Звягельский Ромен. Виктория

Он вывел девочку на улицу, и они пошли к Сориным.

Рано утром, пока немцы спали - было слышно их мерное сопение - Матрену
Захаровну вынесли в сад. Елизавета Степановна ходила на разведку, им не
хотелось, чтобы кто-нибудь помешал их горю. Тело завернули в две простыни и
настенный коврик, обвязали лентами. Втроем - Елизавета Степановна, Вика,
Павел Павлович - тихо проносили этот длинный торжественно-пестрый свиток
мимо дверей, вынесли Матрену Захаровну на белый свет и пошли по выпуклому,
вздыбившемуся огороду, принесли в сад, к самому раскидистому, самому
любимому Викой дереву. Его ветки были устроены так, что на них можно было
сидеть, как в кресле.
- Вот там, мама, - попросила Вика, - Чтобы сидеть здесь у нее и думать.
- О чем же станешь думать? - спросил Павел Павлович.
И Вика ответила, не глядя ни на кого и не слыша никого:
- Как отомстить.
Елизавета Степановна, наконец, шепнула что-то на ухо Павлу Павловичу, и
тот дернулся, затрясся и глаза его накалились. Он скинул пиджак, схватил
лопату и принялся копать яму, и если бы Елизавета Степановна не окликнула
его, так и копал бы до изнеможения, до исчезновения того жгучего желания
калечить и убивать, которое впервые бушевало в нем, хирурге, спасшем сотни
человеческих жизней.
Когда могила была вырыта, он, потный, в песке и листве, выбрался наружу
и бережно положил тело на краю ямы. Он поднял голову, и лицо его исказилось.
Вика не успела сообразить, что произошло, как он рванулся вперед, словно,
споткнулся, они с матерью оглянулись, но было поздно. Павел Павлович
наскочил всем своим корпусом на немчика, бегущего к ним по саду, залепил ему
в ухо, тот упал навзничь.
Павел Павлович сплюнул на него, вернулся, но немчика уже поднял
начальник, они вместе прыжками подлетели к телу и замерли. Вика ожидала, что
сейчас они скрутят всех, Павла Павловича, ее, что достанут пистолеты и будут
стрелять, но они застыли над телом.
Павел Павлович, который разве что не кричал от горя, развернулся и еще
раз замахнулся, и скосил бы обоих, если бы не Елизавета Степановна, повисшая
на нем:
- Не надо, Павел Павлович! Застрелють!
И правда, у старшего офицера чернел в ладони пистолет, он, раздувая
ноздри и фыркая, наклонился и выпотрошил простынь в изголовье Матрены
Захаровны. Вика смотрела на мать из-за низких ветвей яблони, боясь, что она
не выдержит. Потому она боялась, что мать больше не плакала ни разу с самого
того момента, она словно зажалась в себе, словно помутнение какое на нее
нашло, и вот теперь каждую минуту мог случиться срыв.
Немец поднялся и, как показалось Вике, был обескуражен. Он пожал
плечами, оглядываясь на всех. Елизавета Степановна, видя, как на лице
офицера заиграла суетливая улыбка вины, подняла брови и расставила руки.
- А ты, собака, что думал: золото прячем? Али оружие? - пошла на него
Елизавета Степановна, вдруг став страшной, лютой, какой никогда еще Вика не
видела ее, мать стала подносить маленькие свои кулачки к носу немца, - Вот
тебе золото. А то - оно и есть золото, то и есть мое оружие - то моя мать,
которую вы изнасилили вчера, нехристи! Она и есть самое золото, родная моя
мать. И через нее я теперь буду убивать вас, гадюки вы ползучие.
Она сникла, зарыдала, но и у непонявшего ее слов немца на лице
появилась маска сочувствия, пока другой сидел в сторонке, опустив голову и
потирая кулак.
- Гут, гут, фрау, - проскрипел старший, - Найн вайнен! Эншулдигунг! Ес
тут мир лейд! ( Не плачьте, извините, мне жаль)
- Мне твоего мира не надо, - всхлипывая сказала женщина, - Чтоб тебя
собаки разорвали. Чего тебе в моем доме понадобилось, чего вам нехватает,
нехристи здурманенные?
Услышав слова матери о том, что над старухой ночью надругались, Вика
сползла на землю и сидела теперь так же, как молодой немецкий солдат, в
траве. С неба тягуче падали занесенные ветром ветхие серые листья, все
кружилось: яблони, люди, могила, желтое лицо Матрены в прорези, сделанной
немцем, облака...
Очнулась она в комнате, рядом была только мама, в глазах Вики застыли
колкие большие кристаллики слез.
- Мама, а Ваня где? - спросила она, но мать почему-то испугалась,
бросилась к ней с криком:
- Доча, что ты?!

