Страница:
— Вот они, золотые слова! Вот она, высшая бескорыстность, вот оно, истинное бессеребреничество! Казалось бы, кто мы для вас — чужая страна, чуждый народ... Нет, вы просто святые люди, и мне хочется пасть перед вами на колени, как перед ангелами, как перед святыми угодниками, как пред самим Господом Богом!
И лишь вмешательство чернобородого дьяка удержало Путяту от действия, несовместимого с царским положением. А Надя гадала — был ли этот искренний порыв очередным фиглярством, или их бескорыстие и впрямь так проняло Путяту.
— Ваше Величество, — обратилась Чаликова к царю, — ни мне, ни Василию Николаевичу действительно ничего не нужно. Но с нами был еще и Владлен Серапионыч. Теперь его здесь нет, но уверена, что он попросил бы вас об одной маленькой услуге.
— И о какой же? — участливо спросил Государь.
— Освободите из-под стражи невиновного человека.
— В нашей стране, сударыня, невиновных людей под стражу не берут, — назидательно промолвил Путята. — Ведь мы строим правовое государство!
Надежде очень хотелось сказать на это что-то очень грубое, даже неприличное, но когда было нужно, она умела сдерживать себя:
— Разумеется, я не вправе ставить под сомнение работу ваших правоохранителей, но даже если этот человек виновен, то проявите милосердие, вспомните о его былых заслугах!..
— Да, я далек от совершенства, но стараюсь в меру своих малых сил править милосердно и справедливо, — елейным «головлевским» голоском ответствовал Путята. — Однако, прежде чем явить великодушие, я должен услышать имя того злодея, за коего вы, госпожа Чаликова, столь усердно ходатайствуете.
— Боярин Андрей, — сказала Надя. Царедворцы неодобрительно зашушукались, даже Василий осуждающе покачал головой, будто говоря: «Мало тебе Минаиды Ильиничны, мало тебе дона Альфонсо...»
Единственным, кто воспринял Надеждино ходатайство спокойно и даже доброжелательно, был, разумеется, Путята:
— Что же, я готов исполнить вашу просьбу, тем более, что она исходит не только от вас, но и от высокочтимого господина Серапионыча. Однако карать и миловать не совсем входит в мою компе... контепе... контемпен... в общем, в мое ведение. Но, по счастью, здесь находится большой знаток судебно-следственных дел. Прошу вас, боярин Павел!
Боярин Павел подошел к престолу и встал рядом с Надей.
— Уважаемый боярин Павел, что вы думаете о виновности или невиновности боярина Андрея?
— Следствие продолжается, Государь, — сдержанно ответил боярин Павел, — но пока что никаких прямых доказательств его вины нет. А можно ли таковыми считать свидетельства, которые...
— Пал Палыч, мы с вами не в суде и не в Сыскном приказе, — перебил Путята. — Скажите просто, по совести.
— Я уверен, что боярин Андрей невиновен, — твердо заявил боярин Пал Палыч, вызвав еще один общий всплеск неодобрения.
— Что ж нам делать-то? — на миг задумался Путята. И решился: — Ну, будь по-вашему. Совсем освободить боярина Андрея, конечно, даже я не вправе, и единственное, что я могу — так это разрешить ему перебраться к себе домой, но с лишением права выходить оттуда без особого дозволения... Нет-нет-нет, почтеннейшая, не нужно благодарностей, я лишь исполняю вашу просьбу и свой долг милосердия.
— И тем не менее — спасибо вам, — тихо сказала Надя.
Пока Чаликова разговаривала с царем, Дубов разглядывал царскую палату, которая казалась ему как бы продолжением своего хозяина: ощущалось в ней что-то неуютное, казенное, хотя вроде бы все было на месте: столы, стулья, ковры, занавески, цветы на подоконнике... И вдруг между двух горшков с цветочками, похожими на герань, Василий увидел серую мышку с длинным белым хвостом. Она сидела на задних лапках и, как показалось Дубову, внимательно наблюдала за происходящим. Заметив, что на нее смотрят, мышка скрылась за горшком, но не ушла — подрагивающий хвостик выдавал ее присутствие.
Разумеется, наблюдая за мебелью, цветами и мышами, детектив прислушивался и к беседе.
— А завтра вы будете моими личными гостями, — говорил Путята. — И вы, госпожа Чаликова, и вы, господин Дубов, и, само собой, ваш друг Серапионыч. Мы вам покажем соколиную охоту в наших пригородных угодьях. В своих краях вы ничего подобного не видали, уверяю вас!
Соколиная охота никак не входила в планы Дубова и Чаликовой, равно как и прочие царские забавы — они собирались с заходом солнца уйти в свой мир. Почувствовав, что Надежда уже собирается вежливо отказаться, Василий поспешно ответил:
— Благодарим вас, Государь. Я не сомневаюсь, что завтрашняя охота запомнится нам до конца наших дней.
Надя недоуменно глянула на Дубова, но промолчала. В ее душе шло борение двух желаний — поскорее покинуть Царь-Город и вообще параллельный мир и забыть о нем, как о кошмарном сне, и остаться, чтобы вывести на чистую воду всех злодеев и убийц, вплоть до самых верхов. Единственное, что ее удерживало — это опасение, что благие намерения приведут, как в случае с Минаидой Ильиничной, к еще худшим последствиям.
* * *
* * *
* * *
И лишь вмешательство чернобородого дьяка удержало Путяту от действия, несовместимого с царским положением. А Надя гадала — был ли этот искренний порыв очередным фиглярством, или их бескорыстие и впрямь так проняло Путяту.
— Ваше Величество, — обратилась Чаликова к царю, — ни мне, ни Василию Николаевичу действительно ничего не нужно. Но с нами был еще и Владлен Серапионыч. Теперь его здесь нет, но уверена, что он попросил бы вас об одной маленькой услуге.
— И о какой же? — участливо спросил Государь.
— Освободите из-под стражи невиновного человека.
— В нашей стране, сударыня, невиновных людей под стражу не берут, — назидательно промолвил Путята. — Ведь мы строим правовое государство!
Надежде очень хотелось сказать на это что-то очень грубое, даже неприличное, но когда было нужно, она умела сдерживать себя:
— Разумеется, я не вправе ставить под сомнение работу ваших правоохранителей, но даже если этот человек виновен, то проявите милосердие, вспомните о его былых заслугах!..
