Страница:
И отбросил назойливое: ничему он не научился, ничего не понял, попадание — случайное. Отбросил, потому что это назойливое мешало ему сейчас (потом додумаем, домучаем, докопаемся…), и принялся честно и искренне радоваться тому, что было во-первых.
Он схватил Берела под пузо, закрутил его, подбросил, поймал, еще подбросил… А поймали мальчишку другие руки, потому что их тянулось множество к Избранному, и Чернов влился во всеобщее довольно-таки бессмысленное по форме гулянье. Но к чему придираться к форме, когда суть верна, а люди смертельно устали и им невдомек и незачем было сочинять какие-то осмысленные целевые действия, долженствующие означать радость возвращения к истокам. Для кого означать? Для стороннего здравого зрителя? Не было никаких сторонних и здравых, а Чернов почти сразу осознал себя одним из многих, из всех. Да он и был таким на самом деле…
Потом они пили и ели — все вместе: на площади у Храма, на улицах, на крышах домов. Они пили и ели, безжалостно и бездумно уничтожали последние запасы вина и пищи, которые сохранились — вопреки всем испытаниям и невзгодам. Они и верно не задумывались, что завтра надо будет снова есть и — не исключено! — пить вино. Они были дома, повторим в который раз, они пришли в свое родное Междугорье, они знали, что рядом, максимум в пешем переходе длиной в одно солнце, — соседи: другой город, другая деревня, где живут такие же гананцы, как и они, и быт тот же, и язык тот же, и можно будет одолжиться у них всем, что требуется для жизни. Точнее — для обживания… Да и вообще: срок отсутствия Вефиля в родных местах исторически не столь громаден, чтобы забыть о городе и его обитателях, тем более что у них, у пришельцев, возвращенцев — Книга Пути…
Кармель поднял кружку с вином, подождал, покуда собравшиеся на площади умолкнут, а громоголосье на соседних улицах станет потише, и тогда сказал торжественно:
— Я хочу провозгласить всем вам слова, которые появились в Книге Пути только-только — там, где еще вчера был чистый лист. Вы все знаете, что это случается лишь тогда, когда происходит событие, достойное быть названным в Книге, и то событие, свидетелем которого явились люди, Книгу стерегущие. Вот эти слова: „И привел Бегун народ Гананский в дом, что был домом народа Гананского от начала Света и будет домом его до прихода Тьмы, что бы ни случилось под солнцем и под луной. И настала радость в доме том великая, и стало всем ясно, что не зря были испытания, которые выпали на долю народа, потому что Книга не погибла, не исчезла, не потерялась на поворотах Пути, а осталась с народом. А пока Книга с народом Гананским, дом его цел, мир его надежен, вера его крепка. Но что делать Бегуну, который привел народ Гананский в дом, откуда в одном из прошлых своих Путей увел его? Что делать ему, обреченному на вечный бег по бесконечным Путям Сущего? Кто скажет истину? Кто успокоит бегущего и утешит теряющих его? Кто?“ — Кармель умолк, обвел ожидающим взглядом собравшихся, будто и впрямь верил, что найдется хоть один, угадавший правильный ответ.
И кто бы мог подумать? Нашелся-таки. Один. Медленно, словно и впрямь угадывая, точнее — подбирая нужные слова, Чернов продолжил начатое Хранителем и невесть кем написанное в Книге:
— „Я утешу теряющих — тем, что сохраню их дом, и позволю вырасти хлебу и созреть винограду, и дам силу чревам их жен, и вдохну жизнь в их новых сыновей и дочерей, и мир у них будет в доме, и покой в душах — но лишь до поры, когда Я им скажу: Путь ждет… Я успокою бегущего тем, что лишу его памяти, как лишал всегда прежде, чтоб его спокойная смертная жизнь не была отягощена Знанием, которое не под силу нести смертному, но лишь вечному дается оно в ношу, и станет он жить, не ведая о Вечности — но лишь до поры, когда Я скажу ему: Путь ждет…“ — Теперь и Чернов замолчал, будто исчерпал силу угадывать слова.