Обыкновенный героизм

Их звали Вильгельм и Вернер. Вика умела понимать их немецкую речь: в
школе у нее была пятерка по-немецкому.
Вернером звали молодого, зубастого парня, оказавшегося адьютантом
второго. Представляясь Елизавете Степановне и Вике, Вернер усмехнулся и
виновато сказал по-немецки:
- Когда я родился, Гете еще считали дозволенным поэтом.
- Тогда его еще считали гордостью немецкой нации, - более резко
высказался капитан Клоссер, Вильгельм Клоссер.
Елизавета Степановна исподлобья смотрела на них, не понимая ни слова,
кроме имен. Вика понимать не старалась, но насчет Гете и гения немецкой
нации она поняла. Она помнила кадры киножурнала о том, как фашисты жгли
книги. Она только не поняла, хвалят ли эти своего поэта или хулят.
- Пошли мы, что ли, - попросилась Елизавета Степановна, - готовить
надо.
После смерти Матрены Захаровны прошло три дня. Павел Павлович больше не
заходил, но Вика знала, что немцы ничего не сделают ему: не такие уж они
сильные, эти фашисты. Отбери пистолет и можно косить косой.
- А здорово вы их, - говорила она Павлу Павловичу, забежав на следующий
день, узнать про Каменских, - левой, правой.
- Бесстыдство, а не здорово! - проворчала обиженно Лариса, - Чужого
отца не жалко, а если бы его убили?
- Не убили бы, Ляля, - самоуверенно отвечал Павел Павлович, хорохорясь
перед Викой, - кишка, так сказать, тонка. Правильно я говорю?
- Правильно, Павел Павлович, - кивала Вика, - А про Асю ничего не
известно?
Павел Павлович тряс подбородком, опускал взгляд.

Прийдя к ним еще через день, Вика наткнулась на немцев. Она, как
обычно, по осторожности зашла с огорода, выюркнула из-за угла, хотела было
вбежать на веранду, но перед ней на верхней ступени возник зевающий толстяк
в форме эсесовца. Он что-то вязкое крякнул ей, пошло улыбнулся, и Вика
опрометью побежала домой.
Они с матерью остались вдвоем. Соседи редко общались друг с другом, у
всех на поселении были офицеры комендатуры, расположившейся как раз в тех
двух каменных домах, что стояли на спуске от развилки к улице Радио.