— Да, я далек от совершенства, но стараюсь в меру своих малых сил править милосердно и справедливо, — елейным «головлевским» голоском ответствовал Путята. — Однако, прежде чем явить великодушие, я должен услышать имя того злодея, за коего вы, госпожа Чаликова, столь усердно ходатайствуете.
— Боярин Андрей, — сказала Надя. Царедворцы неодобрительно зашушукались, даже Василий осуждающе покачал головой, будто говоря: «Мало тебе Минаиды Ильиничны, мало тебе дона Альфонсо...»
Единственным, кто воспринял Надеждино ходатайство спокойно и даже доброжелательно, был, разумеется, Путята:
— Что же, я готов исполнить вашу просьбу, тем более, что она исходит не только от вас, но и от высокочтимого господина Серапионыча. Однако карать и миловать не совсем входит в мою компе... контепе... контемпен... в общем, в мое ведение. Но, по счастью, здесь находится большой знаток судебно-следственных дел. Прошу вас, боярин Павел!
Боярин Павел подошел к престолу и встал рядом с Надей.
— Уважаемый боярин Павел, что вы думаете о виновности или невиновности боярина Андрея?
— Следствие продолжается, Государь, — сдержанно ответил боярин Павел, — но пока что никаких прямых доказательств его вины нет. А можно ли таковыми считать свидетельства, которые...
— Пал Палыч, мы с вами не в суде и не в Сыскном приказе, — перебил Путята. — Скажите просто, по совести.
— Я уверен, что боярин Андрей невиновен, — твердо заявил боярин Пал Палыч, вызвав еще один общий всплеск неодобрения.
— Что ж нам делать-то? — на миг задумался Путята. И решился: — Ну, будь по-вашему. Совсем освободить боярина Андрея, конечно, даже я не вправе, и единственное, что я могу — так это разрешить ему перебраться к себе домой, но с лишением права выходить оттуда без особого дозволения... Нет-нет-нет, почтеннейшая, не нужно благодарностей, я лишь исполняю вашу просьбу и свой долг милосердия.
— И тем не менее — спасибо вам, — тихо сказала Надя.
Пока Чаликова разговаривала с царем, Дубов разглядывал царскую палату, которая казалась ему как бы продолжением своего хозяина: ощущалось в ней что-то неуютное, казенное, хотя вроде бы все было на месте: столы, стулья, ковры, занавески, цветы на подоконнике... И вдруг между двух горшков с цветочками, похожими на герань, Василий увидел серую мышку с длинным белым хвостом. Она сидела на задних лапках и, как показалось Дубову, внимательно наблюдала за происходящим. Заметив, что на нее смотрят, мышка скрылась за горшком, но не ушла — подрагивающий хвостик выдавал ее присутствие.
Разумеется, наблюдая за мебелью, цветами и мышами, детектив прислушивался и к беседе.
— А завтра вы будете моими личными гостями, — говорил Путята. — И вы, госпожа Чаликова, и вы, господин Дубов, и, само собой, ваш друг Серапионыч. Мы вам покажем соколиную охоту в наших пригородных угодьях. В своих краях вы ничего подобного не видали, уверяю вас!
Соколиная охота никак не входила в планы Дубова и Чаликовой, равно как и прочие царские забавы — они собирались с заходом солнца уйти в свой мир. Почувствовав, что Надежда уже собирается вежливо отказаться, Василий поспешно ответил:
— Благодарим вас, Государь. Я не сомневаюсь, что завтрашняя охота запомнится нам до конца наших дней.
Надя недоуменно глянула на Дубова, но промолчала. В ее душе шло борение двух желаний — поскорее покинуть Царь-Город и вообще параллельный мир и забыть о нем, как о кошмарном сне, и остаться, чтобы вывести на чистую воду всех злодеев и убийц, вплоть до самых верхов. Единственное, что ее удерживало — это опасение, что благие намерения приведут, как в случае с Минаидой Ильиничной, к еще худшим последствиям.
* * *
Тракт, соединяющий Царь-Город с Новой Мангазеей, заслуженно считался самой оживленною дорогой Кислоярского государства. Этим обстоятельством определялось и то, что в течение всех двухсот лет, прошедших со времени присоединения некогда вольного города, власти по мере возможностей старались поддерживать Мангазейский тракт в «товарном» виде: где возможно, дорога была спрямлена, где возможно — расширена и даже снабжена твердым покрытием. Разумеется, причиною тому была не прихоть многих поколений Кислоярских правителей, а здравый расчет: если бы дорога пришла в небрежение и стала непроезжей, то затруднилась бы и связь с Новой Мангазеей, а Царь-Город вновь превратился бы в захолустье, каким был до царя Степана. Вообще же отношения столицы и Новой Мангазеи были довольно своеобразными: Мангазея делала вид, что подчиняется Царь-Городу, а царь-городские власти делали вид, что управляют Новой Мангазеей. Хотя все управление сводилось к тому, что в городе на Венде стоял небольшой воинский отряд, никак не вмешивающийся в действия местных властей. Столичные же власти вынуждены были мириться с таким положением вещей, тем более, что ежегодные подати, которые исправно поступали из Новой Мангазеи, выгодно стоящей на стыке торговых путей, весьма существенно пополняли государственную казну.
Кроме тракта, Царь-Город с Новой Мангазеей соединял еще и водный путь — река Кислоярка. Она возникала из студеных родников в дремучих лесах Кислоярской земли, из многочисленных ручьев и речушек, сливающихся и впадающих друг в друга. По пути Кислоярка вбирала в себя воды нескольких притоков и впадала в полноводную Венду в нескольких верстах от Новой Мангазеи.
Если в «нашей» действительности Кислоярка давно была отравлена химическими предприятиями и только в последние годы начала понемногу «приходить в себя», да и то благодаря упадку бывшей советской промышленности, то в параллельном мире она сохраняла первозданную чистоту и прозрачность, а выше Царь-Города ее воду можно было даже пить, не кипятя.
В то время как труженица-Венда каждодневно несла на своих волнах десятки судов, до краев груженных товарами со всех концов света, лентяйка-Кислоярка словно бы нарочно делала такие извивы, по которым могли безнаказанно пройти разве что небольшие ладьи и струги купца Кустодьева.
Правда, Царь-Городский преобразователь господин Рыжий давно мечтал углубить дно реки и даже выпрямить русло, но из-за скудности средств эти его замыслы так и оставались замыслами, и Кислоярка продолжала вольготно нежиться среди пойменных лугов и нетронутых лесов, кое-где подступавших к самой воде.
