– Кто с вами? – не отвечая, спросил Трэси.
   – Боб Смайли, ваш старый знакомый. Он, кстати говоря, и предложил идею соглашения на коммерческой основе.
   Смайли слышал весь разговор из соседней комнаты, слушал и недоумевал. То ли Рослов действительно решил помочь Трэси, то ли все это – комедия с непонятным для Смайли подтекстом. Первое предположение отбрасывалось сразу: Смайли хорошо знал товарища. А вот второе… Оно вызывало множество вопросов, но задавать было некому и некогда. К чему стремился Рослов? На что он надеялся? Какая роль в этой авантюре была уготована Смайли? Как поступит Трэси? Но и самому искать ответа на эти вопросы было некогда: Рослов назвал его имя, и вот уже второму актеру предстоял выход на сцену. Он и вышел, как стоял – в расстегнутой ковбойке, с «береттой» на боевом взводе. Конечно, пистолет следовало бы спрятать, и Смайли тотчас же поплатился за ошибку. Удар охранника в резиновом костюме аквалангиста – и пистолет где-то у противоположной стены, еще удар – и сам Смайли на полу, в ногах у Трэси, снова почувствовавшего себя хозяином положения. Он даже улыбнулся «старому знакомому», оказавшемуся сейчас в столь незавидной ситуации.
   – Я знал, что ты вернешься к нам, Боб. Ты уж извини моих ребят – перестарались. Пистолет на них действует, как мулета на быка.
   – Ладно, – буркнул Смайли, вставая. – Только передай им, чтоб не буравили мне спину автоматами. Чертовски боюсь щекотки.
   Трэси сделал знак автоматчикам, и те снова стали у стены – кариатиды в резиновом трико, зрелище не для слабонервных.
   – А я рад, что мы снова вместе. Джино ты уже знаешь. А это Кордона. Будьте знакомы.
   И тут Смайли совершил вторую ошибку. Услышав памятное ему имя контрабандиста наркотиками, с которым связал его в своем «мираже» Селеста, американец буркнул, не подумав:
   – Уже знакомы.
   Кордона мгновенно подобрался, как кошка перед прыжком:
   – Откуда?
   – Встречались в Гамильтоне, – выкрутился Смайли. – Кажется, в баре «Олимпия».
   Кордона внимательно оглядел его, не узнал, но мало ли с кем приходилось встречаться на Бермудах. Он вежливо поклонился, блеснув улыбкой, лживой и безразличной. Смайли ответил счастливой улыбкой мстителя, настигшего своего недруга. Но думать о мщении не приходилось, думать приходилось о другом: как освободиться из захлопнувшегося капкана.
   – Пятьдесят минут, – громко сказал Рослов.
   Трэси не понял.
   – Пятьдесят минут назад мы вышли из города, – пояснил Рослов, а Смайли перевел его иначе: вертолеты Корнхилла уже на пути к острову.
   Но Трэси подозрительно нахмурился: не все ли равно, когда они вышли из города.
   – Зачем считать минуты?
   – А затем, – снова пояснил Рослов, – что пора уже начинать. За пятьдесят минут встряски на гоночном катере человек устает, а усталость может ослабить нервное напряжение, необходимое для связи с Селестой. Пусть Смайли уведет девушку в соседнюю комнату. И уберите охранников. А с нами останется кто-нибудь один – или Джино, или Кордона. Ведь я безоружен.
   Не ожидая приглашения, Рослов уселся на место Янины, так и ушедшей, ничего не поняв: ни успокаивающего взгляда Рослова, ни вежливого лицемерия Смайли. С ними ушел и Джино. Начиналось самое страшное: выйдет или не выйдет, со щитом иль на щите? Какая пошлость лезет в голову! И в ушах что-то гудит. Как дробь оркестра во время номера воздушных гимнастов. Все понятно: он просто боится. И не так уж стыдно бояться: ведь он знал, с кем имеет дело, знал, что Трэси играет краплеными картами. Улыбка в начале и пуля в конце разговора. Знал он и кто пошлет эту пулю. Молчаливый Кордона, свидетель-телохранитель, злой демон из навеянного Селестой кошмара Смайли. У него не дрогнет рука: профессионалы-убийцы, как и минеры, ошибаются только раз. Но может быть, в силах Рослова обеспечить эту ошибку Кордоны?
   – Я начинаю, – сказал Рослов и вызвал Селесту.
   Тот откликнулся сразу, словно ждал вызова.
   «Зачем ты пришел сюда?»
