Страница:
Город был все тем же. Как прошел по нему Супервихрь, так ничего не изменилось: порушенные ограды, с корнями вырванные деревья и кусты, сорванные двери, взрытые на улицах кривые траншеи. Чернов опять уселся на ступени Храма — и принялся думать. Процесс этот идти не хотел, в башку лезли отвлекающие мысли, наука логика не будоражила творческую мысль. Очень есть хотелось.
Помнится, когда в первом Вефиле Чернов шастал по домам в поисках жителей, он не обратил внимания на отсутствие или наличие в домах съестного. Воды не было, высохла вода — это факт. А вот насчет еды…
Он не поленился дойти до дома Кармеля, вошел в знакомую гостиную, добрался до подвального помещения, где Хранитель держал вяленое и сушеное мясо, кое-какие овощи, пресный хлеб. Здраво полагал, что коли вихрь и смерчи не уничтожили и не повредили обстановки в домах, то с чего бы им «выдуть» из подвалов припасы? Однако ничего не обнаружил. Деревянный ларь, или аргаз на еврейском, оказался девственно чист. При внимательном изучении его нутра Чернов не нашел даже крошек. Ну, ничего в аргазе никогда не хранилось! Сюрприз! Примитивное чувство голода позволило замечательной логике Чернова сделать вывод: этот Вефиль — липовый. Дубль. Декорация. Фантом… Хотя не спеши с выводами, тут же подумал он, уж коли людей изъяли, то и следы их пребывания — по той же логике! — следовало уничтожить. Что и сделано… А что насчет одежды?… Обыскал дом — нет одежды…
Все та же замечательная логика тащила за собой: странно, что дом (и все остальные дома, ясный пень…) был девственно пуст. Ну хоть бы нитку неизвестные Чистильщики где-нибудь обронили, хоть бы тряпка какая в углу завалялась — так нет ничего, все подмели-подобрали. Понятно, что Режиссеру или Декоратору сей очистительный процесс — с Его-то возможностями! — нетруден, но зачем огород городить?… Четыре Вефиля, все — без людей! Да Чернов уже на стену от всего увиденного влез и по ней в панике мечется…
И опять продекларированная логика настойчиво долбила: дубль, декорация, фантом. Потому долбила, что круто замешана оказалась на интуиции Бегуна, коей — в отличие от логики — всякий профессиональный спортсмен должен быть наделен по определению. Интуиция игры, борьбы, соревнований — как же без нее?…
А посему плюнем на голод и рванем на север, но не по катетам треугольника, через лес, а прямо по гипотенузе. В конце концов, заблудиться в этом квадрате сцены, где углами стоят декоративные города, вряд ли возможно, да заодно не мешает разнообразить маршрут.
Любимый и наиболее часто употребляемый глагол в этой истории — «бежать». Но в чем здесь беда? Герой — бегун со строчной буквы и Бегун с прописной, что ему еще делать, как не бежать бесконечно либо по дистанции (как было), либо по Пути (как есть)? Он и бежит. Как теперь — по полю, в обход леса, вниз с горушки… А это что такое? А это — дорога. Причем вынырнула откуда-то сбоку и потянулась вдаль, круто забирая вправо от того маршрута, куда направлялся Чернов. То есть Вефиль-северный явно оставался слева, дорога вела не к нему. Но — дорога! И Чернов, забыв о голоде, забыв о желании исследовать остальные три города, забыв обо всем, потому что любопытство, которое оказалось сильнее здравого замысла, перевесило оный замысел, — неугомонный Чернов понесся по дороге, поскольку ясно было и ежу: всякая дорога куда-то ведет. И раз есть дорога, значит, есть люди. И в конце концов, Чернов все-таки — не крыса, чтоб гонять между «кормушками»-городами, кто бы их там ни расставил для него. Он — человек, это, как известно, звучит гордо, у него есть право выбора. И он выбрал дорогу.
Хотя есть хотелось смертельно.
Он бежал по дороге и вдруг с удивлением отметил, как быстро и резко, а главное, незаметно для глаз поменялся пейзаж по ее сторонам. Куда делась зелень?… Вдоль дороги тянулись вроде бы те же поля, но будто над ними вот уже многие недели лили сплошные ливни, превратив их — и дорогу, кстати, — в месиво грязи, в болота. А дождь и вправду моросил, будто выдохся уже, залив округу водой, или взял короткую передышку, чтобы пополнить небесные водные запасы. И холодно стало Чернову в легкой рубашке, холодно и отвратительно мокро. И что, еще раз повторим, странно: Чернов действительно не заметил, когда климат из среднеевропейского стал среднерусским, осенним, октябрьским. Как-то вся эта перемена сразу случилась, даже более того: Чернов понял, что она случилась, когда и волосы, и рубаха, и тело стали мокрыми, а в кроссовках захлюпала вода, а он все бежит по одной и той же дороге, которая не стала ни уже, ни шире. И бежит при этом минимум десять минут по грязи под дождем, мило представляя, что вокруг по-прежнему — солнце и лето. Помня тезис о логике нелогичности, стоило предположить, что Чернов просто не понял, как проскочил Сдвиг. Ни тебе встречи со Зрячим, ни тебе дополнительных эффектов в виде, например, полетов и падений — бежал в одном ПВ, прибежал в другое. Как у классика: «Шел в комнату, попал в другую»… Кстати, очень точное и емкое описание Сдвига.
А просторы в этом ПВ — поистине бескрайние! От горизонта до горизонта, куда ни кинь взгляд — равнина грязи. Что было на ней до прихода ненастья? Сущий знает… Только сдавалось Чернову, что ненастье не приходило, а существовало здесь изначально. Пространство дождя! И повезло Чернову, что дорога из лета в осень привела его сюда в краткий, наверно, момент, когда дождь действительно приустал. Но есть вариант: коли ненастье здесь — с сотворения мира, то такая мелкая морось за такой бескрайний срок что угодно в болото превратит, даже камень.
И как следовало ожидать, впереди сквозь дымную пелену дождя замаячил Вефиль. Пятый! Даже он здесь выглядел не белым, а серым, мокрым насквозь.
Чернову хотелось прибавить темп, но тонны грязи, налипшие на когда-то белые кроссовки, еле позволяли переставлять ноги. Поэтому он перешел на шаг, что, к слову, дало возможность поразмыслить в неторопливости об очередной «логичной нелогичности» Верховного Метеоролога, в которой Чернов ну никак не усматривал логики. Кажется, он польстил Верховному. Ну, попробуйте отыскать хоть что-то разумное в том, чтобы сутки гонять «крысу» по квадрату между четырьмя моделями любимого Вефиля, а потом, ничего от «крысы» не дождавшись, перебросить ее к настоящему Вефилю. (Если он настоящий, а то Чернов еще не дотопал до него…) Всякий эксперимент имеет цель, продолжительность и результат, пусть и отрицательный. «Крыса» Чернов только-только сумела найти подтверждение того, что ее дурят, что города не просто безлюдны, но пусты, как бочки, в которых никогда не было вина. А тут ее раз — и в другое ПВ!.. Или цель эксперимента заключалась как раз в том, чтобы узнать: сообразит «крыса» про бочки или нет?… Вряд ли. Уж больно просто. Думать так — Чернова не уважать, а ему очень хотелось считать, что Сущий к нему относится особенно: ведь он — Бегун, он — один у Сущего на все времена.