В нескольких местах излучины Кислоярки подходили совсем близко к дороге, и путникам открывались изумительные виды, один другого краше, на синеву реки, проблескивающую за редким прибрежным ивняком, на заливные луга и заречные холмы, поросшие густым лесом.
Но торговый и чиновный люд, путешествующий по Мангазейскому тракту, конечно же, не замечал этих красот. Никому и в голову не приходило остановиться, выйти из душной кареты, пройти пол версты по тропинке, чуть видной в росистой траве, а потом, скинув тяжелые башмаки, прилечь на прохладном берегу, слушая ворчливое журчание воды и глядя на белые облака, медленно проплывающие где-то высоко в небесной синеве.
Увы — торговый и чиновный люд не обращал внимания на подобные пустяки, предпочитая останавливаться в корчмах, на постоялых дворах и ямщицких станциях, коих вдоль оживленного тракта было немало.
На одной из прибрежных лужаек, прямо на траве под высокою березой, расположилась странная пара: мужичок самой заурядной внешности, в лаптях, серой крестьянской рубахе и таких же штанах, подпоясанных бечевкой, и девица явно не первой молодости в вызывающем красном платье и с густо накрашенным лицом. Неподалеку от них тощая лошадка, запряженная в простую крестьянскую телегу, мирно щипала травку.
Если бы кто-то вздумал спросить, что объединяет этих столь непохожих людей, то получил бы ясный и вразумительный ответ: девица — это гулящая девка Акунька из Бельской слободки, а ее спутник — дядя Герасим, призванный вернуть свою непутевую племянницу к честному деревенскому труду.
— Наконец-то мы на свободе, — говорила «Акунька». — Если бы ты знал, Ярослав, как я ждала этого дня! И словно сама Судьба привела нас сюда — я и не знала, что в нашем краю есть такие удивительные уголки...
— Ну, тебе-то это простительно, Евдокия Даниловна, — усмехнулся «дядя Герасим», — а я по этой дороге тысячу раз ездил — и ничего, ровным счетом ничего не замечал. — Ярослав поудобнее устроился на траве, прислонившись спиной к березовому стволу. — А завтра мы будем далеко-далеко, и больше никогда сюда не вернемся. Понимаешь — никогда. Подумай, пока не поздно — ты еще можешь воротиться домой.
— О чем ты говоришь, — тихо промолвила Евдокия Даниловна. — Неужели ты думаешь, что я могу тебя оставить? Плохо ж ты меня знаешь.
— Пойми, Евдокия — мое теперешнее положение стократ хуже, чем в тот день, когда мы с тобой полюбили друг друга, — вздохнул Ярослав. — И жив-то я сегодня единственно потому, что все считают меня покойником. А ежели я хоть чем-то выдам себя, то меня найдут и погубят — даже на другом конце света, за тысячу верст от Царь-Города. Подумай, Евдокия Даниловна, какая судьба тебе уготована — подумай, пока не поздно.
— Я уже все для себя решила, — твердо ответила Евдокия Даниловна. — И давай больше не будем об этом.
Княгиня встала, оправила платье, прошлась по траве, потянувшись, сорвала с ветки березовый листок. Потом опустилась рядом с Ярославом и положила голову ему на колени:
— В детстве я могла часами глядеть на облака. И представлять себе, на что они похожи. Вот это, что прямо над нами — вылитый корабль, приглядись!
— Да, что-то общее есть, — приглядевшись, согласился Ярослав. — Вот на таком корабле мы и уплывем нынче же ночью. Или завтра утром.
— Вот и мы уплывем, — задумчиво промолвила Евдокия Даниловна, — и все нас забудут, и еще тысячу лет пройдет, а речка все так же будет течь, и облака все так же будут проплывать в вышине, каждое не похожее на другое, и травы так же будут пахнуть...
Вдруг княгиня резко выпрямилась:
— Любимый, а не слишком ли мы тут засиделись? Не пора ли в путь? Ведь отец Александр говорил, что скорость решает все.
— Это он говорил из расчета, что придется уходить от погони. А теперь такое возможно только в одном случае: если князь догадается, что ты — это не ты.
— На этот счет можешь не беспокоиться, — не без горечи усмехнулась Евдокия Даниловна. — Князь всегда обращал на меня внимания не больше, чем на любой другой предмет домашнего обихода. Я была для него лишь вещью, только и всего. Раз полагается, чтобы у градоначальника была жена — вот у него и есть жена. А что я за человек, что меня волнует, что я думаю, что чувствую — ему безразлично. — Княгиня улыбнулась. — Знаешь, Ярослав, мне кажется, что та девица с Бельской слободки вполне могла бы ему заменить меня.
— А какова она собой? — спросил Ярослав.
— Погляди на меня. Я только сегодня так вырядилась, а Акуня каждый день такая. Хотя, когда ее отмыли от белил и румян, то от меня даже не отличишь. Ни дать не взять, никакая не потаскушка, а настоящая княгиня Длиннорукая. Конечно, пока рот не откроет...
— А из тебя, Евдокия Даниловна, могла бы получиться прекрасная потаскушка, — шутливо заметил Ярослав. — Будь я ходоком в Бельскую слободку, то на других тамошних девиц и не глядел бы!
И вдруг Ярослав стремглав бросился на траву, увлекая за собой Евдокию Даниловну.
— Что с тобой? — отбиваясь, проговорила княгиня. — Прямо тут хочешь проверить, какова из меня...
— О чем ты? — удивленно шепнул Ярослав. — Туда лучше погляди. И голову старайся не поднимать.
По реке плыла утлая лодочка. Молодой крепкий парень греб веслами, а пригожая девушка с веночком из ромашек и васильков сидела напротив и, влюбленно глядя на своего спутника, что-то пела приятным низким голосом.
— Счастливые, — вздохнула Евдокия Даниловна. — А с чего ты так перепугался?
— Я решил, что это за мной, — смущенно ответил Ярослав. — Да и как знать — может быть, они вовсе не счастливые влюбленные, а... Нет, я успокоюсь только тогда, когда мы будем на корабле. Не раньше.
— А чего тебе бояться? — возразила княгиня. — Ты ж сам говорил, что тебя все считают покойником.