Хранитель смотрел на него с восхищением, замешенным на восторженном страхе. Произнес с растяжкой:
— Ты знаешь… Ты умеешь… — и уже без страха, а просто ликующе подхватил оборванную многоточием мысль: — „Но Бегун, вернувшийся на новый Путь, опять все начнет сначала, потому что память его будет чистой, как у новорожденного младенца, а народ Гананский — наоборот — не забудет ничего из свершившегося с его людьми ранее. И новый Путь опять станет Путем слепого, что прозревает от шага к шагу, и измученного земными тяготами, что избавляется от накопленных мук, сбрасывая их на Пути, и копит иные, обретая их на том же Пути. Потому что Закон Вечности прост и неизменен: всегда слепой ведет уставшего по Пути от мира к миру. Потому что Закон еще и справедлив: слепой обретает зрение, а усталый — покой. Но спрашиваю Я: надолго ли им это?…“ — И на сей раз он притормозил цитирование, ожидающе глядя на Чернова. Проверяя?…
А Чернов легко подхватил, не преминув, однако, вставить:
— Мы прямо как ведущие „Городка“… — Для себя сказал, кто бы его здесь понял! Поэтому и сказал по-русски. А продолжил на местной, хорошо уже освоенной смеси арамейского с древнееврейским: — „Я и отвечу: лишь до конца одного Пути. А начнется иной Путь — все пойдет точно так же, как было всегда, как было в начале Света и будет до прихода Тьмы, но лишь до того мига, когда Бегун наконец почувствует и осознает разумом и душой силу своего желания и волею своей перельет ее в тех, кто идет за ним…“ — Чернов остановился, почему-то поднял очи горе и произнес тихо и умоляюще — только для кого, спрашивается, произнес: — Я же почувствовал силу… Я же смог…
Никто ему, разумеется, не ответил. Лишь Кармель сочувственно смотрел на Бегуна, потом обнял его за плечи, сказал нарочито весело:
— Чего зря печалиться, Бегун? Так устроен мир: ты — впереди, мы — за тобой… — Добавил не без огорчения: — Точнее, не мы, другие, теперь — будущие… Тоже люди…
А Чернов неожиданно подумал: что случится, если он сейчас встанет, покинет пирующих, выберется сквозь их толпу за стены Вефиля и помчится по земле Гананской куда глаза глядят? Как до сих пор бегал. Что будет? Новый Сдвиг?… И уж так засвербило в одном месте, что чуть не поддался безумному желанию, но все ж сдержал себя: негоже нынче опасно экспериментировать. А вдруг да и вправду в Сдвиг въедет? И Вефиль вместе с ним? И прощай родной дом, земля предков… Вот тебе и порадовались, вот и попировали…
Выбросил из головы пустое, чокнулся своей чашей с чашей Кармеля, выпил теплое гананское залпом. И опять легко зашумели все, запели что-то маловразумительное, потому что выпито было уже немало, и Чернов запел вместе со всеми, не ведая, что поет. И так потихоньку выпал из сознания, провалился в сон и спал, спал, ничего во сне не наблюдая, а когда проснулся, то обнаружил себя на знакомом топчане в доме Кармеля, заботливо укрытым толстой тканиной. Это в жару-то!.. Встал, умылся, Кармеля в доме не нашел, зато увидел на столе сыр, пресный сухой хлеб и вино, явно им для Чернова оставленные — вино с утра на опохмел, видимо. Не стал кобениться, смел все, потому что голоден был почему-то зверски, а опохмелиться показалось полезным. И ведь не зря показалось: ожившим и отдохнувшим себя ощутил. Вышел на улицу, а там — на площади — уже гости имели место. Судя по всему, жданные и дорогие.
Перед входом в Храм стоял Хранитель, облаченный во впервые увиденное на нем Черновым одеяние: длинный, расшитый золотыми нитями халат — не халат, а скорее длинную, до пят, мантию, голову украшало нечто вроде тиары — тоже золотом украшенную и с золотой же табличкой, на которой что-то неявное было выгравировано. Чернов не смог увидеть и прочесть. Чуть позади стояли пятеро вефильцев — тоже необычно нарядные. Правда, без золотых прибамбасов, но в чистых белых рубахах, препоясанных широкими кожаными ремнями, на которых болтались сгруппированные в строгом порядке тонкие, тоже кожаные сопельки, завершаемые — каждая — медными надраенными наконечниками. А перед ними — спинами к вышедшему поглазеть Чернову — стояли явные пришлецы, но не чужие, судя по лицам встречающих, а именно, как сказано выше, жданные.
Кто-то из соседнего города, здраво сообразил похмелившийся Чернов, кто-то из дальних или ближних родичей, так сказать, соотечественников и соплеменников.
