Александр Абрамов, Сергей Абрамов


 

Хождение за три мира




ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


СТРАННАЯ ИСТОРИЯ ДОКТОРА ДЖЕКИЛЯ И МИСТЕРА ГАЙДА, РАССКАЗАННАЯ ПО-НОВОМУ




   «…нет, это был другой господин Голядкин, совершенно другой, но вместе с тем и совершенно похожий на первого…»

Ф. М. Достоевский, «Двойник»





 

   Nil admirari! – Ничему не удивляться!

Положение, заимствованное из философии Пифагора





КТО Я?


   Я возвращался домой от Никитских ворот по Тверскому бульвару. Было что-то около пяти часов вечера, но обычная в это время уличная субботняя сутолока обходила бульвар, и на его боковых аллеях, как и утром, было пустынно и тихо. Сентябрьское, вдруг совсем безоблачное небо не предвещало близкой осени, ни один желтый лист не зашуршал под ногами, и даже поблекшая к концу лета трава меж деревьями после вчерашнего ночного дождя казалась по-майскому похорошевшей.
   Я не спеша шагал по боковой дорожке, лениво прицеливаясь к каждой скамейке: не присесть ли? Наконец присел, вытянув ноги, и в ту же секунду почувствовал, как все окружающее уплывает куда-то, тускнея и завихряясь. Обычно я не страдаю головокружениями, но тут даже вцепился в спинку скамейки, чтобы не упасть: вся противоположная сторона бульвара – деревья и прохожие – вдруг растаяла в лиловатой дымке, точь-в-точь как в горах, когда облака подползают к ногам и все вокруг дробится и тает в густых, мокрых хлопьях. Но дождя не было, туман налетел сухой и чистый, слизнул всю зелень бульвара и исчез.
   Именно исчез. В одно мгновение деревья и кусты вновь возникли, как повторный кадр в цветном кинофильме: широкая скамейка напротив вернулась на свое прежнее место и пропавшая было девушка в голубом пыльнике опять сидела на ней с книжкой в руках. Все выглядело как будто по-прежнему, но только как будто: кто-то во мне тотчас же усомнился в этом. Я даже оглянулся, пытаясь проверить впечатление, и удовлетворенно подумал: «Чепуха, все так и было. Именно так». – «Нет, не так», – подумал кто-то другой.
   Другой ли? Я спорил с самим собой, но сознание как бы раздваивалось, и спор походил на диалог двух совсем неидентичных и даже непохожих «я». Возникавшая мысль тотчас же опровергалась другой, откуда-то вторгшейся или кем-то внушенной, но агрессивной и подавляющей.
   «И скамейка та же».
   «Не та. На Пушкинском зеленые, а не желтые».
   «И дорожки те».
   «Эти уже. И где гранитный бордюр?»
   «Какой бордюр?»
   «А лужайки нет».
   «Какой лужайки?»
   «У корта. Здесь был теннисный корт».
   «Где?»
   Но я уже оглядывался с чувством нарастающей тревоги. Раздвоение исчезло. Я вдруг осознал себя в новом, странно изменившемся мире. Когда вы идете по улице, где все вам привычно и все примелькалось глазу, вы не обращаете внимания на мелочи, на детали. Но стоит им внезапно исчезнуть, и вы остановитесь, охваченный чувством недоумения и тревоги. Пейзаж был только похожим, но совсем не тем, какой я знал, проходя по этим тысячи раз исхоженным бульварным дорожкам. И деревья, казалось, росли по-другому, и кусты были не те, и самый бульвар я почему-то называл не Тверским, а Пушкинским.