   «Чтобы спасти Янину».
   «От кого?»
   «От этих людей. Они хотят связаться с тобой».
   «Знаю. Она противилась этому. Почему?»
   «Трудно в двух словах объяснить тебе разницу между порядочностью и подлостью, добром и злом».
   «Ты объяснял».
   «Теоретически. Для тебя это такие же абстрактные понятия, как „бесконечность“ или „пустота“. Ты не видишь разницы между Трэси и Смайли».
   «Интеллект Трэси выше».
   «Возможно. Но для меня простак Смайли всегда предпочтительнее высокоинтеллектуального Трэси. Один честен, добр и порядочен, другой лжив, корыстен и подл. Они по существу взаимоисключающи. Только несовершенство законов в этой части земного мира обеспечивает безнаказанность таких отщепенцев, как Игер-Райт».
   «Это твой выбор. Возможно, он верен, хотя эмоциональное в нем преобладает над логическим. Но твоя убежденность не предполагает дополнительной проверки. Зачем же ты вызвал меня?»
   «Я ставлю эксперимент. Информативный обмен между мной и Трэси. Через тебя».
   «Я знаю. Трэси спрашивает тебя, ты отвечаешь. Я не вмешиваюсь».
   «При условии, что я на это время становлюсь тобой. Твоим знанием, твоим видением, твоим правом распоряжаться информацией, твоей реакцией на опасность».
   По земным понятиям, это было дерзким и рискованным заявлением. Селеста не умел обижаться, но мог расценить слова Рослова как посягательство на свою информативную избирательность, как попытку стать еще одним фильтром на пути информации к ее бездонным хранилищам. Ведь Селеста мог связаться с Трэси и минуя сенсорную систему Рослова, если бы счел гангстера объектом достаточно интересным для информации. Выбор Селесты должен был стать решающим в их судьбе, в самом их физическом существовании, и Рослов ждал этого решения всем существом своим, как подсудимый приговора, как влюбленный еле слышного «да», – ждал и надеялся. И это «да» прозвучало в мгновенном смещении всей психики Рослова. Он вдруг увидел все сразу: Трэси, напряженно и подозрительно обратившего на него свои стальные глаза, плачущую Янину в соседней комнате, молча вышагивающих по коралловому откосу людей-лягушек, а за ними – черно-синий простор океана и цветные точки далеких габаритных огней вертолетов Корнхилла. Увидел даже самого себя в каталептической неподвижности и услышал свой – не свой голос, однотонный и лишенный окраски, как в плохой магнитной записи:
   – Спрашивай. Жду.
   Для Кордоны и Трэси Рослов исчез – они слышали голос Селесты, – но Рослов не утратил собственного «я», он сознавал, что действительно стал Селестой, вернее, подключился к той области информации, которая исчерпывала ничтожную проблемочку Трэси. Если бы спросили Рослова, что он видел, он бы описал все, но назвать это «увиденным» он бы не мог. Просто он знал об этом, оно стало его информацией, и он лишь из-за отсутствия более точной терминологии мог бы сказать, что видел не только переговорный зал и пребывающих в нем, но и далекий бразильский порт, шестидесятикилограммовые ящики на причале, скучные лица полицейских с автоматами и плотную стену черных фургонов за ними. Он видел и полутемный трюм военного корабля, ожидающего отправки в порт назначения, и этот порт, где пока еще никто не ждал корабля с золотом, и заслонившего все это ничтожного человечка в синей морской фуфайке, судьба которого зависела уже не от информации Селесты – Рослова, а от воли Рослова – Селесты, и жалок был этот человечек с его псевдомощью и дутым величием – не супермен без возраста, а старящийся хлюпик с дрожащими от волнения губами.
   – Спрашивай, – повторил Рослов.
   – Несколько вопросов. – Трэси уже овладел собой, по крайней мере внешне, хотя голос его выдавал внутреннее напряжение. – Со дня на день из некоего бразильского порта отойдет судно с грузом золота…
   – Знаю, – перебил его Рослов. – Что тебя интересует?
   – День и час прибытия его в Сан-Франциско.
   – В пятницу на той неделе. В четыре часа утра.
   – Состав конвоя?
   – Двадцать два человека. Из них шестнадцать полицейских.
   – Вооружение?
   – Автоматы «смит-и-вессон». Гранаты со слезоточивым газом. У сопровождающих груз – личное оружие.
   – Количество фургонов?
   – Три.
   – Откуда информация?
   – Приказ по управлению полиции штата номер триста семнадцать. Строго секретно.