Сообразил так и бочком-бочком, стараясь не сильно себя обнаруживать, посеменил по краешку площади ближе к высокодоговаривающимся сторонам: поглазеть и ничего кроме. Сейчас у него что-нибудь кроме не получилось бы по причине крайней степени отупения, но тем не менее витала где-то в прозрачной поутру башке крамольная мыслишка: а обе ли стороны рады друг другу одинаково? Может, одна — то есть вефильская — сторона рада, а вторая — вовсе не очень. И то можно понять: жили себе жили, не тужили, извините за народную рифму, а тут — нате вам: пропавшие родственнички заявились. Голодные и плохо одетые. Кому это по душе придется, а?… То-то и оно…
Однако остановился Чернов поодаль, но так, чтобы разговор слышать, присел на корточки, постарался прикинуться кустом, кактусом, неизвестным здесь растением перекати-поле. Отметил: не один здесь — зритель. Поодаль, там, где улицы втекали в площадь, толпились горожане. Не подходили ближе. Робели, видать. Или известный здесь ритуал не позволял посторонним слушать ритуальные тексты. И еще увидел Чернов: Кармель все-таки засек его, повел бешеным глазом, но не сказал ни слова. Поэтому Чернов так и остался на корточках — перекати-полем.
— Чем вы докажете, что именно ваш город был нашим городом по имени Вефиль? — вопрошал строго и даже с явно слышимой злостью стоящий впереди гостей высокий черноволосый мужчина в простом черном — в отличие от нарядного Кармеля — плаще. — Чем вы докажете, что это ваши предки исчезли с земли Гананской в дни Великого Нашествия Псов?
Ага, подумал Чернов, они знают про Псов. И еще подумал все же расслабленный Чернов: ага, они таки не рады бедным родственникам…
— Разве надо доказывать это тем, кто владеет Книгой Пути? — с достоинством отвечал Кармель. — Разве народ Гананский не страдает от того, что не знает объяснений своей судьбы вчера и сегодня, разве не возникает постоянно жажда услышать слова, оставляемые в Книге Тем, кто выбрал народ Гаванский своим народом?
— А кто докажет, что Книга у вас?
— Вот Храм. — Кармель повел рукой. — Книга там была, есть там и там будет, пока жив в мире под Солнцем и Луной славный род Хранителей… — Добавил обыденно: — А он, род наш, прекращаться не предполагает.
— Как знать, — странно протянул гость и неожиданно обернулся, колко взглянул на сидящего на корточках Чернова. Быстро спросил у Кармеля: — Это кто?
И тут Кармель — вместо того чтобы честно сообщить гостю, знающему, судя по всему, Книгу Пути, что на корточках в сторонке сидит не кто иной, как знаменитый Бегун-на-все-времена, — тут Кармель повел себя странно. Огляделся по сторонам, словно ожидая либо поддержки, либо нападения, не нашел ни того, ни другого, вздохнул тяжко и произнес, отводя глаза:
— Это так… помощник мой… Не обращайте внимания, он не мешает…
Почему он так поступил? Чернов не понимал. Спросил бы, да не время было спрашивать. Но Кармель, как знал Чернов, несмотря на всю свою внешнюю простоту и открытость, был Хранителем, то есть — по определению! — человеком, обязанным хранить. В его случае — Книгу Пути. Но, говоря образно, это означало и тайну, ибо Книга и была тайной, самой великой из всех великих, которые имел отмеченный Сущим народ-скиталец. А Бегун — часть Книги и, значит, часть тайны… Ох, видно, не нравилась Кармелю ситуация, ох не нравились ему соплеменники, явившиеся явно не помогать, но судить. Жданные они были — да, но вот дорогие ли? Не чересчур ли высокой цена их визита окажется для вефильцев?… Не того ждал Кармель от возвращения домой. Не за то поднимал вчера чаши с теплым гананским…
А главный пришелец — высокий, черноволосый, как уже сказано, и длинноволосый также, нос — с горбинкой, глаза черные, колючие, немолодой уже — под полтинник, наверно, — главный пришелец потерял интерес к невзрачному помощнику Хранителя, страдающему птичьей болезнью „перепел“, спросил жестко:
— И где она, Книга Пути? Покажи ее нам, и я поверю, что вы и есть потомки тех, кто бесследно исчез, убоявшись атаки Псов, и унес с собой то, что принадлежит не городу, но — всему народу Гананскому. Покажи ее нам ты, называющий себя Хранителем, и тогда нам будет о чем поговорить с соотечественниками, которые сохранили, как ты утверждаешь, главную святыню нашего с тобою народа.
Кармель неожиданно для Чернова усмехнулся.
