не рассказвайте никому ваших детских воспоминаний.
- Мой шурин очень заботлив, но какую опасность могут содержать мои
рассказы, там все равно все оцеплено солдатами. С тех самых пор и оцеплено.
Идешь бывало по лесу, вдруг, как из-под земли, выныривают люди в
маскировочных формах - жуть. Фроляйн, сюда ходить не следует. Все местные
жители об этом знают. Они же там и работали на стройке, только делали вид,
что строят кондитерскую фабрику. Да все присутвующие здесь, кроме Марты, и
работают там, какие уж тайны...
Она была умиротворена тем, что вся семья, не считая троих детей сестры,
а также отца, полковника Блюма, собралась в ее доме.
- А вы в каком ангаре обычно бываете, Герберт?
- В административном корпусе, мой друг, - Герберт был, конечно, кровей
благородных, как он оказался среди этого простого люда, Эрих не предполагал.
- А я привожу своих подопечных в цех полировки, в химическую
лабораторию двадцать третьего цеха, бывает поступают разнарядки в цех
штамповки, но туда берут в основном европеек.
- О! Так вы еще и на работе видитесь с Розой! - всплескивала руками
Марта.
Марта ждала четвертого. Ее маленький торчащий из-под платья, как гриб
для штопки, живот не позволял ей сидеть за столом прямо, и она сидела боком
на краешке стула. Она казалась немолодой и полностью отдавшей свою красоту,
яркость, свежесть кожи своей младшей сестре. Она даже одета была в серое,
серым было и ее лицо и ее волосы. Впрочем, личико у нее было интеллигентное.
Смиренное такое личико. Она покорно и ласково смотрела на мужа, и всякий раз
улыбалась Эриху, когда обращалась к нему.
С пирогом было покончено и остатки Роза завернула детишкам. Ауфенштарги
предложили Эриху подвезти его до станции или поближе к лагерю, к ферме
Ротвиль, но Роза вдруг вспомнила, что хотела попросить Эриха посмотреть одну
из ставен наверху, она того гляди должна была слететь с петель.
- О! Осторожно, Эрих! Там наверху у них спальня! - хохотнул чем-то
раздраженный Герберт, и Эрих сразу же понял, как тот оказался в ловушке
семейства Блюм.
- Я буду осторожен, - ответил он, - Надеюсь, мы увидимся в скором
времени.
- И мы надеемся. Папа был бы рад, знай он, как повезло Розе. Это будет
прелестное торжество! - произнесла Марта, неправильно истолковав слова
Тоггарда.
И вот теперь он проснулся в розовых одеялах и подушках и почувствовал,
что его купили с потрохами. Солнечные зайчики скакали по толстой руке Розы с
ямочками в локте. Он и не заметил, когда она успела подкрутить на ночь свои
белые локоны, ведь угомонились они с ней не раньше рассвета.
Он встал и, прихватив свои вещички, шмыгнул из мансарды вниз. Эрих
вдруг почувствовал голод и решил пройтись по сусекам Розы.
Когда она вышла из комнаты, внизу в зале сидел ее Эрих, в своей
выцветшей гимнастреке, уплетал большой ломоть белого хлеба с вареньем и
запивал молоком.
- Пожалуй, я погощу тут у тебя годков двадцать-тридцать, - пошутил он и
широко самодовольно улыбнулся, - придется вызывать нашего папочку на
"прелестное торжество".
Практически с начала войны немецко-фашисткое командование разработало
план использования порабощенных народов Восточной Европы на благо вермахта.
В циркулярном письме директора фабрики Крупп говорилось, что восточными
рабочими считаются те, кто не принадлежит к германской этнической группе и
захвачены в России, на Украине, в Белоруссии, а также в Латвии и Эстонии и
привезены в Германию.
Вермахт изначально определил эту группу как низкоразвитый подсобный
материал, нечто вроде неодушевленных орудий труда, безжалостное отношение к
которым только приветствовалось. Ведь любое простейшее орудие труда быстро
изнашивается и приходит в негодность. Тогда его выбрасывают и берут новое.
Индивидуальное использование восточного рабочего должно было быть
согласовано с германской разведкой. Они не должны соприкасаться с рабочими
других национальностей, их должна всегда сопровождать к месту отбывания
трудовой повинности охрана. На правой стороне груди они должны носить знак с
надписью "Ост" - "Восток".
Для содержания этих рабочих в Германии, на территории других,
перешедших под управление вермахта земель, организовывались лагеря
нескольких типов. В их числе лагеря для лиц в возрасте до двадцати лет,
трудовые исправительные лагеря, лагеря для военнопленных, гетто и другие.