Короче, все, что происходило с Черновым в минувшие сутки, казалось ему сейчас бредом сумасшедшего, причем сумасшедшим он считал не себя: Кого? Этого он предпочитал не знать.
И сразу нашел подтверждение мысли: нет, не он — сумасшедший, он — умница, потому что понял! Он понял, что была подсказка: детский рисунок черным пятном в ослепших глазах. Домик с острой крышей. Четыре угла «сруба» — четыре липовых Вефиля, угол острой крыши — дорога к Вефилю настоящему, Путь, дверь в Сдвиг. Он выбрал!.. Правда, не подозревая о том, что выбирает. Так называемый неосознанный выбор, но ведь выбор же!
Спасибо за толковую подсказку, милая Книга. Жаль только, что неясна по-прежнему цель твоего автора, который, как опять — не впервые! — отмечаем, повторяется в приемчиках, меняя их форму, но не суть. Можно сказать: однообразие. Можно иначе: единообразие. Вроде синонимы, а все ж второй термин звучит покрасивее, подостойнее. Речь-то о Сущем идет, о Его фантазии, которая должна по логике быть, как и все у Него, бесконечной, ан нет…
А тут и дорога к Вефилю подползла и вползла в город. Никто Чернова опять не встречал, но сие не означало, что город мертв, как и те, что углами у домика. Город жил, несмотря на дождь, превративший улицы в такое же, как и за стенами, грязное месиво. Насквозь промокшие горожане (все, от мала до велика) работали под дождиком, буквально пахали: сравнивали землю, заваливали траншеи, которые вырыли смерчи, латали дыры в оградах, вешали двери, пытались посадить в водяную почву те несчастные растения, которые вихрь выдрал с корнями.
Кто-то первым заметил Бегуна, крикнул:
— Смотрите, Бегун!
И еще — мальчишеский голос:
— Где ты пропадал так долго. Бегун?
Где он пропадал так долго? Долго? Вот странный вопрос!.. А люди оставляли работу, тяжело выпрямлялись, смотрели на бредущего Бегуна, и не было в их взглядах ни радости, ни ненависти, которую, если честно, ожидал Чернов. Только усталость, одна бесконечная, как этот дождь, усталость, а еще полное безразличие к вошедшему в город, как будто не Бегун это никакой, а обычный прохожий. Чужой и ненужный. И только женщина, тяжко опершаяся на черенок лопаты, сказала, когда Чернов проходил мимо:
— Уведи нас отсюда, Бегун. Скорей уведи. Сил больше нет…
Так и шел до дома Кармеля-Хранителя — опять «сквозь строй». Только никакой силы не чувствовал. Ни в себе, ни в людях.
Кармеля дома не было, что следовало ожидать. Наверно, он — в Храме. Или на площади. Со всеми. Надо бы и Бегуну туда — ко всем, но сил не осталось. Были и — разом кончились. Понимал, что у горожан тоже почему-то нет сил, а работы еще — невпроворот. Понимал, что лишние руки — его руки! — лишними как раз не будут. Понимал, что просто жизненно необходимо понять очередную непонятку — про свое долгое отсутствие. Но фантастически хотел поесть — раз, напиться воды, благо ее теперь, в отличие от ПВ пустыни, вдосталь — два, переодеться и хоть десять минут пожить в сухом — три. А потом — на площадь, это само собой разумеется.
Кармель появился, когда Чернов, почти не жуя, заглатывал куски вяленого мяса и влажного от сырости хлеба. Он бросился к Бегуну, обнял его, упав перед ним на колени, причитал:
— Мы думали, что потеряли тебя… Так долго, так долго… Я знаю Книгу, я даже смотрел в нее, но ничего не нашел о том, что Бегун может оставить ведомый народ… Нет там таких слов…
— Что ты несешь, Кармель, — прожевав и судорожно проглотив кусок мяса, сказал Чернов. — Что значит — долго? Одно солнце и одна луна — это, по-твоему, долго?
Кармель встал с колен.
— Не понимаю тебя, Бегун. Может, ты был в месте, где тебя лишили новой памяти?… В Книге сказано: «Но бойтесь мест вне Пути, где память сокращает время». Скажи, где ты был, и я смогу помочь тебе и всем нам. Очень сложно жить, не зная истины…
Чернов, любитель логики, не преминул заметить, что фраза из Книги, говоря научно, дуалистична. Кто что сокращает? Память — время или наоборот?… Впрочем, одно другому, похоже, не противоречит, а, скорее, дополняет друг друга.
— Я был в месте, — честно признался он, — где рядом стоят четыре одинаковых города. Догадайся с трех раз, Кармель, что это за города?
Кармель видимо озадачился: воздел очи горе, губами зашевелил, что-то повторяя про себя.
— Я думаю, — сказал, — что это были знакомые тебе города. Любой из тех, что уже встречался нам на Пути. Может быть, Панкарбо, может быть, город Небесного Огня, может быть, даже наш Вефиль.
Обалдевший от супердогадливости Хранителя, Чернов поинтересовался:
— Как ты догадался?
И получил стандартный до скуки ответ:
— Сказано в Книге: «Каждый человек по воле Сущего обладает правом выбора — выбора судьбы, выбора надежды, выбора воли, выбора поступка, и лишь один Бегун наделен правом выбора Пути — на все времена. Но бесконечная жизнь вечного Бегуна вне Пути сложена из бесконечного числа конечных жизней смертных людей, а они не наделены правом выбора Пути, как и все смертные во все времена. Но право выбора Пути не дается Бегуну с начала Света и до прихода Тьмы: ведь он каждый раз встает на Путь, как в первый раз, ибо нет у вечного вечной памяти. В каждом новом Пути Бегун проходит испытание выбором, и Сущему знать, чем испытать своего Бегуна»…
Замолчал. Почему-то вздохнул тяжело.
Чернов встрял тут же:
— Про выбор — это понятно. Я другого не ждал, вечной памяти у меня и вправду нет, проверено опытом. Но, Кармель, родной, где в этой цитате хоть слово про знакомые города?