— Ты же знаешь, посланник Базара, что не может никто, кроме Хранителя, видеть Книгу, вернее — то, что внутри ее, что написано в ней Тем, кто следит за нами, — ты же это имеешь в виду. А саму Книгу я показал тебе и твоим людям. Ты видел ее на Святом Камне и видел изображение того, кто — как в Книге сказано — должен был увести людей, чтобы спасти главное: Память. Что же ты еще хочешь, посланник? Нарушить древний Закон?… Сказано в Книге: „Каждый вправе слышать слова Книги Пути, но лишь человеку, названному Хранителем, дано прочесть эти слова глазами и донести до ушей всех, кто хочет слышать и умеет услышать“. Скажи мне, посланник из рода посланников, коли ты утверждаешь, что явился сюда со товарищи прямо из города царей — из великого Асора, и послан к нам самим Базаром, который сейчас правит народом Гананским, скажи мне: есть ли у твоего народа Хранитель, а если есть, то что он хранит?
Великим Асором, как смутно припоминал Чернов, назывался город, на который напали летающие драконы, после чего в Вефиль, расположенный неподалеку, явился Бегун и увел вефильцев вместе с Книгой на Путь. Для Кармеля они — драконы с солнцами на спинах, а для этого посланника из рода посланников уже — Псы, каковыми они, драконы эти, и являются. Чернов знал сие от Пса непосредственно, а посланник, выходит, тоже в курсе дела. Интересно, как та войнушка закончилась?… Дракон-Зрячий ничего Бегуну о том не поведал… Но, судя по целому и невредимому Асору, видно — отстроенному с нуля за эти длинные десятилетия, судя по тому, что правит в нем царь по имени Базар, Псы Сущего тогда улетели, посжигав все, что подвернулось, а жизнь продолжилась. Верховный Главнокомандующий совершил что-то, задуманное зачем-то, и свернул операцию. Вон и город уже отстроен, вон и посланников новый царь шлет…
Но вопрос Кармелем задан, посланник отмалчиваться не собирался.
— Нет Хранителя, — честно ответил он, — потому что нет в Асоре Книги.
— Она вернулась. — Кармель демонстрировал невероятное терпение: просто Песталоцци плюс Ушинский, Сухомлинский и Корчак, вместе взятые, а не простой Хранитель.
Но и ученичок стоил учителя.
— Ты не доказал мне, что книга, увиденная мной на Святом Камне, и есть Книга Пути.
— Смотри, — ласково улыбаясь, сказал Кармель, — видишь: гора на горизонте. Она называется Синал. А вон там, — он обернулся в противоположную сторону, — видна гора Батар, она далеко. Верно?… А Вефиль испокон веку стоял в пешем переходе от горы Синал, равном половине солнца, в месте, именуемом Междугорье. И теперь на то же место встал, возвратившись, и стоит… А еще видишь: дерево-листоклей, которое старше тебя и меня и всех нас, вместе взятых? Когда Бегун уводил нас в Путь, оно было посажено посланником Тарилом из рода посланников, который примчался в Вефиль, чтобы передать повеление царя Арама: спасать Книгу. Посажено, как знак беды, которую он успел упредить… Кем приходится тебе посланник Тарил, скажи мне ты, так и не назвавший свое имя?
Это был хороший ход — про посланника Тарила. Чернов заметил, что посланник растерялся.
— Откуда ты знаешь про Тарила? — спросил он Кармеля, и голос его дрогнул.
— Из Книги, — просто объяснил Кармель. — Книги. Я же еще не родился тогда.
— Меня зовут Малатом, — начал сдавать позиции посланник, — а Тарил приходится мне далеким предком по линии отцов. Он погиб в те страшные дни…
— Я знаю, — сказал Кармель. — Я читал. Его сожгли драконы, когда он возвращался из Вефиля назад в столицу. Это случилось, пока Бегун еще не увел нас в Путь, поэтому надпись о том возникла в Книге… Только почему ты называешь драконов Псами? В Книге нет для них такого имени — только определение: „И свирепость их была сравнима со свирепостью голодных псов, которые наконец-то нашли себе беззащитную жертву“.
— Не знаю, — ответил Малат, — так в предании… У нас же нет Книги. У нас есть только устные предания о том, что было…
Он явно отступил. И тон изменился: из повелительного и грозного стал мягким и виноватым. И манеры тоже: стоял перед Кармелем и впрямь, как перед учителем ученик, хотя возраст у обоих вряд ли сильно разнился.
— А у меня — письменные, — тоже мягко объяснил Кармель. — Хочешь, Малат, я расскажу тебе обо всем, что происходило здесь до того мига, когда Бегун забрал город? Подробно расскажу. Я — Хранитель. Мой долг — доносить начертанное в Книге до ушей умеющих слышать… Поверь, я знаю все в подробностях, которые позволил узнать Сущий, оставив их в Книге… А после — ничего о вас, о доме. Только — о нашей истории…
— А где вы были? Куда увел вас Бегун?
