Страница:
– А Кио?
– Слаб, слаб, всё у него на технике, никакого волшебства.
– А как вы своё волшебство дирекции объяснили?
Джинн морщится. Похоже, что воспоминания об этом удовольствия ему не доставляют.
– Запудрил я им мозги. Слова разные употреблял.
– Какие слова?
– Умные. Говорю: всем управляет конвергационный инверсор, препарирующий мутантное поле по функции «Омега» в четвёртом измерении.
«Не хуже Никодима Брыкина шпарит», – изумляется Алик и с интересом спрашивает:
– А где инверсор взяли?
– Это мне – плёвое дело. Я его на минуточку из института мозговых проблем телетранспортировал.
– Брыкинский аппарат?
– А хоть бы и брыкинский, мне без разницы. Показал я его дирекции и обратно вернул.
– Поверили?
– Как видишь.
– Вы, Ибрагим, настоящий талантливый джинн, – с волнением произносит Алик. – Всё вам доступно. – Уж очень его потрясла история с телетранспортировкой прибора. Или – нуль-транспортировкой, как утверждают иные писатели-фантасты.
– Будто раньше не понял, – пыжится джинн. – Как прыгучесть? Не подводит?
– Исключительная вам благодарность, – витиевато закручивает Алик. – Вчера как раз чемпионом района стал с результатом один метр девяносто пять сантиметров.
Джинн кисточку со стола берёт, в баночку с пудрой окунает, по усам ведёт – приняли они благородный кошачий седоватый колер.
– Пустяшная высота, – говорит. – Ради неё и трудиться не стоило. Потренировался – сам бы осилил, без моей помощи. Ноги-то у тебя вона какие – чисто ходули…
– Что вы, Ибрагиша? – удивляется Алик. – Я до нашей встречи вообще прыгать не умел.
– Всё мура, – заявляет джинн и примеривает к лысинке чёрный паричок с кудряшками. – Знаешь песни: «Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка…», «Во всём нужна сноровка, закалка, тренировка…», «Чтобы тело и душа были молоды…» – И несколько невпопад: – «Не думай о секундах свысока».
Хотя, может, и не совсем невпопад: секунды всё-таки, в спорте ими многое измеряется.
– По вашему, прыгнул бы? – настаивает Алик.
– По-моему, прыгнул бы, – упорствует джинн.
– Но не сразу?
– Ясно, не сразу.
– А мне надо было сразу.
– А если надо было, почему условие не соблюдаешь? – сварливо спрашивает джинн.
«Знает, – с ужасом думает Алик. – Кто донёс?»
– Откуда узнали?
– От верблюда. Я бы – и вдруг не узнал! Шутишь, парень. Всё мне про тебя доподлинно известно: как ешь, как спишь, как прыгаешь, как учишься, с кем дружишь, что врёшь, о чём думаешь. Ты теперь под моим полным контролем. Зачем Дашке сочинил про море?
Алик ёжится под его цепким взглядом.
– Для форсу.
– Ах, для форсу… Плохо.
– Нравится она мне.
– Уже лучше.
– Как будто вы, Ибрагимчик, никогда девушкам не заливали, – храбрится Алик.
– Не наглей, – строго говорит ему джинн. – Обо мне речи нет. А женишься ты на ней, попадёте вы на море, как ты ей в глаза глядеть будешь?
– Ну, уж и женюсь, – смущается Алик, даже краснеет, но мысль о женитьбе ему не слишком неприятна.
– Это я гипотетически, – разъясняет джинн.
– А-а, гипотетически, – с некоторым разочарованием тянет Алик.
– Тебе хоть стыдно? – спрашивает Ибрагим.
– Есть малость.
– Если честно, дар у тебя теперь навек исчезнуть должен, как не было. Но уж больно симпатична мне Дашка, можно тебя понять. Ладно уж, останется твой дар с тобой, но наказать – накажу.
– Как? – пугается Алик.
– Не соврал бы – в следующий раз на два метра сиганул бы. А теперь погодить придётся.
– Долго?
– Как вести себя будешь. А там поглядим… – Тут он взглядывает на часы над дверью, ужасается: – Мать честная, курица лесная, уже звонок дали. Выматывайся отсюда, парень, мне к выступлению готовиться надо, – вскакивает, бесцеремонно выталкивает Алика за дверь.
И Алик уходит. Спускается по лестнице, идёт всё тем же бетонным коридором с тумбами и ящиками. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».
И ничего нет. Покой и порядочек.
Баба-яга и Никодим Брыкин в эту ночь Алику не снятся.
– Слаб, слаб, всё у него на технике, никакого волшебства.
– А как вы своё волшебство дирекции объяснили?
Джинн морщится. Похоже, что воспоминания об этом удовольствия ему не доставляют.
– Запудрил я им мозги. Слова разные употреблял.
– Какие слова?
– Умные. Говорю: всем управляет конвергационный инверсор, препарирующий мутантное поле по функции «Омега» в четвёртом измерении.
«Не хуже Никодима Брыкина шпарит», – изумляется Алик и с интересом спрашивает:
– А где инверсор взяли?
– Это мне – плёвое дело. Я его на минуточку из института мозговых проблем телетранспортировал.
– Брыкинский аппарат?
– А хоть бы и брыкинский, мне без разницы. Показал я его дирекции и обратно вернул.
– Поверили?
– Как видишь.
– Вы, Ибрагим, настоящий талантливый джинн, – с волнением произносит Алик. – Всё вам доступно. – Уж очень его потрясла история с телетранспортировкой прибора. Или – нуль-транспортировкой, как утверждают иные писатели-фантасты.
– Будто раньше не понял, – пыжится джинн. – Как прыгучесть? Не подводит?
– Исключительная вам благодарность, – витиевато закручивает Алик. – Вчера как раз чемпионом района стал с результатом один метр девяносто пять сантиметров.
Джинн кисточку со стола берёт, в баночку с пудрой окунает, по усам ведёт – приняли они благородный кошачий седоватый колер.
– Пустяшная высота, – говорит. – Ради неё и трудиться не стоило. Потренировался – сам бы осилил, без моей помощи. Ноги-то у тебя вона какие – чисто ходули…
– Что вы, Ибрагиша? – удивляется Алик. – Я до нашей встречи вообще прыгать не умел.
– Всё мура, – заявляет джинн и примеривает к лысинке чёрный паричок с кудряшками. – Знаешь песни: «Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка…», «Во всём нужна сноровка, закалка, тренировка…», «Чтобы тело и душа были молоды…» – И несколько невпопад: – «Не думай о секундах свысока».
Хотя, может, и не совсем невпопад: секунды всё-таки, в спорте ими многое измеряется.
– По вашему, прыгнул бы? – настаивает Алик.