— Ты их не знаешь, — мрачно ответил Ярослав. — Не дай бог оказаться на их пути. Такие и со дна морского достанут, и из могилы вынут. Ты думаешь, отчего мы тут отдыхаем вместо того, чтобы в Новую Мангазею ехать. Оттого, что в Мангазее слишком многие меня в лицо знают. — Ярослав осторожно вытянул из волос княгини длинную травинку. — Нет, мы туда приедем ближе к вечеру и отправимся прямиком к одному верному человеку. У него собственный дом в лучшей части города, как раз рядом с Христорождественским собором.
— Правда? — обрадовалась Евдокия Даниловна. — Я много слышала об этом храме, но ни разу в нем не бывала.
— Ну вот и побываешь, — улыбнулся Ярослав. — Поставишь свечку святому Николаю, хранителю всех путешественников. А ночью на корабль — и в путь. Хоть вверх по Венде, хоть вниз — только бы подальше. Только бы подальше...
Кроме тракта, Царь-Город с Новой Мангазеей соединял еще и водный путь — река Кислоярка. Она возникала из студеных родников в дремучих лесах Кислоярской земли, из многочисленных ручьев и речушек, сливающихся и впадающих друг в друга. По пути Кислоярка вбирала в себя воды нескольких притоков и впадала в полноводную Венду в нескольких верстах от Новой Мангазеи.
Если в «нашей» действительности Кислоярка давно была отравлена химическими предприятиями и только в последние годы начала понемногу «приходить в себя», да и то благодаря упадку бывшей советской промышленности, то в параллельном мире она сохраняла первозданную чистоту и прозрачность, а выше Царь-Города ее воду можно было даже пить, не кипятя.
В то время как труженица-Венда каждодневно несла на своих волнах десятки судов, до краев груженных товарами со всех концов света, лентяйка-Кислоярка словно бы нарочно делала такие извивы, по которым могли безнаказанно пройти разве что небольшие ладьи и струги купца Кустодьева.
Правда, Царь-Городский преобразователь господин Рыжий давно мечтал углубить дно реки и даже выпрямить русло, но из-за скудности средств эти его замыслы так и оставались замыслами, и Кислоярка продолжала вольготно нежиться среди пойменных лугов и нетронутых лесов, кое-где подступавших к самой воде.
В нескольких местах излучины Кислоярки подходили совсем близко к дороге, и путникам открывались изумительные виды, один другого краше, на синеву реки, проблескивающую за редким прибрежным ивняком, на заливные луга и заречные холмы, поросшие густым лесом.
Но торговый и чиновный люд, путешествующий по Мангазейскому тракту, конечно же, не замечал этих красот. Никому и в голову не приходило остановиться, выйти из душной кареты, пройти пол версты по тропинке, чуть видной в росистой траве, а потом, скинув тяжелые башмаки, прилечь на прохладном берегу, слушая ворчливое журчание воды и глядя на белые облака, медленно проплывающие где-то высоко в небесной синеве.
Увы — торговый и чиновный люд не обращал внимания на подобные пустяки, предпочитая останавливаться в корчмах, на постоялых дворах и ямщицких станциях, коих вдоль оживленного тракта было немало.
На одной из прибрежных лужаек, прямо на траве под высокою березой, расположилась странная пара: мужичок самой заурядной внешности, в лаптях, серой крестьянской рубахе и таких же штанах, подпоясанных бечевкой, и девица явно не первой молодости в вызывающем красном платье и с густо накрашенным лицом. Неподалеку от них тощая лошадка, запряженная в простую крестьянскую телегу, мирно щипала травку.
Если бы кто-то вздумал спросить, что объединяет этих столь непохожих людей, то получил бы ясный и вразумительный ответ: девица — это гулящая девка Акунька из Бельской слободки, а ее спутник — дядя Герасим, призванный вернуть свою непутевую племянницу к честному деревенскому труду.
— Наконец-то мы на свободе, — говорила «Акунька». — Если бы ты знал, Ярослав, как я ждала этого дня! И словно сама Судьба привела нас сюда — я и не знала, что в нашем краю есть такие удивительные уголки...
— Ну, тебе-то это простительно, Евдокия Даниловна, — усмехнулся «дядя Герасим», — а я по этой дороге тысячу раз ездил — и ничего, ровным счетом ничего не замечал. — Ярослав поудобнее устроился на траве, прислонившись спиной к березовому стволу. — А завтра мы будем далеко-далеко, и больше никогда сюда не вернемся. Понимаешь — никогда. Подумай, пока не поздно — ты еще можешь воротиться домой.
— О чем ты говоришь, — тихо промолвила Евдокия Даниловна. — Неужели ты думаешь, что я могу тебя оставить? Плохо ж ты меня знаешь.
— Пойми, Евдокия — мое теперешнее положение стократ хуже, чем в тот день, когда мы с тобой полюбили друг друга, — вздохнул Ярослав. — И жив-то я сегодня единственно потому, что все считают меня покойником. А ежели я хоть чем-то выдам себя, то меня найдут и погубят — даже на другом конце света, за тысячу верст от Царь-Города. Подумай, Евдокия Даниловна, какая судьба тебе уготована — подумай, пока не поздно.
— Я уже все для себя решила, — твердо ответила Евдокия Даниловна. — И давай больше не будем об этом.
Княгиня встала, оправила платье, прошлась по траве, потянувшись, сорвала с ветки березовый листок. Потом опустилась рядом с Ярославом и положила голову ему на колени:
— В детстве я могла часами глядеть на облака. И представлять себе, на что они похожи. Вот это, что прямо над нами — вылитый корабль, приглядись!
— Да, что-то общее есть, — приглядевшись, согласился Ярослав. — Вот на таком корабле мы и уплывем нынче же ночью. Или завтра утром.
— Вот и мы уплывем, — задумчиво промолвила Евдокия Даниловна, — и все нас забудут, и еще тысячу лет пройдет, а речка все так же будет течь, и облака все так же будут проплывать в вышине, каждое не похожее на другое, и травы так же будут пахнуть...
Вдруг княгиня резко выпрямилась:
— Любимый, а не слишком ли мы тут засиделись? Не пора ли в путь? Ведь отец Александр говорил, что скорость решает все.
— Это он говорил из расчета, что придется уходить от погони. А теперь такое возможно только в одном случае: если князь догадается, что ты — это не ты.