— Ты не дослушал, — с обидой сказал Кармель. Там, где он стоял, образовалась на полу приличная лужа. Под Черновым было посуше: он же переоделся. — Ты Бегун, я понимаю, но зачем так торопиться, когда ты никуда не бежишь? — объяснил обиду Кармель. — Дай мне досказать…
— Извини, — повинился Чернов. — Я весь — внимание.
— Это я из одного места в Книге сказал слова. А вот что сказано в другом месте: «И тогда Сущий поставил Бегуна перед непростой загадкой… — Слово „загадка“ он произнес почему-то по-латыни — enigma. Видимо, у народа Гананского не было такого термина. — Он положил перед ним несколько предметов и сказал: „Выбери тот, что принадлежит тебе по праву. Но не ошибись, иначе ты не сможешь закончить Путь“. И Бегун долго выбирал тот, что принадлежит ему по праву, и не мог остановить свой выбор ни на одном. И тогда сказал ему Сущий: „Ты забыл посмотреть на Солнце…“ И Бегун посмотрел на Солнце и увидел знак, как и говорил ему Сущий в прежних Путях, и сказал Сущему: „Владыка Вечности, положи передо мной еще один предмет, и он будет тем, что принадлежит мне по праву“. И спросил Сущий: „Но где я возьму для тебя еще один Предмет? Руки мои пусты…“ И сказал Бегун Сущему: „Руки твои — как Пути, мне тобою назначенные: неисповедимы и полны невидимым. Раскрой мне правую. Что увижу в ней, то и принадлежит мне“. И раскрыл Сущий Бегуну правую руку и сказал: „Ты понял знак Солнца, хотя и нет у тебя вечной памяти…“»
Кармель опять замолчал, но теперь смотрел на Чернова вопросительно: мол, что ты на все это скажешь. Бегун?
А Чернов, хоть и устал донельзя, все ж не отказал себе, любимому, в удовольствии показать Хранителю, что и Бегун тоже кое-что умеет, кроме бега по сильно пересеченным местностям. Напрягся, вспомнил текст, выдал его на память:
— Что скажу? Да ничего не скажу. Разве добавлю пару фраз из Книги: «А когда новый Сдвиг принес двойное отражение предмета в дымном стекле, растерялся Бегун. Он теперь не мог узнать, где настоящее, а где отраженное, и не мог снова встать на Путь, потому что дымное стекло туманило взор и искажало пропорции. Но сказал Бегуну Зрячий: „Посмотри на солнце, оно тоже отражает все, что под ним, но никогда не отразится в нем то, чего нет под ним“. И посмотрел Бегун, и ослеп от солнечного огня, и в слепоте своей увидел истинное, и поразился тому, как прост ответ, и вновь прозрел, чтобы видеть и вести». Это, так я понимаю, было совсем в другой раз, на другом Пути.
Хранитель смотрел на Чернова как на чудо. Ну, к примеру, на явление Сущего простому смертному. Не сказал даже — выдохнул:
— Ты помнишь… Сущий позволил тебе вспомнить…
— Естественно, — сварливо подтвердил Чернов, — как же иначе? Ты-то цитируешь не все и неточно, вот Сущий и вмешался… Короче, сколько я отсутствовал?
— Три луны и три солнца. И еще одну луну. И все это время мы были одни, но работали, прерываясь лишь на краткий сон и сухую еду, чтобы исправить пагубы, которые принес в Вефиль страшный ветер. — Он произнес именно «руах», то есть ветер. Ни смерч, ни тем более Супервихрь неизвестны были Кармелю как явления. — Но мы все же верили, что ты вернешься… Теперь я понимаю слова Зрячего: «Тот, кого вы ждете, страдает сейчас больше вас. Но страдания его продлятся столько, сколько положил Сущий. Ждите… Он вернется, и я вернусь, когда придет… — Кармель замялся, добавил извинительно: — Я не понял последнего слова. Я не знаю, что придет, что имел в виду Зрячий.
— В Книге написано непонятное тебе? — удивился Чернов.
— При чем здесь Книга? — тоже удивился Кармель. — Я разговаривал со Зрячим, как сейчас с тобой. Он проезжал мимо Вефиля одну луну назад и завернул в город, чтобы утешить меня.
Чернов прямо-таки обалдел от очередной логичной нелогичности. Встречи со Зрячими — это прерогатива Бегуна, о том и в Книге написано. Какого черта некто, выдающий себя за Зрячего, разъезжает тут вопреки правилам и утешает Хранителя довольно точными предсказаниями?…
— С чего ты решил, что это был Зрячий?
— Он сказал.
— И ты поверил?
— Он знал про тебя, Бегун. И он знал, что ты пропал. Может, он и тебя встретил?
— Не было такого… — растерянно произнес Чернов.
Ох, не нравилось ему творимое Главным Режиссером! Эти неожиданные вводы новых персонажей — а главный герой понятия не имеет, с чем столкнется в следующей сцене. То есть он, конечно, никогда в этом спектакле не имел и не имеет никакого понятия про следующую сцену, решил быть справедливым Чернов, но все же: почему Зрячий не дождался его в Вефиле? У кого теперь спрашивать про новый Сдвиг?… Хотя Зрячий сообщил, что вернется…
— Ты говоришь: он уехал. На чем?
— На лошади. Верхом.
— Всадник? Воин?
— Нет, Бегун, не воин — точно. Скорее святой человек: в длинной и черной рубахе, очень грубой, препоясанной простой веревкой.
— А что за слово-то было? — спросил Чернов. — Ну не понял ты его, так, может, запомнил?
— Я попробую вспомнить… — Хранитель опять смешно зашевелил губами. — Не знаю… Неточно… Пасилена… Песилента… Песиленца…
Господи, бессильно и совсем по-земному обратился Чернов к тому, кого уже привык называть и Сущим, и десятком придуманных самим имен, не слишком вежливых имен, Господи, повторил он, чем Ты еще хочешь испытать нас? Зачем, Господи? Я же решил Твою сраную энигму, что ж Тебе все неймется, Господи?…
И в эту минуту в дверь вбежал мальчишка Берел, Избранный, — мокрый, запыхавшийся, насмерть перепуганный. Остановился, поднял на Чернова глаза, полные слез.
— Кто? — бессмысленно заорал Чернов.
