Страница:
И даже молчаливый Сомов раскрыл рот.
– Ага, – сказал он, – я тоже видел.
– Вот что, – решил Павел Филиппович, – ставим опыт. Кузьмич, бери костяшку.
Кузьмич забрал злосчастную костяшку.
– А теперь давай сюда «пять-три».
Кузьмич безропотно послушался.
– Все видите? – спросил Павел Филиппович и показал публике «пять-три». – Вот я её кладу, и мы все с неё глаз не спускаем…
Четыре пары глаз гипнотизировали костяшку, и Павел Филиппович аккуратно приложил к ней нужную «три-два». Всё было в порядке.
– Теперь я слежу за Кузьмичом, – продолжал Павел Филиппович, – а ты, Витька, клади свою, не медли. Ну?
Витька замахнулся было, чтобы грохнуть об стол рукой, но тихий Сомов вдруг вякнул:
– Стой!
Витька изучал только что свои кости. Павел Филиппович гипнотизировал перепуганного Кузьмича, а Сомову заданий не поступало, и он всё время смотрел на стол. И первым заметил неладное. На столе вместо «пять-три» лежала всё та же «шесть-один», которая должна была – а это уж точно! – находиться в руке Петра Кузьмича.
– Где? – выдохнул Павел Филиппович, и Пётр Кузьмич раскрыл ладонь: костяшка «пять-три» была у него.
– Всё, – подвёл итог Витька. – Конец игре.
– Что ж это такое? – спросил Пётр Кузьмич дрожащим голосом.
– Темнота, – сказал Витька, для которого всё вдруг стало ясно, как «дубль-пусто». – У нас сколько профессоров в доме живёт?
– Сорок семь, – быстро сказал Пётр Кузьмич, которому по его общественной должности полагалось знать многое о доме и ещё больше о его жильцах.
– То-то и оно. Про телекинез слыхали?
– А что это?
– Управление предметами одной силой мысли. Скажем, хочу я закурить, пускаю направленную мысль необычайной силы, и сигарета из кармана Сомова прямо ко мне в рот попадает.
Сомов машинально схватился за карман, а Витька засмеялся:
– Дай закурить. – Получив сигарету, прикурил, продолжал: – Я-то так не могу. Это пока гипотеза. А сдаётся мне, что кто-то из наших учёных хануриков гипотезу эту в дело пристроил. И силой мысли экспериментирует на наших костяшках. Вот так-то… – Он затянулся и пустил в воздух три кольца дыма. Четвёртое у него не получилось.
– Ну, я найду его, я… – Пётр Кузьмич даже задохнулся, предвкушая победу силы мести над силой мысли.
– Ну и что? – спросил Витька. – А он тебе охранную грамотку из Академии наук: так, мол, и так, имею право.
– На людях опыты ставить? Нет у него такого права! Пусть на собаках там, на обезьянах, прав я или нет? – Он опять превратился в привычного Петра Кузьмича, грозу непорядков, славного борца за здоровый быт.
И Павел Филиппович, и тихий Сомов, и даже нигилист Витька, для которого зелёная трёшница была сильнее любой мысли любого учёного, поняли, что Пётр Кузьмич всегда прав. Или, точнее, правда всегда на его стороне. И он найдёт этого профессора, тем более что их всего-то сорок семь, число плёвое для Петра Кузьмича, два дня на расследование – нате вам голубчика.
Но невдомёк им всем было, что не профессор неизвестный стал причиной их бед, а рыжий пионер с пустячной моделью самолёта, бросивший на прощание наивные слова об ужасных последствиях права сильного.
– Ага, – сказал он, – я тоже видел.
– Вот что, – решил Павел Филиппович, – ставим опыт. Кузьмич, бери костяшку.
Кузьмич забрал злосчастную костяшку.
– А теперь давай сюда «пять-три».
Кузьмич безропотно послушался.
– Все видите? – спросил Павел Филиппович и показал публике «пять-три». – Вот я её кладу, и мы все с неё глаз не спускаем…
Четыре пары глаз гипнотизировали костяшку, и Павел Филиппович аккуратно приложил к ней нужную «три-два». Всё было в порядке.
– Теперь я слежу за Кузьмичом, – продолжал Павел Филиппович, – а ты, Витька, клади свою, не медли. Ну?
Витька замахнулся было, чтобы грохнуть об стол рукой, но тихий Сомов вдруг вякнул:
– Стой!
Витька изучал только что свои кости. Павел Филиппович гипнотизировал перепуганного Кузьмича, а Сомову заданий не поступало, и он всё время смотрел на стол. И первым заметил неладное. На столе вместо «пять-три» лежала всё та же «шесть-один», которая должна была – а это уж точно! – находиться в руке Петра Кузьмича.
– Где? – выдохнул Павел Филиппович, и Пётр Кузьмич раскрыл ладонь: костяшка «пять-три» была у него.
– Всё, – подвёл итог Витька. – Конец игре.
– Что ж это такое? – спросил Пётр Кузьмич дрожащим голосом.
– Темнота, – сказал Витька, для которого всё вдруг стало ясно, как «дубль-пусто». – У нас сколько профессоров в доме живёт?
– Сорок семь, – быстро сказал Пётр Кузьмич, которому по его общественной должности полагалось знать многое о доме и ещё больше о его жильцах.
– То-то и оно. Про телекинез слыхали?
– А что это?
– Управление предметами одной силой мысли. Скажем, хочу я закурить, пускаю направленную мысль необычайной силы, и сигарета из кармана Сомова прямо ко мне в рот попадает.
Сомов машинально схватился за карман, а Витька засмеялся:
– Дай закурить. – Получив сигарету, прикурил, продолжал: – Я-то так не могу. Это пока гипотеза. А сдаётся мне, что кто-то из наших учёных хануриков гипотезу эту в дело пристроил. И силой мысли экспериментирует на наших костяшках. Вот так-то… – Он затянулся и пустил в воздух три кольца дыма. Четвёртое у него не получилось.
– Ну, я найду его, я… – Пётр Кузьмич даже задохнулся, предвкушая победу силы мести над силой мысли.
– Ну и что? – спросил Витька. – А он тебе охранную грамотку из Академии наук: так, мол, и так, имею право.
– На людях опыты ставить? Нет у него такого права! Пусть на собаках там, на обезьянах, прав я или нет? – Он опять превратился в привычного Петра Кузьмича, грозу непорядков, славного борца за здоровый быт.
И Павел Филиппович, и тихий Сомов, и даже нигилист Витька, для которого зелёная трёшница была сильнее любой мысли любого учёного, поняли, что Пётр Кузьмич всегда прав. Или, точнее, правда всегда на его стороне. И он найдёт этого профессора, тем более что их всего-то сорок семь, число плёвое для Петра Кузьмича, два дня на расследование – нате вам голубчика.