— На этот счет можешь не беспокоиться, — не без горечи усмехнулась Евдокия Даниловна. — Князь всегда обращал на меня внимания не больше, чем на любой другой предмет домашнего обихода. Я была для него лишь вещью, только и всего. Раз полагается, чтобы у градоначальника была жена — вот у него и есть жена. А что я за человек, что меня волнует, что я думаю, что чувствую — ему безразлично. — Княгиня улыбнулась. — Знаешь, Ярослав, мне кажется, что та девица с Бельской слободки вполне могла бы ему заменить меня.
— А какова она собой? — спросил Ярослав.
— Погляди на меня. Я только сегодня так вырядилась, а Акуня каждый день такая. Хотя, когда ее отмыли от белил и румян, то от меня даже не отличишь. Ни дать не взять, никакая не потаскушка, а настоящая княгиня Длиннорукая. Конечно, пока рот не откроет...
— А из тебя, Евдокия Даниловна, могла бы получиться прекрасная потаскушка, — шутливо заметил Ярослав. — Будь я ходоком в Бельскую слободку, то на других тамошних девиц и не глядел бы!
И вдруг Ярослав стремглав бросился на траву, увлекая за собой Евдокию Даниловну.
— Что с тобой? — отбиваясь, проговорила княгиня. — Прямо тут хочешь проверить, какова из меня...
— О чем ты? — удивленно шепнул Ярослав. — Туда лучше погляди. И голову старайся не поднимать.
По реке плыла утлая лодочка. Молодой крепкий парень греб веслами, а пригожая девушка с веночком из ромашек и васильков сидела напротив и, влюбленно глядя на своего спутника, что-то пела приятным низким голосом.
— Счастливые, — вздохнула Евдокия Даниловна. — А с чего ты так перепугался?
— Я решил, что это за мной, — смущенно ответил Ярослав. — Да и как знать — может быть, они вовсе не счастливые влюбленные, а... Нет, я успокоюсь только тогда, когда мы будем на корабле. Не раньше.
— А чего тебе бояться? — возразила княгиня. — Ты ж сам говорил, что тебя все считают покойником.
— Ты их не знаешь, — мрачно ответил Ярослав. — Не дай бог оказаться на их пути. Такие и со дна морского достанут, и из могилы вынут. Ты думаешь, отчего мы тут отдыхаем вместо того, чтобы в Новую Мангазею ехать. Оттого, что в Мангазее слишком многие меня в лицо знают. — Ярослав осторожно вытянул из волос княгини длинную травинку. — Нет, мы туда приедем ближе к вечеру и отправимся прямиком к одному верному человеку. У него собственный дом в лучшей части города, как раз рядом с Христорождественским собором.
— Правда? — обрадовалась Евдокия Даниловна. — Я много слышала об этом храме, но ни разу в нем не бывала.
— Ну вот и побываешь, — улыбнулся Ярослав. — Поставишь свечку святому Николаю, хранителю всех путешественников. А ночью на корабль — и в путь. Хоть вверх по Венде, хоть вниз — только бы подальше. Только бы подальше...
* * *
Первой, кого хозяин и доктор увидели, переступив порог княжеского дома, была Маша. Она чуть не плакала, приговаривая, что ее любимую хозяйку не то подменили, не то заколдовали, не то бесов на нее наслали. А подойдя к княгининой спальне, они услышали из-за дверей столь отборную брань, что даже Длиннорукий, отнюдь не чуждавшийся соленого словца, покраснел, будто красна девица. Серапионыч же воспринимал выходки княгини спокойно, как врач, наблюдающий признаки заболевания.
Князь со всех сил заколотил в дверь:
— Евдокия, кончай бузить, открывай!
— Входи, не закрыто! — откликнулась княгиня, хотя в действительности ее ответ был несколько длиннее, просто если бы мы решились привести его целиком, то в письменном виде большинство слов пришлось бы заменить отточиями, а в звукозаписи — заглушающим писком.
Княгиня встретила мужа и доктора, полулежа на кровати поверх покрывала. На ней было то же темное платье, в котором настоящая Евдокия Даниловна ушла из дома, лишь на голову она водрузила какую-то заморскую шляпку из княгининого гардероба.
Увидев, что князь не один, княгиня чуть смутилась, но тут же вновь «покатила бочки» на супруга:
— Чего зыришься, придурок — жену в первый раз увидел? Тоже мне, блин, градоначальник! Пошел вон, я тебе сказала, и без чарки не возвращайся!
— Ну вот видите, — негромко сказал князь доктору. — И что делать — ума не приложу.
— Да, случай запущенный, но не безнадежный, — глубокомысленно изрек Серапионыч. — Однако прежде всего я должен осмотреть пациентку.
Оставшись наедине с княгиней, доктор непринужденно подсел к ней на кровать:
— Ну, голубушка, на что жалуемся?
— И долго мне еще тут сидеть? — вполголоса спросила «пациентка». — Представляете, что со мной будет, если он поймет, что я — не княгиня?
— Не поймет, — обезоруживающе улыбнулся Серапионыч, — уж об этом я позабочусь. И, собственно, вот о чем я хотел бы с вами поговорить... Да. Почему бы вам не взглянуть на пребывание у князя, как на естественное продолжение вашего вынужденного ремесла?
— Чаво? — разинув рот, княгиня уставилась на доктора.
— Ну, как бы вам это объяснить? Обслуживать тех людей, что крутятся в Бельской слободке — тут, знаете, большого ума не надо. А вот с князем Длинноруким куда сложнее. Я, конечно, не знаю всех подробностей его личной жизни, но судя по тому, что от него сбежала супруга, дело обстоит не самым лучшим образом. И вот вам-то и предстоит решить некую сверхзадачу — пробудить в князе чувственность, заставить его вспомнить, что он не только градоначальник, но и, простите, мужчина. И я надеюсь, нет, просто уверен, что вы с этим заданием справитесь как нельзя лучше!
— А что, еще как справлюсь! — с задором подхватила Акуня. — Я ему такую, блин, любовь устрою, что ого-го!
— Очень рад, что вы ухватили суть дела, уважаемая Акулина Борисовна, — удовлетворенно промолвил доктор. — То есть, пардон, Евдокия Даниловна!
И Серапионыч покинул спальню, напоследок чмокнув княгине ручку и тем немало ее озадачив — в Бельской слободке столь уважительно с нею никто еще не обращался.
— Так скоро? — удивился князь Длиннорукий, когда Серапионыч вышел из княгининой спальни. — Скажите, что с ней?