Глава двадцать третья
Помнится, когда в первом Вефиле Чернов шастал по домам в поисках жителей, он не обратил внимания на отсутствие или наличие в домах съестного. Воды не было, высохла вода — это факт. А вот насчет еды…
Он не поленился дойти до дома Кармеля, вошел в знакомую гостиную, добрался до подвального помещения, где Хранитель держал вяленое и сушеное мясо, кое-какие овощи, пресный хлеб. Здраво полагал, что коли вихрь и смерчи не уничтожили и не повредили обстановки в домах, то с чего бы им «выдуть» из подвалов припасы? Однако ничего не обнаружил. Деревянный ларь, или аргаз на еврейском, оказался девственно чист. При внимательном изучении его нутра Чернов не нашел даже крошек. Ну, ничего в аргазе никогда не хранилось! Сюрприз! Примитивное чувство голода позволило замечательной логике Чернова сделать вывод: этот Вефиль — липовый. Дубль. Декорация. Фантом… Хотя не спеши с выводами, тут же подумал он, уж коли людей изъяли, то и следы их пребывания — по той же логике! — следовало уничтожить. Что и сделано… А что насчет одежды?… Обыскал дом — нет одежды…
Все та же замечательная логика тащила за собой: странно, что дом (и все остальные дома, ясный пень…) был девственно пуст. Ну хоть бы нитку неизвестные Чистильщики где-нибудь обронили, хоть бы тряпка какая в углу завалялась — так нет ничего, все подмели-подобрали. Понятно, что Режиссеру или Декоратору сей очистительный процесс — с Его-то возможностями! — нетруден, но зачем огород городить?… Четыре Вефиля, все — без людей! Да Чернов уже на стену от всего увиденного влез и по ней в панике мечется…
И опять продекларированная логика настойчиво долбила: дубль, декорация, фантом. Потому долбила, что круто замешана оказалась на интуиции Бегуна, коей — в отличие от логики — всякий профессиональный спортсмен должен быть наделен по определению. Интуиция игры, борьбы, соревнований — как же без нее?…
А посему плюнем на голод и рванем на север, но не по катетам треугольника, через лес, а прямо по гипотенузе. В конце концов, заблудиться в этом квадрате сцены, где углами стоят декоративные города, вряд ли возможно, да заодно не мешает разнообразить маршрут.
Любимый и наиболее часто употребляемый глагол в этой истории — «бежать». Но в чем здесь беда? Герой — бегун со строчной буквы и Бегун с прописной, что ему еще делать, как не бежать бесконечно либо по дистанции (как было), либо по Пути (как есть)? Он и бежит. Как теперь — по полю, в обход леса, вниз с горушки… А это что такое? А это — дорога. Причем вынырнула откуда-то сбоку и потянулась вдаль, круто забирая вправо от того маршрута, куда направлялся Чернов. То есть Вефиль-северный явно оставался слева, дорога вела не к нему. Но — дорога! И Чернов, забыв о голоде, забыв о желании исследовать остальные три города, забыв обо всем, потому что любопытство, которое оказалось сильнее здравого замысла, перевесило оный замысел, — неугомонный Чернов понесся по дороге, поскольку ясно было и ежу: всякая дорога куда-то ведет. И раз есть дорога, значит, есть люди. И в конце концов, Чернов все-таки — не крыса, чтоб гонять между «кормушками»-городами, кто бы их там ни расставил для него. Он — человек, это, как известно, звучит гордо, у него есть право выбора. И он выбрал дорогу.
Хотя есть хотелось смертельно.
Он бежал по дороге и вдруг с удивлением отметил, как быстро и резко, а главное, незаметно для глаз поменялся пейзаж по ее сторонам. Куда делась зелень?… Вдоль дороги тянулись вроде бы те же поля, но будто над ними вот уже многие недели лили сплошные ливни, превратив их — и дорогу, кстати, — в месиво грязи, в болота. А дождь и вправду моросил, будто выдохся уже, залив округу водой, или взял короткую передышку, чтобы пополнить небесные водные запасы. И холодно стало Чернову в легкой рубашке, холодно и отвратительно мокро. И что, еще раз повторим, странно: Чернов действительно не заметил, когда климат из среднеевропейского стал среднерусским, осенним, октябрьским. Как-то вся эта перемена сразу случилась, даже более того: Чернов понял, что она случилась, когда и волосы, и рубаха, и тело стали мокрыми, а в кроссовках захлюпала вода, а он все бежит по одной и той же дороге, которая не стала ни уже, ни шире. И бежит при этом минимум десять минут по грязи под дождем, мило представляя, что вокруг по-прежнему — солнце и лето. Помня тезис о логике нелогичности, стоило предположить, что Чернов просто не понял, как проскочил Сдвиг. Ни тебе встречи со Зрячим, ни тебе дополнительных эффектов в виде, например, полетов и падений — бежал в одном ПВ, прибежал в другое. Как у классика: «Шел в комнату, попал в другую»… Кстати, очень точное и емкое описание Сдвига.
А просторы в этом ПВ — поистине бескрайние! От горизонта до горизонта, куда ни кинь взгляд — равнина грязи. Что было на ней до прихода ненастья? Сущий знает… Только сдавалось Чернову, что ненастье не приходило, а существовало здесь изначально. Пространство дождя! И повезло Чернову, что дорога из лета в осень привела его сюда в краткий, наверно, момент, когда дождь действительно приустал. Но есть вариант: коли ненастье здесь — с сотворения мира, то такая мелкая морось за такой бескрайний срок что угодно в болото превратит, даже камень.
И как следовало ожидать, впереди сквозь дымную пелену дождя замаячил Вефиль. Пятый! Даже он здесь выглядел не белым, а серым, мокрым насквозь.
Чернову хотелось прибавить темп, но тонны грязи, налипшие на когда-то белые кроссовки, еле позволяли переставлять ноги. Поэтому он перешел на шаг, что, к слову, дало возможность поразмыслить в неторопливости об очередной «логичной нелогичности» Верховного Метеоролога, в которой Чернов ну никак не усматривал логики. Кажется, он польстил Верховному. Ну, попробуйте отыскать хоть что-то разумное в том, чтобы сутки гонять «крысу» по квадрату между четырьмя моделями любимого Вефиля, а потом, ничего от «крысы» не дождавшись, перебросить ее к настоящему Вефилю. (Если он настоящий, а то Чернов еще не дотопал до него…) Всякий эксперимент имеет цель, продолжительность и результат, пусть и отрицательный. «Крыса» Чернов только-только сумела найти подтверждение того, что ее дурят, что города не просто безлюдны, но пусты, как бочки, в которых никогда не было вина. А тут ее раз — и в другое ПВ!.. Или цель эксперимента заключалась как раз в том, чтобы узнать: сообразит «крыса» про бочки или нет?… Вряд ли. Уж больно просто. Думать так — Чернова не уважать, а ему очень хотелось считать, что Сущий к нему относится особенно: ведь он — Бегун, он — один у Сущего на все времена.
Короче, все, что происходило с Черновым в минувшие сутки, казалось ему сейчас бредом сумасшедшего, причем сумасшедшим он считал не себя: Кого? Этого он предпочитал не знать.