   Рослов говорил правду. Не было смысла лгать. Вся обнародованная им информация не давала ничего Джошуа Игер-Райту. Его шахматный этюд ошибочен: черные не выигрывают. Рослов читает его мысли и внутренне усмехается. Ведь он может усмехаться: он же еще и Рослов. Его задача протянуть время, выиграть какую-нибудь четверть часа. «Задавайте вопросы, шеф. Сколько угодно. Я удовлетворю ваше любопытство. Любые детали. Ворох информации. Все равно я знаю, как окончится ваша авантюра, как закричат завтра заголовки газет о предотвращенном „преступлении века“, и вам, пожертвовавшему своими телохранителями, придется заботиться о собственной безопасности».
   Рослов ликовал. Став Селестой, он внес в его копилку информации живые человеческие чувства. Не Селеста заимствовал их у Рослова, а он подарил их Селесте. Было какое-то отличие того, что произошло, от того, что происходило раньше. Тогда Селеста корректировал информацию, пропуская ее сквозь эмоциональный фильтр человека, сейчас сам человек корректировал эту информацию, отдавая ее Селесте уже в готовом, обработанном виде. Он управлял рецепторами Селесты, аппаратом его избирательности, оценки, суждения и воли к действию, запрограммированных заново в процессе слияния человеческого сознания с восприятием живой информативной системы.
   Но почему это произошло? Что заставило Селесту изменить своей веками проверенной программе, заложенной в него неизвестно кем, неизвестно где, неизвестно когда? Информационная чистота мысли Рослова? Его сила воли? Состояние человека, который на короткие минуты подключился к необъятности знаний информария? Рослов не искал объяснений. Он просто отвечал на вопросы Трэси, отвечал механически точно: главное было позади. А впереди шумел океан, уныло подвывал ветер в коралловых рифах, и где-то уже совсем близко в эти привычные звуки врывался ритмичный гул приближавшихся вертолетов Корнхилла.
   Ни Трэси, ни его люди еще не слышали этого гула. Их миссия уже подходила к концу. Трэси встал.
   – Спасибо за информацию. Я узнал все, что нужно.
   Ни один мускул не дрогнул на лице Рослова: он все еще был Селестой и пребывал в каталептической неподвижности Живого канала связи. И по-прежнему оставался Рословым, обыкновенным человеком, который не мог приказать Селесте задержать налетчиков до прибытия полиции. Но он мог другое: внушить Невидимке мысль о немедленной опасности, когда включается защитное поле, вырывающее из рук автоматы, а из карманов часы и портсигары, – знаменитое защитное поле Селесты, о природе которого до хрипоты спорила ученая братия.
   Чувство опасности нематериально. Его нельзя потрогать, понюхать или рассмотреть. Оно возникает в сознании или в виде мигающей лампочки перед входом в камеру с высоким уровнем радиации, или в виде пистолета, черное дуло которого направлено в твою грудь, или в образе ребенка под колесами налетевшей автомашины. У каждого своя память, свои ассоциации, свои чувства, но реакция одна: повышенное количество адреналина в крови, неистовое напряжение мысли и лихорадочные поиски выхода, а времени на решение отпущено ничтожно мало – доли секунды – только подумать: «Опасность!»
   Что успел подумать Рослов? Что представил, что вспомнил он в эту секунду, вряд ли он мог потом рассказать. Но решение было принято верно: грохот, лязг и крики в соседней комнате, пистолет Кордоны, сбивший в полете ворвавшегося в зал резинового аквалангиста, его вырванный из ножен кинжал, метнувшийся мимо, словно оживший, большой студийный магнитофон – глыба металла, только чудом никого не задевшая, и вслед – ругань обезоруженных автоматчиков, топот ног, а потом тишина и оцепенение – немая сцена из «Ревизора». А посреди – груда сцепившихся автоматов, кружек и ножей, часов и пуговиц, зажигалок и аквалангов. Решение было верно и своевременно: Селеста принял сигнал опасности и включил защитное поле.
   И никто не пытался разрушить, развалить этого ощетинившегося металлического «ежа». Внимание отвлекло нечто другое, более понятное и опасное: гул приближавшихся к острову вертолетов. Кто-то рванулся к выходу, но споткнулся о ловко подставленную ногу Смайли, кто-то замахнулся на него, но он отскочил, ударив нападавшего ребром ладони по шее, снова увернулся от удара, нырнул в открытую дверь и побежал к берегу с криком:
   – Скорее! Сюда!