— Ничего страшного, — доктор успокаивающе положил руку на плечо князю. — Болезнь довольно редкая, но хорошо изученная. Так что не беспокойтесь — все будет в порядке.
— Вашими бы устами... — протянул князь. — А все-таки — что у нее за хворь?
Серапионыч на миг задумался:
— Я знаю только научное название этой болезни. Ведь вы понимаете по-латыни?
Доктор спросил это столь естественно, как нечто само собой разумеющееся, что князю стало даже неловко — как раз в латыни он силен не был. Поэтому градоначальник лишь промычал нечто неопределенное, что Серапионыч принял за знак согласия.
— Ну, в общем, это называется «Кауса эссенди». Болезнь довольно противная, но вам не следует волноваться — у Евдокии Даниловны она приняла легкую форму «Аргументум ад рем». А это можно излечить даже без медикаментов. Все зависит от вас, дорогой князь.
— И что я должен делать?
— Главное — постарайтесь меньше ей перечить. Соглашайтесь со всем, что она говорит, если даже станет утверждать, что она — никакая не Евдокия Даниловна, а... ну, в общем, что-то совсем другое. И главное — проявляйте побольше заботы и ласки. Боюсь, что их отсутствие как раз послужило причиной болезни. Или, скажем так, одной из причин. Вот, собственно, все, что от вас, батенька, и требуется.
— И всего-то? — с некоторым сомнением глянул на доктора градоначальник.
— Ну, еще поите княгиню отваром ромашки, — посоветовал Серапионыч. — Это успокаивающе действует на нервную систему.
— А если она снова запросит водки?
— Нет-нет, водка ей противопоказана, — решительно заявил доктор. — Вина, пожалуй, можно. Легкой наливочки, медовухи тоже, но в меру.
Князь порывисто схватил доктора за руку:
— Серапионыч, вы словно камень с души мне сбросили! Неужто должно было такой беде приключиться, чтоб я понял, сколько Евдокия Даниловна для меня значит?! Скажите, чем я могу вас отблагодарить?
— Ничего не нужно, — отказался Серапионыч. — Или нет, нужно. Снарядите лошадок довезти меня до дома Рыжего.
— Сам довезу! — обрадовался Длиннорукий. — Мне ж нужно еще в градоправление заехать, заодно и вас подвезу. — И, открыв окно, князь крикнул: — Эй, Митрофан, лошади готовы?!
Вскоре лошадки уже несли князя Длиннорукого и Серапионыча по улицам Царь-Города. Князь не без гордости показывал попутчику разные достопримечательности вверенной ему столицы, мелькающие за окном градоначальнической кареты, и даже не догадывался, что сегодня сбылось пророчество, сделанное накануне в харчевне обычной серою мышкой.
Князь со всех сил заколотил в дверь:
— Евдокия, кончай бузить, открывай!
— Входи, не закрыто! — откликнулась княгиня, хотя в действительности ее ответ был несколько длиннее, просто если бы мы решились привести его целиком, то в письменном виде большинство слов пришлось бы заменить отточиями, а в звукозаписи — заглушающим писком.
Княгиня встретила мужа и доктора, полулежа на кровати поверх покрывала. На ней было то же темное платье, в котором настоящая Евдокия Даниловна ушла из дома, лишь на голову она водрузила какую-то заморскую шляпку из княгининого гардероба.
Увидев, что князь не один, княгиня чуть смутилась, но тут же вновь «покатила бочки» на супруга:
— Чего зыришься, придурок — жену в первый раз увидел? Тоже мне, блин, градоначальник! Пошел вон, я тебе сказала, и без чарки не возвращайся!
— Ну вот видите, — негромко сказал князь доктору. — И что делать — ума не приложу.
— Да, случай запущенный, но не безнадежный, — глубокомысленно изрек Серапионыч. — Однако прежде всего я должен осмотреть пациентку.
Оставшись наедине с княгиней, доктор непринужденно подсел к ней на кровать:
— Ну, голубушка, на что жалуемся?
— И долго мне еще тут сидеть? — вполголоса спросила «пациентка». — Представляете, что со мной будет, если он поймет, что я — не княгиня?
— Не поймет, — обезоруживающе улыбнулся Серапионыч, — уж об этом я позабочусь. И, собственно, вот о чем я хотел бы с вами поговорить... Да. Почему бы вам не взглянуть на пребывание у князя, как на естественное продолжение вашего вынужденного ремесла?
— Чаво? — разинув рот, княгиня уставилась на доктора.
— Ну, как бы вам это объяснить? Обслуживать тех людей, что крутятся в Бельской слободке — тут, знаете, большого ума не надо. А вот с князем Длинноруким куда сложнее. Я, конечно, не знаю всех подробностей его личной жизни, но судя по тому, что от него сбежала супруга, дело обстоит не самым лучшим образом. И вот вам-то и предстоит решить некую сверхзадачу — пробудить в князе чувственность, заставить его вспомнить, что он не только градоначальник, но и, простите, мужчина. И я надеюсь, нет, просто уверен, что вы с этим заданием справитесь как нельзя лучше!
— А что, еще как справлюсь! — с задором подхватила Акуня. — Я ему такую, блин, любовь устрою, что ого-го!
— Очень рад, что вы ухватили суть дела, уважаемая Акулина Борисовна, — удовлетворенно промолвил доктор. — То есть, пардон, Евдокия Даниловна!
И Серапионыч покинул спальню, напоследок чмокнув княгине ручку и тем немало ее озадачив — в Бельской слободке столь уважительно с нею никто еще не обращался.
— Так скоро? — удивился князь Длиннорукий, когда Серапионыч вышел из княгининой спальни. — Скажите, что с ней?
— Ничего страшного, — доктор успокаивающе положил руку на плечо князю. — Болезнь довольно редкая, но хорошо изученная. Так что не беспокойтесь — все будет в порядке.
— Вашими бы устами... — протянул князь. — А все-таки — что у нее за хворь?
Серапионыч на миг задумался:
— Я знаю только научное название этой болезни. Ведь вы понимаете по-латыни?
Доктор спросил это столь естественно, как нечто само собой разумеющееся, что князю стало даже неловко — как раз в латыни он силен не был. Поэтому градоначальник лишь промычал нечто неопределенное, что Серапионыч принял за знак согласия.