Началась бабья осень. Вика сидела в саду на толстой гладкой ветке
яблони, с закаменевшей яблочной тянучкой, вспоминала бабу Мотю, станицу
Темиргоевскую, еще ту, в раннем детстве, когда она гостила у бабушки и
дедушки в большом срубе, где все пахло древесными запахами, баней, липовым
чаем и пряниками одновременно. Она запомнила этот дом необитым доской,
золотисто-рыжим внутри, с высокими потолками, такими высокими, что казалось,
сам богатырь Илья Муромец уместился бы в том доме. Кругом еще лежали стружки
да опилки, это дедушка Степан наносил на подошвах валенок из сарая, где он
мастерил конька.
Воспоминания сами перетекали в ее голову из воздуха, пахнущего дымому
Матрениной могилы с яблочным крестом. Где-то на соседних огородах жгли
листву.
Она вспоминала, как ее крестили. Она теперь и не знала, где ту церковь
нашли в округе, только ввели ее бабушка с дедушкой в темную маленькую залу.
Огонь поблескивал из-за большой иконы, отгораживающей одну часть церкви от
другой. Пламя отражалось на деревянном, крытом золотом алтаре, тоже
маленьком, хоть и в три ряда. Церковь была низенькая, маловместительная.
Помнит она себя словно со стороны, вот она совершенно голенькая, пузо от
голода торчком торчит, аж пупок выпирает, а потом в рубашке по колено, в
тазу большом стоит. Сверху льется холодная вода и воду ту хочется выпить, а
в рот она не попадает, отклоняется от чуба и льется на батюшку. Сбоку
Матрена стоит и умиляется. Только это совсем другая Матрена, не эта.
Баба Мотя тогда была, как теперь мама, молодая, полная жизни, статная и
загорелая, как налитое яблочко. Деда помнила плохо: у него была пушистая
бородка, совсем седая, очень мягкая, она занавешивала все его лицо, Вика не
могла вспомнить ни его облика, ни выражения лица, ни глаз, но помнила голос.
Голос у деда был ласковый, такой же мягкий как борода и усы, говорил он
очень медленно, всегда улыбался и рассказывал им с Ваней сказки про
Словья-разбойника и еще про Руслана и Людмилу.

К ней подходил немец, тот, что постарше, элегантно вытягивая носок
чищенного ботинка и выковыривая одним ногтем грязь из-под другого. Наверное,
он гулял по саду и увидел Вику.
Она насторожилась.
- Загораете? - спросил он по-немецки, не требуя ответа.
- Не работаете? - спросила Вика тоже по-немецки, стараясь подбирать
слова попроще.
- О, девочка знает по-немецки! Нам нужны такие люди, - обрадовался он
сдержанно, - Вы не хотите работать в канцелярии жандармерии? Это ваш шанс,
подумайте.
- Вы очень быстро говорите, - спокойно ответила Вика, оскорбленная
предложением работать на окупантов, - Если бы я вашу мать или бабушку ... -
она не могла подобрать слова, - ...убила, вы бы стали на меня работать?
Немец впился в нее глазами, соображал, старался осознать, правильно ли
он понял. И вдруг он нагнулся к ней, схватил ее двумя руками за плечи, стал
трясти:
- Твое дело помалкивать, девушка. Твое дело - любить своих новых
хозяев, ублажать. И ни о чем не спрашивать. Тебе не полагается. И не пытайся
открывать рот, тебе ясно? И вообще, твоя сестра все придумала, - добавил он.

Мать долго не могла переменить в своей душе то, что уже затвердело в
ней, не верила, отнекивалась, отбивалась.
- Но, мама, неужели ты не понимаешь, что ты зазря себя коришь, зазря
терзаешься!
Мать отворачивалась, искоса глядя на дочь:
- А ты почем знаешь, что я себя корю?
- Ну, что же я слепая? Третьего дня ты им в суп плюнула, давеча, топор
под кровать сунула, что дальше-то?
- Дальше веревку найду и ... беги в горы, от меня проку нету, одни
убытки. Мать извергам на растерзание бросила, это ведь я ее убила, я...
Вика уговаривала Елизавету Степановну, говоря ей, что не могли они, что
показалось...
- Между прочим, они нас с тобою за сестер приняли, - пыталась она
расшевелить мать, - или ты очень молодая у меня, или я состарилась.
- А може и взаправду, - медленно сказала Елизавета Степановна, - може,
вся эта жизнь ее в могилу свела, не дала старость посмотреть.