Но невдомёк им всем было, что не профессор неизвестный стал причиной их бед, а рыжий пионер с пустячной моделью самолёта, бросивший на прощание наивные слова об ужасных последствиях права сильного.
Глава третья
КЕША, ГЕША И СТАРИК КИНЕСКОП
– Ну, что я тебе говорил? – Геша злился, он не любил, когда его унижали. А тут его унизили, ещё как унизили, и Кешку унизили, а тот не понимает или не хочет понимать (вот что значит здоровая психика!).
Геша привык к мысли, что у него самого психика малость подорванная. Он привык к этой мысли, но ни секунды ей не верил. Сам-то Геша точно знал, что его нервы – канаты. Он знал это точно, потому что тренинг нервной системы давно стал его привычным занятием. Он мог перейти реку не по мосту, а по перилам моста. Он мог спокойно положить за пазуху лягушку, хотя она холодная и мерзко шевелится. Он вполне мог спать на гвоздях и даже спал однажды, но вбить их было некуда – матрас лёгкий, и гвозди в нём не держались, поэтому Геша рассыпал их на простыне и проспал всю ночь без сновидений. Хотя было жестковато.
Но крепкая нервная система Геши была тем не менее очень тонко организована. Геша злился, и лишь крепкие нервы не позволили ему выместить злость на Кеше, который втравил его в эту позорную и унизительную историю.
– Что я тебе говорил! – повторил Геша. – Стену лбом не прошибёшь. А здесь – стена.
– Бетонная, – согласился Кеша. – Особенно Кузьмич.
– Все хороши. Ты подумай, Кешка, с кого нам пример надо брать! У кого мы учиться должны! Страшно представить…
– Ты не прав. Не все же взрослые таковы, не обольщайся. Эти – досадное исключение.
– Могучее исключение, – мрачно сказал Геша. – На их стороне сила.
– Сила всегда на стороне взрослых. С этой силой приходится мириться, пока не вырастешь. Но ею можно управлять, сам знаешь.
– Теория заданного наказания?
– Точно, – подтвердил Кеша. – И теория обхода запрета. И наконец, главная теория – теория примерного поведения.
Теории эти были разработаны многими поколениями мальчишек и девчонок и успешно применялись Кешей и Гешей в их нелёгкой жизненной практике. Скажем, теория заданного наказания. Кеше хочется в кино, но его желание заранее обречено на провал. Возражения известны: «Надо делать уроки» (хотя они сделаны!), «Ты был в кино позавчера» (хотя он смотрел совсем другой фильм!), «Ты должен сходить в прачечную» (хотя он успеет сделать это до кино!). Как Кеша поступит? Придя домой после школы, забросит портфель в угол и сообщит родителям потрясающую новость: он сейчас же отправляется в велосипедный поход по Московской кольцевой дороге до позднего вечера. Сто против одного, что ему не разрешат идти в этот мифический поход. Он расстроен, обижен. Он молча делает все уроки. Он идёт в прачечную, булочную, молочную и бакалею. Он возвращается домой, нагружённый продуктами, и скорбно интересуется: может, хотя бы в кино разрешат сходить? И ещё сто против одного, что ни у кого из родителей не поднимется рука на это скромное (по сравнению с велосипедным походом) желание.
Кеша и Геша, бывало, пользовались теорией заданного наказания, однако не злоупотребляли ею. Всё-таки она несла элемент обмана – пусть невинного, пусть искупленного целым рядом благородных деяний, но обмана, как ни крути. Не любили они и теорию обхода запрета, предельно ясную теорию, но… построенную на вранье. Применять её можно было лишь в самом крайнем, самом безвыходном случае.
Лучше и надёжнее всех, по мнению друзей, выглядела теория примерного поведения. Краткий афористический смысл её удачно выразил Кеша: «Веди себя хорошо, и родители тоже будут вести себя хорошо». Но, честно говоря, она не всегда удачно срабатывала. И к сожалению, не всегда по вине детей…
– Какая теория подойдёт здесь? – спросил Геша.
– Мне больно говорить, но, думаю, теория обхода запрета.
– Риск?
– Благороден. Ибо запрет абсолютно бессмыслен. Чистой воды эгоизм. Эгоизм вульгарис.
– Как? – не понял Геша.
– Суровая латынь, – объяснил Кеша. – Так говорили древние римляне, которых мы проходили в прошлом году. Дух древних римлян был стоек и несгибаем. Они пошли бы на хитрость и провели испытания после обеда.
Геша нёс ответственность за ходовую часть испытаний. Социальная их основа его не трогала: римляне так римляне.
– А если они опять «козла» стучать будут?
– Не будут, – заверил Кеша, – надоест.
По молодости лет Кеша недооценивал терпения козлятников и их невероятные игровые способности. Он мог бы и просчитаться, не вмешайся в эту историю могучая и загадочная сила, которую Витька назвал телекинезом. Забегая вперёд, скажем, что в её названии Трёшница не ошибся. Но лишь в названии.
– Пойдём пока ко мне, – сказал Геша.
– А баба Вера?
– Баба Вера уехала к бабе Кате в Коньково-Деревлёво на весь день.
Геша жил с бабой Верой в трёхкомнатной квартире и имел собственную большую комнату, набитую паяльниками, радиолампами, отвёртками, пассатижами, конденсаторами, полупроводниками, и так далее, и тому подобное. Гешина комната была предметом вечных ссор с бабой Верой, которая желала убрать её, вопреки Гешиному законному сопротивлению.
Кроме вышеперечисленных атрибутов ремесла в Гешиной комнате находились диван-кровать, письменный стол с дерматиновым верхом, залитый чернилами, машинным маслом, бензином, расплавленной канифолью, Гешиной кровью от многочисленных производственных травм, стояло два венских стула, тумбочка и на ней первый советский телевизор КВН-49. Телевизор был стар, но работал на редкость хорошо. А японская пластмассовая линза позволяла даже разглядеть выражение лица знаменитого хоккеиста Валерия Харламова или не менее знаменитого певца Иосифа Кобзона. Геша свой телевизор любил, холил его и нежил, менял в нём разные детали и не признавал никаких новомодных марок типа «Темп» или «Рубин», украшавшего столовую Кешиных родителей.
Ещё у Геши был замечательный стереомагнитофон «Юпитер», который он тут же включил, и из двух мощных колонок-динамиков звучала грустная песня на хорошем английском языке. Пел некто по фамилии Хампердинк. Ни Геша, ни Кеша не знали содержания этой песни, но певец грустил умело, а грусть интернациональна и не требует перевода. Тем более что друзьям тоже было не слишком весело.
– Хорошо поёт, – сказал Кеша.
– Мастер, – подтвердил Геша.