   По привычке я взглянул на часы, а рука так и повисла в воздухе. И пиджак был совсем другой, не тот, какой я надел с утра, и вообще не мой пиджак, и часы были не мои, а под ремешком от часов кривился шрам, которого, может быть, только минуту назад не было вовсе. А сейчас это был застарелый, давно заживший шрам, след пули или осколка. Я посмотрел на ноги – и туфли были не мои, чужие, с нелепой пряжкой на боку.
   «А вдруг и внешность у меня не та, и возраст не тот, и вообще я – это не я?» – обожгла мысль. Я вскочил и не пошел, а побежал по дорожке к театру.
   Театр стоял на том же месте, но это был другой театр, с другим входом и другими афишами. На его репертуарном табло я не нашел ни одного знакомого названия. Только в темных, не освещенных изнутри дверных стеклах отразилось знакомое лицо. Это было мое лицо. Пока оно было единственным, что было моим в этом мире.
   Только теперь я почувствовал, как у меня болит голова. Помассировал виски – боль не проходила. Вспомнилось, что где-то поблизости, кажется на площади, была аптека. Может быть, она уцелела, на мое счастье? Площадь уже виднелась в мелькании пересекающих проезд автомашин, и я поспешил вперед, продолжая недоуменно и тревожно оглядываться. Домов по проезду Пушкинского бульвара я точно не помнил, но эти как будто не отличались от них – только не было привычных, бросающихся в глаза фонарей над подъездами, да и номерные знаки были другие.
   У выхода на площадь, куда вливалась зеленая река бульвара, я буквально остолбенел: устье ее было пусто. Пушкина не было. На мгновение мне показалось, что у меня остановилось сердце. Голая каменная плешь на месте памятника уже не тревожила, а пугала. Я закрыл глаза в надежде, что наваждение исчезнет. В этот момент кто-то проходивший мимо толкнул меня, может быть и нечаянно, но так сильно, что я невольно повернулся на каблуках. Наваждение действительно исчезло: я увидал памятник.
   Он стоял в глубине площади все такой же задумчивый и строгий, в небрежно накинутой на плечи крылатке – дорогой с детства образ. Пусть на другом месте, но он! Даже дышать стало легче, хотя позади памятника виднелось совсем незнакомое здание современной конструкции с огромными буквами по фасаду: «Россия». Гостиница или кино? Вчера еще на его месте стоял шестнадцатиэтажный жилой дом, в первом этаже которого помещался ресторан «Космос». Все было похоже и не похоже, знакомо до мелочей, но именно мелочи больше всего и видоизменяли знакомый облик. Аптеку, например, я нашел на том же месте, и продавщицы стояли за прилавками в таких же белых халатах, и такая же очередь толпилась у кассы, а в оптическом отделении продавались очки в такой же безвкусной и неудобной оправе. Но когда я спросил у продавщицы пирабутан от головной боли, она недоуменно скривилась:
   – Что?
   – Пирабутан.
   – Не знаю такого.
   – Ну, от головной боли.
   – Пирамидон?
   – Нет, – растерянно пробормотал я, – пирабутан.
   – Нет такого лекарства.
   Мой глупо-удрученный вид вызвал у нее улыбку сочувствия.
   – Возьмите тройчатку. – И она бросила на прилавок пакетик в невиданной мной упаковке. – Двадцать четыре копейки.