Вика не пошла работать в жандармерию, запасов еды в подполе еще
хватало, мать обшивала соседскую немчуру, брала с них деньги.
Вика поняла, что и при немцах можно было выходить днем на улицу, ходить
в здание школы, где иногда собирались ее одноклассники, человек пять, не
больше.
- Петька Романов, Рафиз Сейфулин, Аза Кириченко, Вовчик, Ленка Гагарина
уехали с родителями в Ташкент, за Урал, на север, - поведали ей наперебой
мальчишки, - другие, Федя, твоя Маруся, Ленька - говорят в горах, у
партизан.
Вика ругала себя за то, что не додумалась она про партизан, не
подсказала матери, Каменским. Конечно, не дали бы им пропасть, если бы они
ушли вовремя в горы.
Никто из ребят не знал, куда увели еврейские семьи, где их содержат.
Одно успокаивало, массовых расстрелов еще не было, ребята бегали смотреть,
как вешают второго секретаря райкома, пару раз фашисты устраивали погромы в
домах коммунистов, жену начальника порта увели в верхний поселок, в
жандармерию.
- Всех вместе их куда-то отвели, - размышлял командир их класса
смуглявый, рассудительный Ренат Лавочкин, - всех лиц еврейской
национальности провели по Подолу туда куда-то, к вам, - он кивнул на Вику, -
на улицу Радио.
Они сидели за школьным амбаром, на площадке, усыпанной соломой.
Площадку эту обрамляли со всех сторон кусты, ребят не было видно ни с
футбольного поля, ни из школьных окон, ни с дороги, проходившей совсем
рядом.
- Ренатик, но ведь у всех у нас в домах живут немцы, - предожила Вика,
- Неужели никак нельзя через них узнать. Вот у тебя, как с ними?
- У меня с ними не может быть никак, - отрезал Ренат, - Они меня уже
два раза избили, когда я за мамку вступился. И сожрали все за пять дней.
- Да мы и немецкого не понимаем, - покачала головой Леточка Нивинская,
- мне Виолетта тройку по немецкому еле вывела.
- Эх ты! - пристыдил Ренат, - Вот теперь кудахтай! Как же людям-то
помочь?
Вика уже обдумывала это давно. Она мягко подбиралась к капитану
Клоссеру, пару раз проследила за ним, когда он утром шел на службу. Работал
он в жандармерии, в правом крыле: Вика видела его в окне.
- Вот что, - задумчиво проговорила она, - а если напрямую разговор
завести. Так, мол, и так, подружка... Может, знаете... Ну, подкупить там
чем-нибудь...
Ренат и Саша Оношенко внимательно посмотрели на нее.
- Чем?
- Да, подкупать нечем. И опасно. Но я попробую поговорить.
- Скажи, что она тебе должна кольцо вернуть, тогда они быстрей
согласятся, корыстные уж больно, сволочи.
Ренат не смотрел на нее, водил раскосыми глазами по другим ребятам. Его
резкие восточные черты лица нравились Вике.
- Попробуй прикинуться этой... кочергой, - посоветовал Оношенко.

