Страница:
— С добрым утром! — услышал Чернов сзади. Обернулся: Кармель. Улыбающийся щербатым ртом, выспавшийся, отдохнувший.
— И тебя — с добрым. Только с чего ты решил, что оно — доброе? Оно недоброе, Кармель, потому что волею Сущего мы попали в мертвый мир пустыни и мне некуда бежать.
— Ты не прав, — не согласился Кармель. — Бежать есть куда. — Он обвел рукой песчаные просторы за стенами города. — И если бежать долго, то и в песке можно отыскать живой оазис или выйти на караванную тропу. И там и там могут найтись люди, вода, пища…
— Ты часто бегал по пустыням?
Кармель не принял иронии или не понял ее.
— Я знаю Книгу. А в ней сказано: «Бегун долго бежал по безжизненной земле, где не было ни травинки, ни капли воды, ни мельчайшей живой твари, он устал и почти изнемог, но он бежал и верил, что не может Сущий, поставивший его на Путь, не подарить ему надежды, которая обернется то ли травинкой, то ли каплей воды, то ли живой тварью».
— Это из прошлого Пути, да?
— Из прошлого, ты верно понял.
— Понять было нетрудно. И что мне в итоге подарил Сущий? Травинку? Живую тварь?
— Он подарил тебе целую реку.
— На безжизненной земле?!
— Это же Сущий, Бегун. Сущий может все, что представимо разумом и не представимо им.
— Там была такая же пустыня? — Чернов спросил, втайне надеясь, что Сущему временно надоело сочинять не игранные доселе ситуации, и он решил разок повториться в деталях, тем более что Бегун сам все равно ни хрена не помнит — по замыслу. Так что впереди его ждет полноводная река. Скажем — Нил.
Но — не обломилось.
— Ничего общего! — возмутился Кармель. — Там было совсем не жарко и много камня. А здесь — песок.
Не жарко и много камня? Что ж, река в таких условиях не представляется чем-то нереальным, скорее — напротив: очень удобные условия для существования рек. Горных, к примеру. И зря он обличал Сущего в лени: никаких повторений пройденного, все — по-новому. Но верь Кармелю или не верь, а бежать придется. Тем более что Книга пока ни в чем не слукавила, и раз в ней говорится о непременности надежды, даримой Бегуну Сущим, то скорее всего так оно и случится. Будет оазис с автоматом по продаже ледяной кока-колы или караван верблюдов, груженных пластмассовыми канистрами с нею же. И Сущий — впереди на лихом верблюде.
— Кстати, — сказал Чернов, хотя для Хранителя это было совсем не кстати, — а попить у нас что-нибудь сохранилось? Вода там. Или молоко…
— Я набрал тебе в бурдюк воды, — сообщил заботливый Кармель, — чтоб тебе было легче бежать по пустыне.
Он все продумал, мудрый, он не сомневался, что Бегун побежит с утра, не испытывая терпения сограждан и не помня обиды на них.
— Хоть бы дождик какой пошел, — тоскливо заметил Чернов, следуя за Кармелем в дом, чтобы забрать наполненный бурдюк и покрыть чем-нибудь голову: либо соломенной вьетнамкой, либо просто замотать куском белой ткани: под таким солнцем да с непокрытой головой — солнечный удар неминуем. И если будет сдвиг, то лишь в мозгах Бегуна.
Кармель на замечание про дождик не среагировал, не любил тратить время на глупости. Помог Чернову прикрепить бурдюк к куску ткани, коим препоясал обычную свободную рубаху. Похожим куском обмотал Бегуну голову.
— Сущий даст — не попадем в холод, — озабоченно сказал Кармель.
Он не сомневался, что забег Чернова окажется удачным, его Вера — Вера Хранителя Книги — не оставляла места для пустых сомнений. Он даже не вспоминал, что уже опыт нынешнего Пути подсказывает: не все встречи Бегуна с очередным Зрячим сразу ведут в Сдвиг. Бывало, что не сразу. Бывало, что еще происходило немало событий, причем не слишком радостных, как правило. В отличие от Хранителя Чернов помнил все преотлично и, представляя мучительное движение по песку в никуда, здраво полагал, что придется вернуться и бежать вновь и еще раз вернуться и снова бежать. А воды и пищи — всего ничего, и лучше бы Кармель оказался прав в своей вере в то, что у Главного Программиста сбоев в программе не может быть.
Интересно бы знать, что об этом в Книге сказано? Но Кармель выдает цитаты из нее, дозируя информацию по граммам и лишь в те моменты, когда его молчание становится опасным. А сейчас опасности не наблюдалось. Бегун готов к старту.
— Удачи тебе, — только это и сказал на прощание.
И Чернов потрусил, не особо напрягаясь, поскольку понимал: любое ускорение — лишняя потеря жидкости, которой в человеческом организме не излишне.
На первые километра три его хватило. Потом он остановился, сел на песок, откупорил бурдюк и глотнул отвратительно теплой воды. Еще плеснул в ладонь и обтер лицо. Осмотрелся. Складывалось ощущение, что Вефиль попал в самую большую пустыню в этом ПВ и именно в ее центр. И в означенном центре, совсем недалеко — в километре, наверно, — от краткого привала Чернова, что-то затеивалось, что-то прихотливое и еще — пугающее, потому что непонятное. Как будто туман, оставшийся где-то далеко в пространствах и временах, пришел сюда, в это просвеченное и прожаренное солнцем ПВ, пришел крохотной своей частичкой, но не погиб от зноя, а наоборот — начал разрастаться, подниматься к небу от песка. Чернов сидел, обняв бурдюк с водой, и смотрел тупо, как в километре от него возникала серая дымка, расползалась по поверхности песка, поднималась к небу, приглушая его отчаянно голубой цвет, приближалась к солнцу. И тут вдруг родилась дурацкая мысль: а не принесет ли эта дымка — или туман? — счастливую прохладу в мир огня, не станет ли легче дышать, не она ли, дымка эта, и есть напророченная Хранителем надежда?
Чернов поднялся с песка — ничего даже стряхивать с одежды не пришлось: песчинки ссыпались, как притянутые гравитацией, — и медленно-медленно двинулся навстречу неопознанному природному явлению. Опять синдром Голливуда: ему бы бежать на всякий пожарный прочь, а он, подобно героям «horror'а», идет к Неведомому, как загипнотизированный. Может даже на собственную погибель.
И ведь понимал, а шел, кретин!