– По-моему, прыгнул бы, – упорствует джинн.
– Но не сразу?
– Ясно, не сразу.
– А мне надо было сразу.
– А если надо было, почему условие не соблюдаешь? – сварливо спрашивает джинн.
«Знает, – с ужасом думает Алик. – Кто донёс?»
– Откуда узнали?
– От верблюда. Я бы – и вдруг не узнал! Шутишь, парень. Всё мне про тебя доподлинно известно: как ешь, как спишь, как прыгаешь, как учишься, с кем дружишь, что врёшь, о чём думаешь. Ты теперь под моим полным контролем. Зачем Дашке сочинил про море?
Алик ёжится под его цепким взглядом.
– Для форсу.
– Ах, для форсу… Плохо.
– Нравится она мне.
– Уже лучше.
– Как будто вы, Ибрагимчик, никогда девушкам не заливали, – храбрится Алик.
– Не наглей, – строго говорит ему джинн. – Обо мне речи нет. А женишься ты на ней, попадёте вы на море, как ты ей в глаза глядеть будешь?
– Ну, уж и женюсь, – смущается Алик, даже краснеет, но мысль о женитьбе ему не слишком неприятна.
– Это я гипотетически, – разъясняет джинн.
– А-а, гипотетически, – с некоторым разочарованием тянет Алик.
– Тебе хоть стыдно? – спрашивает Ибрагим.
– Есть малость.
– Если честно, дар у тебя теперь навек исчезнуть должен, как не было. Но уж больно симпатична мне Дашка, можно тебя понять. Ладно уж, останется твой дар с тобой, но наказать – накажу.
– Как? – пугается Алик.
– Не соврал бы – в следующий раз на два метра сиганул бы. А теперь погодить придётся.
– Долго?
– Как вести себя будешь. А там поглядим… – Тут он взглядывает на часы над дверью, ужасается: – Мать честная, курица лесная, уже звонок дали. Выматывайся отсюда, парень, мне к выступлению готовиться надо, – вскакивает, бесцеремонно выталкивает Алика за дверь.
И Алик уходит. Спускается по лестнице, идёт всё тем же бетонным коридором с тумбами и ящиками. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».
И ничего нет. Покой и порядочек.
Баба-яга и Никодим Брыкин в эту ночь Алику не снятся.
12
Если Ибрагим сказал: не прыгнешь! – значит, прыгнуть не удастся. Джинн, как давно понял Алик, слову не изменяет. Тут бы смириться, послушаться, не лезть на рожон – к чему? Бесполезно…
Бесполезно? Ну, нет! Пять сантиметров – величина не бог весть какая. Сто девяносто пять Алику обеспечены. Что ж, пять сантиметров он прибавит сам. Есть кое-какой опыт – мизерный, но уже не будет пугать неизвестность. Главное: есть желание. Есть злость – та самая, спортивная. Есть самолюбие – его Алику всегда хватало с избытком, и мешало оно ему, и помогало. Пусть сейчас поможет. А все эти качества, помноженные на постоянную величину «сила воли плюс характер», не могут не дать кое-каких результатов. Да и надо-то – тьфу! – пять сантиметров…
Аксиома, выведенная тёмными суеверными предками, – «вещие сны сбываются» – требовала корректив. Алик назвал бы их «переменной Радуги» или «поправкой на упрямство». В конечном виде аксиома должна звучать так: «Вещие сны сбываются в той степени, в какой позволяет разрешающая способность сновидца».
Красиво. Рассказать Николаю Филипповичу, школьному математику, – одобрит терминологию. Но суть его возмутит, не оценит он сути. Скажет: «Вы бы, Радуга, лучше на логарифмы навалились, чем антинаучный вздор множить». А чего на них наваливаться? Они для Алика – открытая книга. Сам Никфил пятёрку влепил…
«„Никфил – влепил“ – прескверная рифма. Деградируешь, Радуга», – подумал Алик. А в голове уже вертелось начало нового стихотворения…
«Откуда шло вдохновение… К Моцарту или Верди?.. – напряжённо сочинял Алик. – Верди, Верди, Верди… Вертер! Попробуем… Так-так… А потом – о сне… Смысл: сон – ерунда, ложь, пусть даже и вещий, всё делается наяву вот этими руками…» – посмотрел на руки. Руки как руки, ничего ими толком не сделано, много сломано, немало напортачено, но всё ещё впереди.
«Откуда шло вдохновение… К Моцарту или Верди?.. Где же родился Вертер… в яви или во сне… Или ещё на рассвете… когда, ничего не ответив… сон отлетает, как ветер… рванув занавеску в окне?»
Ещё раз повторил про себя придуманные строки, восхитился: здорово! Ай да Радуга! Ай да сукин сын! Не останавливаться, не тормозить, пока вдохновение не покинуло. Подлая штука – вдохновение, так и норовит сбежать. Надо его – цоп! – и придержать…
«Но сон – это только туманность… несобранность, непостоянность… намёк на одушевлённость… а в общем, не злая ложь…»
Точно сказано: не злая ложь. Ибрагим – существо доброе, но с твёрдыми принципами. А мы его принципы опровергнем…
«Если картины – смутны… если идеи – путанны… распутица и распутье… не знаешь, куда идёшь…»
«Ложь – идёшь» – тоже не Пушкин. Ну, да ладно: шлифовкой потом займёмся. Сейчас – костяк идеи и формы…
«Не знаешь, чему поверить…»
И в самом деле: чему верить? Слишком много таинственного – уже рутина. Привычная и надоедливая. Веришь в сказочное без всякого восторга, скорее – по привычке, по надобности…
«И что отобрать без меры… и что полюбить без веры… запомнив и записав…»
«Полюбить без веры» – это какая-то катахреза, как отец изъясняется. Явная несовместимость. Любишь – значит, веришь… Да и рифма-то опять – «верить – веры»… Детский сад… Потом, потом исправим…
«Но я снов не записываю…»
Вот она – главная мысль высокохудожественного произведения, добрались до неё, наконец…
«Не помню, не перечитываю…»
Так их всех! Не помню никаких снов!
«Я вижу живую и чистую… не в сонном наплыве явь».
Точка. Всё! Вижу явь. И наяву – два метра. Пусть Ибрагим кусает локти.
Время было позднее, и Алик помчался в школу, задержавшись лишь на минутку, чтобы записать так внезапно и здорово родившиеся строки. Вечером он прочитает их отцу, тот раздолбает стихи в пух и прах, выделив, впрочем, одну-две строки, «достойные мировых стандартов». А пока стихи нравились Алику целиком, и он даже подумал: а не показать ли Дашке? Решил: рано. Доведём, домучаем, тонкой шкуркой отшлифуем, лаком покроем – любуйтесь.