– Не то что наши, – согласился третий голос.
– Это ты сказал? – спросил Кеша.
– Нет, – сказал Геша. – Я думал, это ты.
– Это я сказал, – сообщил третий голос.
– Кто ты? – спросил Кеша, и трудно поручиться, что в голосе этого мужественного мальчика совсем не было страха.
– Ну, я, – раздражённо сказал третий голос. – Не видите, что ли?
И тут Кеша и Геша увидели некоего старичка. Старичок стоял в вальяжной позе и смотрел на Кешу и Гешу со снисходительной улыбкой. Старичок был малоросл, одет в полосатую рубашку с длинными рукавами и белые чесучовые брючки, давно не знавшие утюга. И белыми-то они были изначально, может, лет сто назад. Ещё на старичке наблюдались сандалеты, сквозь которые виднелись игривые красные носки, И вообще, старичок выглядел как-то несерьёзно: и улыбочка эта фривольная, и периодическое подмигивание левым глазом, и поза его. Не говоря уже о самом его появлении.
Любой рядовой взрослый человек испугался бы невероятно. Кеша и Геша, к счастью, не были взрослыми. Кеша и Геша не вышли из того прекрасного возраста, когда не существует для человека пресловутая холодная формула: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Всё может быть, всё возможно в нашем замечательном мире! Стоит только поверить в невозможное, как оно тут же исполняется, только поверить уж надо полностью, без опасений и осторожничания. Но взрослые не могут не осторожничать. Есть в них намертво вросшая жилка здорового скептицизма, настолько здорового, что мешает он верить в снежного человека, в летающие тарелки, в зелёных человечков со звёзд.
Но Кеша и Геша не были взрослыми. Они, увидев старичка у телевизора, смешного старичка в красных носках, приняли этот факт за реальный и потребовали разумного объяснения этому факту.
– Вы откуда взялись? – строго спросил Геша, потому что в данный момент именно он был хозяином.
– «Откуда, откуда»… – сварливо сказал старичок. – Из телевизора, вот откуда.
– Вздор, – строго заметил Геша. – Во-первых, я свой телевизор знаю, во-вторых, вы там просто не поместились бы, а в-третьих, так не бывает…
– Ах, Геша, Геша, – грустно сказал старичок, – от тебя ли я слышу эти скучные слова: «Так не бывает». Бывает, Гешенька, всё.
И тут он вдруг стал уменьшаться, потом таять, потом совсем исчез, а телевизор заговорил голосом диктора Балашова:
– Ну, а теперь бывает?
Но это никак не мог быть диктор Балашов, потому что телевизор Геша из сети выключил, это он точно помнил, да и сейчас посмотрел, проверил – верно, выключил.
А старичок вновь возник будто бы из ничего, встал у телевизора, ухмыльнулся и вдруг закашлялся, схватившись за грудь. Кашлял он долго и натужно, потом отдышался, сказал хрипло:
– Все лёгкие в пыли, му́ка какая… Любит твоя бабка уборки устраивать – спасу от неё нет. Повлиял бы ты на неё…
Тут молчавший до сих пор Кеша (и, надо заметить, оторопевший от всех этих чудес) вмешался в разговор:
– Вот что, товарищ. Бабка бабкой, но кто вы такой и что делаете в чужой квартире?
Тут старичок ловко подпрыгнул, уселся на край стола-ветерана, заболтал ножками в детских сандаликах:
– Резонный вопрос, Иннокентий. Кто я? По-вашему, наверно, я – дух. И квартира эта мне не чужая, я здесь давно живу – с тех пор, как сей телевизор купили.
– Так в телевизоре и живёте? – саркастически спросил Кеша.
– Так в телевизоре и живу, – подтвердил старичок, не замечая, впрочем, сарказма. – Дело в том, что я – дух телевизора.
Вот тут взрослые поступили бы однозначно. Немедленно согласились бы со старичком, сделали вид, что верят ему во всём, успокоили бы его, заставили потерять бдительность, а сами в это время позвонили бы в больницу имени доктора Кащенко и вызвали отряд санитаров с крепкими смирительными рубашками. И зря. Потому что старичок психически вполне здоров, и ещё: он взял бы да исчез в телевизоре – ищи-свищи. И за ложный вызов врачей пришлось бы отвечать по всей строгости советских законов.
Ни Кеша, ни Геша к телефону не бросились. Более того, они очень заинтересовались сообщением старичка.
– Как это – дух? – с сомнением спросил Кеша.
– А будто ты не слыхал, что у вещей есть душа. Вот говорят: сделал мастер вещь и душу в неё вложил. И живёт в такой вещи душа мастера…
– Так телевизор на конвейере делали. Может, сто человек. Один лампу ввернул, десятый гайку закрутил, сотый тряпочкой протёр. И в смену у них тыща телевизоров. В каждый душу вкладывать – души не хватит.
– Знакомо рассуждаешь, – расстроился старичок. – И многие так же рассуждают. Поэтому у нас вещи без души и делают: тяп-ляп – и готово. А если ещё и хозяин к вещи так относится, то ей через месяц-другой на свалке место.
– А как же к ней относиться?
– С душой, Кешенька, с душой. Тогда любая вещь долго служить будет. Вот как Гешин КВН-49.
– Выходит дело, вы – моя душа, – засмеялся Геша. – Это, значит, я вас туда вложил. – Он кивнул на побитый ящик телевизора. – Так, когда его отец купил, меня ещё, может, и на свете не было…
– Верно, – согласился старичок. – Я – ничья не душа. Я сам по себе.
– Тогда почему вы именно мой телевизор выбрали?
– По разнарядке. Направление мне сюда вышло.
– От кого направление?
– От начальства, конечно…
Тут Кеша сообразил, что с такими бессистемными вопросами они до истины долго не доберутся. Нужна последовательность.
– Вот что, – сказал он решительно, – вы нам всё по порядку расскажите: что за духи, откуда вы, где работали до Гешиного телевизора, что за начальство у вас. В общем, подробненько и не торопясь.
– Ты у нас прямо отдел кадров, – захихикал старичок и опять закашлялся. – Вы бы лучше пылесосом погудели, почистили бы кавээнчик-то. Ты совсем разленился, – вдруг набросился он на Гешу, – заднюю стенку снял, а на место кто будет ставить? Великий русский поэт Пушкин?
Тут Геша сообразил, что заднюю стенку он действительно забыл на место прикрутить – с тех пор как менял лампу. А времени тому недели две уже… Да-а, стыдновато…
– Ладно, – подвёл итог Кеша. – Ты, Гешка, сооруди пылесос и погуди им, как выражается товарищ. Я позвоню отцу, скажу, что испытания модели временно отменяются.