А дымка впереди начинала густеть. Середина ее уплотнялась, становилась непрозрачной. И в этой непрозрачности возникло — видимое даже издалека! — этакое турбулентное движение, этакие завихрения родились и, соответственно, вовсю завихрились, и все это двигающееся, вихрящееся стремилось вверх, вверх, вверх, образуя как бы некое веретенообразное вертикальное тело, как у бабочки, а темнеющая от него к краям дымка вполне ассоциировалась с крыльями бабочки. Впрочем, никаких краев у дымки уже не было: все пространство впереди Чернова стало серым, исчезла голубизна неба, погасла желтизна песка, и, постепенно закрываемое чернеющим веретеном, меркло солнце.
К месту было вспомнить о повторяющейся ситуации, именующейся «фигец котенку Машке».
А что, предположите, следовало делать Чернову? Бежать прочь?… Но гигантская бабочка приближалась быстрее, чем он мог бы улепетывать. Стоять на месте и ждать, когда она достигнет его и что-то случится — может, к худу, а может, и к добру? Но никакой обещанной надежды впереди Чернов не видел. Он никогда не попадал в земные пустыни, даже в Средней Азии — в советские годы, вестимо, — не успел побывать по малости своих тогдашних лет. Он не знал, как выглядят тайфуны, самумы, смерчи, торнадо и тэ дэ, он вообще не представлял, какое из вышеперечисленных явлений — пустынное, а какое — водное, потому что интересы его никогда не касались всяких климатических катаклизмов, он про них даже кино смотреть не любил. Но интеллект не пропьешь и не пробегаешь: он понимал, что какое-то из оных явлений — перед ним. Может, правда, малость модифицированное, адаптированное к условиям данного ПВ.
Что там говорилось про надежду, которой не обнесет его Сущий?
В самом низу «туловища», почти у земли, у песка, возник огонек. Сначала крохотный, но отчетливо видный — поскольку расстояния между Черновым и «бабочкой» сократилось вдвое, — он равномерно мигал: гас и загорался, гас и загорался, как будто кто-то (или что-то) сигналил (сигналило) Бегуну: иди сюда, ничего не бойся, здесь хорошо… И он, обалдуй, пошел-таки, все еще загипнотизированный, хотя мысль работала ясно и четко, подсказывала: болотные огни, огни святого Эльма, прочая нечисть — куда ты, Чернов недоделанный, прешь? Но ноги переставлялись сами по себе, и он продолжал путь (с маленькой буквы) или все-таки Путь (с прописной), поскольку и эта пустыня, и этот самум-смерч-тайфун — все являлось приметами пути и Пути. С какой буквы ни назови — все верно окажется.
И странная штука: чем ближе Чернов подходил к «бабочке», совсем почерневшей и практически погасившей дневной свет, тем и вправду становилось прохладнее. Даже пить расхотелось, хотя это, не исключено, от страха.
А огонек мигал. И Чернов теперь видел, что он зажжен где-то внутри черноты, и чтобы добраться до него, Чернову придется войти в «туловище», а что уж там с ним стрясется — Сущий ведает. То, что все это — проделки Единственного Климатолога и, на полставки, Верховного Энтомолога, Чернов не сомневался. Вера его крепчала на глазах — буквально, потому что перед глазами вырастали подробности «бабочки». Чернов представлял, что в нее можно войти, она — нематериальна, а, скорее, — энергетична. Но рядом с Верой не умирал и страх, а вся энергетика бешеной турбулентности явления пугала не мистически, а вполне практически: вот войдет он к огню и к этакой матери будет раздавлен, размолот, расплющен и развеян. А что до надежды, то вот вам еще цитатка из классика: «Надежды юношей питают…» Обидно было расплющиться и развеяться в прекрасные тридцать три…
И он приблизился к черному — или оно накрыло его. Какая, к черту, разница, когда ничего, кроме этой черноты, в мире больше не существовало! Он нырнул в нее, как в ночь, и ничего не почувствовал, кроме легкого прохладного движения воздуха, как будто все эти потоки и вихри суть вывеска, рекламный эффект, а внутри можно жить, дышать полной грудью и не мучиться от жары.
Или Сдвиг произошел и Чернов очутился в следующем ПВ? Тогда где Вефиль? Где его искать? И почему — без встречи со Зрячим?
Но вопросы заглохли и умерли в миг, когда от по-прежнему мерцающего, не ставшего более реальным и близким огня отделилось нечто белое, тоже крылатое, как показалось, невесть откуда взявшееся в царстве сплошной черноты, и стремительно понеслось вниз — к Чернову.
Он невольно шагнул назад и упал. И исчез из реальности.
Глава двадцать первая
— И тебя — с добрым. Только с чего ты решил, что оно — доброе? Оно недоброе, Кармель, потому что волею Сущего мы попали в мертвый мир пустыни и мне некуда бежать.
— Ты не прав, — не согласился Кармель. — Бежать есть куда. — Он обвел рукой песчаные просторы за стенами города. — И если бежать долго, то и в песке можно отыскать живой оазис или выйти на караванную тропу. И там и там могут найтись люди, вода, пища…
— Ты часто бегал по пустыням?
Кармель не принял иронии или не понял ее.
— Я знаю Книгу. А в ней сказано: «Бегун долго бежал по безжизненной земле, где не было ни травинки, ни капли воды, ни мельчайшей живой твари, он устал и почти изнемог, но он бежал и верил, что не может Сущий, поставивший его на Путь, не подарить ему надежды, которая обернется то ли травинкой, то ли каплей воды, то ли живой тварью».
— Это из прошлого Пути, да?
— Из прошлого, ты верно понял.
— Понять было нетрудно. И что мне в итоге подарил Сущий? Травинку? Живую тварь?
— Он подарил тебе целую реку.
— На безжизненной земле?!
— Это же Сущий, Бегун. Сущий может все, что представимо разумом и не представимо им.
— Там была такая же пустыня? — Чернов спросил, втайне надеясь, что Сущему временно надоело сочинять не игранные доселе ситуации, и он решил разок повториться в деталях, тем более что Бегун сам все равно ни хрена не помнит — по замыслу. Так что впереди его ждет полноводная река. Скажем — Нил.
Но — не обломилось.
— Ничего общего! — возмутился Кармель. — Там было совсем не жарко и много камня. А здесь — песок.
Не жарко и много камня? Что ж, река в таких условиях не представляется чем-то нереальным, скорее — напротив: очень удобные условия для существования рек. Горных, к примеру. И зря он обличал Сущего в лени: никаких повторений пройденного, все — по-новому. Но верь Кармелю или не верь, а бежать придется. Тем более что Книга пока ни в чем не слукавила, и раз в ней говорится о непременности надежды, даримой Бегуну Сущим, то скорее всего так оно и случится. Будет оазис с автоматом по продаже ледяной кока-колы или караван верблюдов, груженных пластмассовыми канистрами с нею же. И Сущий — впереди на лихом верблюде.