Отец разобрал стихи по косточкам, спросил напоследок:
– Тебя, сын, в последнее время на «сонную» тематику потянуло. То ты прыгать во сне научился и доказывал мне с ценой у рта, что сон – лучшая школа жизни. Теперь сам себя опровергаешь: «Я снов не записываю, не помню, не перечитываю»? Где истина?
– Как всегда, посередине, – туманно ответил Алик. – Хороший вещий сон нуждается в реальной надстройке.
– Ну-ну, – сказал отец. – Валяй надстраивай. И поработай над виршами, есть над чем. Может неплохо получиться… – И спросил между прочим: – А где это ты сегодня допоздна шлялся? С верным Фокиным небось?
– Без Фокина. Тренировался.
– На большие высоты замахиваешься?
– На задуманные, – сказал Алик.
Слово с делом у него не расходилось. После занятий он, переодевшись, бегал по набережной, пугая юных матерей и молодых бабушек, управляющих детскими колясками. Подтягивался на перекладине в саду: сначала – восемь раз, потом – шесть. А через час неожиданно тринадцать раз подтянулся. Так это Алика обрадовало, что он пропрыгал на корточках вокруг всего сада, не обращая внимания на вопли малышей, гулявших здесь после дневного сна. Толстая воспитательница отгоняла от него своих настырных питомцев, приговаривая: «Не видите: дядя тренируется. Дядя – чемпион».
В её словах для Алика было два приятных момента. Во-первых, его не часто пока называли дядей. Во-вторых, его ещё никогда – кроме воскресенья – не нарекали чемпионом.
Дядя-чемпион нашёл здоровенный булыжник, уложил его на плечо и, придерживая рукой, начал приседать. Присел так двадцать раз – больше сил не хватило, да и на двадцатый раз булыжник с плеча свалился, «выпал из обессиленных рук» – как писали в старинных романах.
На сём Алик вечернюю тренировку завершил, оставив прыжки в высоту на завтра, вернулся домой, пообедал, приготовил уроки, тогда и состоялся разговор с отцом, описанный выше.
На следующий день перед занятиями Алик побегал по набережной, даже к реке спустился – как раз там, где во сне выловил со дна пленённого Ибрагима. Попробовал рукой воду – ха-ала-ди-на!.. Нет, к водным процедурам он ещё не был готов. По крайней мере – морально. А после уроков, подсмотрев, что Бим ушёл из школы, Алик спросил у дежурной нянечки разрешение, заперся один в спортзале и прыгал через планку до изнеможения. Ибрагим не соврал: два метра Алик взять не мог. Метр девяносто пять – пожалуйста. Плюс пять сантиметров – уже заколдованная высота. Поступил иначе: прибавил к освоенной высоте один сантиметр. Разбежался – сбил. Ещё раз… Разбежался – сбил.
Сел на лавку – анализировать происходящее. Что мешало прыгать? Припоминал: правая маховая нога переходит планку точно… дальше понёс тело… Лёвой сбивает? Нет, раньше, раньше…
Спустил планку на метр восемьдесят, трижды перепрыгнул, стараясь следить за каждым движением. Техника, конечно, оставляла желать лучшего, но грубых ошибок вроде не было. Так, во всяком случае, казалось. Хорошо бы кто-нибудь со стороны посмотрел. Скажем, Бим. Но Бим в преддверии конца учебного года тренировок не назначал, даже любимчика Фокина в спортзал не пускал; сидел бедолага Фокин дома, штудировал учебник по литературе, готовился к итоговому сочинению. А самому Алику напрашиваться не хотелось. Хотя Бим не отказал, пришёл бы в зал… Но нет, нет, гордость не позволяла, то самолюбие, которое заставляло Алика тягаться даже не с высотой – с хитрым и коварным запретом Ибрагима.
Поставил метр девяносто пять. Прыгнул. Облизал планку, как сказал бы Вешалка. А поначалу брал – даже не дрожала она. Устал?
Плюнул, решил уходить. Напоследок выставил метр девяносто семь, разбежался… Мама родная: лежит железяка на своих кронштейнах, не шевелится. Взял! Взял!
Хотел на радостях ещё раз опробовать высоту, но одумался. Не стоит искушать удачу, да и действительно устал. Прыгнул на одних нервах. Убрал стойки, маты, планку – чтоб никто не заподозрил! – ушёл домой.
На следующий день опять прыгал. Метр девяносто семь стабильно брал. Дальше – ни в какую. Удивлялся себе: откуда взялось упорство? Никогда им не отличался: не получалось что-нибудь – бросал без сожаления. А сейчас лезет на планку, как бык на красную тряпку…
Нет, нужен перерыв. Хотя бы на денёк. Тем более что к сочинению кое-что подчитать следует. Из пропущенного. Засел дома, как Фокин, а наутро в школу явился – лучший друг новость преподносит:
– На тебя бумага пришла из сборной.
– Какая бумага! – не понял сразу.
– Запрос. У них сборы с первого июня. Требуют ваше легкоатлетическое величество.
Та-ак… Не забыл мужик в водолазке о своём посуле, прислал-таки обещанную конфетку. А в ответ показать ему – увы! – нечего. Как нечего? А метр девяносто семь – шутка ли? Не шутка, но и не та высота, с которой Алик хотел прийти в сборную. Наверняка в ней есть ребята, которые и повыше прыгают. А быть последним Алик не хотел.
– Не ко времени бумага пришла, – с искренним сожалением сказал он.
– Почему не ко времени? – Фокин даже опешил. – Каникулы же…
– Ох, да причём здесь каникулы? С чем я в сборной появлюсь?
– Ну, брат, ты зажрался, – возмутился Фокин. – Прыгаешь чуть ли не «по мастерам», а всё ноешь: мало, мало…
– И верно мало.
– Сколько же тебе надо? Два сорок?
– Хорошо бы… – мечтательно протянул Алик, представив себе и эту огромную рекордную высоту, и рёв стадиона, и кричащие заголовки в газетах: «КТО ПРЫГНЕТ ВЫШЕ РАДУГИ?»
– Сколько тебе лет? – ехидно спросил лучший друг.
Вопрос риторический, ответа не требует. Но Алик любил точность. Спросили – получите ответ.
– Пятнадцать, с твоего позволения.
– То-то и оно, что пятнадцать. Помнишь, я тебе говорил, что Джон Томас в твои годы тоже сто девяносто пять брал?
– А мне Джон Томас не в пример. Его давным-давно «перепрыгнули».
– Алик, две недели назад ты ещё не знал, что такое высота.
Вот это был хороший аргумент в споре, не то что про Томаса…
– Ладно, уговорил. Поеду на сборы.