— Ну, в общем, это называется «Кауса эссенди». Болезнь довольно противная, но вам не следует волноваться — у Евдокии Даниловны она приняла легкую форму «Аргументум ад рем». А это можно излечить даже без медикаментов. Все зависит от вас, дорогой князь.
— И что я должен делать?
— Главное — постарайтесь меньше ей перечить. Соглашайтесь со всем, что она говорит, если даже станет утверждать, что она — никакая не Евдокия Даниловна, а... ну, в общем, что-то совсем другое. И главное — проявляйте побольше заботы и ласки. Боюсь, что их отсутствие как раз послужило причиной болезни. Или, скажем так, одной из причин. Вот, собственно, все, что от вас, батенька, и требуется.
— И всего-то? — с некоторым сомнением глянул на доктора градоначальник.
— Ну, еще поите княгиню отваром ромашки, — посоветовал Серапионыч. — Это успокаивающе действует на нервную систему.
— А если она снова запросит водки?
— Нет-нет, водка ей противопоказана, — решительно заявил доктор. — Вина, пожалуй, можно. Легкой наливочки, медовухи тоже, но в меру.
Князь порывисто схватил доктора за руку:
— Серапионыч, вы словно камень с души мне сбросили! Неужто должно было такой беде приключиться, чтоб я понял, сколько Евдокия Даниловна для меня значит?! Скажите, чем я могу вас отблагодарить?
— Ничего не нужно, — отказался Серапионыч. — Или нет, нужно. Снарядите лошадок довезти меня до дома Рыжего.
— Сам довезу! — обрадовался Длиннорукий. — Мне ж нужно еще в градоправление заехать, заодно и вас подвезу. — И, открыв окно, князь крикнул: — Эй, Митрофан, лошади готовы?!
Вскоре лошадки уже несли князя Длиннорукого и Серапионыча по улицам Царь-Города. Князь не без гордости показывал попутчику разные достопримечательности вверенной ему столицы, мелькающие за окном градоначальнической кареты, и даже не догадывался, что сегодня сбылось пророчество, сделанное накануне в харчевне обычной серою мышкой.
* * *
Находясь в Царь-Городе на полулегальном положении, Анна Сергеевна и Каширский квартировались в задних горницах одного богатого терема. Поскольку окна выходили на конюшню, то их либо приходилось держать плотно закрытыми, либо терпеть не совсем приятные запахи. Если Анна Сергеевна предпочитала сидеть в духоте, то ее подельник все время норовил отворить окно, полагая, что запах свежего навоза способствует хорошему аппетиту и даже ионизирует воздух. Из-за этих разногласий у Глухаревой и Каширского то и дело случались мелкие стычки.
Лишь оказавшись в своем жилище, Анна Сергеевна смогла дать полную волю чувствам, обуревавшим ее с утра, а точнее — с того часа, как городские привратники задержали Каширского с мешком драгоценностей. Последующие события только углубляли дурное настроение госпожи Глухаревой, и в конце концов довели ее до такого душевного состояния, что еще немного — и случится взрыв.
Напрасно Каширский увещевал свою сообщницу, чтобы она вела себя чуть потише, а если это невозможно, то хотя бы чтоб выбирала выражения — ничего не помогало: за какой-то час ее прелестные губки извергли столько хулы, брани и просто ругани, что даже Каширский, давно уже привыкший к подобным пассажам, в конце концов не выдержал и, закрыв за собой окно, бежал на скотный двор. Но забранки Анны Сергеевны доставали его и там. И не только его — даже лошади и другая домашняя живность невольно вздрагивали при наиболее соленых словечках, доносящихся из окна.
Только через час, когда госпожа Глухарева несколько выдохлась, Каширский решился вернуться в дом.
— Ну, что скажете? — мрачно зыркнула на него Анна Сергеевна.
— Восхищаюсь вашим словарным запасом, — сказал Каширский. — Целый час бранились и ни разу не повторились. Подумать только — одного лишь Путяту вы обругали 86 раз, и все время по-разному. Это не считая 73 вербальных мессиджей лично мне, а также несколько меньшего количества, 68, господину Дубову...
— Чем всякой фигней заниматься, подумали бы лучше, как наш клад вернуть, — пробурчала Глухарева.
— Подумать, конечно, можно, — охотно откликнулся Каширский, — но в настоящее время я не вижу способа, как это сделать. Исходя из реальности...
— А шли бы вы в задницу с вашей реальностью! — вспылила Анна Сергеевна.
— 74, — невозмутимо отметил Каширский.
— Вы еще издеваетесь? — гневно топнула туфелькой Анна Сергеевна. — Да чтоб вы... Да я вас...
— 75, 76, 77, — беспристрастно фиксировал Каширский ругательства Анны Сергеевны в свой адрес.
Когда это число достигло почти сотни, раздался явственный стук в дверь.
— Кого там дьявол принес? — рыкнула Анна Сергеевна. — Входите, не заперто!
Дверь распахнулась, и в скромное пристанище авантюристов вшествовал господин Херклафф.
— Дер Тойфель принес меня! — жизнерадостным голосом объявил гость.
Явление людоедствующего чародея вызвало некоторое замешательство. Конечно, не сам факт его появления, а то, как он появился — обычно Эдуард Фридрихович делал это более эффектными способами: прилетал в виде коршуна, возникал из клуба дыма или даже превращался в себя из маленького паучка.
— Чему это вы так радуетесь? — хмуро спросила Глухарева.
— Прекрасный погодка! — лучезарно ощерился Херклафф. — А вас это не радовает?
— Радует, конечно, — осторожно согласился Каширский, не совсем понимая, куда клонит уважаемый гость.
— Я это клонирую к тому, что к прекрасный погода бывает удачный кайзерише соколиный охота! — пояснил Херклафф.
— А что, этот жулик пригласил вас на охоту? — неприязненно процедила Анна Сергеевна.
— Нихт, — кратко ответил Херклафф. — Менья нет, но мне показаться, что вас он тоже был пригласить?
— Еще чего! — фыркнула Анна Сергеевна. — Да на хрена мне это надо?
— Погодите, Эдуард Фридрихович, — перебил Каширский. — Может, я не совсем понял суть дела, но из ваших слов следует, что пусть не вас и не нас с Анной Сергеевной, но кого-то другого Государь Путята на соколиную охоту таки пригласил?
— Ну да, и как раз таки на заффтра, — не без некоторого ехидства подтвердил людоед. — В качестфе благодарность за поиски клад!