И сразу нашел подтверждение мысли: нет, не он — сумасшедший, он — умница, потому что понял! Он понял, что была подсказка: детский рисунок черным пятном в ослепших глазах. Домик с острой крышей. Четыре угла «сруба» — четыре липовых Вефиля, угол острой крыши — дорога к Вефилю настоящему, Путь, дверь в Сдвиг. Он выбрал!.. Правда, не подозревая о том, что выбирает. Так называемый неосознанный выбор, но ведь выбор же!
Спасибо за толковую подсказку, милая Книга. Жаль только, что неясна по-прежнему цель твоего автора, который, как опять — не впервые! — отмечаем, повторяется в приемчиках, меняя их форму, но не суть. Можно сказать: однообразие. Можно иначе: единообразие. Вроде синонимы, а все ж второй термин звучит покрасивее, подостойнее. Речь-то о Сущем идет, о Его фантазии, которая должна по логике быть, как и все у Него, бесконечной, ан нет…
А тут и дорога к Вефилю подползла и вползла в город. Никто Чернова опять не встречал, но сие не означало, что город мертв, как и те, что углами у домика. Город жил, несмотря на дождь, превративший улицы в такое же, как и за стенами, грязное месиво. Насквозь промокшие горожане (все, от мала до велика) работали под дождиком, буквально пахали: сравнивали землю, заваливали траншеи, которые вырыли смерчи, латали дыры в оградах, вешали двери, пытались посадить в водяную почву те несчастные растения, которые вихрь выдрал с корнями.
Кто-то первым заметил Бегуна, крикнул:
— Смотрите, Бегун!
И еще — мальчишеский голос:
— Где ты пропадал так долго. Бегун?
Где он пропадал так долго? Долго? Вот странный вопрос!.. А люди оставляли работу, тяжело выпрямлялись, смотрели на бредущего Бегуна, и не было в их взглядах ни радости, ни ненависти, которую, если честно, ожидал Чернов. Только усталость, одна бесконечная, как этот дождь, усталость, а еще полное безразличие к вошедшему в город, как будто не Бегун это никакой, а обычный прохожий. Чужой и ненужный. И только женщина, тяжко опершаяся на черенок лопаты, сказала, когда Чернов проходил мимо:
— Уведи нас отсюда, Бегун. Скорей уведи. Сил больше нет…
Так и шел до дома Кармеля-Хранителя — опять «сквозь строй». Только никакой силы не чувствовал. Ни в себе, ни в людях.
Кармеля дома не было, что следовало ожидать. Наверно, он — в Храме. Или на площади. Со всеми. Надо бы и Бегуну туда — ко всем, но сил не осталось. Были и — разом кончились. Понимал, что у горожан тоже почему-то нет сил, а работы еще — невпроворот. Понимал, что лишние руки — его руки! — лишними как раз не будут. Понимал, что просто жизненно необходимо понять очередную непонятку — про свое долгое отсутствие. Но фантастически хотел поесть — раз, напиться воды, благо ее теперь, в отличие от ПВ пустыни, вдосталь — два, переодеться и хоть десять минут пожить в сухом — три. А потом — на площадь, это само собой разумеется.
Кармель появился, когда Чернов, почти не жуя, заглатывал куски вяленого мяса и влажного от сырости хлеба. Он бросился к Бегуну, обнял его, упав перед ним на колени, причитал:
— Мы думали, что потеряли тебя… Так долго, так долго… Я знаю Книгу, я даже смотрел в нее, но ничего не нашел о том, что Бегун может оставить ведомый народ… Нет там таких слов…
— Что ты несешь, Кармель, — прожевав и судорожно проглотив кусок мяса, сказал Чернов. — Что значит — долго? Одно солнце и одна луна — это, по-твоему, долго?
Кармель встал с колен.
— Не понимаю тебя, Бегун. Может, ты был в месте, где тебя лишили новой памяти?… В Книге сказано: «Но бойтесь мест вне Пути, где память сокращает время». Скажи, где ты был, и я смогу помочь тебе и всем нам. Очень сложно жить, не зная истины…
Чернов, любитель логики, не преминул заметить, что фраза из Книги, говоря научно, дуалистична. Кто что сокращает? Память — время или наоборот?… Впрочем, одно другому, похоже, не противоречит, а, скорее, дополняет друг друга.
— Я был в месте, — честно признался он, — где рядом стоят четыре одинаковых города. Догадайся с трех раз, Кармель, что это за города?
Кармель видимо озадачился: воздел очи горе, губами зашевелил, что-то повторяя про себя.
— Я думаю, — сказал, — что это были знакомые тебе города. Любой из тех, что уже встречался нам на Пути. Может быть, Панкарбо, может быть, город Небесного Огня, может быть, даже наш Вефиль.
Обалдевший от супердогадливости Хранителя, Чернов поинтересовался:
— Как ты догадался?
И получил стандартный до скуки ответ:
— Сказано в Книге: «Каждый человек по воле Сущего обладает правом выбора — выбора судьбы, выбора надежды, выбора воли, выбора поступка, и лишь один Бегун наделен правом выбора Пути — на все времена. Но бесконечная жизнь вечного Бегуна вне Пути сложена из бесконечного числа конечных жизней смертных людей, а они не наделены правом выбора Пути, как и все смертные во все времена. Но право выбора Пути не дается Бегуну с начала Света и до прихода Тьмы: ведь он каждый раз встает на Путь, как в первый раз, ибо нет у вечного вечной памяти. В каждом новом Пути Бегун проходит испытание выбором, и Сущему знать, чем испытать своего Бегуна»…
Замолчал. Почему-то вздохнул тяжело.
Чернов встрял тут же:
— Про выбор — это понятно. Я другого не ждал, вечной памяти у меня и вправду нет, проверено опытом. Но, Кармель, родной, где в этой цитате хоть слово про знакомые города?
— Ты не дослушал, — с обидой сказал Кармель. Там, где он стоял, образовалась на полу приличная лужа. Под Черновым было посуше: он же переоделся. — Ты Бегун, я понимаю, но зачем так торопиться, когда ты никуда не бежишь? — объяснил обиду Кармель. — Дай мне досказать…
— Извини, — повинился Чернов. — Я весь — внимание.
— Это я из одного места в Книге сказал слова. А вот что сказано в другом месте: «И тогда Сущий поставил Бегуна перед непростой загадкой… — Слово „загадка“ он произнес почему-то по-латыни — enigma. Видимо, у народа Гананского не было такого термина. — Он положил перед ним несколько предметов и сказал: „Выбери тот, что принадлежит тебе по праву. Но не ошибись, иначе ты не сможешь закончить Путь“. И Бегун долго выбирал тот, что принадлежит ему по праву, и не мог остановить свой выбор ни на одном. И тогда сказал ему Сущий: „Ты забыл посмотреть на Солнце…“ И Бегун посмотрел на Солнце и увидел знак, как и говорил ему Сущий в прежних Путях, и сказал Сущему: „Владыка Вечности, положи передо мной еще один предмет, и он будет тем, что принадлежит мне по праву“. И спросил Сущий: „Но где я возьму для тебя еще один Предмет? Руки мои пусты…“ И сказал Бегун Сущему: „Руки твои — как Пути, мне тобою назначенные: неисповедимы и полны невидимым. Раскрой мне правую. Что увижу в ней, то и принадлежит мне“. И раскрыл Сущий Бегуну правую руку и сказал: „Ты понял знак Солнца, хотя и нет у тебя вечной памяти…“»
Кармель опять замолчал, но теперь смотрел на Чернова вопросительно: мол, что ты на все это скажешь. Бегун?