– А я тебя не уговаривал, – фыркнул лучший друг. – Не хочешь – не езжай, тебе же хуже. А потом, вопрос ещё не решён. Ехать на сборы – значит, практику на заводе пропускать. Что директор скажет?
– Отпустит, – уверенно сказал Алик.
И зря так уверенно. Он не знал, что происходило в кабинете у директора – позже, после уроков, когда в школу пришла вызванная телефонным звонком мама.
– Ваш Алик начал проявлять незаурядные способности в лёгкой атлетике, – сказал директор.
– Знаю, – осторожно кивнула мама. Она не догадывалась, зачем понадобилась директору: учится сын неплохо, ведёт себя – тоже вроде нареканий нет…
– Он стал чемпионом района по прыжкам в высоту. – Директор шёл к цели издалека.
– Слышала.
– Его наградили почётной грамотой и ценным подарком.
– Ценный подарок хорошо будит его по утрам.
– Почитайте-ка. – Директор прервал затянувшееся вступление и решительно протянул маме бумагу с могучей круглой печатью в правом нижнем углу.
Мама быстро её пробежала. Гриф спорткомитета и фиолетовая печать не произвели на неё особого впечатления.
– А как же практика? – спросила она.
– В том-то и проблема, – сказал директор. – С одной стороны, глупо не отпускать парня на сборы: может, это начало большой дороги в спорте. А с другой стороны, кто нам позволит учебный процесс ломать?
Мама оглянулась по сторонам, ища поддержки. На неё смотрели учителя Алика. Преподаватель литературы – с улыбкой. Преподаватель математики – сурово. Преподавательница истории – безразлично. Преподаватель физкультуры – с любопытством. И это любопытство, ясно читающееся на лице Бима, особенно разозлило маму.
– А как считает Борис Иваныч Мухин? Отпускать или не отпускать? – громко спросила она, но не у Бима, а у директора.
Директор взглянул на Бима, но тот как раз перевёл глаза на потолок, рассматривал там трещину явно вулканического происхождения и отвечать не собирался. Спросили директора – пусть он и выкручивается.
– На практике мальчик приобретёт полезные трудовые навыки, – сказал директор.
– А на сборах он повысит спортивное мастерство, – гнула мама в стиле директора. Для неё вопрос был решён.
– А что скажет районо? – упорствовал директор.
– Районо я беру на себя, – быстро вставил преподаватель литературы, он же – заведующий учебной частью школы.
– Ну, если так… – мямлил директор, не желая принимать окончательного решения.
И тогда Бим прекратил изучение трещины.
– Спорим о ерунде, – веско сказал он. – Такое выпадает раз в жизни. Пусть Радуга едет на сборы, если кого-то интересует моё мнение… – Помолчал и вдруг добавил: – Правда, я лично не верю в его стремительный взлёт.
– Это почему? – ревниво спросила мама, а всё педагоги изумлённо уставились на Бима: как так «не верю», когда взлёт – вот он, парит Алик Радуга выше всех, ловите…
– Слишком быстро всё получилось. Спорт – это, прежде всего, огромный труд. Ежедневный, до пота. А на одном таланте чемпионом-рекордсменом не станешь… Хотя, – тут Бим такое лицо состроил, будто чего-то кислого проглотил, – разведка доносит мне, что Радуга этот пот потихоньку выжимает из себя…
Вот так: разведка доносит. Выходит, нельзя верить нянечке, продала она Биму вечерние бдения Алика.
Но вопрос решён: едет Радуга на сборы под Москву. Первого июня отходит автобус от станции метро «Киевская». Осталось только написать сочинение, собрать чемодан, попрощаться с родными и близкими и – пока!
Но о сочинении забывать не стоило.
Бесполезно? Ну, нет! Пять сантиметров – величина не бог весть какая. Сто девяносто пять Алику обеспечены. Что ж, пять сантиметров он прибавит сам. Есть кое-какой опыт – мизерный, но уже не будет пугать неизвестность. Главное: есть желание. Есть злость – та самая, спортивная. Есть самолюбие – его Алику всегда хватало с избытком, и мешало оно ему, и помогало. Пусть сейчас поможет. А все эти качества, помноженные на постоянную величину «сила воли плюс характер», не могут не дать кое-каких результатов. Да и надо-то – тьфу! – пять сантиметров…
Аксиома, выведенная тёмными суеверными предками, – «вещие сны сбываются» – требовала корректив. Алик назвал бы их «переменной Радуги» или «поправкой на упрямство». В конечном виде аксиома должна звучать так: «Вещие сны сбываются в той степени, в какой позволяет разрешающая способность сновидца».
Красиво. Рассказать Николаю Филипповичу, школьному математику, – одобрит терминологию. Но суть его возмутит, не оценит он сути. Скажет: «Вы бы, Радуга, лучше на логарифмы навалились, чем антинаучный вздор множить». А чего на них наваливаться? Они для Алика – открытая книга. Сам Никфил пятёрку влепил…
«„Никфил – влепил“ – прескверная рифма. Деградируешь, Радуга», – подумал Алик. А в голове уже вертелось начало нового стихотворения…
«Откуда шло вдохновение… К Моцарту или Верди?.. – напряжённо сочинял Алик. – Верди, Верди, Верди… Вертер! Попробуем… Так-так… А потом – о сне… Смысл: сон – ерунда, ложь, пусть даже и вещий, всё делается наяву вот этими руками…» – посмотрел на руки. Руки как руки, ничего ими толком не сделано, много сломано, немало напортачено, но всё ещё впереди.
«Откуда шло вдохновение… К Моцарту или Верди?.. Где же родился Вертер… в яви или во сне… Или ещё на рассвете… когда, ничего не ответив… сон отлетает, как ветер… рванув занавеску в окне?»
Ещё раз повторил про себя придуманные строки, восхитился: здорово! Ай да Радуга! Ай да сукин сын! Не останавливаться, не тормозить, пока вдохновение не покинуло. Подлая штука – вдохновение, так и норовит сбежать. Надо его – цоп! – и придержать…
«Но сон – это только туманность… несобранность, непостоянность… намёк на одушевлённость… а в общем, не злая ложь…»
Точно сказано: не злая ложь. Ибрагим – существо доброе, но с твёрдыми принципами. А мы его принципы опровергнем…
«Если картины – смутны… если идеи – путанны… распутица и распутье… не знаешь, куда идёшь…»
«Ложь – идёшь» – тоже не Пушкин. Ну, да ладно: шлифовкой потом займёмся. Сейчас – костяк идеи и формы…
«Не знаешь, чему поверить…»
И в самом деле: чему верить? Слишком много таинственного – уже рутина. Привычная и надоедливая. Веришь в сказочное без всякого восторга, скорее – по привычке, по надобности…
«И что отобрать без меры… и что полюбить без веры… запомнив и записав…»
«Полюбить без веры» – это какая-то катахреза, как отец изъясняется. Явная несовместимость. Любишь – значит, веришь… Да и рифма-то опять – «верить – веры»… Детский сад… Потом, потом исправим…
«Но я снов не записываю…»
Вот она – главная мысль высокохудожественного произведения, добрались до неё, наконец…
«Не помню, не перечитываю…»
Так их всех! Не помню никаких снов!