Они вышли из комнаты, и Геша спросил друга:
– Слушай, Кешка, куда мы влезли? Это же мистика какая-то, бабкины сказки…
– Ты спишь? – спросил Кеша.
– Нет.
– И я не сплю. А старичок существует?
– А вдруг это галлюцинация?
Кеша был умный мальчик, почти отличник, и с чувством юмора у него тоже всё было в порядке.
– Если это галлюцинация, – сказал он, – то довольно любопытная. Как ты считаешь?
– Не без того, – согласился Геша.
– А значит, будем галлюцинировать дальше. – И добавил сердито: – Не теряй времени, пропылесось хорошенько и стенку прикрути… Кстати, как его зовут? – Он подошёл к двери Гешиной комнаты и крикнул: – А как ваше имя, дедушка?
– Кинескопом меня кличут. Старик Кинескоп.
Геша привык к мысли, что у него самого психика малость подорванная. Он привык к этой мысли, но ни секунды ей не верил. Сам-то Геша точно знал, что его нервы – канаты. Он знал это точно, потому что тренинг нервной системы давно стал его привычным занятием. Он мог перейти реку не по мосту, а по перилам моста. Он мог спокойно положить за пазуху лягушку, хотя она холодная и мерзко шевелится. Он вполне мог спать на гвоздях и даже спал однажды, но вбить их было некуда – матрас лёгкий, и гвозди в нём не держались, поэтому Геша рассыпал их на простыне и проспал всю ночь без сновидений. Хотя было жестковато.
Но крепкая нервная система Геши была тем не менее очень тонко организована. Геша злился, и лишь крепкие нервы не позволили ему выместить злость на Кеше, который втравил его в эту позорную и унизительную историю.
– Что я тебе говорил! – повторил Геша. – Стену лбом не прошибёшь. А здесь – стена.
– Бетонная, – согласился Кеша. – Особенно Кузьмич.
– Все хороши. Ты подумай, Кешка, с кого нам пример надо брать! У кого мы учиться должны! Страшно представить…
– Ты не прав. Не все же взрослые таковы, не обольщайся. Эти – досадное исключение.
– Могучее исключение, – мрачно сказал Геша. – На их стороне сила.
– Сила всегда на стороне взрослых. С этой силой приходится мириться, пока не вырастешь. Но ею можно управлять, сам знаешь.
– Теория заданного наказания?
– Точно, – подтвердил Кеша. – И теория обхода запрета. И наконец, главная теория – теория примерного поведения.
Теории эти были разработаны многими поколениями мальчишек и девчонок и успешно применялись Кешей и Гешей в их нелёгкой жизненной практике. Скажем, теория заданного наказания. Кеше хочется в кино, но его желание заранее обречено на провал. Возражения известны: «Надо делать уроки» (хотя они сделаны!), «Ты был в кино позавчера» (хотя он смотрел совсем другой фильм!), «Ты должен сходить в прачечную» (хотя он успеет сделать это до кино!). Как Кеша поступит? Придя домой после школы, забросит портфель в угол и сообщит родителям потрясающую новость: он сейчас же отправляется в велосипедный поход по Московской кольцевой дороге до позднего вечера. Сто против одного, что ему не разрешат идти в этот мифический поход. Он расстроен, обижен. Он молча делает все уроки. Он идёт в прачечную, булочную, молочную и бакалею. Он возвращается домой, нагружённый продуктами, и скорбно интересуется: может, хотя бы в кино разрешат сходить? И ещё сто против одного, что ни у кого из родителей не поднимется рука на это скромное (по сравнению с велосипедным походом) желание.
Кеша и Геша, бывало, пользовались теорией заданного наказания, однако не злоупотребляли ею. Всё-таки она несла элемент обмана – пусть невинного, пусть искупленного целым рядом благородных деяний, но обмана, как ни крути. Не любили они и теорию обхода запрета, предельно ясную теорию, но… построенную на вранье. Применять её можно было лишь в самом крайнем, самом безвыходном случае.
Лучше и надёжнее всех, по мнению друзей, выглядела теория примерного поведения. Краткий афористический смысл её удачно выразил Кеша: «Веди себя хорошо, и родители тоже будут вести себя хорошо». Но, честно говоря, она не всегда удачно срабатывала. И к сожалению, не всегда по вине детей…
– Какая теория подойдёт здесь? – спросил Геша.
– Мне больно говорить, но, думаю, теория обхода запрета.
– Риск?
– Благороден. Ибо запрет абсолютно бессмыслен. Чистой воды эгоизм. Эгоизм вульгарис.
– Как? – не понял Геша.
– Суровая латынь, – объяснил Кеша. – Так говорили древние римляне, которых мы проходили в прошлом году. Дух древних римлян был стоек и несгибаем. Они пошли бы на хитрость и провели испытания после обеда.
Геша нёс ответственность за ходовую часть испытаний. Социальная их основа его не трогала: римляне так римляне.
– А если они опять «козла» стучать будут?
– Не будут, – заверил Кеша, – надоест.
По молодости лет Кеша недооценивал терпения козлятников и их невероятные игровые способности. Он мог бы и просчитаться, не вмешайся в эту историю могучая и загадочная сила, которую Витька назвал телекинезом. Забегая вперёд, скажем, что в её названии Трёшница не ошибся. Но лишь в названии.
– Пойдём пока ко мне, – сказал Геша.
– А баба Вера?
– Баба Вера уехала к бабе Кате в Коньково-Деревлёво на весь день.
Геша жил с бабой Верой в трёхкомнатной квартире и имел собственную большую комнату, набитую паяльниками, радиолампами, отвёртками, пассатижами, конденсаторами, полупроводниками, и так далее, и тому подобное. Гешина комната была предметом вечных ссор с бабой Верой, которая желала убрать её, вопреки Гешиному законному сопротивлению.
Кроме вышеперечисленных атрибутов ремесла в Гешиной комнате находились диван-кровать, письменный стол с дерматиновым верхом, залитый чернилами, машинным маслом, бензином, расплавленной канифолью, Гешиной кровью от многочисленных производственных травм, стояло два венских стула, тумбочка и на ней первый советский телевизор КВН-49. Телевизор был стар, но работал на редкость хорошо. А японская пластмассовая линза позволяла даже разглядеть выражение лица знаменитого хоккеиста Валерия Харламова или не менее знаменитого певца Иосифа Кобзона. Геша свой телевизор любил, холил его и нежил, менял в нём разные детали и не признавал никаких новомодных марок типа «Темп» или «Рубин», украшавшего столовую Кешиных родителей.
Ещё у Геши был замечательный стереомагнитофон «Юпитер», который он тут же включил, и из двух мощных колонок-динамиков звучала грустная песня на хорошем английском языке. Пел некто по фамилии Хампердинк. Ни Геша, ни Кеша не знали содержания этой песни, но певец грустил умело, а грусть интернациональна и не требует перевода. Тем более что друзьям тоже было не слишком весело.