   В брючном кармане я обнаружил горсть серебряной мелочи, – монетки почти не отличались от наших. Потом уже, сидя на скамейке у памятника Пушкину, я тщательно обследовал все карманы доставшегося мне по прихоти судьбы чужого костюма. Содержимое их поставило бы в тупик любого следователя. Помимо мелочи, я нашел несколько рублевых и трехрублевых бумажек, совсем непохожих на наши, скомканный трамвайный билет, хорошую авторучку я почти целый блокнот с отрывными листами. Никаких документов, удостоверявших личность моего двойника, не было.
   Страха я уже не чувствовал, оставалось лишь острое, беспокойное любопытство. Как долго продлится мое вторжение в этот мир и чем оно окончится – об этом я старался не думать: здесь можно было предположить все, даже самое страшное. Но что делать в пределах выданной мне путевки в неведомое? В гостиницу меня, конечно, не пустят. Где я буду ночевать, если путевка надолго? Может быть, дома или у друзей – ведь где-то живет же обладатель этого пиджака и друзья, наверно, у него есть, и самое смешное будет, если это и мои друзья; А вдруг все это сон? Я с размаху хлопнул рукой по скамейке – больно! Значит, не сон.
   На какой-то миг мне показалось, что я увидел знакомое лицо. Мимо неторопливо прошествовал широкоплечий крепыш с кинокамерой. Я узнал и хохолок на лбу, и массив плеч, и чугунный затылок. Неужели Евстафьев из пятой квартиры? Но почему он с кинокамерой? Ведь он и фотоаппарата в руках не держал.
   Я вскочил и побежал за ним.
   – Простите… – остановил я его, вглядываясь в знакомые черты. – Женька?.. Евгений Григорьевич?
   – Вы ошиблись.
   Я растерянно моргал глазами: сходство было абсолютным. Даже тембр голоса был тот же.
   – А что, похож? – усмехнулся он.
   – Поразительно.
   – Бывает, – пожал он плечами и прошествовал дальше, оставив меня в состоянии полной душевной смятенности.
   Мне все еще казалось, что это розыгрыш, мистификация. Сейчас Женька вернется, и мы будем хохотать вместе. Но он не вернулся.
   Когда я потом вспоминал этот день, прежде всего приходило на память это чувство растерянности и смятения и, пожалуй, еще – невыносимого одиночества в городе, в котором каждый камень был знаком с детства и который изменился всего за несколько секунд дурноты. Я мучительно вглядывался в лица прохожих с тщетной надеждой встретить близкого человека. Зачем? Вероятно, он не узнал бы меня, как близнец Евстафьева, а тому, кто узнал бы, что бы я мог ответить?..
   Именно это и случилось.
   – Сережка! Сергей Николаевич! – окликнул меня невысокий седой человек в замшевой курточке на «молниях». (Этого человека я никогда раньше не видел.) – Поди-ка на минутку.
   Я поднялся: меня действительно звали и Сережкой, и Сергеем Николаевичем.
   – Есть новость. – Он доверительно взял меня под руку и тихо сказал: – Обалдеешь: Сычук остался.
   – Какой Сычук? – удивился я. – Мишка?
   – Какой же еще? Один у нас Сычук. Увы!
   Мишку Сычука я знал с фронта. Сейчас он работал не то фотографом, не то фотокорреспондентом. Мы не дружили и не встречались.
   – Что значит «остался»?
   – Как остаются? Он же на «Украине» поехал вокруг Европы. Знаешь ведь…
   Я ничего не знал. Но, учитывая ситуацию, изобразил удивление.
   – В последнем заграничном порту, подонок, остался. Не то в Турции, не то в Германии: не знаю, как они ехали – в Одессу или из Одессы.
   – Подлец, – сказал я.