— Кстати, — сказал Чернов, хотя для Хранителя это было совсем не кстати, — а попить у нас что-нибудь сохранилось? Вода там. Или молоко…
— Я набрал тебе в бурдюк воды, — сообщил заботливый Кармель, — чтоб тебе было легче бежать по пустыне.
Он все продумал, мудрый, он не сомневался, что Бегун побежит с утра, не испытывая терпения сограждан и не помня обиды на них.
— Хоть бы дождик какой пошел, — тоскливо заметил Чернов, следуя за Кармелем в дом, чтобы забрать наполненный бурдюк и покрыть чем-нибудь голову: либо соломенной вьетнамкой, либо просто замотать куском белой ткани: под таким солнцем да с непокрытой головой — солнечный удар неминуем. И если будет сдвиг, то лишь в мозгах Бегуна.
Кармель на замечание про дождик не среагировал, не любил тратить время на глупости. Помог Чернову прикрепить бурдюк к куску ткани, коим препоясал обычную свободную рубаху. Похожим куском обмотал Бегуну голову.
— Сущий даст — не попадем в холод, — озабоченно сказал Кармель.
Он не сомневался, что забег Чернова окажется удачным, его Вера — Вера Хранителя Книги — не оставляла места для пустых сомнений. Он даже не вспоминал, что уже опыт нынешнего Пути подсказывает: не все встречи Бегуна с очередным Зрячим сразу ведут в Сдвиг. Бывало, что не сразу. Бывало, что еще происходило немало событий, причем не слишком радостных, как правило. В отличие от Хранителя Чернов помнил все преотлично и, представляя мучительное движение по песку в никуда, здраво полагал, что придется вернуться и бежать вновь и еще раз вернуться и снова бежать. А воды и пищи — всего ничего, и лучше бы Кармель оказался прав в своей вере в то, что у Главного Программиста сбоев в программе не может быть.
Интересно бы знать, что об этом в Книге сказано? Но Кармель выдает цитаты из нее, дозируя информацию по граммам и лишь в те моменты, когда его молчание становится опасным. А сейчас опасности не наблюдалось. Бегун готов к старту.
— Удачи тебе, — только это и сказал на прощание.
И Чернов потрусил, не особо напрягаясь, поскольку понимал: любое ускорение — лишняя потеря жидкости, которой в человеческом организме не излишне.
На первые километра три его хватило. Потом он остановился, сел на песок, откупорил бурдюк и глотнул отвратительно теплой воды. Еще плеснул в ладонь и обтер лицо. Осмотрелся. Складывалось ощущение, что Вефиль попал в самую большую пустыню в этом ПВ и именно в ее центр. И в означенном центре, совсем недалеко — в километре, наверно, — от краткого привала Чернова, что-то затеивалось, что-то прихотливое и еще — пугающее, потому что непонятное. Как будто туман, оставшийся где-то далеко в пространствах и временах, пришел сюда, в это просвеченное и прожаренное солнцем ПВ, пришел крохотной своей частичкой, но не погиб от зноя, а наоборот — начал разрастаться, подниматься к небу от песка. Чернов сидел, обняв бурдюк с водой, и смотрел тупо, как в километре от него возникала серая дымка, расползалась по поверхности песка, поднималась к небу, приглушая его отчаянно голубой цвет, приближалась к солнцу. И тут вдруг родилась дурацкая мысль: а не принесет ли эта дымка — или туман? — счастливую прохладу в мир огня, не станет ли легче дышать, не она ли, дымка эта, и есть напророченная Хранителем надежда?
Чернов поднялся с песка — ничего даже стряхивать с одежды не пришлось: песчинки ссыпались, как притянутые гравитацией, — и медленно-медленно двинулся навстречу неопознанному природному явлению. Опять синдром Голливуда: ему бы бежать на всякий пожарный прочь, а он, подобно героям «horror'а», идет к Неведомому, как загипнотизированный. Может даже на собственную погибель.
И ведь понимал, а шел, кретин!
А дымка впереди начинала густеть. Середина ее уплотнялась, становилась непрозрачной. И в этой непрозрачности возникло — видимое даже издалека! — этакое турбулентное движение, этакие завихрения родились и, соответственно, вовсю завихрились, и все это двигающееся, вихрящееся стремилось вверх, вверх, вверх, образуя как бы некое веретенообразное вертикальное тело, как у бабочки, а темнеющая от него к краям дымка вполне ассоциировалась с крыльями бабочки. Впрочем, никаких краев у дымки уже не было: все пространство впереди Чернова стало серым, исчезла голубизна неба, погасла желтизна песка, и, постепенно закрываемое чернеющим веретеном, меркло солнце.
К месту было вспомнить о повторяющейся ситуации, именующейся «фигец котенку Машке».
А что, предположите, следовало делать Чернову? Бежать прочь?… Но гигантская бабочка приближалась быстрее, чем он мог бы улепетывать. Стоять на месте и ждать, когда она достигнет его и что-то случится — может, к худу, а может, и к добру? Но никакой обещанной надежды впереди Чернов не видел. Он никогда не попадал в земные пустыни, даже в Средней Азии — в советские годы, вестимо, — не успел побывать по малости своих тогдашних лет. Он не знал, как выглядят тайфуны, самумы, смерчи, торнадо и тэ дэ, он вообще не представлял, какое из вышеперечисленных явлений — пустынное, а какое — водное, потому что интересы его никогда не касались всяких климатических катаклизмов, он про них даже кино смотреть не любил. Но интеллект не пропьешь и не пробегаешь: он понимал, что какое-то из оных явлений — перед ним. Может, правда, малость модифицированное, адаптированное к условиям данного ПВ.
Что там говорилось про надежду, которой не обнесет его Сущий?
В самом низу «туловища», почти у земли, у песка, возник огонек. Сначала крохотный, но отчетливо видный — поскольку расстояния между Черновым и «бабочкой» сократилось вдвое, — он равномерно мигал: гас и загорался, гас и загорался, как будто кто-то (или что-то) сигналил (сигналило) Бегуну: иди сюда, ничего не бойся, здесь хорошо… И он, обалдуй, пошел-таки, все еще загипнотизированный, хотя мысль работала ясно и четко, подсказывала: болотные огни, огни святого Эльма, прочая нечисть — куда ты, Чернов недоделанный, прешь? Но ноги переставлялись сами по себе, и он продолжал путь (с маленькой буквы) или все-таки Путь (с прописной), поскольку и эта пустыня, и этот самум-смерч-тайфун — все являлось приметами пути и Пути. С какой буквы ни назови — все верно окажется.