– Хорошо поёт, – сказал Кеша.
– Мастер, – подтвердил Геша.
– Не то что наши, – согласился третий голос.
– Это ты сказал? – спросил Кеша.
– Нет, – сказал Геша. – Я думал, это ты.
– Это я сказал, – сообщил третий голос.
– Кто ты? – спросил Кеша, и трудно поручиться, что в голосе этого мужественного мальчика совсем не было страха.
– Ну, я, – раздражённо сказал третий голос. – Не видите, что ли?
И тут Кеша и Геша увидели некоего старичка. Старичок стоял в вальяжной позе и смотрел на Кешу и Гешу со снисходительной улыбкой. Старичок был малоросл, одет в полосатую рубашку с длинными рукавами и белые чесучовые брючки, давно не знавшие утюга. И белыми-то они были изначально, может, лет сто назад. Ещё на старичке наблюдались сандалеты, сквозь которые виднелись игривые красные носки, И вообще, старичок выглядел как-то несерьёзно: и улыбочка эта фривольная, и периодическое подмигивание левым глазом, и поза его. Не говоря уже о самом его появлении.
Любой рядовой взрослый человек испугался бы невероятно. Кеша и Геша, к счастью, не были взрослыми. Кеша и Геша не вышли из того прекрасного возраста, когда не существует для человека пресловутая холодная формула: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Всё может быть, всё возможно в нашем замечательном мире! Стоит только поверить в невозможное, как оно тут же исполняется, только поверить уж надо полностью, без опасений и осторожничания. Но взрослые не могут не осторожничать. Есть в них намертво вросшая жилка здорового скептицизма, настолько здорового, что мешает он верить в снежного человека, в летающие тарелки, в зелёных человечков со звёзд.
Но Кеша и Геша не были взрослыми. Они, увидев старичка у телевизора, смешного старичка в красных носках, приняли этот факт за реальный и потребовали разумного объяснения этому факту.
– Вы откуда взялись? – строго спросил Геша, потому что в данный момент именно он был хозяином.
– «Откуда, откуда»… – сварливо сказал старичок. – Из телевизора, вот откуда.
– Вздор, – строго заметил Геша. – Во-первых, я свой телевизор знаю, во-вторых, вы там просто не поместились бы, а в-третьих, так не бывает…
– Ах, Геша, Геша, – грустно сказал старичок, – от тебя ли я слышу эти скучные слова: «Так не бывает». Бывает, Гешенька, всё.
И тут он вдруг стал уменьшаться, потом таять, потом совсем исчез, а телевизор заговорил голосом диктора Балашова:
– Ну, а теперь бывает?
Но это никак не мог быть диктор Балашов, потому что телевизор Геша из сети выключил, это он точно помнил, да и сейчас посмотрел, проверил – верно, выключил.
А старичок вновь возник будто бы из ничего, встал у телевизора, ухмыльнулся и вдруг закашлялся, схватившись за грудь. Кашлял он долго и натужно, потом отдышался, сказал хрипло:
– Все лёгкие в пыли, му́ка какая… Любит твоя бабка уборки устраивать – спасу от неё нет. Повлиял бы ты на неё…
Тут молчавший до сих пор Кеша (и, надо заметить, оторопевший от всех этих чудес) вмешался в разговор:
– Вот что, товарищ. Бабка бабкой, но кто вы такой и что делаете в чужой квартире?
Тут старичок ловко подпрыгнул, уселся на край стола-ветерана, заболтал ножками в детских сандаликах:
– Резонный вопрос, Иннокентий. Кто я? По-вашему, наверно, я – дух. И квартира эта мне не чужая, я здесь давно живу – с тех пор, как сей телевизор купили.
– Так в телевизоре и живёте? – саркастически спросил Кеша.
– Так в телевизоре и живу, – подтвердил старичок, не замечая, впрочем, сарказма. – Дело в том, что я – дух телевизора.
Вот тут взрослые поступили бы однозначно. Немедленно согласились бы со старичком, сделали вид, что верят ему во всём, успокоили бы его, заставили потерять бдительность, а сами в это время позвонили бы в больницу имени доктора Кащенко и вызвали отряд санитаров с крепкими смирительными рубашками. И зря. Потому что старичок психически вполне здоров, и ещё: он взял бы да исчез в телевизоре – ищи-свищи. И за ложный вызов врачей пришлось бы отвечать по всей строгости советских законов.
Ни Кеша, ни Геша к телефону не бросились. Более того, они очень заинтересовались сообщением старичка.
– Как это – дух? – с сомнением спросил Кеша.
– А будто ты не слыхал, что у вещей есть душа. Вот говорят: сделал мастер вещь и душу в неё вложил. И живёт в такой вещи душа мастера…
– Так телевизор на конвейере делали. Может, сто человек. Один лампу ввернул, десятый гайку закрутил, сотый тряпочкой протёр. И в смену у них тыща телевизоров. В каждый душу вкладывать – души не хватит.
– Знакомо рассуждаешь, – расстроился старичок. – И многие так же рассуждают. Поэтому у нас вещи без души и делают: тяп-ляп – и готово. А если ещё и хозяин к вещи так относится, то ей через месяц-другой на свалке место.
– А как же к ней относиться?
– С душой, Кешенька, с душой. Тогда любая вещь долго служить будет. Вот как Гешин КВН-49.
– Выходит дело, вы – моя душа, – засмеялся Геша. – Это, значит, я вас туда вложил. – Он кивнул на побитый ящик телевизора. – Так, когда его отец купил, меня ещё, может, и на свете не было…
– Верно, – согласился старичок. – Я – ничья не душа. Я сам по себе.
– Тогда почему вы именно мой телевизор выбрали?
– По разнарядке. Направление мне сюда вышло.
– От кого направление?
– От начальства, конечно…
Тут Кеша сообразил, что с такими бессистемными вопросами они до истины долго не доберутся. Нужна последовательность.
– Вот что, – сказал он решительно, – вы нам всё по порядку расскажите: что за духи, откуда вы, где работали до Гешиного телевизора, что за начальство у вас. В общем, подробненько и не торопясь.
– Ты у нас прямо отдел кадров, – захихикал старичок и опять закашлялся. – Вы бы лучше пылесосом погудели, почистили бы кавээнчик-то. Ты совсем разленился, – вдруг набросился он на Гешу, – заднюю стенку снял, а на место кто будет ставить? Великий русский поэт Пушкин?
