Звягельский Ромен. Виктория

вас другой уровень цивилизации, когда и даму пропускают на вершину
искусства. Так ты говоришь, она талантлива? И, очевидно, красива?
- М-м, ей сорок семь лет. Она отчень привлекательная, у нее есть
замечательный муж, прелестный дом. Четверо детей.
- Сколько?!.
Ильин почесал за ухом, повернувшись к зеркалу. Ему нельзя было покидать
страну, слишком устойчивая тишина на площади Ногина и в Кремле, слишком
затянувшаяся беспокойная тишина. Генсек отчалил открывать Америку, стоял
вопрос о том, чтобы записать и его, Ильина, в третий эшелон сопровождения,
но пока все молчали.
Да и сердце пошаливало последнее время. Словом, какая там Бельгия с ее
живописью. Но Филипп его зацепил за живое. Ильин не мог не понимать, что
теперь тональность общения с Западом станет совершенно иной, в моду входит
"Культурный обмен". Может быть, это шанс угодить и попасть в обойму.
Поразмыслив, Ильин решил попытаться выйти на кураторов и попробовать
закинуть в Бельгию племянника, сына троюродной сестры по отцовской линии. Он
работал в газете второй год, но негде было развернуться парню. А потенциал у
него был, да плюс администраторский талант. Ильин, у которого
катастрофически лысела голова, а виски стали седыми, в последнее время много
думал о старости. А парня с таким материалом, да еще на тему искусства,
можно протолкнуть и на радио, и в "Советскую культуру", а может быть, и на
телевидение...
- Ну, раз она замужем, - крякнул он, - тогда сам не поеду. Буду ждать
тебя в Москве. А вот спецкора постараюсь снарядить. Но ты мне должен сказать
волшебные слова: почему ты хочешь, чтобы я поместил о ней статью?
- У нее будет в осень выставка, да и карнавал! Карнавал музыки
состоится в то же самое времья, пусть ты приедьешь! - благожелательно и
патетически произнес адвокат, впрочем, никогда не слышавший песни "Пусть
всегда будет солнце". - Бельгия будет тебе так рада. Ты едешь в будущчем
году в Германи?
- Обязательно, если пустят и если доживу! Но ты не убедил.
- Я хотел бы устроить тебе сюрпрайз, но могу сказать уже зейчас, что
она имеет отношение к нам с тобой. Непосредственное, - очень правильно
выговаривая буквы последнего слова, произнес Филипп.
Они договорились, что Филипп Дескитере позвонит в конце сентября, а
Ильин подберет толкового журналиста и начнет оформление его командировки. Он
не мог объяснить крупнейшему бельгийскому адвокату по телефону, что визиты
на Старую площадь, как она раньше называлась, даже для согласования
заграничной командировки сотрудника, всегда заканчиваются плохо. Просто -
по-разному плохо. Он не мог крикнуть в трубку, объяснить этой трубке, что он
заперт и унижен в собственной стране после Победы, после встречи на низком
железобетонном мосту через Эльбу с ним, с Филиппом, после всех проверок на
благонадежность и примерного поведения - он имел право только на
приспособленчество и заискивание. Но он не смог бы этого объяснить и не по
телефону. Он себе-то не мог, не брался это объяснять.
- Э-эй, Филиппчик, как ее зовут-то хоть? - успел крикнуть в трубку
Ильин.
- Виктория Смейтс, как Победа, - ответила "Бельгия" и добавила, - она
примет его у себя в доме.

Самолет оказался с шутливым задиристым нравом: все время издавал
какие-то шумы, скрежетал, чирикал, замолкал то одним двигателем, то другим,
то затихал вообще, - во всяком случае так казалось Стасу, у которого уже
испарина выступила от напряжения барабанной перепонки. Между прочим,
самолет, еще и скрипел, поэтому иногда Стас хватался за ручки кресла. Он не
то чтобы боялся смерти, но смерти в воздухе ему хотелось бы в своей жизни
избежать. Но бывает ли смерть - в жизни? Ведь эти понятия несовместимы: они
последовательны. Причем порядок этой последовательности почти всегда строго
определен. Почти всегда...