Капитан Клоссер пришел вечером позже своего подчиненного. Тот уже
поужинал, мать бегала в их комнату с чугунками, немцам полюбилось ее жаркое.
В доме вкусно пахло жаренным луком и салом, тушенным мясом. Вика грызла
яблоко, притаившись за маленьким облезлым сараем. Никаких синих коров уже не
было на его стене, только размывы от облаков и синие подтеки, пеекрасившие
даже траву под досками.
Когда Клоссер показался над калиткой совсем стемнело. Пищали последние
осенние цикады в ночных кронах. Белый воротничок немца фосфорицировал над
дорожкой.
- Дядечку начальник, дядечку начальник, - шопотом позвала Вика и
перестроилась на немецкий, - Помогите мне, пожалуйста.
Она была довольна своим немецким, волшебной возможностью говорить на
чужом языке так, чтобы было понятно. Но она ненавидела сам этот язык. Он
казался ей источником жестокости и вероломства.
Когда Клоссер осторожно приблизился к сараю, она поняла, что влипла.
Клоссер был пьян. Он шатаясь наклонился к ней и проговорил:
- А это ты, маленькая чертовка. Что тебе нужно?
Он потянулся к ней обеими руками, ухватил за плечи и стал притягивать к
себе.
Отступать было некуда. Она увернулась и отскочила на безопасное
расстояние.
- Ах, ты хочешь играть?
- Дядечко Клоссер, - пропела Вика заунывно, - У меня в школе одна
девочка отобрала книгу, не отдала. А девочку ту куда-то забрали. Вы забрали.
Неужели ничего нельзя сделать?
- Какую книгу? - насупил брови капитан, и повернулся, желая немедленно
найти и наказать провинившуюся.
Вика судорожно подбирала названия, но все было не то. И вдруг она
вспомнила о Вернере.
- "Фауст"! "Фауст" Гете, - почти прокричала она.
Пьяный капитан поднял перед ней указательный палец.
- Это нельзя! Гете запрещен. "Фауста " надо найти и уничтожить.
- Вот, вот,- подхватила Вика, - Найти. Надо найти прежде всего мою
школьную подругу, господин капитан.
- Она сбежала? Она комсомолка? - взрычал Клоссер.
- Нет, она еврейка, и вы ее куда-то арестовали, - проговорила Вика
спешно и добавила по-русски, - Баран неотесанный!
- А! Ист йорген! Пиф-паф!
Вика почувствовала, что еще одно мгновение - и она разможжит Клоссеру
голову вот этой вот палкой от лопаты.
- Ком цу мир! Пойдем!- Клоссер сделал выпад в ее сторону, схватил ее за
руку и потащил к калитке! Будем вместе искать твоя подруга и убивайт ее.
- Быстро же вы по-русски нахватались, - Вика попыталась высвободить
руку, но Клоссер цепко впился, да еще за талию придерживал.
Они выкатились на дорогу, и Клоссер, который пьянел на глазах все
больше и больше, потрусил вниз к жандармерии, не выпуская Викино запястье.
Вика бежала за ним, и иногда ей приходилось подталкивать капитана, чтобы тот
не завалился на нее.
- Какой хороший девочка! - кричал он, - Ты будешь умница! Пойдем со
мной! Ком! Ком!
Ей на мгновение расхотелось искат Асю, вдруг почудилось, что никакой
Аси Клоссер не покажет, а только поиздевается. Они съехали со склона, рядом
с деревянной лестницей. Клоссер еле удерживался за перила со стороны
земляного спуска.
Вика решила, что он ведет ее в комендатуру, попрощалась с жизнью,
приготовилась к пыткам и избиениям. Да она спросила себя, готова ли она к
боли, и прислушалась к себе. Не было в ней испуга. Свет в здании не горел.
Только над входом мутно желтели лампочки и в кабинете дежурного светился
ночник.
Пока она прощалась с жизнью, Клоссер дернул ее в другом направлении, в
сторону дома Каменских. Вика, как воздушный шарик полетела за ним вниз. Они
просеменили мимо Асиного дома и неожиданно Вика поняла, куда Клоссер ведет
ее. Там, над ходжокским котлованом светилось небо. Поселок не спал,
слышались звуки поезда, звякания в порту, там горели прожекторы. Из центра
поселка выходил жесткий широкий столп света, он двигался по небу, и Вике
показалось, что столп этот упирается в невидимый потолок, нависший над
котлованом.
Вскоре показался мрачный призрак Успенской церкви. Перед ней горел
огонь костра, тени прыгали по стенам, свет огня то расползался по всему
облупленному боку церкви, то слизывал сам себя и сворачивался.
Вокруг церкви расположились фашисты. Двое сидели прямо на ступеньках
крыльца, кто-то играл на губной гармошке.
- Стой здесь, - приказал Клоссер.
Он пошел покачиваясь к наряду, Вика смотрела, как пережимаются его
женские ягодицы, открытые задравшимся мятым форменным пиджаком.
- У, стрельнуть бы по твоему толстому фашисткому заду!
Он открыл перед ней двери собора, просунул внутрь факел. Вика зашла в
темноту, огненные блики пробегали по лицам спящих вповалку людей. Первой она
узнала пожилую соседку, которая спасла ей жизнь неделей раньше.
Кто-то приподнял голову: папин завхоз, Вика узнала и его яйцеобразную
голову с завитками по краям.
Ася спала в обнимку с матерью, обе они лежали возле амбразуры - на краю
пропасти. Немцы, очевидно, понимали, что никто не побежит через этот лаз -
слишком отвесный, почти вертикальный склон вел в долину.
- Ну, нашла, - спросил Клоссер по-немецки?
Вика отрицательно покачала головой.
- Они все будут пиф-паф!
Немец прицелился пальцем и, происнося "паф, паф", стрелял в людей.
- За что? Что они сделали?
- Они предали Христа! - был ответ, - их всех расстреляют.
Стены надвигались на Вику, она четко различила фрагменты фресок,
прикрытые грязной штукатуркой, раньше она не видела эти изображения над
окнами, она еще раз взглянула на Каменских. Марк Семенович бережно укрыл
головы своих женщин рукой, другой накрыл их, словно боялся проснуться уже
без них.
Клоссер вынес из помещения факел и позвал Вику.
Она побежала домой, как только церковь скрылась за поворотом дороги.
Клоссер не погнался за нею.