Тут Геша сообразил, что заднюю стенку он действительно забыл на место прикрутить – с тех пор как менял лампу. А времени тому недели две уже… Да-а, стыдновато…
– Ладно, – подвёл итог Кеша. – Ты, Гешка, сооруди пылесос и погуди им, как выражается товарищ. Я позвоню отцу, скажу, что испытания модели временно отменяются.
Они вышли из комнаты, и Геша спросил друга:
– Слушай, Кешка, куда мы влезли? Это же мистика какая-то, бабкины сказки…
– Ты спишь? – спросил Кеша.
– Нет.
– И я не сплю. А старичок существует?
– А вдруг это галлюцинация?
Кеша был умный мальчик, почти отличник, и с чувством юмора у него тоже всё было в порядке.
– Если это галлюцинация, – сказал он, – то довольно любопытная. Как ты считаешь?
– Не без того, – согласился Геша.
– А значит, будем галлюцинировать дальше. – И добавил сердито: – Не теряй времени, пропылесось хорошенько и стенку прикрути… Кстати, как его зовут? – Он подошёл к двери Гешиной комнаты и крикнул: – А как ваше имя, дедушка?
– Кинескопом меня кличут. Старик Кинескоп.
Глава четвёртая
КЕША, ГЕША И ЧУДЕСНЫЙ МИР ДУХОВ
Кеша сел на венский стул, предварительно скинув с него какие-то радиодетали. Геша устроился на полу, потому что второй стул тоже был занят радиодеталями, а Геша относился к ним бережно и с пиететом. Старик Кинескоп удобно примостился на диване, забравшись на него с ногами, поглядывал на свой кавээн – вычищенный и с прикрученной задней стенкой, улыбался довольно… Со стенкой, конечно, Геша виноват, забыл он о ней тогда в суматохе. А сейчас привернул накрепко новыми блестящими винтиками.
– Ладно, – сказал Кинескоп, закончив любоваться своим кавээном, – приступим, пожалуй… Ну, так с чего начать?
– С начала, – сказал рациональный Кеша.
Кинескоп задумался, упёрся кулачком в подбородок, как «Мыслитель» работы французского скульптора Родена, улыбался чему-то своему – видно, вспоминал это давнее Начало. Хорошо ему сейчас было: просто, по-домашнему, не то что в телевизоре торчать с утра до утра.
Ребята молчали, не торопили его: понимали, что история будет долгой, а долгая история с бухты-барахты не рассказывается. Тут раскачка нужна.
Но вот старичок раскачался, начал мечтательно:
– Давно это было… Вы тогда не родились. И родители ваши не родились. И прародители ваши тоже ещё не появились. Жили тогда на земле духи – злые и добрые. И звались они по-разному: водяными, лешими, домовыми, русалками. Это наши духи, русские. О заграничных – всяких там эльфах, гномах – я не говорю. Тех же щей, да пожиже влей… Обязанности у них были строго разграничены. Домовой, к примеру, за дом отвечал, за хозяйство. Кто поопытнее, тому большие дома доверялись, иной раз целые замки. Ну, а у кого способностей меньше, тот в домишках жил, и хозяйство у такого поменьше было. Лешие – те в лесу. Водяные – в прудах там, в озёрах. Русалки – всё больше по морям, их редко видели. Ну и прочие тоже… Жили так веками, не тужили, к условиям давно приспособились. Но вот началась эпоха Великого Технического Прогресса, и кончилось наше спокойное житьё…
Тут старик Кинескоп сделал паузу и посмотрел на своих слушателей. Слушатели ждали продолжения. Впрочем, слушатели по-разному ждали продолжения. Геша скептически: мол, давай-давай, дед, заливай помаленьку… Кеша с вежливым интересом, за которым всё-таки проглядывало доверие к старику: пока всё общеизвестно, в детском саду проходили, а вот что ты дальше нам новенького сообщишь?..
Старик улыбнулся ласково – рот у него расползся почти до ушей, нос сморщился, – но удовлетворился сосредоточенным вниманием публики, продолжил:
– Дальше жить по-старому стало невозможно. Сами посудите: раньше домовой своё хозяйство наперечёт знал. Кастрюли там, вёдра, печка русская, иногда корова или свиньи. Всё несложно. А теперь? Телевизоры, комбайны всякие, холодильники, пылесосы, автомобили – ужас! Не сразу, правда, всё это появилось. Постепенно, понемногу. Но уже тогда, в самом начале, стало нам ясно: нужна специализация.
– Какая специализация? – не понял Геша.
– Обыкновенная, – терпеливо пояснил Кинескоп. – Узкая. По профессии. А для этого учиться требовалось. Были, конечно, и консерваторы, ретрограды и рутинёры: дескать, жили по-старому – и неча менять. Где они теперь? Сгинули. Шуршат где-нибудь по лесам-болотам, прохожих-полуночников пугают. Ученье – свет… Я тогда молодой был, головастый, по радиоделу пошёл.
– А где учились? – скептически поинтересовался Геша. – Школа, что ли, специальная была?
– Зачем специальная? Обыкновенная – человеческая. Институт, университет, техникум – мало ли у вас учебных заведений? Всеобщее образование…
– Так с людьми и учились?!
– Не совсем с людьми… Можно, конечно, и с людьми, да только хлопотно. Документы нужны, на лекции ходи обязательно, на физкультуру – зачёт по лыжам сдавай… Нет, ребяточки, гораздо спокойнее просочиться куда-нибудь в дымоход над аудиторией: и слышно, и видно – красота! Так пять лет и проучился. И всё так же, не лентяйничал. А что диплома нет – так не за бумажку старался. Нам бумажка без надобности, нам знания нужны. А бумажка ваша – это видимость одна…
– В каком институте курс слушали? – официальным тоном спросил Геша.
– В радиотехническом. Но это позже. А поначалу в радиомастерской знаний набирался. Я ведь до телевизора в радиоприёмнике работал. А потом переучился.
– А что же вы всё в кавээне?
Кинескоп потупился, засопел. И Кеша остервенело посмотрел на Гешу, задавшего явно бестактный вопрос. Но старик перехватил взгляд, сказал успокаивающе:
– Да ничего, верный вопрос… Стар я, ребяточки, и склероз уже проглядывается, и соображаю туго. Поздно переучиваться. Содержу кавээн в порядке, и ладно… Вроде бы неплохо работает телевизор, а, Геша?..
– Неплохо, – сказал бестактный Геша. – Только ж это я его ремонтирую.
– А вот врёшь! – возмутился Кинескоп. – Ты его не ремонтируешь, ты его реконструируешь. А скажи честно, разве ж он сам отказывал когда-либо?
– Да вроде нет… Схема у него хорошая.