Он смотрел на выпрыгивающие из лимонада искорки воды, на ртутные
шарики, прилипшие к стенке чашечки, и вспоминал отца. Отец всегда приходил к
нему в минуты упокоения, между одним и другим, следующим этапом жизни, когда
Стас ощущал всем своим организмом, что переходит на новый уровень, что
достигнуто и завершено что-то очень важное и весомое. Так было, когда он
сделал предложение Нелле, завершилась юность, пришла молодость, так было,
когда в тридцать один год он написал диссертацию, когда выпустил первый
сборник рассказов и вступил в Союз писателей, и вот теперь, когда накануне
отлета нигде, включая соседние галактики, не обнаружилось жены. А в этой
галактике обнаружилась лишь ее записка, точнее письмо, написанное в порыве
гневного приступа любви и ревности, о том, что он ее недостоин, что она ему
не нужна, и поэтому он "неблагодарный", о том, что "ухожу" и всякое другое,
что обычно бывает в мелодрамах.
Азаров собирал сумку сам. Теперь она выступала с полки над сиденьем, и
Азаров совсем недавно заметил свисающий из кармашка носок.
Отец погиб в сорок третьем, как написал командир, "ваш муж политрук
дивизиона истребителей танков Азаров А.Я., разрезан пулеметной очередью в
бою за село Темиргоевское".
Тогда Стасу было девять лет. Он успел запомнить отца.
Они шли по улице выложенной пузатыми камнями. Он и сейчас может с
точностью описать эти камни и эту, спускающуюся прямо в кущу темно-зеленых
крепких крон, улицу. Камни уходили далеко в грунт, и перешагивать с одного
на другой было нелегко. Можно было и поскользнуться и подвернуть ногу.
Маленькая ступня Стасика сползала с камней в щели, и поэтому он боялся
сделать шаг, ноги его дрожали, и их сводило судорогой. Отец нервничал из-за
нерасторопности сына, но говорил очень тихо и мягко:
- Не шаркай, пожалуйста, ногами. Уже недалеко. Да и с горки легко идти.
У него был красивый гортанный голос, иногда, на Первомай и 7-е ноября
он участвовал в концертах самодеятельности своего гарнизона и привозил потом
фотокарточки в Москву.
В то лето они впервые отдыхали всей семьей на море. Стасик был
маленький и боялся медуз. В первый же день он объелся персиков и покрылся
диатезной коркой. В городке, где был расположен санаторий, часто встречались
лошади, впряженные в телегу. Живя с матерью в столице, Стасик давно отвык от
всякой живности. А здесь был бесплатный цирк: лошади, козы, куры.
С тех самых пор море и любое бескрайнее голубое пространство у него
ассоциировалось с отцом. Постепенно в сознании его начинала зиять огромная
черная дыра - он тосковал по отцу все эти годы, ему не хватало его голоса,
его лица, рук, всего того, что называется бренным телом. Да именно
физического присутствия отца не хватало Азарову, присутствие духовное было
всегда.
Например, отец всегда приходил в его снах. Стас зачастую и не видел
самого отца, но знал, что тот ему снится. Он даже знал, что отец приходит в
сны в военной форме, перетянутый ремешками портупеи, как на фотографии,
присланной им незадолго до гибели. Стас даже иногда чувствовал запах кожи,
этой коричневой, тонкой портупеи с бежевой замшевой изнанкой.
Ему стало спокойнее, когда он ощутил присутствие отца в самолете.
Что-то ему подсказывало, что задание, записанное в его командировочное
направление мелким почерком Дуняши из отдела кадров, не такое уж и простое.
Слишком много не договаривал Ильин, беседуя с ним о Бельгии и Филиппе
Деситере в своем кабинете.
Ильин вяло перекидывал свою кисть из стороны в сторону, прося узнать
поподробнее биографию героини очерка и как-то постараться увязать ее с
военной или патриотической тематикой.
- Только сними ты эти джинсы! - сказал Ильин, наставляя Стаса, в то
самое время, когда Дуняша просунула в дверь командировочное и деньги.
Услышав только последнюю фразу, она покраснела и ушла вместе с
направлением, так что Азарову пришлось ждать ее лишних сорок минут.
Может быть, именно в эти минуты Нелли собирала свои вещи.
Азаров почувствовал, что ему необходимо очистить свою память о ненужной
информации, успокоиться, прийти в себя, словом, начать новую жизнь.
"Да, давно не летал, - вздохнул Азаров про себя, - Засиделся".

В аэропорту его встречал друг Ильина, этот самый Филипп Деситере, о
котором главный редактор ему все уши прожужжал. Стас знал его по
фотографиям, которые были развешены в кабинете Ильина очень хитроумно: с
точным попаданием в цель. Эти фотографии находились именно в тех, не сразу и
приметных местах, куда обязательно должен был упасть взгляд посетителя.