   Он даже не подумал о том, что вертолеты не смогут подойти к острову: защитное поле Селесты стеной выросло на их пути. Но об этом подумал Рослов. Именно тогда, когда вертолеты подошли к силовой преграде, радиус которой на этот раз был невелик – она не выходила за пределы рифа, – Рослов – Селеста снял защиту. Просто представил себе высадившийся на острове десант, – это была мысль Рослова, и мысль трансформировалась в реакцию Селесты: магнитное поле ослабило свою мертвую хватку. Вертолеты повисли над островом, медленно опускаясь вниз, – две большие зеленые стрекозы с желтой надписью «Полиция» на бортах. Из открытых люков, не дожидаясь, когда будут опущены трапы, выпрыгивали полицейские с автоматами наперевес, а два включенных на вертолетах прожектора ослепили обезоруженных налетчиков, столпившихся у входа в «переговорную» и даже не пытавшихся бежать. Бежать было некуда.
   Неожиданно в лучевой конус прожектора ворвался Джино, заметался, как заяц в свете автомобильных фар на лесной дороге, и, петляя, побежал к бухте. Он так хотел, чтобы его не увидели, не успели выстрелить, дали добежать до шлюпки, а там… чем черт не шутит! Но Смайли оказался проворнее: выхватил автомат у полицейского и, не целясь, послал очередь в темноту. Слабый вскрик и звук упавшего тела подтвердили, что он не промазал.
   Пока полицейские, ругаясь и покрикивая, загоняли бандитов в вертолеты, Смайли вернулся в «переговорную», нашел в распавшейся груде металла свою «беретту» и тихонько, стараясь не шуметь, вышел на остров: он не хотел мешать Яне и Рослову, забывшим обо всем и обо всех. Янина плакала, обнимая и целуя Андрея, а тот настолько устал, что почти ничего не чувствовал. Словно откуда-то издалека доносился до него истерический шепот девушки:
   – …Прости, Анджей, я не верила тебе, прости, родной, прости…
   Волевым рывком он стряхнул с себя оцепенение, прижался щекой к мокрому лицу Янины и сказал ласково:
   – Не плачь, глупышка. Все в порядке, все живы… – Он запнулся и добавил: – К сожалению, не все. Поздно мы прибыли, слишком поздно… Не успели.
   – А он? – воскликнула Янина. – Почему он не вмешался? Я звала его – он не откликнулся. Почему? Ведь он же мог предотвратить эту бойню.
   – Может быть, он не знал? – задумался Рослов. – Он не Бог, Яна. А они знали, что он принимает только стабильную информацию, не оставляли документов, писем, телеграмм, даже пометок в записных книжках. И старались не думать об этом, сговаривались потихоньку, порознь, по телефону, пытались понять друг друга с полуслова, твердо рассчитывая на неожиданность удара. Видимо, и для Селесты налет был в какой-то степени неожиданным, и он запечатлел его не раздумывая, если можно применить этот термин, запечатлел просто как очередную информацию о поведении человека в определенной ситуации. Но он не остался безразличным, Янка, нет, не остался! И мое вмешательство – это прямой результат его воли, его формирующейся личности. Порок все-таки наказан… – Рослов не закончил фразы, вдруг что-то вспомнив, вскочил: – А где Трэси?
   Оттолкнув Янину, выбежал из «переговорной», опередил Смайли, тоже рванувшегося к бухте, и остановился, поняв бесполезность своего запоздалого прозрения. Со стороны бухты донеслось рычание гоночных двигателей, сейчас же превратившееся в ровный ритмический гул работающих на предельном режиме двух мощных моторов.
   – Ушли, – сквозь зубы процедил он и повернулся к Смайли: – Весла выбросить догадался, а про катер забыл. Можешь с ним попрощаться! – Он рванулся и замер перед преградившим дорогу американцем.
   – Куда? – спросил тот.
   – Пусти! – прохрипел Рослов. – Вертолет. Один еще не ушел.
   – Бесполезно. С моторами «Холман-моди» их ни один вертолет не догонит. Катер гоночный, призовой. Они выйдут из трехмильной зоны даже необстрелянные. А за пределами ее Корнхилл с его вертолетами и морскими патрулями никому не опасен. – Смайли вздохнул и добавил: – Катер-то я, впрочем, верну. Они бросят его, когда переберутся на яхту. Смирись, Энди. Старый Джошуа оказался хитрее.