Павла Павловича Вика подстерегла в огороде, у туалета. Окликнув его,
она рассказала о вчерашнем, о Каменских, о полусотне людей, томящихся в
церкви неподалеку.
Павел Павлович заметно похудел за последнее время, кожа на нем висела,
он был бледен и рассеян.
- Деточка, таких вещей больше не предпринимай, это ты не можешь, это ты
не в силах.
- Павел Павлович, я в силах, в силах. Павел Павлович, здесь где-то
должна быть библиотека, то есть церковные документы, монастырские...
- В поселке может и не быть, это же дела такие... А зачем?
- Ходы, понимаете. Ася рассказывала, что церковь эта была главной
храмовой церковью монастыря, вы не видели, там на подъеме даже корни
монастырской стены сохранились. Там лазы должны быть, дорогой, замечательный
Павел Павлович!
Хирург закусил губу, закивал сам себе.
- Как же их искать?
Викин мозг работал виртуозно.
- Может, спросить у стареньких, кто здесь давно живет, кто до революции
здесь жил?
- Ай, умница.

Стали искать старожилов Ходжока. Помог Саша Оношенко. Его семья жила в
Ходжоке испокон веков, когда еще речка подходила к самому верхнему поселку,
так говорила ему прабабка.
Он привел Вику к себе, в низкую покосившуюся хибарку, пол которой под
ногами не только проминался, но и буквально шатался, как качели.
- Стой, а фрицы? - шепнула Вика, переступив было порог.
- Нет сейчас никого, все на выезде. Они что-то строят за садами, в той
стороне, где старые шахты.
Саша Оношенко, за ним Ренат вошли в темный коридорчик, прошли вперед
Вики в угол, где оказалась дверь.
- Они в том доме живут, - добавил Ренат, - Иди не бойся.
Прабабка Оношенко была действительно древняя, то, что надо. Саша
приступил к ней от порога, не дав старухе разглядеть вошедших.
- Бабуля, вот монастырь был в верхнем поселке...
Старуха, тощая, чернолицая от старости, как стены дома, с гармошкой
морщин и заметным пушком над верхней губой, пахнущая ветхим трухлявым
деревом, посмотрела на Вику и вдруг быстро скороговоркой стала объяснять.
- На утесе, вона там, а как же, знаменитый Успенский монастырь, туда до
революции со всего Кавказа и аж с Дона православные сходилися. Помню, был
там настоятелем святой Филарет, лечил людей, люди к нему месяцами ждали
черед. А он, батюшка, ласково посмотрит, с добрым сердцем выслушает,
говорит, иди, матушка, домой, молись, все тебе воздастся. Сам Господь Бог
через него чудеса творил, Филаретом его звали. Он и схоронен там, в пещерах.
Вика напрягла слух до боли в скулах, впилась в бабушку Оношенко
глазами.
- А где же это?
- Не время сейчас к чудотворцу ходить, хотя оно то и надо ба.
Вика присела на корточки возле старушки, положила ей ладони на колени.
- Ишь черноглазая, твоя что ля, Санек?
Саша Оношенко смутился, сказал, что Вика его одноклассница, а Ренат
Лавочкин ревниво следил за тем, как двигаются его влажные яркие губы.
- Бабушка, а ходы те можно найти? Вы сами там были?
- Ходили. Я-то перед революцией, в ампиралистическую, замуж вышла. Так
ходила просить, чтобы мужа маво не убило на фронте. Тяжелая я была.
Бабушка Оношенко гладила руки Вики, похлопывала по ним.
- Помогла могилка старца Филарета. Заходили мы, помнится, через лаз,
что на верхнем тракте.
- Это какой же такой верхний тракт?
- Что на село Верховье ведет. Там нонча лекарня.
Тут Вика уж и сама вспомнила, что видела - видела! она этот вход в
пещеры.
- Знаю, знаю, где это! - уверенно сказала она, - Так что же, бабушка,
от того хода можно и в сам монастырь пробиться?
- Не знаю, милок, не знаю. Мы-то пробивалися.