   – Будут неприятности.
   – Кому?
   – Ну, тем, кто ручался, и так далее, – усмехнулся человек в замше. – Фомич землю роет, к начальству помчался. Ты-то ни при чем, конечно.
   – Еще бы, – сказал я.
   Незнакомец освободил мою руку и дружелюбно стукнул по спине.
   – Ты что-то прокис, Сережка. Или, может, я помешал?
   – Чему?
   – Творишь… или ждешь кого? А почему ты не в редакции?
   Ни к одной редакции я не имел отношения. Разговор надо было заканчивать: в нем накопилось слишком много горючего.
   – Дела, – сказал я неопределенно.
   – Хитришь, старик, – подмигнул он. – Ну, пока.
   И так же исчез из моей жизни, как и в ней появился. Как человек, впервые брошенный в воду, постепенно приобретает навыки пловца, так и я начинал ориентироваться в незнаемом. Любопытство подавляло страх и тревогу. Что я уже знал? Что и здесь у меня та же внешность и то же имя. Что Москва есть Москва, только чуть-чуть другая в деталях. Что есть Одесса, Турция и Германия. Что пароход «Украина», как и у нас, совершает рейсы вокруг Европы. Что я связан с какой-то редакцией и что в этом мире Мишка Сычук тоже оказался подонком.
   Поэтому я ничуть не удивился, когда, спустившись к кинотеатру «Россия» – здание это, как я и предполагал, оказалось кинотеатром, – я встретил Лену. Я должен был кого-нибудь встретить, кто знал меня и там и здесь.
   Лена шла, как всегда элегантная и, как обычно, рассеянная, но узнала меня сразу и даже, как мне показалось, смутилась.
   – Ты? Откуда?
   – От верблюда. Ну, что там?
   – Где? – удивилась она.
   – В больнице, конечно. Ты давно ушла?
   Она удивилась еще больше:
   – Я не понимаю тебя, Сережа. Ты о чем? Я только три дня в Москве.
   Я видел ее сегодня утром у главврача, когда звонил в Институт мозга. До этого мы виделись каждый день или почти каждый день, когда я бывал в терапевтическом. Поэтому я замолчал, мучительно подыскивая выход из явно критической ситуации. Дорога в незнаемое изобиловала ухабами.
   – Извини, Леночка, я стал ужасно рассеянным. И потом… такая неожиданная встреча…
   – Как живешь? – спросила она, как мне показалось, с какой-то металлической ноткой.
   – Да так, – ответил я бодренько, – живем, хлеб жуем.
   Она долго молчала, пристально рассматривая меня. Наконец произнесла совсем сухо:
   – Странный у нас разговор с тобой. Очень странный.
   Я понимал, что она сейчас уйдет и исчезнет единственный шанс закрепиться здесь хотя бы на сутки: едва ли мое вторжение продлится дольше. Надо было на что-то решаться. И я решился.
   – Мне надо поговорить с тобой, Леночка. Просто необходимо. Произошло одно событие…
   – Какое? – Ее глаза подозрительно сузились.
   – Не могу же я говорить на улице… – Я торопливо подыскивал слова. – Ты где… живешь?
   Она помедлила с ответом, видимо что-то взвешивая.
   – Пока у Галки.
   – Это где?
   – Ты же знаешь.
   Я ничего не знал. Я даже не спросил, у какой Галки. Но мне нужно было, чтобы она согласилась. Мой последний шанс!
   – Прошу тебя, Леночка…
   – Неудобно, Сережа.
   – Боже мой, какой вздор! – сказал я, думая о Лене, которую я знал.
   Но это была совсем другая Лена, глядевшая на меня настороженно, совсем не дружески».
   – Ну что ж… пойдем, – наконец сказала она.