– Схема… – протянул старик. – Духи в этих развалюхах хорошие были, энтузиасты. Да что говорить, это ж мы телевизорную промышленность начинали. Только кто поумней – давно дальше пошли. Вот дружок мой, Реле, тоже в кавээне начал. А теперь где? Теперь он всей системой промышленного телевидения в универмаге «Москва» ведает. Был я у него, смотрел, прекрасный специалист. А учились вместе… Или вот Регистр. В телецентре устроился, в Останкине. Он меня на экскурсию водил, показывал, объяснял, да всё зря: отупел я, что ли… – И Кинескоп заплакал.
Плакал он жалобно, утирал кулачком слёзы, буквально-таки ручьями бегущие по коричневому сморщенному личику, всхлипывал, сопел.
Кеша с Гешей бросились к нему, начали утешать. Кеша из кармана платок достал – не очень чистый, даже грязноватый скорее, совал старику:
– Вот платок, возьмите… Да не расстраивайтесь вы, честное слово! Подумаешь, телецентр! Там всё новенькое, да и меняют оборудование каждый день. Тоже мне работа – не бей лежачего. Вот кавээн – это дело!..
Нехитрые Кешины утешения неожиданно подействовали. Кинескоп перестал реветь, взял платок, вытер слёзы, сложил его аккуратно, но Кеше не отдал, себе в карман сунул. Может, по рассеянности.
– Дело, говоришь? Верно… Да я не о том жалею. Я о потерянном времени жалею. Какие возможности! – Он всплеснул ладошками: – Учись не хочу. Вон мои кореши в большие люди вышли. Один турбину на Красноярской ГЭС обслуживает – шутка ли! Другой в Ту-114 летает – тоже пост! А третий… До него и не добраться: всем московским метро ведает, у него самого сотни две духов в подчинении. А всё потому, что учился. Ни на минуту самосовершенствования не прекращал. – Кинескоп поднял вверх указующий перст и потряс им значительно.
– Там же начальник есть! – удивился Кеша. – Начальник управления…
– «Начальник»… – передразнил его Кинескоп. – Так то человек, а это – дух. Ты, брат, не путай людей с духами. У вас свои функции. У нас – свои.
– Выходит так, – сказал Геша. – Раз метро хорошо работает, в том заслуга вашего приятеля.
– А как же? Вестимо дело. И помощников его.
– А люди ни при чём?
– Не понимаешь ты меня, парень. А вроде не дурак… Если люди без души к делу относятся, так там и духам делать нечего: не пойдёт дело. А работает с душой человек, у него дело спорится. И дух ему тогда во всём помогает. Я разве сам лампу в телевизоре сменить могу? Не могу. Я могу её подольше работать заставить – это да. Так не вечно же… И разве не было у тебя так: смотришь ты телевизор и вдруг подумаешь, что неплохо бы такую-то лампу заменить? А, было?
– Было, – сознался Геша.
– Вот, – удовлетворённо хмыкнул старик. – Это ж я тебе подсказывал.
– Телепатия? – Кеша даже вперёд подался.
– Вроде бы, – поскромничал Кинескоп. – Обычная штука… И везде так же: духи всё наперёд знают и толковым людям помогают. В контакте работаем.
Тут Геша руку поднял, как будто на уроке в школе:
– А у нас в квартире ещё духи есть?
Кинескоп помялся, пожевал губами.
– Так, чтоб постоянных, – двое нас. А приходящие есть.
– Кто же?
– Дух телефонной сети. Который за подстанцию отвечает. Он и к тебе, Кеша, заглядывает… А живёт вот этот… – Он кивнул на выключенный магнитофон.
– А где он? – Кеша и Геша даже в один голос спросили это.
– Ушёл, – грустно сказал Кинескоп. – К тебе, Кешка, ушёл.
– Да ну? А зачем?
– Брат у него там живёт. У тебя то есть…
– В магнитофоне?
– Ну да… Они духи хорошие, добрые, грамотные. Хотя и молодые. Твой, бывает, и к нам заходит. Всё ко мне пристают: расскажи да расскажи, как раньше духи жили. А расскажешь – смеются: тёмные вы, дескать, были, страшно подумать!.. Твой-то, Кешка, вообще головастый малый. Он у тебя и за магнитофоном следит, и в телевизоре кумекает.
– В «Рубине»?
– В нём.
– Так он же цветной!
– То-то и оно. Специальность новая, ещё не совсем освоенная. На ходу учиться приходится.
– Ладно, – сказал Кинескоп, закончив любоваться своим кавээном, – приступим, пожалуй… Ну, так с чего начать?
– С начала, – сказал рациональный Кеша.
Кинескоп задумался, упёрся кулачком в подбородок, как «Мыслитель» работы французского скульптора Родена, улыбался чему-то своему – видно, вспоминал это давнее Начало. Хорошо ему сейчас было: просто, по-домашнему, не то что в телевизоре торчать с утра до утра.
Ребята молчали, не торопили его: понимали, что история будет долгой, а долгая история с бухты-барахты не рассказывается. Тут раскачка нужна.
Но вот старичок раскачался, начал мечтательно:
– Давно это было… Вы тогда не родились. И родители ваши не родились. И прародители ваши тоже ещё не появились. Жили тогда на земле духи – злые и добрые. И звались они по-разному: водяными, лешими, домовыми, русалками. Это наши духи, русские. О заграничных – всяких там эльфах, гномах – я не говорю. Тех же щей, да пожиже влей… Обязанности у них были строго разграничены. Домовой, к примеру, за дом отвечал, за хозяйство. Кто поопытнее, тому большие дома доверялись, иной раз целые замки. Ну, а у кого способностей меньше, тот в домишках жил, и хозяйство у такого поменьше было. Лешие – те в лесу. Водяные – в прудах там, в озёрах. Русалки – всё больше по морям, их редко видели. Ну и прочие тоже… Жили так веками, не тужили, к условиям давно приспособились. Но вот началась эпоха Великого Технического Прогресса, и кончилось наше спокойное житьё…
Тут старик Кинескоп сделал паузу и посмотрел на своих слушателей. Слушатели ждали продолжения. Впрочем, слушатели по-разному ждали продолжения. Геша скептически: мол, давай-давай, дед, заливай помаленьку… Кеша с вежливым интересом, за которым всё-таки проглядывало доверие к старику: пока всё общеизвестно, в детском саду проходили, а вот что ты дальше нам новенького сообщишь?..
Старик улыбнулся ласково – рот у него расползся почти до ушей, нос сморщился, – но удовлетворился сосредоточенным вниманием публики, продолжил:
– Дальше жить по-старому стало невозможно. Сами посудите: раньше домовой своё хозяйство наперечёт знал. Кастрюли там, вёдра, печка русская, иногда корова или свиньи. Всё несложно. А теперь? Телевизоры, комбайны всякие, холодильники, пылесосы, автомобили – ужас! Не сразу, правда, всё это появилось. Постепенно, понемногу. Но уже тогда, в самом начале, стало нам ясно: нужна специализация.