Павел Павлович лежал в овраге лицом к дороге, смешно высовывая голову.
Вика ползала по поляне, ухабами сходившей вниз, стараясь найти ту яму,
в которую попала, убегая от фашистов. Парни искали в другой стороне.
Вот он, лаз: черный пахнущий черноземом вход, словно львиной гривой
обрамленный сухой травой и корневищами.
Не дожидаясь Павла Павловича и ребят, Вика нацепила платок, нагнулась и
палкой нащупала: ступени. Она присела и спустила ногу. Оказавшись внутри,
она зажгла спичку. К ее удивлению, стены здесь были не земляные, а серые,
похожие на цемент. То ли это побеленный песок, то ли белая глина. Сверху, с
потолка свисали тонюсенькие корни трав. Мороз по коже пробегал от
одиночества, вот она смогла встать в полный рост, зажгла свечу,
предусмотрительно взятую из дома Оношенко, пошла вперед. Впереди и позади
стояла непроглядная мгла.
Наверху все притихли: по дороге проезжали мотоциклисты. Павел Павлович
понял, что те сбоку могли его заметить, овраг выходил прямо на боковой вид.
Но немцы проехали, не обратив внимания на рыжий холм и прячущихся в его
листве людей.
- Вичка! - позвал Ренат, - Вичка, ты где?
Но Вика не слышала, она была в этот миг как раз под ним, на глубине
метров двадцати. Она шла по жесткому сухому полу, ледяной воздух обдавал ее
дыханием потустороннего мира.
Пока ход был прямой, однолинейный, Вика представляла куда он ведет ее,
что сейчас там над ней, и убеждалась в том, что ход соединяет эту часть
холма с монастырем. Ей пришлось несколько раз спуститься по земляным
ступеням, она оказывалась на просторных площадках и спускалась дальше,
попадая снова в коридор. Вскоре пошли ответвления, кельи - она просовывала в
темные проемы свечу, в шарообразных маленьких помещениях виднелись земляные
нары. Пахло влажным гипсом, все кругом было пусто и жутко.
Страшнее было в узких простенках, чем нежели в больших сводах подземных
ходов. Спустя длительный промежуток времени, сколько его прошло, она не
понимала, ход неожиданно повел ее наверх. Она уже окоченела, голени ее и
лодыжки в беленьких носках покрылись мурашками и не чувствовали
прикосновения. Вика по ступеням поднялась вверх и обнаружила перед собой
стену и дверь в ней. Дверь была деревянная, сквозь щели пробивался белый
яркий свет и теплые струйки воздуха.
Она попыталась открыть ее, но дверь от легкого прикосновения подалась и
стала падать на Вику. Оступившись, она сначала упала навзничь и покатилась
по ступеням в темноту, дверь, догоняя ее, больно билась о ее бока.
Все кругом осветилось. Когда она подняла окровавленную голову, она
увидела только небо. Ей показалось, что она на вершине самой невероятной по
высоте горы, и обратного пути нет.
Разодраны были не только туфли, платье и косынка, но и ее коленки, из
губы хлестала кровь.
Она вспомнила, что не встретила по дороге могилы чудотворца Филарета,
иначе бы он помог ей найти подход к собору. Тихо ступая, она поднялась к
отверстию, легла, высунула свои косички, подстегнутые ленточками к своему
основанию, наружу и застыла от восторга и жути.

Это была ходжокская котловина. Туман простирался над рекой, значит,
было еще утро. Вике казалось, что прошло много лет с тех пор, как она