И странная штука: чем ближе Чернов подходил к «бабочке», совсем почерневшей и практически погасившей дневной свет, тем и вправду становилось прохладнее. Даже пить расхотелось, хотя это, не исключено, от страха.
А огонек мигал. И Чернов теперь видел, что он зажжен где-то внутри черноты, и чтобы добраться до него, Чернову придется войти в «туловище», а что уж там с ним стрясется — Сущий ведает. То, что все это — проделки Единственного Климатолога и, на полставки, Верховного Энтомолога, Чернов не сомневался. Вера его крепчала на глазах — буквально, потому что перед глазами вырастали подробности «бабочки». Чернов представлял, что в нее можно войти, она — нематериальна, а, скорее, — энергетична. Но рядом с Верой не умирал и страх, а вся энергетика бешеной турбулентности явления пугала не мистически, а вполне практически: вот войдет он к огню и к этакой матери будет раздавлен, размолот, расплющен и развеян. А что до надежды, то вот вам еще цитатка из классика: «Надежды юношей питают…» Обидно было расплющиться и развеяться в прекрасные тридцать три…
И он приблизился к черному — или оно накрыло его. Какая, к черту, разница, когда ничего, кроме этой черноты, в мире больше не существовало! Он нырнул в нее, как в ночь, и ничего не почувствовал, кроме легкого прохладного движения воздуха, как будто все эти потоки и вихри суть вывеска, рекламный эффект, а внутри можно жить, дышать полной грудью и не мучиться от жары.
Или Сдвиг произошел и Чернов очутился в следующем ПВ? Тогда где Вефиль? Где его искать? И почему — без встречи со Зрячим?
Но вопросы заглохли и умерли в миг, когда от по-прежнему мерцающего, не ставшего более реальным и близким огня отделилось нечто белое, тоже крылатое, как показалось, невесть откуда взявшееся в царстве сплошной черноты, и стремительно понеслось вниз — к Чернову.
Он невольно шагнул назад и упал. И исчез из реальности.
Глава двадцать первая
СМЕРЧ
И снова возник в ней, то есть в реальности. Но возник… как бы это помягче сказать… неявно, что ли, нематериально, то есть взгляд его парил над землею и был именно его, Чернова, взглядом, но самого Чернова, то есть человечка с руками-ногами-головой, нигде не было. Один взгляд в пространстве — как улыбка Чеширского кота. Как это могло произойти, Чернов не знал и, что несвойственно его здравомыслию, ничуть не стремился узнать. Он ощущал внутри себя удивительный покой, будто и не было доселе никаких тягот Пути, не было дичайшего нервного напряжения, боли не было, страхов. Да ничего по его ощущениям не было! Просто с некой большой высоты видел Чернов все, что происходило внизу, будто не Чернов он теперь, а некий бесплотный дух, про которого сказал классик: «По небу полуночи ангел летел». И нравилось ему быть ангелом, нравилось лететь бесплотным по небу полуночи, и не беспокоило его отсутствие рук-ног-головы, ничего, повторим, его в себе любимом не беспокоило.
Но зато сильно беспокоило другое — вне себя любимого, а именно то, что внизу как раз и происходило и что вышеозначенный, удивительный покой нарушало. Внизу, если обратиться к другому классику, «все было мрак и вихорь». То есть смерч-самум-торнадо, начавшийся черной «бабочкой» с огоньком в пузе, накрыл пустыню этаким, говоря красиво, турбулентным покрывалом, могучими крыльями могучей бабочки накрыл, а если говорить честно, то ужас внизу творился — малопредставимый даже любителям фантастики. Черное варево, перемешиваемое гигантской, но и Чернову невидимой поварешкой, подсвеченное уже не одним, а тысячами огней, которые будто разогревали его, а оно кипело, выплескивалось в воздух фонтанами то ли грязи, то ли нефти… Хотя при чем здесь нефть? Бестелесный ангел Чернов все же соображал вполне по-человечески. Выбегая из Вефиля — когда это произошло? — никаких признаков нефтедобычи или нефтеразведки он не заметил, а предположить, что по непонятным причинам из-под слоя песка вдруг выплеснулись наружу нефтяные запасы местного ПВ — это уже не фантастика, это уже чушь собачья. Скорее всего, полагал Чернов, случившееся явление природы есть все же разновидность именно земного смерча-самума, а почему оно черное и огнями полыхает — загадка. Чернов надеялся, что он не долго пробудет ангелом, Сущий вообще не практикует долгих задержек Бегуна в одном ПВ и не снисходит до каких-либо объяснений того, что в этих ПВ творится. Почему? По кочану. Иных объяснений у Чернова не имелось…
Да, кстати, а где тот ангел-неангел, который полетел на Чернова от еще одинокого огонька, горящего в пузе «бабочки»? Куда он делся? Не в него ли превратился Чернов, не соединились ли две индивидуальности и теперь едины в небе полуночи или полудня — не разобрать в темноте?
«Разумеется, соединились», — услышал он слова, которые не прозвучали, а просто всплыли у него в мозгу.
И вот странность: Чернов нимало не удивился возникшему с кем-то телепатическому общению, скорее всего — с тем самым ангелом «бабочки», не удивился, потому что вольно принял для себя идею единства ангела и человека. А о причине такого противоестественного единства и гадать не приходилось: Сущий захотел — вот универсальная формула для верующих и неверующих, путешествующих сквозь пространства и время в мире, придуманном и сотворенном Сущим — только для себя, только для собственного… чего? Удовольствия? Или удовлетворения. Или развлечения. Или использования бесконечного времени. Продолжать сей список можно тоже бесконечно, и ничего правдой не окажется. Сущий правду видит, но, как и положено, не скоро скажет. Или никогда не скажет. Кощунство? Да Сущий упаси! Никакого кощунства. Верховный Творец, столь плотно (по давно отработанному плану? экспромтом?) занявшийся довольно странным проектом Исхода некоего народа сквозь множество ПВ, громоздящий на Пути всякие изобретательные и не очень страшилки, то и дело намекающий поводырю народа, то есть Бегуну, что он, то есть Бегун, — уникален в этом проекте, а может, и во всех остальных, бывших до нынешнего и будущих после него, Творец этот действительно волен делать то, что хочет. На то он и Творец. Даже превращать человека и ангела в этакое Недреманное Око, которое, судя по услышанной Черновым реплике, будучи объединенным, существует все же в двух ипостасях, которые могут общаться между собой.