Причем одних посетителей Ильин сажал лицом к знаменитостям: членам Политбюро
и Народным артистам, взгляд других, посаженых лицом к двери, натыкался на
маленький снимочек джинсовой команды с гитарами, что висел за шкафом, на
портрет Ильина и Высоцкого в театральном фойе, на лица его друзей и родных.
Еще на трапе Азаров одел болониевую куртку, какие только недавно стали
входить в моду в Москве, и выглядел теперь настоящим представителем самой
вольнолюбивой, самой анархистской власти на земле - четвертой: с надутой,
как гандбольный мяч, сумкой через плечо, слегка отодвинутой назад, в мятых
брюках и виднеющейся из-под синей куртки водолазке.
- Похолодало тут у вас, - сказал он, потягиваясь и разминаясь на
бельгийском асфальте, обращаясь то ли к стюардессе, то ли к публике. -
Свежо, я говорю.
Он подходил к толпе встречающих, оглаживая свою короткую с первыми
сединками челку широкой ладонью. За двумя рядами людей он обнаружил
несколько покрупневшего, но так же, как и на фото, молодо выглядевшего
человека. "А ведь ровесник Ильина", - пронеслось в его голове.
Филипп приветствовал его, качая рукой из стороны в сторону, готовым
заранее радушным смехом:
- А господин Ильин прислал мне своего младшего брата! Здравствуйте,
Станислав, - он поставил ударение в его имени на втором слоге, и Азаров
почувствовал себя своим среди чужих, - Вы отчен схожи!
- Не знаю! - улыбнулся Азаров, - А мне казалось, что у Виталия
Павловича немного лоб пошире и руки длиннее, нет?
Дескитере не понял, но с готовностью рассмеялся.
Они вышли из здания вокзала и направились на стоянку.
Все было необычно. Стас дважды бывал за границей, один раз с Ильиным на
встрече фротовиков в Торгау, другой раз в студенческие годы, от "Спутника".
Внешний вид аэропорта, подсветки, витрины и заросли импортных машинок всех
мастей не потрясли его.
Но даже когда он смотрел на мелькающие в окне поля и пригорки,
облепленные огромными валунами, бурые рощицы и пестрые прочерченные крест на
крест белые фермы, - все ему казалось миниатюрным, воздух был зыбуч и делал
все пространство вокруг и весь мир за пределами салона автомобиля
контрастнее и ярче. Коричневые тона становились темнее, голубые и пастельные
- глубже. Казалось, что он смотрит через тонированное стекло. Но это было не
так. Именно такое изменение собственного зрения вновь заставило его еще
сильнее отдалиться от всего того, что осталось в Москве.
- Они ждут вас. Госпожа Смейтс приготовила вам комнату. Они
замечательные хозяины. Сколько вам позволительно останавливаться у нас?
Дескитере вел машину по полупустой трассе, разрисованной различными
указателями и полосами, машина на дорогу не жаловалась. Он не снимал
перчаток и своего замечательного "фирмового" "пирожка" из клетчатой ткани, и
был похож в нем на Эриха Хонеккера и на артиста Ясуловича одновременно. Он
был похож еще и на Михаила Андреевича Суслова, но Азаров отбросил эту
ассоциацию, Дескитере вовсе не вызывал злобного озноба.
Антверпен показался своей исторической половиной. Им предстояло
проехать через город, пересечь реку и повернуть на Северное шоссе. Очень
скоро замелькали старинные низенькие здания, выстроенные по одной линии,
четко различаемые по цветовой гамме, с цветочными ящиками на окнах и
черепичными крышами. В проемах между домами на одной из таких улиц мелькнула
вода.
- Море? - обрадовался Станислав.
- Нет, не море. Шельда, есть река. А мы поедем к ней там, - Дескитере
указал на следующий поворот.
Машина повернула и въехала на площадь, в конце которой неожиданно вырос
огромный, застилающий небо и весь задний план, темный, словно вырезанный из
дерева, мареный и отполированный, готический собор.
- Вам экскурсия будет. Нотр-Дам. Как это по-русски, кафидрал.
- Кафедральный, - помог Стас, пригибаясь к лобовому стеклу по мере
приближения к собору и проверяя шею на гибкость, - Сколько же ему лет,
батюшки!
Он и не ожидал, что Дескитере столь щепетильно изучал историю своего
города.
- Он начал строиться в 1352 году, - произнес адвокат, - И
комплектовался двести лет. В семнадцатом сенчере он много оформлялся Питером
Паулом Рубенсом.