«Я вижу живую и чистую… не в сонном наплыве явь».
Точка. Всё! Вижу явь. И наяву – два метра. Пусть Ибрагим кусает локти.
Время было позднее, и Алик помчался в школу, задержавшись лишь на минутку, чтобы записать так внезапно и здорово родившиеся строки. Вечером он прочитает их отцу, тот раздолбает стихи в пух и прах, выделив, впрочем, одну-две строки, «достойные мировых стандартов». А пока стихи нравились Алику целиком, и он даже подумал: а не показать ли Дашке? Решил: рано. Доведём, домучаем, тонкой шкуркой отшлифуем, лаком покроем – любуйтесь.
Отец разобрал стихи по косточкам, спросил напоследок:
– Тебя, сын, в последнее время на «сонную» тематику потянуло. То ты прыгать во сне научился и доказывал мне с ценой у рта, что сон – лучшая школа жизни. Теперь сам себя опровергаешь: «Я снов не записываю, не помню, не перечитываю»? Где истина?
– Как всегда, посередине, – туманно ответил Алик. – Хороший вещий сон нуждается в реальной надстройке.
– Ну-ну, – сказал отец. – Валяй надстраивай. И поработай над виршами, есть над чем. Может неплохо получиться… – И спросил между прочим: – А где это ты сегодня допоздна шлялся? С верным Фокиным небось?
– Без Фокина. Тренировался.
– На большие высоты замахиваешься?
– На задуманные, – сказал Алик.
Слово с делом у него не расходилось. После занятий он, переодевшись, бегал по набережной, пугая юных матерей и молодых бабушек, управляющих детскими колясками. Подтягивался на перекладине в саду: сначала – восемь раз, потом – шесть. А через час неожиданно тринадцать раз подтянулся. Так это Алика обрадовало, что он пропрыгал на корточках вокруг всего сада, не обращая внимания на вопли малышей, гулявших здесь после дневного сна. Толстая воспитательница отгоняла от него своих настырных питомцев, приговаривая: «Не видите: дядя тренируется. Дядя – чемпион».
В её словах для Алика было два приятных момента. Во-первых, его не часто пока называли дядей. Во-вторых, его ещё никогда – кроме воскресенья – не нарекали чемпионом.
Дядя-чемпион нашёл здоровенный булыжник, уложил его на плечо и, придерживая рукой, начал приседать. Присел так двадцать раз – больше сил не хватило, да и на двадцатый раз булыжник с плеча свалился, «выпал из обессиленных рук» – как писали в старинных романах.
На сём Алик вечернюю тренировку завершил, оставив прыжки в высоту на завтра, вернулся домой, пообедал, приготовил уроки, тогда и состоялся разговор с отцом, описанный выше.
На следующий день перед занятиями Алик побегал по набережной, даже к реке спустился – как раз там, где во сне выловил со дна пленённого Ибрагима. Попробовал рукой воду – ха-ала-ди-на!.. Нет, к водным процедурам он ещё не был готов. По крайней мере – морально. А после уроков, подсмотрев, что Бим ушёл из школы, Алик спросил у дежурной нянечки разрешение, заперся один в спортзале и прыгал через планку до изнеможения. Ибрагим не соврал: два метра Алик взять не мог. Метр девяносто пять – пожалуйста. Плюс пять сантиметров – уже заколдованная высота. Поступил иначе: прибавил к освоенной высоте один сантиметр. Разбежался – сбил. Ещё раз… Разбежался – сбил.
Сел на лавку – анализировать происходящее. Что мешало прыгать? Припоминал: правая маховая нога переходит планку точно… дальше понёс тело… Лёвой сбивает? Нет, раньше, раньше…
Спустил планку на метр восемьдесят, трижды перепрыгнул, стараясь следить за каждым движением. Техника, конечно, оставляла желать лучшего, но грубых ошибок вроде не было. Так, во всяком случае, казалось. Хорошо бы кто-нибудь со стороны посмотрел. Скажем, Бим. Но Бим в преддверии конца учебного года тренировок не назначал, даже любимчика Фокина в спортзал не пускал; сидел бедолага Фокин дома, штудировал учебник по литературе, готовился к итоговому сочинению. А самому Алику напрашиваться не хотелось. Хотя Бим не отказал, пришёл бы в зал… Но нет, нет, гордость не позволяла, то самолюбие, которое заставляло Алика тягаться даже не с высотой – с хитрым и коварным запретом Ибрагима.
Поставил метр девяносто пять. Прыгнул. Облизал планку, как сказал бы Вешалка. А поначалу брал – даже не дрожала она. Устал?
Плюнул, решил уходить. Напоследок выставил метр девяносто семь, разбежался… Мама родная: лежит железяка на своих кронштейнах, не шевелится. Взял! Взял!
Хотел на радостях ещё раз опробовать высоту, но одумался. Не стоит искушать удачу, да и действительно устал. Прыгнул на одних нервах. Убрал стойки, маты, планку – чтоб никто не заподозрил! – ушёл домой.
На следующий день опять прыгал. Метр девяносто семь стабильно брал. Дальше – ни в какую. Удивлялся себе: откуда взялось упорство? Никогда им не отличался: не получалось что-нибудь – бросал без сожаления. А сейчас лезет на планку, как бык на красную тряпку…
Нет, нужен перерыв. Хотя бы на денёк. Тем более что к сочинению кое-что подчитать следует. Из пропущенного. Засел дома, как Фокин, а наутро в школу явился – лучший друг новость преподносит:
– На тебя бумага пришла из сборной.
– Какая бумага! – не понял сразу.
– Запрос. У них сборы с первого июня. Требуют ваше легкоатлетическое величество.
Та-ак… Не забыл мужик в водолазке о своём посуле, прислал-таки обещанную конфетку. А в ответ показать ему – увы! – нечего. Как нечего? А метр девяносто семь – шутка ли? Не шутка, но и не та высота, с которой Алик хотел прийти в сборную. Наверняка в ней есть ребята, которые и повыше прыгают. А быть последним Алик не хотел.
– Не ко времени бумага пришла, – с искренним сожалением сказал он.
– Почему не ко времени? – Фокин даже опешил. – Каникулы же…
– Ох, да причём здесь каникулы? С чем я в сборной появлюсь?
– Ну, брат, ты зажрался, – возмутился Фокин. – Прыгаешь чуть ли не «по мастерам», а всё ноешь: мало, мало…
– И верно мало.