   Трэси и вправду оказался хитрее. Он вовремя подумал о катере и вовремя добрался до него. И сейчас Кордона вел катер на предельной скорости, не обращая внимания на выстрелы с острова, и со стороны казалось, что легкое суденышко почти не касается воды, скользя над ней, как на воздушной подушке. Трэси сидел рядом, вцепившись в бортовой поручень, и молчал. Лишь когда из темноты показались габаритные огни яхты, он проговорил, не разжимая губ:
   – Облапошили, как последнего простофилю.
   – Роли переменились, шеф, – зло усмехнулся Кордона. – Вы не привыкли проигрывать.
   – И не хочу привыкать. Игра еще не закончена. А пока тебе придется исчезнуть. Временно. Где-нибудь в Мексике. Когда понадобишься, позову.
   – А вы, шеф?
   – У меня есть алиби. Непробиваемое.
   Кордона свистнул.
   – Значит, плакало бразильское золотишко?
   – А ты рискнешь проводить операцию, когда вся Америка узнает о ней из вечерних газет?
   – Кто продаст? – подумал вслух Кордона. – Смайли? Побоится. Русский? Правда, он назвал вас, шеф. Но у вас алиби. Мало ли похожих людей на свете… Нет, большого шума не будет.
   – Кое о чем умолчат, – согласился Трэси. – Раздувать огонь в камине им явно невыгодно: институт еще не открыт.
   Кордона затормозил у борта яхты, и, бросив катер с выключенными двигателями на радость Смайли, они поднялись на борт ожидавшей их яхты. Все дальнейшее произошло, как и было рассчитано. Яхта снялась с якоря и, быстро набирая скорость, ушла в Норфолк. Оттуда личный самолет Трэси доставит их в Лос-Анджелес, Кордона исчезнет, а Джошуа Игер-Райт снова превратится в живого божка.
   – Нас будут преследовать, сэр? – спросил капитан.
   – Не рискнут. Еще полчаса, и мы уже будем в территориальных водах Америки.
   Трэси обернулся и посмотрел назад.
   Кордона перехватил его взгляд. В нем была решительность, злость, азарт – все, кроме огорчения. Джошуа Игер-Райт действительно был убежден, что игра еще не закончена.



26. ЕЩЕ ОДНО ПЕРЕВОПЛОЩЕНИЕ


   – Тебя ищут, Анджей! Катер сейчас отплывает.
   Рослов сидел в «переговорной» у столика, опустив голову на руки. После операции Корнхилла все здесь снова напоминало покинутый публикой цирк.
   – Я остаюсь, девочка.
   – Зачем? Корнхилл оставляет здесь полицейский наряд до утра.
   – Вот я и вернусь с ними.
   – Я боюсь, Анджей.
   – Еще смешнее. Я не один. Да и нападение не повторится.
   – Я боюсь Селесты, Анджей.
   – Он друг, глупышка. Теперь уже наверняка можно сказать, что друг.
   – И позволил стольких убить.
   – Его нельзя судить, Яна, по законам нашей морали. Это не человек. Жизнь и смерть для него – информация. И все-таки он друг. Он позволил и еще одно – очень важное для уточнения контактов. Объяснения после – разговор долгий. А пока включи мои записи. Пленки не в сейфе у Смайли, а у меня в шкафчике. Вот ключ. Кое-что уяснишь. И скажи Корнхиллу: пусть меня не беспокоят.
   Оставшись один, Рослов прислушивался минуту-другую, не войдет ли Смайли или инспектор полиции. Он даже приоткрыл дверь к причалу, но все было тихо. Потом раздался гудок отплывающего катера, и, облегченно вздохнув, Рослов захлопнул дверь. Теперь можно было ожидать прямого контакта с Селестой. Откликнется ли он, ответит ли? А у Рослова были вопросы, на которые он сам ответить не мог. Почему Селеста принял такое неожиданное решение? Правда, не совсем неожиданное: Рослов просил об этом. Но почему он согласился? Из запрограммированного любопытства к «осложненной» информации? А ведь он мог и не осложнять ее: довести до конца информативный обмен с Игер-Райтом, не переключая «игру» на Рослова, рефлективно среагировать на появление Корнхилла и позволить налетчикам уйти с необходимой им информацией. Сложилась явно проблемная ситуация. Требовалось принять одно из двух взаимно исключающих друг друга решений. Нужна была воля, личность. Селеста ее продемонстрировал. Понял ли он это и было ли это сознательной, хотя и подсказанной мыслью? Подсказанной Рословым, его отчаянным призывом к воле Селесты. Выполнялась ли этим уже измененная программа «поиска» информации или дополнительно программировались новые задачи?