Азаров озирал торжественно взмывшее ввысь почти черное на ярком солнце
колючее тело собора. Его жукообразные щупальца, вырастающие из необычайно
высоких деревьев, его ворота, облепленные тысячами резных фигурок епископов,
химер, херувимов и надписей.
- У нас с вами насыщенная программа. А вы, я вижу, гитарист? - спросил
адвокат, когда они проехали мост.
- Это, наверное, нескромно, но я люблю петь, тем более, что буду жить в
их доме. Устроим концерт.
- Великолепно. Вы попали в точку. Ведь муж Виктории тоже замечательно
играет. У него золотые руки, он и цирюльник замечательный. Он всегда
открывает выставки Виктории сольным концертом. О! Вы услышите!
Он не сказал на каком инструменте играет хозяин дома.

Они пересекли весь город, совершив вынужденную обзорную экскурсию и
вновь выехали на лоно природы. Далеко слева, где горизонт покрывала
сиреневая дымка, казавшаяся морем, торчали трубы нефтеперерабатывающего
комплекса. На самом деле это было как раз место, где Шельда впадала в море.
Азаров начинал уставать от неопределенности и, в то же время, от ожидания
дальнейших, весьма прогнозируемых, событий. Он вяло смотрел на утопающее в
солнце далекое нефтяное царство.
- Самый крупный в этой части Европы, - перехватил Филипп взгляд
Азарова, - хотите повидать?
Отсюда, с небольшой возвышенности, огромный комплекс казался
игрушечным, нарисованным акварелью вдоль всего побережья далекого залива.
Дорога к дому Смейтсов вела через пригородный парк, где все было
ухожено, как в музее, ничего не было лишнего, деревья выстроились в длинные
шеренги, а трава кругом казалась специально посеянной и постриженной. Уже
спустя семь минут после того, как они выехали за черту города, в конце
просторной проезжей аллеи показался дом. Аллея упиралась в проселочную
улицу, вдоль которой стояли особняки. Машина въехала в открытые ворота
одного из участков, того самого, который был виден с аллеи. Хозяева стояли
на пороге дома, и, как показалось Стасу, с каким-то многозначительным,
глубоким интересом принялись его разглядывать, как только он показался из
автомобиля.
Они всматривались в него так, как всматриваются в ребенка, которого
давно не видели, желая определить, насколько он изменился и вырос и на кого
он похож больше. Стас даже остановился, решив дать им время. Женщина первой
раскрыла свои объятья и вдруг бросилась к нему.
Стас, не всегда откликающийся на эмоциональный настрой своих друзей и
коллег, на этот раз почувствовал прилив умиления и признательности. Она
подлетела к нему с распахнутыми объятиями, держа в руке белый платок,
расцеловала его, отодвинула посмотреть и снова поцеловала. Это не шло ей,
она выглядела изысканно-молодо, как в иностранном кино, а так по-бабьи
налетела на него, словно он с войны вернулся. Ему было неловко из-за того,
что он не был готов ответить таким же трепетом и искренностью. Ведь он
приехал работать. Он уткнулся носом в плечо дамы и чувствовал, как она
похлопывает его по спине.
Ее муж, довольный уже оттого, что жена его с таким восторгом принимает
гостя из России, одобрительно поздоровался со Стасом, а затем с Филиппом.
- Заходьте, - вдруг произнес он, и Стас рассмеялся от неожиданного
столкновения с южно-русским говором.
Его буквально внесли в комнаты. Теплый свет ласково утешил его глаза. В
доме пахло чем-то знакомым, сладковато-пряным, тонко-масляным, очевидно,
красками. Со всех сторон комнаты засветились, запели, заиграли эти краски,
фантасмагории красок, мозаика мазков, множество небольших портретов,
пейзажей, статуэтки, бюсты, банки с кисточками и вязанные скатерти,
закружились вокруг него какие-то венки из луговых цветов, высокие сухие
колосья, торчащие из ваз, старинная мебель: сервант, деревянные стулья с
изогнутыми спинками, тяжелый комод, фотографии на стенах и фрагменты
вышивки, вставленные в рамку, диван, цветочные занавески на окнах и
благодушные люди, переговаривающиеся то ли с ним, то ли между собой. Стас,
на удивление легко, понимал их речь, у него кружилась голова от запаха
почтенного антиквариата, настоящей чистоты и масляных красок.