— Ну и кого же этот мошенник пригласил на свою идиотскую охоту? — с досадой прорычала Глухарева.
— Как, разве я не сказаль? — удивился Херклафф. — Ну естестфенно, херр Дубофф, фройляйн Тшаликофф и этот, как ефо, херр доктор Серапионыч!
— Что-о?!! — взревела Анна Сергеевна. — Мне за каторжные труды и спасиба не сказал, а этим, — тут она выдала целую автоматную очередь смачных эпитетов, — такая честь!
— Ешшо и не такая! — радостно подхватил Херклафф. — Херр жулик и мошенник Путьята устроил в ихний честь целый торшественный раут, где быль весь цвет обшество, и даже майн либе фреуде херр бургомистер фон Длинноруки...
Но Анна Сергеевна не желала более слушать:
— Дубову — и честь, и награда, и царская охота, а мне — шиш с маслом?!
— А я думаль, что вы с херр Дубофф в одной этой, как ее, бригаде, — внешне совершенно серьезно произнес господин Херклафф, и лишь блеск монокля выдавал удовольствие, с которым он наблюдал за праведным гневом Анны Сергеевны.
— Я — в бригаде с Дубовым? — так и подпрыгнула Глухарева. — Да вы в своем уме?
Лишь оказавшись в своем жилище, Анна Сергеевна смогла дать полную волю чувствам, обуревавшим ее с утра, а точнее — с того часа, как городские привратники задержали Каширского с мешком драгоценностей. Последующие события только углубляли дурное настроение госпожи Глухаревой, и в конце концов довели ее до такого душевного состояния, что еще немного — и случится взрыв.
Напрасно Каширский увещевал свою сообщницу, чтобы она вела себя чуть потише, а если это невозможно, то хотя бы чтоб выбирала выражения — ничего не помогало: за какой-то час ее прелестные губки извергли столько хулы, брани и просто ругани, что даже Каширский, давно уже привыкший к подобным пассажам, в конце концов не выдержал и, закрыв за собой окно, бежал на скотный двор. Но забранки Анны Сергеевны доставали его и там. И не только его — даже лошади и другая домашняя живность невольно вздрагивали при наиболее соленых словечках, доносящихся из окна.
Только через час, когда госпожа Глухарева несколько выдохлась, Каширский решился вернуться в дом.
— Ну, что скажете? — мрачно зыркнула на него Анна Сергеевна.
— Восхищаюсь вашим словарным запасом, — сказал Каширский. — Целый час бранились и ни разу не повторились. Подумать только — одного лишь Путяту вы обругали 86 раз, и все время по-разному. Это не считая 73 вербальных мессиджей лично мне, а также несколько меньшего количества, 68, господину Дубову...
— Чем всякой фигней заниматься, подумали бы лучше, как наш клад вернуть, — пробурчала Глухарева.
— Подумать, конечно, можно, — охотно откликнулся Каширский, — но в настоящее время я не вижу способа, как это сделать. Исходя из реальности...
— А шли бы вы в задницу с вашей реальностью! — вспылила Анна Сергеевна.
— 74, — невозмутимо отметил Каширский.
— Вы еще издеваетесь? — гневно топнула туфелькой Анна Сергеевна. — Да чтоб вы... Да я вас...
— 75, 76, 77, — беспристрастно фиксировал Каширский ругательства Анны Сергеевны в свой адрес.
Когда это число достигло почти сотни, раздался явственный стук в дверь.
— Кого там дьявол принес? — рыкнула Анна Сергеевна. — Входите, не заперто!
Дверь распахнулась, и в скромное пристанище авантюристов вшествовал господин Херклафф.
— Дер Тойфель принес меня! — жизнерадостным голосом объявил гость.
Явление людоедствующего чародея вызвало некоторое замешательство. Конечно, не сам факт его появления, а то, как он появился — обычно Эдуард Фридрихович делал это более эффектными способами: прилетал в виде коршуна, возникал из клуба дыма или даже превращался в себя из маленького паучка.
— Чему это вы так радуетесь? — хмуро спросила Глухарева.
— Прекрасный погодка! — лучезарно ощерился Херклафф. — А вас это не радовает?
— Радует, конечно, — осторожно согласился Каширский, не совсем понимая, куда клонит уважаемый гость.
— Я это клонирую к тому, что к прекрасный погода бывает удачный кайзерише соколиный охота! — пояснил Херклафф.
— А что, этот жулик пригласил вас на охоту? — неприязненно процедила Анна Сергеевна.
— Нихт, — кратко ответил Херклафф. — Менья нет, но мне показаться, что вас он тоже был пригласить?
— Еще чего! — фыркнула Анна Сергеевна. — Да на хрена мне это надо?
— Погодите, Эдуард Фридрихович, — перебил Каширский. — Может, я не совсем понял суть дела, но из ваших слов следует, что пусть не вас и не нас с Анной Сергеевной, но кого-то другого Государь Путята на соколиную охоту таки пригласил?
— Ну да, и как раз таки на заффтра, — не без некоторого ехидства подтвердил людоед. — В качестфе благодарность за поиски клад!
— Ну и кого же этот мошенник пригласил на свою идиотскую охоту? — с досадой прорычала Глухарева.
— Как, разве я не сказаль? — удивился Херклафф. — Ну естестфенно, херр Дубофф, фройляйн Тшаликофф и этот, как ефо, херр доктор Серапионыч!
— Что-о?!! — взревела Анна Сергеевна. — Мне за каторжные труды и спасиба не сказал, а этим, — тут она выдала целую автоматную очередь смачных эпитетов, — такая честь!
— Ешшо и не такая! — радостно подхватил Херклафф. — Херр жулик и мошенник Путьята устроил в ихний честь целый торшественный раут, где быль весь цвет обшество, и даже майн либе фреуде херр бургомистер фон Длинноруки...
Но Анна Сергеевна не желала более слушать:
— Дубову — и честь, и награда, и царская охота, а мне — шиш с маслом?!
— А я думаль, что вы с херр Дубофф в одной этой, как ее, бригаде, — внешне совершенно серьезно произнес господин Херклафф, и лишь блеск монокля выдавал удовольствие, с которым он наблюдал за праведным гневом Анны Сергеевны.
— Я — в бригаде с Дубовым? — так и подпрыгнула Глухарева. — Да вы в своем уме?