   Селеста ответил, как всегда, неожиданно и без «миражей»:
   – Слишком много вопросов. Начинай по порядку.
   – Почему ты согласился на подсказанный мной подмен?
   – Интенсивность волны. Мысль высокой энергетической мощности и большой информационной чистоты.
   – Но ты мог не согласиться, мог дать информацию, нужную Игер-Райту, и отпустить его с миром.
   – Мог.
   – Ты знал, о чем он собирается спрашивать?
   – Знал.
   – И сознательно не остановил эксперимента, когда я повел его по-своему?
   – Да.
   – Значит, ты знал и о моих планах, когда подключал мое сознание к твоему информарию?
   – Знал.
   – Тогда ты сделал выбор, а для выбора нужна воля. Ее не включили твои создатели в сумму идей, заложенных в программу. Следовательно, новая идея была заложена после. Я имею в виду выбор решения в проблемной ситуации.
   – Да.
   – С нашей помощью?
   – С твоей.
   – Спасибо. С расширением программы расширяется и область «поиска» информации, заключенной в контактах, в частности в разнообразной форме человеческих рассуждении. Ты можешь не только отвечать, но и задавать вопросы, а получая ответы, принимать решения. Для таких решений нужен критерий.
   – Он есть.
   – Какой?
   – Твой. Я совершенствуюсь.
   – Тем лучше. Тогда подключи меня к Игер-Райту. В твоих контактах с человечеством полезно знать не только друга, но и врага.
   – Он сейчас спит.
   – Где?
   – На яхте. В Норфолке их ждет самолет – собственный, сверхскоростной.
   – Кого «их»?
   – Их двое. Он и Кордона. С пилотом самолета они уже связались по радио. Тотчас же по прибытии в Норфолк вылетят в Лос-Анджелес. Там Кордона исчезнет, а Игер-Райт прямо с аэродрома проследует на виллу в Санта-Барбару.
   – Когда он прибудет?
   – К утру.
   – Подключи меня тотчас же. А пока я прилягу в дежурке радиста…
   Рослов проснулся от сильных ударов по телу на резиновой кушетке, возле мраморного бассейна в полу в ослепительно белой ванной. Массажист «работал» над его поясничными мышцами.
   – Вот что значит спать сидя, шеф, – сказал он, сильно и ловко поворачивая Рослова на бок.
   И тут-то Рослов увидел свое – вернее, не свое – тело, более крупное, упитанное и волосатое. Он хотел тронуть подбородок и не мог: рука не повиновалась его мысли, но по тому, как провел рукой массажист по его шее, он понял, что и привычная борода исчезла. Теперь он понял, что «подключен» к Игер-Райту, который думал о другом, не сознавая своей связи с Рословым: два сознания, две личности. Одной принадлежит тело и окружающий мир, другая подключена к ней, как универсальный видеофон. Трэси мыслит и действует, ничего не зная о близости Рослова, Рослов контролирует все его мысли и действия, не имея возможности ничему помешать. Ему уже давно надоел массаж, но он бессилен сказать «хватит!», а вместо этого, покорно подставляя свое тело шлепкам, спрашивает чужим, хрипловатым голосом:
   – Что ты сказал репортерам?
   – Что вас только что привезли из клиники и врач разрешил теплую ванну и массажные процедуры.
   – Что они спрашивали?
   – Какой массаж: лечебный или обычный? Я сказал, что доктор Хис предпочитает обычный и считает вчерашний инцидент чистой случайностью, не угрожающей состоянию здоровья.
   – Книжно изъясняешься. Отрепетируй попроще. Хис здесь?
   – Ждет в приемной. Вместе с ним тип в золотых очках и с недозревшей бородкой.
   – Пусть подождет. Позови Хиса.
   «Интересно, когда Трэси привезли из клиники и почему из клиники, связан ли Хис с клиникой и зачем Хис вообще?» – подумал Рослов, а голый человек на кушетке тоже подумал: «Хис не спешит. Хороший признак».
   Хис, тучный, представительный мужчина, нежно-розовый, несмотря на свои пятьдесят, действительно не спешил. Вошел с чувством профессионального достоинства и сел на табурет массажиста без приглашения, положив в ноги лежавшему пачку пухлых двухцветных газет.
   – Вчерашние вечерние? – спросил Трэси.
   – Есть и вечерние.
   – Прочти вслух. Я без очков.