Только вечером он вышел из своей комнаты, когда позвали к столу. Он не
мог спать, но пребывал все эти часы в забытьи, лежа на сухом, шуршащем
диване и прислушиваясь к движению, происходившему в доме. Во всем ощущалась
близость моря, вроде бы слышались всплески прибоя, шум, обычно висящий над
морскими глубинами. Ему казалось, что за его дверью, и там, на первом этаже,
ходит очень много людей, все они молчат и ходят очень тихо, потому что
боятся нарушить его сон. Только половицы этого дома немного выдают их
присутствие. Необычное ощущение полуденного тихого часа в старой
подмосковной усадьбе не покидало его. К вечеру по всей комнате разлился
розово-желтый свет и запах сдобы.
"Интересно, сколько людей живет здесь, есть ли работники по дому, -
думал Азаров. - Приятные люди, но зачем они так перенасыщены радушием? Это
все неадекватно моей маленькой миссии. Может быть, им так важно заявить о
живописи Виктории в Москве? А может быть, им просто ничего не стоит принять
у себя человека из другой страны, взяв большую часть расходов на свои плечи.
Но это так обязывает..."

...Хозяин с хозяйкой сидели перед Стасом в большом холле, обставленном,
как нечто среднее между гостиной и прихожей, дверь из нее вела прямо на
крыльцо, и Стас перебирал струны гитары, мысленно перелистывая свой
песенник.
Здесь, в небольшом пригородном поселке Брехем, маленькая Бельгия
оказалась живее и колоритнее западноевропейского городского лоска. Перед ним
сидели недостижимые люди, ничего общего не имевшие с ним, Азаровым, с его
проблемами, с его жизнью, полной и радостей, и запретов.
В тот день, когда он приехал, в доме оказалось действительно много
народа. Оказалось, что у Смейтсов четверо детей: два взрослых сына и две
дочери. Все они бросали любопытные быстрые взгляды на Азарова, но вели себя
так, как будто кто-то им сказал, что смотреть на людей неприлично. Молодые
люди, уже довольно солидного возраста, лет по двадцать пять - тридцать - оба
белобрысые и круглолицые - вели какую-то жидкую беседу с отцом, то и дело
важно произнося отдельные слова на фламандском, а девочки - барышни - уже
влюбились в незнакомца и улыбались друг другу, как бы положительно оценивая
его.
Все время на протяжении этих двух дней стараясь не причинить семейству
Смейтс лишних неудобств, он только это и делал. Он постоянно смущал Лидвину
и Мари-Жан своим внезапным появлением то в гостиной, то во дворе, хотя вовсе
не желал этого, просто они не привыкли к иностранцам. Молодые люди,
стремящиеся перехватить его взгляд, не знали, что делать дальше, достигнув
искомого внимания с его стороны, были разочарованы его незнанием
фламандского и лишь улыбались ему, а их отец Якоб - Якоб чего-то боялся. Он
был так озабочен какими-то домашними делами, что выдавал свой страх с
головой. Постепенно Стас начал понимать, что во всем доме царит напряжение.
Все они: и дети, и хозяин внимательно, но незаметно, украдкой, следили за
Викторией, ожидая увидеть что-то необычное, словно на их глазах производили
опыт. Так показалось Стасу.

Утром следующего дня Якоб возил Стаса в город, показывал здание, в
котором в пятницу начнется открытие выставки, они прошли внутрь и
посмотрели, как идет подготовка, зашли к Виктории, блуждающей по пустым
залам и примеривающейся к белым стенам, посидели у него на работе - в салоне
модных причесок. Якоб был из тех людей, лицо у которых, переставая
улыбаться, становилось грустным и даже горьким. Оттого и улыбка его казалась
Стасу заслуженной похвалой ему, дорогому гостю.
В два часа дня Стаса ждал Филипп Дескитере, он обещал провести его по
городу и сводить в редакцию газеты "Антверпен". Не сумев согласовать
расписание на завтра, они договорились вчера перед расставанием встретиться
возле Нотр-Дам. Предложил Азаров.
Посмотрев, как Якоб работает у себя в салоне, как виртуозно он
управляет ножницами, лишь мелко, едва заметно, подрагивающими в его пальцах,
Стас отпросился на волю, пообещав Якобу зарисовать на листке весь маршрут,
которым он будет путешествовать по Антверпену и вернуться в целости и
сохранности к концу его работы вместе с Филиппом - в пять часов.