ВТОРОЙ ШАГ В НЕЗНАЕМОЕ


   Мы шли молча, почти не разговаривая. Она, видимо, волновалась, но старалась не показать этого, сдерживалась, может быть даже сожалея о своем согласии. Время от времени я ловил ее обращенный на меня испытующий, подозрительный взгляд. Что она подозревала и чего боялась?
   Дом в Старо-Пименовском переулке я узнал сразу. Здесь когда-то жила моя жена, еще до того, как мы познакомились. Кстати, ее тоже звали Галиной.
   У меня противно задрожали колени.
   – Ты что так смотришь? – спросила она.
   Я продолжал молча оглядывать комнату. Как и все здесь, она была та и не та. Похожа и не похожа. Или, может быть, я просто забыл.
   – Чья это комната, Лена?
   – Галкина, конечно. Странные вопросы ты задаешь, Сережка. Разве ты не был здесь?
   Я с трудом проглотил слюну. Сейчас я задам ей еще один странный вопрос:
   – Разве она… не переехала?
   Лена взглянула на меня как-то испуганно, даже отстранилась немножко, словно я сказал какую-то чудовищную нелепость.
   – Вы разве не встречаетесь?
   – Почему? – неопределенно ответил я. – Встречаемся.
   – Когда ты ее видел в последний раз?
   Я засмеялся и брякнул:
   – Сегодня утром. За завтраком.
   И тут же пожалел о сказанном.
   – Не лги. Зачем ты лжешь? Она со вчерашнего дня в институте. И ночью работала. Еще не возвращалась.
   – Уж и пошутить нельзя, – глупо сказал я, понимая, что все больше и больше запутываюсь.
   – Странные шутки.
   – Может быть, мы о разных людях говорим? – попробовал я исправить положение.
   Она даже не рассердилась, только нахмурилась, как врач, который видит, но еще не понимает симптомы наблюдаемой им болезни.
   – Я говорю о Гале Новосельцевой.
   – Почему Новосельцевой? – удивился я.
   На меня смотрели холодные, профессионально заинтересованные глаза врача.
   – Ты потерял память, Сережа. Они расписались еще в начале войны. Что с тобой?
   – Ничего, – пробормотал я, вытирая вспотевший лоб. – Я только думал…
   – Почему я здесь, у разлучницы, да? – засмеялась она, на какое-то мгновение утратив выражение профессионально-врачебного любопытства. – Я и тогда не обижалась, Сережа. Подумаешь беда – парня увели. А теперь… смешно даже. Так давно это было… И другое после этого было – сам знаешь… – Она вздохнула. – Не везет мне в любви, Сережа.
   Трудно рассчитывать каждый шаг в незнаемом. И я опять не рассчитал, забыв о том, где я и кто я.
   – А кто тебе сейчас мешает с Олегом?
   – Сережа!
   И столько ужаса было в этом вскрике, что я невольно закрыл глаза.
   – У тебя что-то с памятью, Сережа. Такие вещи не забывают. Галка получила похоронную еще в сорок четвертом году. Ты не мог не знать.
   Что я знал и чего не знал? Разве я мог сказать ей об этом?
   – Ты или притворяешься, или болен. По-моему, болен.
   – А ты спроси меня: какое сегодня число, какой год и так далее.
   – Я еще не знаю, что надо спросить.
   – Так ставь диагноз, – озлился я. – С ума сошел, и все!
   – Это не медицинский термин. Есть разные виды психических расстройств… Ты о чем хотел говорить со мной?
   Теперь я уже не хотел. Если бы я сказал ей правду, она меня тут же отправила бы в психиатрическую больницу. Надо было выкручиваться.
   – Понимаешь, какое дело… – начал я свою поспешную импровизацию, – произошло одно прискорбное событие… Весьма прискорбное…
   – Ты уже говорил. Какое?
   – В общем, я ушел из дому. От жены. О причинах говорить не буду. Но мне необходимо убежище. Хотя бы на сутки. Ночлегус вульгарно…
   Я замолчал. Она тоже молчала, разглядывая кончики пальцев.
   – Разве у тебя нет друзей?
   – К одним нельзя, к другим неудобно. Знаешь, как иногда бывает… – Я старался не смотреть ей в лицо.
   – А если бы ты меня не встретил?
   – Но я тебя встретил.
   Она все еще колебалась:
   – Это неудобно, Сережа.
   – Почему?
   – Неужели ты сам не понимаешь?
   – Знаешь что? – опять озлился я. – Вызывай психиатра. Ночлег мне, во всяком случае, будет обеспечен.