А Чернов, хоть и устал донельзя, все ж не отказал себе, любимому, в удовольствии показать Хранителю, что и Бегун тоже кое-что умеет, кроме бега по сильно пересеченным местностям. Напрягся, вспомнил текст, выдал его на память:
— Что скажу? Да ничего не скажу. Разве добавлю пару фраз из Книги: «А когда новый Сдвиг принес двойное отражение предмета в дымном стекле, растерялся Бегун. Он теперь не мог узнать, где настоящее, а где отраженное, и не мог снова встать на Путь, потому что дымное стекло туманило взор и искажало пропорции. Но сказал Бегуну Зрячий: „Посмотри на солнце, оно тоже отражает все, что под ним, но никогда не отразится в нем то, чего нет под ним“. И посмотрел Бегун, и ослеп от солнечного огня, и в слепоте своей увидел истинное, и поразился тому, как прост ответ, и вновь прозрел, чтобы видеть и вести». Это, так я понимаю, было совсем в другой раз, на другом Пути.
Хранитель смотрел на Чернова как на чудо. Ну, к примеру, на явление Сущего простому смертному. Не сказал даже — выдохнул:
— Ты помнишь… Сущий позволил тебе вспомнить…
— Естественно, — сварливо подтвердил Чернов, — как же иначе? Ты-то цитируешь не все и неточно, вот Сущий и вмешался… Короче, сколько я отсутствовал?
— Три луны и три солнца. И еще одну луну. И все это время мы были одни, но работали, прерываясь лишь на краткий сон и сухую еду, чтобы исправить пагубы, которые принес в Вефиль страшный ветер. — Он произнес именно «руах», то есть ветер. Ни смерч, ни тем более Супервихрь неизвестны были Кармелю как явления. — Но мы все же верили, что ты вернешься… Теперь я понимаю слова Зрячего: «Тот, кого вы ждете, страдает сейчас больше вас. Но страдания его продлятся столько, сколько положил Сущий. Ждите… Он вернется, и я вернусь, когда придет… — Кармель замялся, добавил извинительно: — Я не понял последнего слова. Я не знаю, что придет, что имел в виду Зрячий.
— В Книге написано непонятное тебе? — удивился Чернов.
— При чем здесь Книга? — тоже удивился Кармель. — Я разговаривал со Зрячим, как сейчас с тобой. Он проезжал мимо Вефиля одну луну назад и завернул в город, чтобы утешить меня.
Чернов прямо-таки обалдел от очередной логичной нелогичности. Встречи со Зрячими — это прерогатива Бегуна, о том и в Книге написано. Какого черта некто, выдающий себя за Зрячего, разъезжает тут вопреки правилам и утешает Хранителя довольно точными предсказаниями?…
— С чего ты решил, что это был Зрячий?
— Он сказал.
— И ты поверил?
— Он знал про тебя, Бегун. И он знал, что ты пропал. Может, он и тебя встретил?
— Не было такого… — растерянно произнес Чернов.
Ох, не нравилось ему творимое Главным Режиссером! Эти неожиданные вводы новых персонажей — а главный герой понятия не имеет, с чем столкнется в следующей сцене. То есть он, конечно, никогда в этом спектакле не имел и не имеет никакого понятия про следующую сцену, решил быть справедливым Чернов, но все же: почему Зрячий не дождался его в Вефиле? У кого теперь спрашивать про новый Сдвиг?… Хотя Зрячий сообщил, что вернется…
— Ты говоришь: он уехал. На чем?
— На лошади. Верхом.
— Всадник? Воин?
— Нет, Бегун, не воин — точно. Скорее святой человек: в длинной и черной рубахе, очень грубой, препоясанной простой веревкой.
— А что за слово-то было? — спросил Чернов. — Ну не понял ты его, так, может, запомнил?
— Я попробую вспомнить… — Хранитель опять смешно зашевелил губами. — Не знаю… Неточно… Пасилена… Песилента… Песиленца…
Господи, бессильно и совсем по-земному обратился Чернов к тому, кого уже привык называть и Сущим, и десятком придуманных самим имен, не слишком вежливых имен, Господи, повторил он, чем Ты еще хочешь испытать нас? Зачем, Господи? Я же решил Твою сраную энигму, что ж Тебе все неймется, Господи?…
И в эту минуту в дверь вбежал мальчишка Берел, Избранный, — мокрый, запыхавшийся, насмерть перепуганный. Остановился, поднял на Чернова глаза, полные слез.
— Кто? — бессмысленно заорал Чернов.
Глава двадцать третья
PESTILENTIA
Чума пришла в город.
Такой фразой или близкой ей, как помнил Чернов-читатель, начинались многие исторические повествования о чуме (читай: холера, оспа, тиф etc.), врагом пришедшей в тот или иной город, чаще — средневековый.
Картина, которую Чернов увидал, выскочив, выбежав, — нет, точнее, вымчавшись! — вслед за мальцом Берелом на улицу, была поистине страшной, хотя Чернов, навидавшись в Пути всякой страхоты, тихо-тихо привык не удивляться вообще, и частой страхоте — в частности. Чего бояться, когда точно знаешь: специально пугают. Но Вселенский Хичкок на сей раз постарался особенно.
Чума это была или не чума, Чернов не ведал, медицинского образования у него не имелось. Пена на губах, как он не однажды читал, есть признак эпилепсии. Но эпилептики опять же должны биться в судорогах, а тут все пораженные неизвестной пестиленцией лежат мертво, пускают пену и тем самым показывают, что еще живы. Чернов, памятуя о своем спортивном опыте, ловил пульс и понимал: да, живы, но сколько продлится жизнь — это лишь Сущий ведает, Главный Инфекционист, чтоб Его… В то, что все случившееся — Его работа, Чернов верил непреложно. Все в Пути — Его работа, Его прихоть, Его базар, коли прибегать к неформальной терминологии. Даже пресловутое право выбора Черновым Пути — сущая иллюзия. Ну увидел он подсказку в форме пятиугольника, предварительно посмотрев на солнце, — и что? Как бы самостоятельно выбрал дорогу в обход леса, как бы самостоятельно перешел на сначала сухую, а после размытую грунтовку, услужливо — и не как бы! — подставленную ему Сущим, как бы напал на настоящий Вефиль. А не обойди он лес? А не найди грунтовку? А не пойми подсказку? Что было бы? Да все то же и было бы — Вефиль и в нем пестиленциа. Так что сказки о праве выбора оставьте земным кретинам-правозащитникам. Не существует в подлунном мире никакого права выбора! Ни у кого, и правозащитники — не исключение! Все давно предусмотрено Первым Лототронщиком всех миров и времен, шарики помечены, билеты краплены.