– Сколько же тебе надо? Два сорок?
– Хорошо бы… – мечтательно протянул Алик, представив себе и эту огромную рекордную высоту, и рёв стадиона, и кричащие заголовки в газетах: «КТО ПРЫГНЕТ ВЫШЕ РАДУГИ?»
– Сколько тебе лет? – ехидно спросил лучший друг.
Вопрос риторический, ответа не требует. Но Алик любил точность. Спросили – получите ответ.
– Пятнадцать, с твоего позволения.
– То-то и оно, что пятнадцать. Помнишь, я тебе говорил, что Джон Томас в твои годы тоже сто девяносто пять брал?
– А мне Джон Томас не в пример. Его давным-давно «перепрыгнули».
– Алик, две недели назад ты ещё не знал, что такое высота.
Вот это был хороший аргумент в споре, не то что про Томаса…
– Ладно, уговорил. Поеду на сборы.
– А я тебя не уговаривал, – фыркнул лучший друг. – Не хочешь – не езжай, тебе же хуже. А потом, вопрос ещё не решён. Ехать на сборы – значит, практику на заводе пропускать. Что директор скажет?
– Отпустит, – уверенно сказал Алик.
И зря так уверенно. Он не знал, что происходило в кабинете у директора – позже, после уроков, когда в школу пришла вызванная телефонным звонком мама.
– Ваш Алик начал проявлять незаурядные способности в лёгкой атлетике, – сказал директор.
– Знаю, – осторожно кивнула мама. Она не догадывалась, зачем понадобилась директору: учится сын неплохо, ведёт себя – тоже вроде нареканий нет…
– Он стал чемпионом района по прыжкам в высоту. – Директор шёл к цели издалека.
– Слышала.
– Его наградили почётной грамотой и ценным подарком.
– Ценный подарок хорошо будит его по утрам.
– Почитайте-ка. – Директор прервал затянувшееся вступление и решительно протянул маме бумагу с могучей круглой печатью в правом нижнем углу.
Мама быстро её пробежала. Гриф спорткомитета и фиолетовая печать не произвели на неё особого впечатления.
– А как же практика? – спросила она.
– В том-то и проблема, – сказал директор. – С одной стороны, глупо не отпускать парня на сборы: может, это начало большой дороги в спорте. А с другой стороны, кто нам позволит учебный процесс ломать?
Мама оглянулась по сторонам, ища поддержки. На неё смотрели учителя Алика. Преподаватель литературы – с улыбкой. Преподаватель математики – сурово. Преподавательница истории – безразлично. Преподаватель физкультуры – с любопытством. И это любопытство, ясно читающееся на лице Бима, особенно разозлило маму.
– А как считает Борис Иваныч Мухин? Отпускать или не отпускать? – громко спросила она, но не у Бима, а у директора.
Директор взглянул на Бима, но тот как раз перевёл глаза на потолок, рассматривал там трещину явно вулканического происхождения и отвечать не собирался. Спросили директора – пусть он и выкручивается.
– На практике мальчик приобретёт полезные трудовые навыки, – сказал директор.
– А на сборах он повысит спортивное мастерство, – гнула мама в стиле директора. Для неё вопрос был решён.
– А что скажет районо? – упорствовал директор.
– Районо я беру на себя, – быстро вставил преподаватель литературы, он же – заведующий учебной частью школы.
– Ну, если так… – мямлил директор, не желая принимать окончательного решения.
И тогда Бим прекратил изучение трещины.
– Спорим о ерунде, – веско сказал он. – Такое выпадает раз в жизни. Пусть Радуга едет на сборы, если кого-то интересует моё мнение… – Помолчал и вдруг добавил: – Правда, я лично не верю в его стремительный взлёт.
– Это почему? – ревниво спросила мама, а всё педагоги изумлённо уставились на Бима: как так «не верю», когда взлёт – вот он, парит Алик Радуга выше всех, ловите…
– Слишком быстро всё получилось. Спорт – это, прежде всего, огромный труд. Ежедневный, до пота. А на одном таланте чемпионом-рекордсменом не станешь… Хотя, – тут Бим такое лицо состроил, будто чего-то кислого проглотил, – разведка доносит мне, что Радуга этот пот потихоньку выжимает из себя…
Вот так: разведка доносит. Выходит, нельзя верить нянечке, продала она Биму вечерние бдения Алика.
Но вопрос решён: едет Радуга на сборы под Москву. Первого июня отходит автобус от станции метро «Киевская». Осталось только написать сочинение, собрать чемодан, попрощаться с родными и близкими и – пока!
Но о сочинении забывать не стоило.
13
Завуч объявил: сочинение на вольную тему.
Абсолютно вольная тема: хочешь – пиши о прочитанном, анализируй книги, которые «проходил» по литературе, хочешь – пиши о себе, о друзьях, о своих мечтах, замыслах…
– Радуга может написать стихи – если получатся, – сказал завуч.
Он был в превосходнейшем настроении: учебный год позади не только для школьников. Учителям летние каникулы радостны гигантским – двухмесячным! – отпуском, отдыхом от тетрадей, контрольных, опросов, отметок, прогульщиков, отличников, сбора металлолома и макулатуры, родительских собраний и педсоветов. В эти вольные два месяца педагог может позволить себе никого не воспитывать, никого не учить, никому не читать нотаций, спать по ночам и бездельничать днём. Завидная перспектива!
Она маячила перед довольным жизнью завучем, и он захотел напоследок почитать в тонких ученических тетрадках не стандартные блоки «на тему», списанные из учебников или – в лучшем случае – почерпнутые из умных литературоведческих фолиантов, а собственные мысли своих учеников, двадцати пяти индивидуумов – зубрил, тихонь, заводил, остряков, ябед, задир, пай-мальчиков и пай-девочек, маленьких мужчин и маленьких женщин.
– Пишите, о чём хотите, – повторил он и, поставив стул у открытого окна, принялся рассматривать лето, вовсю хозяйничающее в городе.
Сашка Фокин в тоске заскрипел зубами: стоило почти неделю корпеть над учебниками, если тема – вольная. Но не пропадать же благоприобретённым знаниям! Он раскрыл тетрадь и недрогнувшей рукой написал заголовок: «Тема труда в поэме В. В. Маяковского „Хорошо“».
Даша Строганова тоже раскрыла тетрадку, подложила под правую руку розовую промокашку, вытерла шарик своей авторучки чистой суконкой, попробовала его на отдельном листке бумаги – не мажет ли? – и только тогда написала ровным круглым почерком: «Что для меня главное в дружбе?» Выбирая тему, она думала об Алике, но писать о нём Даша не собиралась: даже вольная тема школьного сочинения не предполагала, на её взгляд, полной откровенности.