Чем Чернов немедленно воспользовался.
«Ты кто?» — спросил он тоже мысленно.
«В этом временном периоде я — это ты, — туманно объяснил ангел, — то есть я существую для того, чтоб ты сумел понять, для чего существуешь ты».
«Круто завернул, — восхитился Чернов. — А если попроще и поподробнее? А то я не очень понимаю, где я и что я сейчас. То ли дух, то ли вообще один взгляд… Сохранивший, впрочем, способность соображать».
«Дух? — с изумлением переспросил собеседник, или ангел. — Какой емкий термин!.. Похоже, похоже… Только тогда дух — не ты лично, а мы вместе. Один дух — два сознания. Твое, Бегуна, и мое, Зрячего».
«Ты — Зрячий? — Чернов тоже позволил себе изумление. — Этот белый прозрачный фантом с крыльями — Зрячий? Что ж ты видишь, Зрячий?» «То же, что и ты, — вроде бы даже обиделся собеседник. — Довольно мощный природный катаклизм, поразивший часть поверхности планеты, называемой мною Орт, а тобой, как я понимаю, Земля».
«Самум? Смерч?» — Чернов попытался прояснить терминологию, в которой «плавал».
«Самум?… Смерч?… — Собеседник словно проигрывал в сознании нечто, соответствующее названным терминам. — Нет, ни то и ни другое. Мы — не на Орте и не на Земле — в нашем понимании, конечно. Мы, как мне представляется, находимся сейчас на некоем варианте Орта и Земли, но — со своими, присущими только этому варианту, особенностями. Как, впрочем, было всегда на твоем Пути… И то, что ты называешь черной „бабочкой“, есть некий симбиоз того, что ты называешь смерчем, самумом, торнадо, тайфуном и так далее, но — многократно усиленный вариант даже для симбиоза, то есть суммы явлений. Я бы назвал его Супервихрем».
«Трудно излагаешь, — сказал Чернов, пытаясь запихнуть услышанное в более простую форму. — Ты у себя на Орте, случайно, не ученым был?» «Почему был? Я и есть ученый. — Добавил скромно: — не просто рядовой силенциат, но лидер межконтинентального сообщества ученых… Специализируюсь в разработке проблем пространственно-временного континуума. Мое имя — Раванг».
«А как Зрячим стал?»
«А как ты стал Бегуном?»
«Убедил, — согласился Чернов. — А ты какой Зрячий? Который знает и помнит? Или который помнит и видит?» — Он, как оказалось, подзабыл список специализаций Зрячих.
«Я Зрячий, который видит и соображает, в отличие от некоторых, — неожиданно зло сообщил Зрячий-Раванг. — Куда тебя понесло, Бегун? Умерь дурацкое любопытство. Твой город гибнет внизу…» И мгновенно глаз — или все-таки взгляд? — понесся вниз, вниз, прорывая плотное на взгляд, но абсолютно не ощутимое Черновым тело «супервихря», лишь мелькали какие-то линии, сполохи, светящиеся точки, почему-то вдруг пятна цвета посреди черноты, сгустки абсолютно непробиваемой тьмы и вполне прозрачные куски, сквозь которые видно было землю. И на этой земле Чернов увидел Вефиль.
Они с напарником… Нет, все же точнее было употреблять термин «взгляд», даже — по привычке уже! — Взгляд с прописной буквы, поскольку Он вобрал в себя и всего целиком Чернова и всего Зрячего-Раванга и в то же время не был не чем иным, как Взглядом — вне плоти, вне материи. Впрочем, наличествовал еще и корпоративный Разум, неотделимый от Взгляда. Поэтому стоило начать мысль еще раз.
Итак, Разумный Взгляд (или Взгляд Разума…) пробился почти к самой земле и поплыл над городом. И в сердце Чернова, которое в данный момент у него отсутствовало, тем не менее внезапно возникла отвратительно реальная резкая боль, как болит у раненого бойца ампутированная полевым хирургом нога. В Вефиле творилось нечто страшное. Если в воздухе царил Супервихрь, то на улицах города хозяйничали именно смерчи, даже, точнее, смерчики, похожие на вертикально вытянутые волчки. Своими «ножками» они буквально мчались по земле, сметая все встреченное на пути — забытую жителями утварь, неубранные орудия крестьянского труда, деревца (и без того, как помним, хилые), даже тяжелые камни, обозначающие повороты улочек. Смерчи перескакивали через каменные ограды дворов, а иной раз и проламывали их, хозяйничали во дворах, вторгались в колодцы и высасывали воду, высушивали колодцы… Хорошо, что никого из жителей не было на улицах и во дворах! Чернов-глаз очень надеялся, что все они успели до вторжения смерчей укрыться в подвалах под домами, куда — опять надеялся он! — смерчам не добраться. Да и черт с ними, с оградами и деревьями: построят новые, посадят свежие, коли доберутся до удобного для жизни ПВ! Но вот вода… Сколько им суждено пребывать в этой инфернальной пустыне?…
«Ты знаешь ответ, Зрячий?»
«Сущий знает».
«А как бы спросить Его?»
«А так. и спроси…»
«И Он ответит?»
«Заодно и на этот вопрос получим ответ. На этот — несомненно…» И тут Чернов (или все-таки Взгляд? Нет, конечно же — Чернов!) абсолютно всерьез задал вопрос Сущему, отсылая его неведомо куда — в недалекие райские кущи или за пределы бесконечной Вселенной: «Ответь мне, Сущий, почему мой Путь обязательно должен сопровождаться несчастьями, смертями, горем? И чем дальше, тем страшнее… А ведь это — Путь к дому, к колыбели народа Гананского. Почему Путь к дому не может быть пусть нелегким, но счастливым? Ведь это Твоя идея: вернуть гананцев домой…» Смерчи по-прежнему резвились внизу, выжигая почву, роя глубокие траншеи вдоль улиц. Но далеко-далеко за городом из сплошной черноты вдруг вынырнул горизонт — немножко голубого сверху и немножко желтого снизу, и было заметно Взгляду, что голубое и желтое медленно-медленно, но увеличивается. Иными словами, «бабочка» собиралась либо улететь в иные края, либо закуклиться и спрятаться куда-то, куда прячутся куколки, — до нового супервихря.
«Это знак, что меня услыхали?» — с надеждой спросил Чернов.