У Азарова была навязчивая идея с того мгновения, когда он увидел
Нотр-Дам. Он испытывал прямо таки жажду по этому зрелищу. "Задело", -
говорил он себе, ища глазами газетный ларек, где он мог бы взять на просмотр
карту. О ее покупке он и не помышлял. Командировочных могло хватить только
на одно посещение кафе. Но у Якоба спрашивать, как добраться до собора, ему
не хотелось. Ему было неловко.
К счастью, выйдя из салона, он прошел несколько шагов до перекрестка и
обнаружил за углом мост через Шельду. С той стороны шли, очевидно, очень
респектабельные кварталы, виднелся серый бульвар и небольшой рыбный базарчик
прямо на причале. Он поднялся на мост и увидел вдали собор. Отсюда он
казался еще более величественным, так как можно было сравнить его высоту с
общим уровнем города. Собор возвышался горой на рыжей черепичной равнине.
Азаров не мог угадать, по какой стороне реки ему следует идти, и решил
заглянуть на базарчик, откуда уже тянуло свежей рыбой. Он перешел реку. Было
еще довольно рано, но многие торговцы уже очищали свои прилавки и собирались
уходить. Ему хотелось постигнуть, или хотя бы придумать, как живут эти люди,
как это непохоже на его жизнь, как экзотично и размеренно. Ему казалось, что
они не знают бурных страстей, не ведают горя и только и знают, что ходить в
море и привозить сюда рыбу. Потом они идут в таверну, пьют свой коньяк,
запивают его кофе, спускаются к реке и еще ниже - на борт своих корабликов,
в каюты, где у них и дом, и работа.
Длинные лодки, втиснутые между большими и средними баркасами, плоскими
и высокими шхунами, поджидали своих хозяев на привязи, как порывистые
борзые, не ведающие и минуты спокойствия. Лодки скреблись носами о причал и
кивали подходящим людям
Напротив причала стояли металлические и деревянные столы. Несколько
продавцов еще находились около них, внимательно наблюдая за товаром. Одна
пожилая дама в белом халате, докладывала в лотки красную икру разных сортов.
Азаров никогда не знал, что красная икра бывает столь различна по цвету и
размеру зерен. Продавщица увидев, что он подходит, достала несколько
картонных полосок и, словно ковшиками, подцепила порции разных сортов,
протянула Стасу на пробу.
Он медленно брел вдоль реки, глядя то на ее серые воды, то вдаль, на
город, на приближающийся собор.
Виктория нравилась ему, она тоже его "задела". Он еще никогда не
испытывал притяжение к женщине старше себя по возрасту. Он был моложе ее на
восемь-десять лет. От нее, что называется, шли флюиды. Ее душа тянулась к
нему, он так решил, он решил, что чувствует это.
Она попросту не отходила от него, когда он спускался в холл,
рассказывая о своей семье, о детях, о своей работе. На чердаке была
мастерская, но туда его не приглашали, да и времени не было.
Теперь, вдыхая запах тины, водорослей, моря, так похожий на запах
московской весны он думал о том, что никому еще в своей жизни он не был так
интересен, как ей. Она буквально интервьюировала его вчера за ужином и не
отпускала до поздней ночи.
- Кто журналист? - все время спрашивал Якоб, обращая к жене
насмешливо-ласковый скрыто-беспокойный взгляд, - Станислав или ты?
Он, так же как Филипп Дескитере делал ударение в его имени на втором
слоге.
- Не слушайте их, Стасичек. Расскажите, где вы родились, как попали в
газету? У вас большой дом?
Вопросам ее не было конца, он не успевал отвечать. Дети внимательно
следившие за губами матери, пытались повторить их движения.
Виктория оказалась на редкость гостеприимной хозяйкой. Азарова это
приятно удивило, как и ее живопись. Он кое-что понимал в этом. Во-первых,
сам успел поучиться в Суриковском три года, во-вторых, в среде московских
физиков-лириков, как он называл "Клуб самодеятельной песни", в окружении
философствующих поэтов и художников нельзя было не нахвататься познаний в
современной живописи, особенно, авангардной.
Когда детей отпустили, Вика повела его в ту самую гостиную, из которой
был выход на крыльцо.
- Где же твоя гитара? - живо вспомнила она.
Якоб сказал ей что-то на фламандском, она отрицательно покачала
головой, наклонила голову, как бы извиняясь и делая просящее лицо, и в
довершение тихо и серьезно ему улыбнулась. Стасу показалось, что муж с
неохотой согласился с ее ответом и слегка пожал губами. Огонек, было
вспыхнувший в его глазах, угас. Он поцеловал жену и примостился рядом с ней