А Гулевых, ликуя от собственной предусмотрительности, осторожно выложил на крышку парты вырезку из журнала и, поминутно заглядывая в неё, написал: «Пеле – футболист века».
Только Алик не спешил заполнять тетрадку. Что-то мешало ему писать, отвлекало от создания очередного стихотворного шедевра. Как будто витала рядом какая-то мысль, а ухватить и укротить её Алик не мог и мучился оттого, даже злился.
Завуч отвлёкся от заоконного вида, спросил:
– Из-за чего задержка, Алик?
– Сей минут, сей секунд, – забормотал Алик, не слыша, впрочем, себя: он ловил порхающую мысль. Вот, вот она – совсем рядом, накрыть её сачком, как яркую бабочку, просунуть под сетку руку, зажать в ладони – здесь!
Схватил ручку и написал, словно кто-то подталкивал его: «Фантастический рассказ». А вернее, рука сама написала эти два слова, а Алик только смотрел со стороны, как его собственная правая пишет то, о чём он, Алик, никогда бы и не подумал: не любил он фантастики, не понимал её тайных и явных прелестей, не читал ни Бредбери, ни Ефремова, ни Лема, ни Кир. Булычёва.
Но, не вдаваясь в механику странного явления, начертал строчкой выше ещё два слова: «Таинственный эксперимент». Это было название рассказа, который Алику предстояло создать за сорок пять минут урока плюс десять минут перемены. Именно так: предстояло создать. Или даже высокопарнее: предначертано свыше. И Алик не противился предначертанию, даже не пытался догадаться – откуда свыше поступило дурацкое предначертание, гонял ручку по строкам, создавал «нетленку».
«Было раннее летнее утро. Солнце вставало с востока, озаряя своими жаркими лучами всё окрест. Конус солнечного света медленно и неуклонно двигался по стене Института мозговых проблем. Вот он добрался до закрытого наглухо окна лаборатории инверсионной конвергации, и сумрачное помещение ожило, заиграли, заискрились приборы, вспыхнули стёкла. Профессор Никодим Брыкин распахнул настежь окно и воскликнул, дыша полной грудью:
– Да будет свет!
Конечно же, профессор имел в виду свет знаний, яркий свет небывалого научного открытия, озаривший недавно скромное, но достойное помещение лаборатории.
Добровольный помощник профессора, юный лаборант Петя Пазуха, сидел за столом и считал в уме. Ещё неделю назад он сидел не за столом, а в огромном сурдокресле, и его ладную голову охватывали датчики импульсной пульсации, соединённые с аппаратом профессора, названным им инверсионным конвергатором. Поле, создаваемое аппаратом, проникало посредством датчиков в мозг юного лаборанта и, генерируясь там, перестраивало функциональную деятельность мозга по задуманному профессором плану.
Ещё неделю назад Петя Пазуха с трудом мог в уме умножить 137 на 891, а сегодня с лёгкостью невероятной множил, делил, складывал, извлекал корни, брал логарифмы; и числа, которые фигурировали в этих действиях, пугали даже профессора Брыкина, привыкшего и не к таким передрягам.
Уже через сутки после эксперимента они проверили на Пете всю книгу таблиц Брадиса, и результат превзошёл самые радужные ожидания: юный гений Пазуха не ошибся ни разу.
Однако эксперимент поставил милейшего П. Пазуху в крайне неудобное положение. То ли контакты на аппарате были плохо зачищены, то ли напряжение на входе конвергатора несколько отличалось от напряжения на выходе, то ли конденсатор пробило, то ли искра в землю ушла, но эксперимент получился нечистым. „Поле Брыкина“ задействовало группу клеток, ведающих устным счётом, – это так. Но то же поле почему-то задействовало группу клеток, что ведает реверсивной системой „правда – ложь“. Говоря человеческим языком, Петя больше не мог врать. А если врал, то система „правда – ложь“ включала реверсивный механизм, срабатывала заслонка, и группа клеток, ведающих устным счётом, прекращала свою полезную деятельность.
– Я никогда не буду врать! – вскричал Петя Пазуха, не желавший потерять свой чудный дар, гарантирующий ему безбедное существование где угодно: то ли на эстраде в роли математического гения, то ли в науке в должности арифмометра типа „Феликс“.
И всё было бы расчудесно, но минувшим воскресным вечером Петя катался в парке на лодке со своей подругой Варей.
– Сколько будет шестью семь? – спрашивала Варя.
– Сорок два, – безошибочно отвечал Петя.
– А корень квадратный из шестисот двадцати пяти?
– Двадцать пять.
И Петя таял под лучистым взглядом синих глаз Вари.
Но уже прощаясь, Варя спросила:
– Скажи, Петя, а мог бы ты для меня прыгнуть с десятого этажа в бурное море?
И Петя ответил, не задумываясь:
– Мог бы!
Стоит ли говорить, что его ответ был чистой ложью, ибо кто в здравом уме станет нырять в море с десятого этажа? Верная смерть ожидает внизу безрассудного смельчака, и ни одна девушка не стоит такой бессмысленной жертвы. Да ни одна девушка и не потребует от своего возлюбленного подобной глупости. Всё это лишь „слова, слова“, как говаривал принц Гамлет в бессмертной пьесе В. Шекспира.
Но за словами Пете теперь следовало следить неусыпно: любое изречённое слово могло оказаться пусть невольной, но ложью. Так и случилось.
И назавтра Петя не мог взять даже пустячного кубического корня из 1.397.654.248…
А мог только квадратный…
Из этого профессор заключил, что дар не исчез вовсе, но сильно ослаб. Этот вывод подтвердило и испытание на вибро-эмоцио-седуксенном стенде типа „Гамма-пси“.
Абсолютно вольная тема: хочешь – пиши о прочитанном, анализируй книги, которые «проходил» по литературе, хочешь – пиши о себе, о друзьях, о своих мечтах, замыслах…
– Радуга может написать стихи – если получатся, – сказал завуч.
Он был в превосходнейшем настроении: учебный год позади не только для школьников. Учителям летние каникулы радостны гигантским – двухмесячным! – отпуском, отдыхом от тетрадей, контрольных, опросов, отметок, прогульщиков, отличников, сбора металлолома и макулатуры, родительских собраний и педсоветов. В эти вольные два месяца педагог может позволить себе никого не воспитывать, никого не учить, никому не читать нотаций, спать по ночам и бездельничать днём. Завидная перспектива!
Она маячила перед довольным жизнью завучем, и он захотел напоследок почитать в тонких ученических тетрадках не стандартные блоки «на тему», списанные из учебников или – в лучшем случае – почерпнутые из умных литературоведческих фолиантов, а собственные мысли своих учеников, двадцати пяти индивидуумов – зубрил, тихонь, заводил, остряков, ябед, задир, пай-мальчиков и пай-девочек, маленьких мужчин и маленьких женщин.