«Можно считать и так, — согласился Раванг, — но есть здравое сомнение: „после этого“ не значит „вследствие этого“. Любой вихрь, даже суперпресупер, имеет финал. Так случилось, что он совпал с твоим вопросом… Но не расстраивайся. Бегун: Сущий не ответил — я отвечу. Я знаю ответ».
«Значит, ты — Зрячий, который знает… и что еще?» «Какая тебе разница? Я — ученый, это я должен, по идее, любить законченные формулы. А ты — Бегун… У моего народа есть поговорка: много знаешь — плохо спишь. Она же — в Книге Пути: о многих знаниях и многих печалях… Тебе мало печалей, Бегун? Ты слишком хорошо спишь?…» Чернов в последнее время на сон вообще-то не жаловался. Уставал так, что проваливался в него, лишь упав головой на что-нибудь подходящее к случаю: свернутое одеяло, доска, просто согнутая рука. А печалей у него наблюдался избыток. Не за себя любимого, а за народ. Вот таким он стал общественным деятелем: только о народе и думает. Но как бы сие громко ни звучало, все скучно соответствовало действительности. Чернов, быть может, впервые в жизни ощутил себя не бегуном на длинные дистанции, то есть одиночкой по определению, а игроком команды, причем — ее капитаном и тренером. Отсюда и пафос, который на самом деле никакой не пафос, а одна сплошная головная боль.
Но, к слову, поговорка-то — русская-разрусская… А на каком, интересно, языке они говорят друг с другом?…
Подумал так и услышал в ответ:
«Мы вообще не говорим, Бегун. Мы просто думаем. Ты должен помнить: разговоры с драконом-Зрячим… А мысль, как ты знаешь, имеет свою волновую структуру, и лишь несовершенство рода человеческого вынуждает его превращать мысль в речь. То есть в звуковые волны. Я представляю себе твой язык: у нас на похожем говорят росы, небольшой народ, живущий на севера-западе Центрального плоскогорья. Увы, я не знаю их языка. Я живу слишком далеко — на Больших Островах Юго-Восточного океана».
Этот разговор можно было продолжать бесконечно, тем более что Супервихрь явно уходил из пустыни и стоило подождать возвращения солнца, зноя, тишины. Но продолжать не хотелось. Чернов давно понял, что ни из собственных впечатлений, ни из отрывочных фраз Зрячих он ничего толком не сможет узнать ни об одном ПВ. Это ПВ — не исключение. Есть Центральное плоскогорье. Есть какие-то Большие Острова — не Индонезия ли?… Впрочем, Зрячий обронил мысль, что это ПВ, с пустыней и вихрем, не его и не Чернова, а какое-то третье… Да и какая, в сущности, разница, что где попадается на Пути! Куда важнее — кто попадается. И что этот «кто» знает. Знает, в частности, ответ на вопрос Чернова.
«Отвечаю. — Зрячий опять „подслушал“ Чернова. — Сказано в Книге Пути: „Есть Путь Туда и есть Путь Обратно. И проходят они по разным местам. И Путь Туда не может быть похож на Путь Обратно, потому что в ином случае они никогда не совпадут, и идущий Туда будет не в силах вернуться Обратно. Но одно роднит эти Пути: Великая Боль. Только выстоявший и вытерпевший дойдет Туда. Только выстоявший и вытерпевший вернется Обратно. А сломавшемуся — ничья земля. Так было с начала Света. Так будет до прихода Тьмы“. Ты все понял. Бегун?» «В общих чертах. Боль, страх, унижение, смерть — все это суть составляющие любого Пути. Так захотел Сущий?» «Книга Пути — Его Книга».
«Ага, у Книги, выходит, обнаружился автор… А не сказано ли там, дорогой Зрячий, зачем Сущему вообще нужны эти Пути? Зачем Ему гнать народ с давно насиженного места черт-те куда, ждать, пока он снова насидит новое место, и опять срывать его и швырять в Путь? Ведь не может Сущий делать что-либо просто так, верно? Есть же какой-то высший смысл в этих хождениях туда-сюда…» «Есть, Бегун. Сказано в Книге: „Миры расходятся и сходятся, но больше расходятся, чем сходятся, и единообразие, положенное в основу Мироздания, нарушается, а Система теряет жесткость. И только Пути связывают Миры вновь и возвращают им равновесие, положенное изначально — с началом Света. А кроме Бегуна, нет никого, кто может вести Путь так, как того хочет Сущий“. Иногда употребляется другой термин, более общий — вместо жесткости: равновесие…» Чернова зацепила явно чужая, не из стилистики Книги, фраза: «Система теряет жесткость». Она скорее — из какого-то учебника: по сопромату, например. Если Зрячий цитирует скрупулезно точно — а как он еще может, если ему просто вкладывают соответствующую цитату в мозг? — то в Книгу попала подсказка. Ключевое слово — Система. Система миров. Система ПВ. Генеральный Конструктор, оказавшийся на полставки Первым Писателем, неаккуратен: он проболтался. Или наоборот: снайперски точен и фраза про Систему — прямая подсказка Бегуну. Причем — запланированная.
Но зато сильно беспокоило другое — вне себя любимого, а именно то, что внизу как раз и происходило и что вышеозначенный, удивительный покой нарушало. Внизу, если обратиться к другому классику, «все было мрак и вихорь». То есть смерч-самум-торнадо, начавшийся черной «бабочкой» с огоньком в пузе, накрыл пустыню этаким, говоря красиво, турбулентным покрывалом, могучими крыльями могучей бабочки накрыл, а если говорить честно, то ужас внизу творился — малопредставимый даже любителям фантастики. Черное варево, перемешиваемое гигантской, но и Чернову невидимой поварешкой, подсвеченное уже не одним, а тысячами огней, которые будто разогревали его, а оно кипело, выплескивалось в воздух фонтанами то ли грязи, то ли нефти… Хотя при чем здесь нефть? Бестелесный ангел Чернов все же соображал вполне по-человечески. Выбегая из Вефиля — когда это произошло? — никаких признаков нефтедобычи или нефтеразведки он не заметил, а предположить, что по непонятным причинам из-под слоя песка вдруг выплеснулись наружу нефтяные запасы местного ПВ — это уже не фантастика, это уже чушь собачья. Скорее всего, полагал Чернов, случившееся явление природы есть все же разновидность именно земного смерча-самума, а почему оно черное и огнями полыхает — загадка. Чернов надеялся, что он не долго пробудет ангелом, Сущий вообще не практикует долгих задержек Бегуна в одном ПВ и не снисходит до каких-либо объяснений того, что в этих ПВ творится. Почему? По кочану. Иных объяснений у Чернова не имелось…
Да, кстати, а где тот ангел-неангел, который полетел на Чернова от еще одинокого огонька, горящего в пузе «бабочки»? Куда он делся? Не в него ли превратился Чернов, не соединились ли две индивидуальности и теперь едины в небе полуночи или полудня — не разобрать в темноте?