   Я посмотрел ей в глаза: врач-профессионал исчез, осталась просто испуганная женщина. Непонятное всегда страшно.
   – Комната не моя, – проговорила она тихо. – Подождем Галку.
   – А если она опять заночует в институте?
   – Я позвоню ей. Телефон в передней. Посиди пока.
   Она вышла, оставив меня одного в комнате, в которой мне было все знакомо почти до мелочей. Из этой комнаты я пошел в загс. Из этой ли? Нет, не из этой. Как в подобии треугольников: что-то совпадало, что-то нет.
   Я взял со стола карандаш и записал в блокноте:
   «Если со мной что случится, дайте знать жене Галине Громовой. Грибоедова, 43. Сообщите также в Институт мозга профессорам Заргарьяну и Никодимову. Очень важно».
   Слова «очень важно» я подчеркнул три раза так, что карандаш сломался. То, что хотелось приписать дальше, так и осталось неприписанным.
   А положив блокнот в карман, я понял, что опять сделал глупость. Мои Заргарьян и Никодимов этого письма не получат. А Галя Громова носит здесь другую фамилию.
   В передней раздался звонок, и сквозь полуоткрытую дверь я услышал, как щелкнул замок и Лена сказала:
   – Наконец-то! Я тебе только что звонила.
   – А что случилось? – спросил до жути знакомый голос.
   – У нас Громов Сережка.
   – Ну и хорошо! Будем чай пить.
   – Понимаешь, Галка… странный он какой-то… – Лена понизила голос до неслышного шепота.
   – Что он, с ума сошел? – донеслось до меня.
   – Не знаю. Говорит, что ушел от жены.
   – Господи, какой вздор! Он тебя разыгрывает, Ленка, а ты уши развесила. Я полчаса назад ее видела.
   Дверь распахнулась. Я вскочил и замер. У двери стояла моя жена.
   То же лицо, тот же возраст, даже прическа та же самая. Только серьги незнакомые и костюм, какого я у нее еще не видал. Я молча стоял, силясь сдержать волнение.
   – Ты что это придумал? – спросила Галя.
   Я молчал.
   – Я сейчас видела Ольгу. Она поехала домой и ждет тебя к ужину. Говорила, что вы собираетесь на ленинградский балет.
   Я молчал.
   – Что это за штучки? Ленку разыгрываешь. Зачем?
   Я не мог найти слов для ответа. Все рухнуло. Какие объяснения могли бы удовлетворить их? Правда? Но кто в моем положении отважился бы на это?
   – Лена говорит, что ты болен, – продолжала она, пытливо меня разглядывая. – Может быть, правда болен?
   – Может быть, правда болен, – повторил я.
   Я не узнал своего голоса – таким чужим и далеким он мне показался.
   – Ну что ж, – прибавил я, – извините. Я, пожалуй, пошел.
   – Куда? – встрепенулась Галя. – Одного не пустим. Я отвезу тебя домой.
   – Она выглянула в окно. – Вон и такси мое стоит. Ленка, добеги. Может быть, успеешь задержать.
   Мы остались одни.
   – Что все это значит, Сергей? Я ничего не понимаю.
   – Я тоже, – сказал я.
   – А все-таки?
   – Ты, кажется, физик, Галя? – бросил я наудачу.
   Она насторожилась:
   – А что?
   – Ты имеешь представление о множественности миров? Сосуществующих рядом миров? Одновременно загадочно далеких и удивительно близких?
   – Допустим. Есть такие гипотезы.
   – Тогда допустим, что один из смежных с нами миров подобен нашему. Что в нем тоже есть Москва, только чуть-чуть другая. Может быть, те же улицы, только иначе орнаментированные. Иногда те же дома, только с другим номерным знаком. Что там есть и ты, и я, и Лена, только в других отношениях…
   Она все еще не понимала. Но мне уже давно надоел мой предшествовавший душевный маскарад. Я отважился:
   – Допустим, что в той, другой Москве тебя зовут не Галя Новосельцева, а Галя Громова. Что вот из этой комнаты шесть лет назад мы с тобой пошли в загс. А сейчас произошло чудо: я переменил оболочку… заглянул в ваш мир. Вот тебе и дьявольщина для наших ограниченных умишек.
   Она глядела на меня уже с испугом. Вероятно, думала, как и Ленка: внезапное помешательство, бред.
   – Ладно, покончим с этим, – скривился я. – Вези куда хочешь, мне все равно. И не пугайся: ни душить, ни целовать тебя не буду. Вон уже Ленка рукой машет. Пошли.