– Пишите, о чём хотите, – повторил он и, поставив стул у открытого окна, принялся рассматривать лето, вовсю хозяйничающее в городе.
Сашка Фокин в тоске заскрипел зубами: стоило почти неделю корпеть над учебниками, если тема – вольная. Но не пропадать же благоприобретённым знаниям! Он раскрыл тетрадь и недрогнувшей рукой написал заголовок: «Тема труда в поэме В. В. Маяковского „Хорошо“».
Даша Строганова тоже раскрыла тетрадку, подложила под правую руку розовую промокашку, вытерла шарик своей авторучки чистой суконкой, попробовала его на отдельном листке бумаги – не мажет ли? – и только тогда написала ровным круглым почерком: «Что для меня главное в дружбе?» Выбирая тему, она думала об Алике, но писать о нём Даша не собиралась: даже вольная тема школьного сочинения не предполагала, на её взгляд, полной откровенности.
А Гулевых, ликуя от собственной предусмотрительности, осторожно выложил на крышку парты вырезку из журнала и, поминутно заглядывая в неё, написал: «Пеле – футболист века».
Только Алик не спешил заполнять тетрадку. Что-то мешало ему писать, отвлекало от создания очередного стихотворного шедевра. Как будто витала рядом какая-то мысль, а ухватить и укротить её Алик не мог и мучился оттого, даже злился.
Завуч отвлёкся от заоконного вида, спросил:
– Из-за чего задержка, Алик?
– Сей минут, сей секунд, – забормотал Алик, не слыша, впрочем, себя: он ловил порхающую мысль. Вот, вот она – совсем рядом, накрыть её сачком, как яркую бабочку, просунуть под сетку руку, зажать в ладони – здесь!
Схватил ручку и написал, словно кто-то подталкивал его: «Фантастический рассказ». А вернее, рука сама написала эти два слова, а Алик только смотрел со стороны, как его собственная правая пишет то, о чём он, Алик, никогда бы и не подумал: не любил он фантастики, не понимал её тайных и явных прелестей, не читал ни Бредбери, ни Ефремова, ни Лема, ни Кир. Булычёва.
Но, не вдаваясь в механику странного явления, начертал строчкой выше ещё два слова: «Таинственный эксперимент». Это было название рассказа, который Алику предстояло создать за сорок пять минут урока плюс десять минут перемены. Именно так: предстояло создать. Или даже высокопарнее: предначертано свыше. И Алик не противился предначертанию, даже не пытался догадаться – откуда свыше поступило дурацкое предначертание, гонял ручку по строкам, создавал «нетленку».
«Было раннее летнее утро. Солнце вставало с востока, озаряя своими жаркими лучами всё окрест. Конус солнечного света медленно и неуклонно двигался по стене Института мозговых проблем. Вот он добрался до закрытого наглухо окна лаборатории инверсионной конвергации, и сумрачное помещение ожило, заиграли, заискрились приборы, вспыхнули стёкла. Профессор Никодим Брыкин распахнул настежь окно и воскликнул, дыша полной грудью:
– Да будет свет!
Конечно же, профессор имел в виду свет знаний, яркий свет небывалого научного открытия, озаривший недавно скромное, но достойное помещение лаборатории.
Добровольный помощник профессора, юный лаборант Петя Пазуха, сидел за столом и считал в уме. Ещё неделю назад он сидел не за столом, а в огромном сурдокресле, и его ладную голову охватывали датчики импульсной пульсации, соединённые с аппаратом профессора, названным им инверсионным конвергатором. Поле, создаваемое аппаратом, проникало посредством датчиков в мозг юного лаборанта и, генерируясь там, перестраивало функциональную деятельность мозга по задуманному профессором плану.
Ещё неделю назад Петя Пазуха с трудом мог в уме умножить 137 на 891, а сегодня с лёгкостью невероятной множил, делил, складывал, извлекал корни, брал логарифмы; и числа, которые фигурировали в этих действиях, пугали даже профессора Брыкина, привыкшего и не к таким передрягам.
Уже через сутки после эксперимента они проверили на Пете всю книгу таблиц Брадиса, и результат превзошёл самые радужные ожидания: юный гений Пазуха не ошибся ни разу.
Однако эксперимент поставил милейшего П. Пазуху в крайне неудобное положение. То ли контакты на аппарате были плохо зачищены, то ли напряжение на входе конвергатора несколько отличалось от напряжения на выходе, то ли конденсатор пробило, то ли искра в землю ушла, но эксперимент получился нечистым. „Поле Брыкина“ задействовало группу клеток, ведающих устным счётом, – это так. Но то же поле почему-то задействовало группу клеток, что ведает реверсивной системой „правда – ложь“. Говоря человеческим языком, Петя больше не мог врать. А если врал, то система „правда – ложь“ включала реверсивный механизм, срабатывала заслонка, и группа клеток, ведающих устным счётом, прекращала свою полезную деятельность.
– Я никогда не буду врать! – вскричал Петя Пазуха, не желавший потерять свой чудный дар, гарантирующий ему безбедное существование где угодно: то ли на эстраде в роли математического гения, то ли в науке в должности арифмометра типа „Феликс“.
И всё было бы расчудесно, но минувшим воскресным вечером Петя катался в парке на лодке со своей подругой Варей.
– Сколько будет шестью семь? – спрашивала Варя.
– Сорок два, – безошибочно отвечал Петя.
– А корень квадратный из шестисот двадцати пяти?
– Двадцать пять.
И Петя таял под лучистым взглядом синих глаз Вари.
Но уже прощаясь, Варя спросила:
– Скажи, Петя, а мог бы ты для меня прыгнуть с десятого этажа в бурное море?
И Петя ответил, не задумываясь:
– Мог бы!
Стоит ли говорить, что его ответ был чистой ложью, ибо кто в здравом уме станет нырять в море с десятого этажа? Верная смерть ожидает внизу безрассудного смельчака, и ни одна девушка не стоит такой бессмысленной жертвы. Да ни одна девушка и не потребует от своего возлюбленного подобной глупости. Всё это лишь „слова, слова“, как говаривал принц Гамлет в бессмертной пьесе В. Шекспира.
Но за словами Пете теперь следовало следить неусыпно: любое изречённое слово могло оказаться пусть невольной, но ложью. Так и случилось.
И назавтра Петя не мог взять даже пустячного кубического корня из 1.397.654.248…
А мог только квадратный…
Из этого профессор заключил, что дар не исчез вовсе, но сильно ослаб. Этот вывод подтвердило и испытание на вибро-эмоцио-седуксенном стенде типа „Гамма-пси“.