«Разумеется, соединились», — услышал он слова, которые не прозвучали, а просто всплыли у него в мозгу.
И вот странность: Чернов нимало не удивился возникшему с кем-то телепатическому общению, скорее всего — с тем самым ангелом «бабочки», не удивился, потому что вольно принял для себя идею единства ангела и человека. А о причине такого противоестественного единства и гадать не приходилось: Сущий захотел — вот универсальная формула для верующих и неверующих, путешествующих сквозь пространства и время в мире, придуманном и сотворенном Сущим — только для себя, только для собственного… чего? Удовольствия? Или удовлетворения. Или развлечения. Или использования бесконечного времени. Продолжать сей список можно тоже бесконечно, и ничего правдой не окажется. Сущий правду видит, но, как и положено, не скоро скажет. Или никогда не скажет. Кощунство? Да Сущий упаси! Никакого кощунства. Верховный Творец, столь плотно (по давно отработанному плану? экспромтом?) занявшийся довольно странным проектом Исхода некоего народа сквозь множество ПВ, громоздящий на Пути всякие изобретательные и не очень страшилки, то и дело намекающий поводырю народа, то есть Бегуну, что он, то есть Бегун, — уникален в этом проекте, а может, и во всех остальных, бывших до нынешнего и будущих после него, Творец этот действительно волен делать то, что хочет. На то он и Творец. Даже превращать человека и ангела в этакое Недреманное Око, которое, судя по услышанной Черновым реплике, будучи объединенным, существует все же в двух ипостасях, которые могут общаться между собой.
Чем Чернов немедленно воспользовался.
«Ты кто?» — спросил он тоже мысленно.
«В этом временном периоде я — это ты, — туманно объяснил ангел, — то есть я существую для того, чтоб ты сумел понять, для чего существуешь ты».
«Круто завернул, — восхитился Чернов. — А если попроще и поподробнее? А то я не очень понимаю, где я и что я сейчас. То ли дух, то ли вообще один взгляд… Сохранивший, впрочем, способность соображать».
«Дух? — с изумлением переспросил собеседник, или ангел. — Какой емкий термин!.. Похоже, похоже… Только тогда дух — не ты лично, а мы вместе. Один дух — два сознания. Твое, Бегуна, и мое, Зрячего».
«Ты — Зрячий? — Чернов тоже позволил себе изумление. — Этот белый прозрачный фантом с крыльями — Зрячий? Что ж ты видишь, Зрячий?» «То же, что и ты, — вроде бы даже обиделся собеседник. — Довольно мощный природный катаклизм, поразивший часть поверхности планеты, называемой мною Орт, а тобой, как я понимаю, Земля».
«Самум? Смерч?» — Чернов попытался прояснить терминологию, в которой «плавал».
«Самум?… Смерч?… — Собеседник словно проигрывал в сознании нечто, соответствующее названным терминам. — Нет, ни то и ни другое. Мы — не на Орте и не на Земле — в нашем понимании, конечно. Мы, как мне представляется, находимся сейчас на некоем варианте Орта и Земли, но — со своими, присущими только этому варианту, особенностями. Как, впрочем, было всегда на твоем Пути… И то, что ты называешь черной „бабочкой“, есть некий симбиоз того, что ты называешь смерчем, самумом, торнадо, тайфуном и так далее, но — многократно усиленный вариант даже для симбиоза, то есть суммы явлений. Я бы назвал его Супервихрем».
«Трудно излагаешь, — сказал Чернов, пытаясь запихнуть услышанное в более простую форму. — Ты у себя на Орте, случайно, не ученым был?» «Почему был? Я и есть ученый. — Добавил скромно: — не просто рядовой силенциат, но лидер межконтинентального сообщества ученых… Специализируюсь в разработке проблем пространственно-временного континуума. Мое имя — Раванг».
«А как Зрячим стал?»
«А как ты стал Бегуном?»
«Убедил, — согласился Чернов. — А ты какой Зрячий? Который знает и помнит? Или который помнит и видит?» — Он, как оказалось, подзабыл список специализаций Зрячих.
«Я Зрячий, который видит и соображает, в отличие от некоторых, — неожиданно зло сообщил Зрячий-Раванг. — Куда тебя понесло, Бегун? Умерь дурацкое любопытство. Твой город гибнет внизу…» И мгновенно глаз — или все-таки взгляд? — понесся вниз, вниз, прорывая плотное на взгляд, но абсолютно не ощутимое Черновым тело «супервихря», лишь мелькали какие-то линии, сполохи, светящиеся точки, почему-то вдруг пятна цвета посреди черноты, сгустки абсолютно непробиваемой тьмы и вполне прозрачные куски, сквозь которые видно было землю. И на этой земле Чернов увидел Вефиль.
Они с напарником… Нет, все же точнее было употреблять термин «взгляд», даже — по привычке уже! — Взгляд с прописной буквы, поскольку Он вобрал в себя и всего целиком Чернова и всего Зрячего-Раванга и в то же время не был не чем иным, как Взглядом — вне плоти, вне материи. Впрочем, наличествовал еще и корпоративный Разум, неотделимый от Взгляда. Поэтому стоило начать мысль еще раз.
Итак, Разумный Взгляд (или Взгляд Разума…) пробился почти к самой земле и поплыл над городом. И в сердце Чернова, которое в данный момент у него отсутствовало, тем не менее внезапно возникла отвратительно реальная резкая боль, как болит у раненого бойца ампутированная полевым хирургом нога. В Вефиле творилось нечто страшное. Если в воздухе царил Супервихрь, то на улицах города хозяйничали именно смерчи, даже, точнее, смерчики, похожие на вертикально вытянутые волчки. Своими «ножками» они буквально мчались по земле, сметая все встреченное на пути — забытую жителями утварь, неубранные орудия крестьянского труда, деревца (и без того, как помним, хилые), даже тяжелые камни, обозначающие повороты улочек. Смерчи перескакивали через каменные ограды дворов, а иной раз и проламывали их, хозяйничали во дворах, вторгались в колодцы и высасывали воду, высушивали колодцы… Хорошо, что никого из жителей не было на улицах и во дворах! Чернов-глаз очень надеялся, что все они успели до вторжения смерчей укрыться в подвалах под домами, куда — опять надеялся он! — смерчам не добраться. Да и черт с ними, с оградами и деревьями: построят новые, посадят свежие, коли доберутся до удобного для жизни ПВ! Но вот вода… Сколько им суждено пребывать в этой инфернальной пустыне?…
«Ты знаешь ответ, Зрячий?»