С нежданным выигрышем вас, уважаемый Бегун-на-все-времена…
Но к черту логику и прочие интеллектуальные сопли! Что делать-то будем, Бегун? Как спасать сраженных неведомой эпидемией и, главное, от какой эпидемии их спасать?… Чернов сообразил, разумеется, что все придуманное Главным Режиссером — в какой бы ипостаси он ни выступал — имеет для Бегуна выход. Не всегда положительный (были, к несчастью, жертвы…), но всегда окончательный, поскольку выход на Путь предполагает попадание в другое ПВ с другими неприятными заморочками. Многое на Пути они уже перемогли, и это, понятно, переможется, но быть сторонним свидетелем, наблюдать за медленным и незаметным умиранием сограждан (так!) Чернов по характеру не умел. Врубился четко: если он не встрянет, многие умрут. Опять его, Бегуна, право и его выбор. И при этом он понятия не имел, что предпринять. Бежать? Кричать? Тормошить лежащих без сознания? Их уже много, слишком много было! Если они не выживут, то потери для Вефиля окажутся невосполнимыми — в буквальном смысле слова, если иметь в виду очень медленный и ненадежный процесс репродукции населения, тоже, кстати, Сущим придуманный…
Где же этот чертов Зрячий, с бессильной и малообъяснимой злостью подумал Чернов, где шляется, паразит? Ведь сказал Хранителю, что явится…
— Я уже здесь, — услышал Чернов голос позади себя.
Язык был староитальянским, красивым и в принципе легкопонимаемым.
Резко обернулся: рядом стоял невысокий, ниже Чернова, пожилой человек в коричневой рясе монаха, с накинутым на голову капюшоном, препоясанный действительно обычной веревкой, на босых грязных ногах — неровные куски кожи, притороченные к ступням такой же веревкой. Кожаная сумка через плечо. Нищета или стиль такой?…
— Зрячий? — так же глупо, как подумал про стиль, спросил Чернов.
Но Зрячий не услышал глупости. Понимал, видно, что Бегуну сейчас туго, сказал мягко:
— Я же обещал помочь… Разве Хранитель ничего тебе не передавал?
— Передавал. Долго идешь… Да и чем ты можешь помочь, Зрячий? У тебя есть лекарство против болезни, которая поразила жителей моего города?… — Чернов даже не заметил, что назвал Вефиль своим. — Или Сущий научил тебя каким-то иным способом избавлять людей от беды, которую сам и наслал на них?
Чернов не знал староитальянского, но весьма хорошо говорил на современном ему языке Апеннин, однако непонимания не возникло. Даже с учетом неведомого Чернову уровня развития здешнего ПВ итальянское слово medicamento вопроса не вызвало. Да и в конце концов, Чернов читал Данте (и не только его) в подлиннике и к словарю обращался не слишком часто. Так что какие проблемы?…
— С чего ты взял, что Сущий сам наслал эту беду? — Голос Зрячего приобрел жесткость. — Думай, что говоришь, Бегун. Сущий добр и справедлив изначально, он не может делать зла ради зла. Разве твой народ провинился перед ним в чем-то?
— Иногда думаю, — тяжко вздохнул Чернов, и искренним был этот тяжкий вздох, выстраданным, вымученным, — что провинился. Столько наказаний в Пути — врагу не пожелаешь!.. А за что?… Ума не приложу, Зрячий. Не знаю вины людей ни перед Сущим, ни перед другими людьми. Более мирного народа, чем народ Гананский, и не придумать…
— А вот это ты зря, Бегун… — Зрячий шел по улице, откинув на плечи капюшон, обнажив голову, увенчанную круглой лысинкой-тонзурой, не обращая внимания на дождь. Он наклонялся к лежащим на земле людям, проводил, не страшась заразиться, кончиками пальцев по их лицам, шел дальше. И Бегун шел следом. И чуть поодаль — Хранитель. — Говоришь, мирный народ? Так ведь в жизни страдают-то как раз мирные и невинные, а воинственные и виноватые дождутся платы за свои деяния лишь после смерти — в той стадии существования души, что зовется небытием. А у мирных души будут счастливыми и спокойными. Разве это не справедливо?
— Ты смеешься надо мной, Зрячий? — Чернов дал себе слово не удивляться в Пути ничему и уже числил себя уверенным пифагорейцем, но не удивляться событиям — это одно, а не удивляться откровенному лицемерию человека (пусть и Вечного!), посланного Сущим в помощь Бегуну (тоже Вечному…), — это, знаете ли, сложно. Хочется и силу применить. Хотя бы — силу слова. — Кто ты в этой жизни и в этом мире? На тебе — одеяние служителя Сущего. Как же поворачивается твой язык утверждать справедливость земных страданий невинных? Не боишься, что отсохнет?
— Не боюсь, Бегун. Я лишь повторяю слова Сущего, сказанные им святому Мариусу, когда тот был первым из смертных удостоен беседой с Ним: „Не хвали своих правоверных за то, что верят в Меня. Это легко — просто верить. Не хвали своих долготерпцев, что терпят и надеются. Это легко — просто терпеть. Не хвали своих безвинных, что не несут никакой вины. Это легко — не чувствовать ношу. Но всегда помни: нет веры без сомнения, нет терпения без обиды, нет безвинных без вины. А значит, не уставай говорить про Меня: Он прав, что наказует, ибо в наказании Его — искупление“… Так что страдания твоих людей вполне оправданны…
Такой фразой или близкой ей, как помнил Чернов-читатель, начинались многие исторические повествования о чуме (читай: холера, оспа, тиф etc.), врагом пришедшей в тот или иной город, чаще — средневековый.
Картина, которую Чернов увидал, выскочив, выбежав, — нет, точнее, вымчавшись! — вслед за мальцом Берелом на улицу, была поистине страшной, хотя Чернов, навидавшись в Пути всякой страхоты, тихо-тихо привык не удивляться вообще, и частой страхоте — в частности. Чего бояться, когда точно знаешь: специально пугают. Но Вселенский Хичкок на сей раз постарался особенно.