– Какая специализация? – не понял Геша.
– Обыкновенная, – терпеливо пояснил Кинескоп. – Узкая. По профессии. А для этого учиться требовалось. Были, конечно, и консерваторы, ретрограды и рутинёры: дескать, жили по-старому – и неча менять. Где они теперь? Сгинули. Шуршат где-нибудь по лесам-болотам, прохожих-полуночников пугают. Ученье – свет… Я тогда молодой был, головастый, по радиоделу пошёл.
– А где учились? – скептически поинтересовался Геша. – Школа, что ли, специальная была?
– Зачем специальная? Обыкновенная – человеческая. Институт, университет, техникум – мало ли у вас учебных заведений? Всеобщее образование…
– Так с людьми и учились?!
– Не совсем с людьми… Можно, конечно, и с людьми, да только хлопотно. Документы нужны, на лекции ходи обязательно, на физкультуру – зачёт по лыжам сдавай… Нет, ребяточки, гораздо спокойнее просочиться куда-нибудь в дымоход над аудиторией: и слышно, и видно – красота! Так пять лет и проучился. И всё так же, не лентяйничал. А что диплома нет – так не за бумажку старался. Нам бумажка без надобности, нам знания нужны. А бумажка ваша – это видимость одна…
– В каком институте курс слушали? – официальным тоном спросил Геша.
– В радиотехническом. Но это позже. А поначалу в радиомастерской знаний набирался. Я ведь до телевизора в радиоприёмнике работал. А потом переучился.
– А что же вы всё в кавээне?
Кинескоп потупился, засопел. И Кеша остервенело посмотрел на Гешу, задавшего явно бестактный вопрос. Но старик перехватил взгляд, сказал успокаивающе:
– Да ничего, верный вопрос… Стар я, ребяточки, и склероз уже проглядывается, и соображаю туго. Поздно переучиваться. Содержу кавээн в порядке, и ладно… Вроде бы неплохо работает телевизор, а, Геша?..
– Неплохо, – сказал бестактный Геша. – Только ж это я его ремонтирую.
– А вот врёшь! – возмутился Кинескоп. – Ты его не ремонтируешь, ты его реконструируешь. А скажи честно, разве ж он сам отказывал когда-либо?
– Да вроде нет… Схема у него хорошая.
– Схема… – протянул старик. – Духи в этих развалюхах хорошие были, энтузиасты. Да что говорить, это ж мы телевизорную промышленность начинали. Только кто поумней – давно дальше пошли. Вот дружок мой, Реле, тоже в кавээне начал. А теперь где? Теперь он всей системой промышленного телевидения в универмаге «Москва» ведает. Был я у него, смотрел, прекрасный специалист. А учились вместе… Или вот Регистр. В телецентре устроился, в Останкине. Он меня на экскурсию водил, показывал, объяснял, да всё зря: отупел я, что ли… – И Кинескоп заплакал.
Плакал он жалобно, утирал кулачком слёзы, буквально-таки ручьями бегущие по коричневому сморщенному личику, всхлипывал, сопел.
Кеша с Гешей бросились к нему, начали утешать. Кеша из кармана платок достал – не очень чистый, даже грязноватый скорее, совал старику:
– Вот платок, возьмите… Да не расстраивайтесь вы, честное слово! Подумаешь, телецентр! Там всё новенькое, да и меняют оборудование каждый день. Тоже мне работа – не бей лежачего. Вот кавээн – это дело!..
Нехитрые Кешины утешения неожиданно подействовали. Кинескоп перестал реветь, взял платок, вытер слёзы, сложил его аккуратно, но Кеше не отдал, себе в карман сунул. Может, по рассеянности.
– Дело, говоришь? Верно… Да я не о том жалею. Я о потерянном времени жалею. Какие возможности! – Он всплеснул ладошками: – Учись не хочу. Вон мои кореши в большие люди вышли. Один турбину на Красноярской ГЭС обслуживает – шутка ли! Другой в Ту-114 летает – тоже пост! А третий… До него и не добраться: всем московским метро ведает, у него самого сотни две духов в подчинении. А всё потому, что учился. Ни на минуту самосовершенствования не прекращал. – Кинескоп поднял вверх указующий перст и потряс им значительно.
– Там же начальник есть! – удивился Кеша. – Начальник управления…
– «Начальник»… – передразнил его Кинескоп. – Так то человек, а это – дух. Ты, брат, не путай людей с духами. У вас свои функции. У нас – свои.
– Выходит так, – сказал Геша. – Раз метро хорошо работает, в том заслуга вашего приятеля.
– А как же? Вестимо дело. И помощников его.
– А люди ни при чём?
– Не понимаешь ты меня, парень. А вроде не дурак… Если люди без души к делу относятся, так там и духам делать нечего: не пойдёт дело. А работает с душой человек, у него дело спорится. И дух ему тогда во всём помогает. Я разве сам лампу в телевизоре сменить могу? Не могу. Я могу её подольше работать заставить – это да. Так не вечно же… И разве не было у тебя так: смотришь ты телевизор и вдруг подумаешь, что неплохо бы такую-то лампу заменить? А, было?
– Было, – сознался Геша.
– Вот, – удовлетворённо хмыкнул старик. – Это ж я тебе подсказывал.
– Телепатия? – Кеша даже вперёд подался.
– Вроде бы, – поскромничал Кинескоп. – Обычная штука… И везде так же: духи всё наперёд знают и толковым людям помогают. В контакте работаем.
Тут Геша руку поднял, как будто на уроке в школе:
– А у нас в квартире ещё духи есть?
Кинескоп помялся, пожевал губами.
– Так, чтоб постоянных, – двое нас. А приходящие есть.
– Кто же?
– Дух телефонной сети. Который за подстанцию отвечает. Он и к тебе, Кеша, заглядывает… А живёт вот этот… – Он кивнул на выключенный магнитофон.
– А где он? – Кеша и Геша даже в один голос спросили это.
– Ушёл, – грустно сказал Кинескоп. – К тебе, Кешка, ушёл.
– Да ну? А зачем?
– Брат у него там живёт. У тебя то есть…
– В магнитофоне?
– Ну да… Они духи хорошие, добрые, грамотные. Хотя и молодые. Твой, бывает, и к нам заходит. Всё ко мне пристают: расскажи да расскажи, как раньше духи жили. А расскажешь – смеются: тёмные вы, дескать, были, страшно подумать!.. Твой-то, Кешка, вообще головастый малый. Он у тебя и за магнитофоном следит, и в телевизоре кумекает.
– В «Рубине»?
– В нём.
– Так он же цветной!
– То-то и оно. Специальность новая, ещё не совсем освоенная. На ходу учиться приходится.