«Сущий знает».
«А как бы спросить Его?»
«А так. и спроси…»
«И Он ответит?»
«Заодно и на этот вопрос получим ответ. На этот — несомненно…» И тут Чернов (или все-таки Взгляд? Нет, конечно же — Чернов!) абсолютно всерьез задал вопрос Сущему, отсылая его неведомо куда — в недалекие райские кущи или за пределы бесконечной Вселенной: «Ответь мне, Сущий, почему мой Путь обязательно должен сопровождаться несчастьями, смертями, горем? И чем дальше, тем страшнее… А ведь это — Путь к дому, к колыбели народа Гананского. Почему Путь к дому не может быть пусть нелегким, но счастливым? Ведь это Твоя идея: вернуть гананцев домой…» Смерчи по-прежнему резвились внизу, выжигая почву, роя глубокие траншеи вдоль улиц. Но далеко-далеко за городом из сплошной черноты вдруг вынырнул горизонт — немножко голубого сверху и немножко желтого снизу, и было заметно Взгляду, что голубое и желтое медленно-медленно, но увеличивается. Иными словами, «бабочка» собиралась либо улететь в иные края, либо закуклиться и спрятаться куда-то, куда прячутся куколки, — до нового супервихря.
«Это знак, что меня услыхали?» — с надеждой спросил Чернов.
«Можно считать и так, — согласился Раванг, — но есть здравое сомнение: „после этого“ не значит „вследствие этого“. Любой вихрь, даже суперпресупер, имеет финал. Так случилось, что он совпал с твоим вопросом… Но не расстраивайся. Бегун: Сущий не ответил — я отвечу. Я знаю ответ».
«Значит, ты — Зрячий, который знает… и что еще?» «Какая тебе разница? Я — ученый, это я должен, по идее, любить законченные формулы. А ты — Бегун… У моего народа есть поговорка: много знаешь — плохо спишь. Она же — в Книге Пути: о многих знаниях и многих печалях… Тебе мало печалей, Бегун? Ты слишком хорошо спишь?…» Чернов в последнее время на сон вообще-то не жаловался. Уставал так, что проваливался в него, лишь упав головой на что-нибудь подходящее к случаю: свернутое одеяло, доска, просто согнутая рука. А печалей у него наблюдался избыток. Не за себя любимого, а за народ. Вот таким он стал общественным деятелем: только о народе и думает. Но как бы сие громко ни звучало, все скучно соответствовало действительности. Чернов, быть может, впервые в жизни ощутил себя не бегуном на длинные дистанции, то есть одиночкой по определению, а игроком команды, причем — ее капитаном и тренером. Отсюда и пафос, который на самом деле никакой не пафос, а одна сплошная головная боль.
Но, к слову, поговорка-то — русская-разрусская… А на каком, интересно, языке они говорят друг с другом?…
Подумал так и услышал в ответ:
«Мы вообще не говорим, Бегун. Мы просто думаем. Ты должен помнить: разговоры с драконом-Зрячим… А мысль, как ты знаешь, имеет свою волновую структуру, и лишь несовершенство рода человеческого вынуждает его превращать мысль в речь. То есть в звуковые волны. Я представляю себе твой язык: у нас на похожем говорят росы, небольшой народ, живущий на севера-западе Центрального плоскогорья. Увы, я не знаю их языка. Я живу слишком далеко — на Больших Островах Юго-Восточного океана».
Этот разговор можно было продолжать бесконечно, тем более что Супервихрь явно уходил из пустыни и стоило подождать возвращения солнца, зноя, тишины. Но продолжать не хотелось. Чернов давно понял, что ни из собственных впечатлений, ни из отрывочных фраз Зрячих он ничего толком не сможет узнать ни об одном ПВ. Это ПВ — не исключение. Есть Центральное плоскогорье. Есть какие-то Большие Острова — не Индонезия ли?… Впрочем, Зрячий обронил мысль, что это ПВ, с пустыней и вихрем, не его и не Чернова, а какое-то третье… Да и какая, в сущности, разница, что где попадается на Пути! Куда важнее — кто попадается. И что этот «кто» знает. Знает, в частности, ответ на вопрос Чернова.
«Отвечаю. — Зрячий опять „подслушал“ Чернова. — Сказано в Книге Пути: „Есть Путь Туда и есть Путь Обратно. И проходят они по разным местам. И Путь Туда не может быть похож на Путь Обратно, потому что в ином случае они никогда не совпадут, и идущий Туда будет не в силах вернуться Обратно. Но одно роднит эти Пути: Великая Боль. Только выстоявший и вытерпевший дойдет Туда. Только выстоявший и вытерпевший вернется Обратно. А сломавшемуся — ничья земля. Так было с начала Света. Так будет до прихода Тьмы“. Ты все понял. Бегун?» «В общих чертах. Боль, страх, унижение, смерть — все это суть составляющие любого Пути. Так захотел Сущий?» «Книга Пути — Его Книга».
«Ага, у Книги, выходит, обнаружился автор… А не сказано ли там, дорогой Зрячий, зачем Сущему вообще нужны эти Пути? Зачем Ему гнать народ с давно насиженного места черт-те куда, ждать, пока он снова насидит новое место, и опять срывать его и швырять в Путь? Ведь не может Сущий делать что-либо просто так, верно? Есть же какой-то высший смысл в этих хождениях туда-сюда…» «Есть, Бегун. Сказано в Книге: „Миры расходятся и сходятся, но больше расходятся, чем сходятся, и единообразие, положенное в основу Мироздания, нарушается, а Система теряет жесткость. И только Пути связывают Миры вновь и возвращают им равновесие, положенное изначально — с началом Света. А кроме Бегуна, нет никого, кто может вести Путь так, как того хочет Сущий“. Иногда употребляется другой термин, более общий — вместо жесткости: равновесие…» Чернова зацепила явно чужая, не из стилистики Книги, фраза: «Система теряет жесткость». Она скорее — из какого-то учебника: по сопромату, например. Если Зрячий цитирует скрупулезно точно — а как он еще может, если ему просто вкладывают соответствующую цитату в мозг? — то в Книгу попала подсказка. Ключевое слово — Система. Система миров. Система ПВ. Генеральный Конструктор, оказавшийся на полставки Первым Писателем, неаккуратен: он проболтался. Или наоборот: снайперски точен и фраза про Систему — прямая подсказка Бегуну. Причем — запланированная.