Чума это была или не чума, Чернов не ведал, медицинского образования у него не имелось. Пена на губах, как он не однажды читал, есть признак эпилепсии. Но эпилептики опять же должны биться в судорогах, а тут все пораженные неизвестной пестиленцией лежат мертво, пускают пену и тем самым показывают, что еще живы. Чернов, памятуя о своем спортивном опыте, ловил пульс и понимал: да, живы, но сколько продлится жизнь — это лишь Сущий ведает, Главный Инфекционист, чтоб Его… В то, что все случившееся — Его работа, Чернов верил непреложно. Все в Пути — Его работа, Его прихоть, Его базар, коли прибегать к неформальной терминологии. Даже пресловутое право выбора Черновым Пути — сущая иллюзия. Ну увидел он подсказку в форме пятиугольника, предварительно посмотрев на солнце, — и что? Как бы самостоятельно выбрал дорогу в обход леса, как бы самостоятельно перешел на сначала сухую, а после размытую грунтовку, услужливо — и не как бы! — подставленную ему Сущим, как бы напал на настоящий Вефиль. А не обойди он лес? А не найди грунтовку? А не пойми подсказку? Что было бы? Да все то же и было бы — Вефиль и в нем пестиленциа. Так что сказки о праве выбора оставьте земным кретинам-правозащитникам. Не существует в подлунном мире никакого права выбора! Ни у кого, и правозащитники — не исключение! Все давно предусмотрено Первым Лототронщиком всех миров и времен, шарики помечены, билеты краплены.
С нежданным выигрышем вас, уважаемый Бегун-на-все-времена…
Но к черту логику и прочие интеллектуальные сопли! Что делать-то будем, Бегун? Как спасать сраженных неведомой эпидемией и, главное, от какой эпидемии их спасать?… Чернов сообразил, разумеется, что все придуманное Главным Режиссером — в какой бы ипостаси он ни выступал — имеет для Бегуна выход. Не всегда положительный (были, к несчастью, жертвы…), но всегда окончательный, поскольку выход на Путь предполагает попадание в другое ПВ с другими неприятными заморочками. Многое на Пути они уже перемогли, и это, понятно, переможется, но быть сторонним свидетелем, наблюдать за медленным и незаметным умиранием сограждан (так!) Чернов по характеру не умел. Врубился четко: если он не встрянет, многие умрут. Опять его, Бегуна, право и его выбор. И при этом он понятия не имел, что предпринять. Бежать? Кричать? Тормошить лежащих без сознания? Их уже много, слишком много было! Если они не выживут, то потери для Вефиля окажутся невосполнимыми — в буквальном смысле слова, если иметь в виду очень медленный и ненадежный процесс репродукции населения, тоже, кстати, Сущим придуманный…
Где же этот чертов Зрячий, с бессильной и малообъяснимой злостью подумал Чернов, где шляется, паразит? Ведь сказал Хранителю, что явится…
— Я уже здесь, — услышал Чернов голос позади себя.
Язык был староитальянским, красивым и в принципе легкопонимаемым.
Резко обернулся: рядом стоял невысокий, ниже Чернова, пожилой человек в коричневой рясе монаха, с накинутым на голову капюшоном, препоясанный действительно обычной веревкой, на босых грязных ногах — неровные куски кожи, притороченные к ступням такой же веревкой. Кожаная сумка через плечо. Нищета или стиль такой?…
— Зрячий? — так же глупо, как подумал про стиль, спросил Чернов.
Но Зрячий не услышал глупости. Понимал, видно, что Бегуну сейчас туго, сказал мягко:
— Я же обещал помочь… Разве Хранитель ничего тебе не передавал?
— Передавал. Долго идешь… Да и чем ты можешь помочь, Зрячий? У тебя есть лекарство против болезни, которая поразила жителей моего города?… — Чернов даже не заметил, что назвал Вефиль своим. — Или Сущий научил тебя каким-то иным способом избавлять людей от беды, которую сам и наслал на них?
Чернов не знал староитальянского, но весьма хорошо говорил на современном ему языке Апеннин, однако непонимания не возникло. Даже с учетом неведомого Чернову уровня развития здешнего ПВ итальянское слово medicamento вопроса не вызвало. Да и в конце концов, Чернов читал Данте (и не только его) в подлиннике и к словарю обращался не слишком часто. Так что какие проблемы?…
— С чего ты взял, что Сущий сам наслал эту беду? — Голос Зрячего приобрел жесткость. — Думай, что говоришь, Бегун. Сущий добр и справедлив изначально, он не может делать зла ради зла. Разве твой народ провинился перед ним в чем-то?
— Иногда думаю, — тяжко вздохнул Чернов, и искренним был этот тяжкий вздох, выстраданным, вымученным, — что провинился. Столько наказаний в Пути — врагу не пожелаешь!.. А за что?… Ума не приложу, Зрячий. Не знаю вины людей ни перед Сущим, ни перед другими людьми. Более мирного народа, чем народ Гананский, и не придумать…
— А вот это ты зря, Бегун… — Зрячий шел по улице, откинув на плечи капюшон, обнажив голову, увенчанную круглой лысинкой-тонзурой, не обращая внимания на дождь. Он наклонялся к лежащим на земле людям, проводил, не страшась заразиться, кончиками пальцев по их лицам, шел дальше. И Бегун шел следом. И чуть поодаль — Хранитель. — Говоришь, мирный народ? Так ведь в жизни страдают-то как раз мирные и невинные, а воинственные и виноватые дождутся платы за свои деяния лишь после смерти — в той стадии существования души, что зовется небытием. А у мирных души будут счастливыми и спокойными. Разве это не справедливо?
— Ты смеешься надо мной, Зрячий? — Чернов дал себе слово не удивляться в Пути ничему и уже числил себя уверенным пифагорейцем, но не удивляться событиям — это одно, а не удивляться откровенному лицемерию человека (пусть и Вечного!), посланного Сущим в помощь Бегуну (тоже Вечному…), — это, знаете ли, сложно. Хочется и силу применить. Хотя бы — силу слова. — Кто ты в этой жизни и в этом мире? На тебе — одеяние служителя Сущего. Как же поворачивается твой язык утверждать справедливость земных страданий невинных? Не боишься, что отсохнет?
— Не боюсь, Бегун. Я лишь повторяю слова Сущего, сказанные им святому Мариусу, когда тот был первым из смертных удостоен беседой с Ним: „Не хвали своих правоверных за то, что верят в Меня. Это легко — просто верить. Не хвали своих долготерпцев, что терпят и надеются. Это легко — просто терпеть. Не хвали своих безвинных, что не несут никакой вины. Это легко — не чувствовать ношу. Но всегда помни: нет веры без сомнения, нет терпения без обиды, нет безвинных без вины. А значит, не уставай говорить про Меня: Он прав, что наказует, ибо в наказании Его — искупление“… Так что страдания твоих людей вполне оправданны…