В памятках об обращении с восточными рабочими предписывалось "содержать
восточных рабочих в закрытых лагерях, обособленных по поло-возрастному
принципу, при производстве работ рабочие всех групп должны находиться под
охраной часовых, всякая связь с местным населением им запрещается, покидание
рабочего места строго карается".
Каждое утро после завтрака надзиратель Хофке зачитывал им требования
"дойчедисциплин", а его двойник, чахоточный Клаус, переводчик, также
гавкающе повторял правила на русском. Зачем им это надо было, никто не
понимал. Ну, ладно заключенные встают в пять, но чтобы себя так мучить?..
Прошел уже год, как Вика находилась лагере "Фогельгезам" недалеко от
Торгау.
Сначала поговаривали, что их везут в Берлин. По дороге в вагон набили
сто человек, а может и больше. Сейчас она не понимала, как они там все
умещались. Ехали долго, несколько раз обстреливали, бомбили, на третьи сутки
кто-то стал подозрительно дохать всеми легкими, как будто хотел вывернуть их
наружу. Они спали в два слоя. Ложились на ноги друг друга. Так и лежали в
пять рядов по двадцать человек. Там под окошком, спала Нюра, односельчанка.
Ее рыжие завитушки освещало окошечко под потолком, и Вике грело душу это
рыжее пятнышко в темном душном вагоне: Нюра была частью ее жизни, и значит,
жизнь еще теплилась и в ней, в Вике Сориной, увозимой из родной растерзанной
страны в зловонную варварскую Германию.
Кашель раздавался из того же угла, но Виктория посматривала: нет, это
не Нюра, ее макушка даже не шевелиться, когда раздается этот раздирающий
кашель. Валя Каталенко и Лена Красавина спали рядом с Викой, затылок в
затылок. Им было тяжелее, чем остальным. Их обманули злее, вероломнее. Им,
можно сказать, двух шагов до дому не дали сделать. Вика не могла заснуть всю
первую ночь, вторую, а на третью, заледеневшие от ударивших морозов, они не
встали и днем. Так и пролежали обессиленные без еды и воды, потом Вика,
наконец, заснула. Она чувствовала, что состав заскрежетал и остановился на
какой-то станции, она слышала, как солдаты скинули внешние задвижки и дверь
поехала вправо, загородив окошко, под которым спала Нюра. Кто-то забрался в
теплушку, пошел по ногам, по головам, вот и Вику кто-то развернул, потрепал
по плечу. Она приоткрыла глаза.
Над ней склонился солдат в металлической каске. У него были красные
уши, они торчали и светились на ярком свету, Вика улыбнулась.
- Живая? - спросил он по-немецки и отбросил ее плечо, пошел дальше.
Ей пришлось долго расшевеливать собственные пальцы, потом суставы ног и
рук, потом оттирать щеки. Она не чувствовала собственных щек и это пугало
ее. Она вспомнила бабушку, или ей только показалось, что она ее вспомнила.
Один лишь этот золотой светящийся затылок Нюры в далеке грел ее снова, как
может согревать лишь близость земляка в несчастье.
Когда состав стал снова тормозить, она почувствовала в себе силы, чтобы
встать и поглядеть в оконце. Окликнула Валю и Лену. Лена сразу открыла
глаза, брызнула на Вику своим синим взглядом. Валю пришлось будить подольше.
Та размякла в дороге, опухла, приоткрыв глаза, снова заплакала, как будто
только лишь прерывалась на сон среди этого молчаливого слезоточения.
Виктория, расставив руки, попыталась встать, но это оказалось делом
сложным, ноги не держали ее, все тело тряслось от слабости. Поползла по
лежащим девичьим телам к Нюре, к окошку.
- Если им нужна рабочая сила, так ее ж в норме держать надо, а то падеж
начнется, - рассуждала она тихонько и вдруг замерла и прошептала только, -
Но это не моя Нюра!
Еще через минуту в вагоне раздался ее бессмысленный, утиный резкий
крик:
- Где моя Нюра! Нюра!
Страшная догадка оправдалась. Нюра умерла в дороге от скоротечного
туберкулеза, очевидно, уже разъедавшего ее внутренности, когда состоялась их
невероятная встреча в этом вагоне. Ее вынесли на одной из станций, пока Вика
была в беспамятстве. На ее месте лежала другая рыжеволосая девочка, с белыми
обветренными губами и раскосыми глазами. Вика смотрела на нее, как на что-то
внеземное. Той даже стало не по себе.
- Но для чего же нужно так испытывать мое сердце! - вырвалось у Вики, и
ей снова захотелось показать потолку кулак, плюнуть в него, запустить чем
нибудь, и крикнуть "ненавижу!"