КТО ДЖЕКИЛЬ И КТО ГАЙД?


   Галя, должно быть, и в этом мире обладала той же выдержкой. Минуту спустя она уже успокоилась.
   – Надеюсь, мы не будем при шофере заниматься научной фантастикой? – спросила она, подходя к машине.
   – А ты считаешь, что научной? – не утерпел я.
   – Кто знает!
   На лице ее я не читал ничего особенного. Обычное поведение умной женщины, Галино поведение с чужими, но небезынтересными ей людьми. Внимательные глаза, уважительный интерес к собеседнику, бессознательное кокетство, насмешливость.
   – Почему у вас памятник Пушкину посреди площади? – спросил я, когда мы проезжали мимо.
   – А у вас где?
   – На бульваре.
   – Врешь ты все. И о загсе соврал. И почему шесть лет назад?
   – Судьба, – засмеялся я.
   – Где я была шесть лет назад? – задумчиво проговорила она. – Весной – в Одессе.
   – И я.
   – Что ты врешь? Ты же не поехал с нами.
   – Это я у вас не поехал, а у нас – наоборот.
   – Стран-но, – по слогам сказала она и прибавила, критически посмотрев на меня: – А ты не производишь впечатления больного.
   «Приятно слышать», – хотел сказать я, но не сказал. Черный шквал ударил мне прямо в лицо. Все потемнело.
   – Что с тобой? – услышал я испуганный крик Гали и ее же торопливые, взволнованные слова: – Голубчик, остановите где-нибудь у тротуара. Ему плохо…
   …Я открыл глаза. Колдовской туман все еще клубился в машине. Из тумана глядело на меня лицо женщины.
   – Кто это? – хрипло спросил я.
   – Тебе плохо, Сережа?
   – Галя? – удивился я. – Как ты здесь очутилась?
   Она не ответила.
   – Что-нибудь со мной случилось там… на бульваре? – спросил я и оглянулся.
   – Случилось, – сказала Галя. – Поговорим потом. Можешь ехать домой или нужен врач?
   Я потянулся, тряхнул головой, выпрямился. Можно было явно обойтись без врача. Пока мы ехали, я рассказал Гале, как я шел по Тверскому бульвару, как закружилась у меня голова и как я в лиловом тумане пытался разговаривать сам с собой.
   – А потом, – неожиданно заинтересовалась Галя – до этого она слушала меня не то недоверчиво, не то равнодушно, – что было потом?
   Я недоуменно пожал плечами.
   – Не помнишь?
   – Не помню.
   Я действительно ничего не помнил и только по возвращении узнал от Гали о том, что произошло у нее дома.
   – Бред, – сказал я.
   Галя, с ее любовью к точным формулировкам, сейчас же поправила:
   – Если бред, то очень последовательный. Как хорошо отрепетированная роль. Так не бредят. И потом, бред – это симптом болезни, а ты не производил впечатления больного.
   – А обморок на бульваре? – вмешалась Ольга. – И в такси?
   Она как врач искала медицинских объяснений. Но Галя по-прежнему сомневалась:
   – А что же между обмороками?
   – Какое-то сомнамбулическое состояние.
   – Что я, лунатик? – обиделся я.
   – Если это сон, то наяву, – насмешливо уточнила Галя. – И потом, мы видели этот сон, а не он. Кстати, о снах: ты все еще видишь их?
   – При чем здесь сны? – буркнул я. – Я был в обмороке и никаких снов не видел.
   Я хорошо понимал, что Галина никого не мистифицирует. Поэтому ее рассказ о моих похождениях в сомнамбулическом состоянии – пришлось все-таки прибегнуть к такой оценке моего поведения – меня сильно встревожил. Я никогда не падал в обморок, не гулял по карнизам в лунные ночи и не терял памяти. Но разумных объяснений случившегося найти не мог.
   – Может быть, гипноз? – предположил я.
   – А кто это тебя загипнотизировал? – поморщилась Ольга. – И где? В редакции? На бульваре? Чушь!
   – Чушь, – согласился я.
   – А ты, случайно, не пишешь фантастической повести или романа? – вдруг спросила Галина. – Твое довольно толковое сообщение о множественности миров меня даже заинтересовало… Понимаешь, Ольга, – засмеялась она, – два смежных мира в пространстве, как подобные треугольники. И там, и здесь.
   – Москва; и там, и здесь – Сергей Громов. Только тебя нет. Там он на мне женат.
   – Так тайное становится явным, – пошутила Ольга. – И сомнамбула, конечно, это гость из другого мира в Сережкином обличье?
   – Он мне так и объяснил. Москва, говорит, такая же, только немножко другая. Памятник Пушкину у нас на площади, а у них на бульваре. Я чуть не расхохоталась.
   Ольга почему-то задумалась.