— Я не смогу объяснить. Путь известен лишь Бегуну, а не нам, смертным.
Вот тут он ошибается, не без сожаления отметил Чернов, ничего Бегуну не известно. Сам — впотьмах…
Сидеть на корточках было неудобно, почему-то затекали ноги, привыкшие к долгому бегу. Чернов распрямился и позволил себе подойти к Кармелю и встать обок, рядом с принаряженными вефильцами. Что с него взять? Простой незамысловатый помощник Хранителя. Непринаряженный. Молчаливый. Не исключено — немой. Но уж точно малость пришибленный… Во всяком случае Кармель не возражал.
— А как вы оказались здесь, на старом месте?
— Бегун привел.
— Опять Бегун?!
— Это его миссия и его Путь.
— Он такой, как на картине в Храме?
— Один в один, — подтвердил Кармель и посмотрел на Чернова: мол, верно, мол, не ошибся ли?
И Чернов кивнул согласно: верно, не ошибся. И подумал с удовлетворением: славно, что он не носит свой рибоковский костюмчик. Хорош бы он был сейчас — как с портрета сошедший… Верно придумал Кармель, не выдав его посланнику: вопросов возникло бы — море, а кому они сейчас нужны? Тут бы самим вефильцам доказать собственное право на жизнь там, где они и жили испокон веку. Посланник вроде поверил. А ведь еще царь есть по имени Базар: он-то как все это воспримет?…
— А где Бегун сейчас? — не отставал посланник.
— Убежал, — нехитро объяснил Кармель. — Наш Путь закончен, а его… — Не договорил, махнул рукой. Спросил: — Передохнете, друзья?… Мы, правда, поиздержались в Пути, но вино найдется, и опресноки остались, и мясо сухое…
— Некогда, — нежданно не согласился Малат. — Мы должны вернуться в Асор засветло: царь Базар ждет. Я ведь послан только посмотреть, откуда здесь взялся город. И сразу — назад.
— Есть что сказать царю? — И не хотел, видно, а проклюнулась ирония в голосе Хранителя. Посланник поймал ее, насупился.
— Сам скажешь. Ты пойдешь с нами.
— Я должен стеречь Книгу. — Кармелю не хотелось уходить именно сейчас — пока Бегун еще не покинул Вефиль.
Он смотрел на Бегуна с мольбой, и Бегун понял ее и ответил:
— Иди, Хранитель. Я же твой помощник. Я сохраню Книгу в целости и дождусь тебя… — Помолчал и добавил — по справедливости: — Если Сущий позволит…
Кармель улыбнулся — широко, радостно, не стыдясь своего щербатого с недавних пор рта. Бегун дождется. Бегун не уйдет, не простившись. Сущий не допустит этого, Сущий справедлив, он понимает, что испытывает Хранитель Его Книги к Вечному, который — волею Сущего же! — спас народ Хранителя, вернул ему дом или его — домой. Это уж кто как хочет…
— Иди, Хранитель, — повторил Чернов.
— Мы в Асор надолго? — поинтересовался Кармель у посланника.
— Не знаю, — пожал тот плечами. — Не мне решать — царю.
— Я же не могу надолго оставлять Книгу, — все еще сопротивлялся Кармель.
— Царю решать, — упрямо повторил все-таки обиженный посланник, — он лучше нас знает, кто что может…
Повернулся и пошел. И его молчаливые спутники пошли следом. И Кармель, в последний раз обернувшись на Чернова, тоже пошел. Впрочем, он еще раз обернулся и махнул Чернову рукой, перед тем как скрыться из глаз в жерле улочки.
А народ, издалека следивший за не слышным никому, кроме Чернова и в свиту выбранных Хранителем вефильцев, диалогом Кармеля и посланника, потянулся на площадь. Подходили, вставали рядом с Черновым, кто-то на землю уселся.
Берел, мальчик, Избранный, — спросил:
— Теперь ты — Хранитель?
— С чего ты взял? — изумился Чернов. — Я — Бегун. Забыл, что ли?
— Помню. Но Хранителя-то увели, а ты остался. За Книгой смотреть?
— Хранитель вернется, — успокоил его и всех остальных Чернов. И себя тоже постарался успокоить. — Может, завтра. В крайнем случае — послезавтра. Я дождусь его… Вы вот что… вы давайте делом займитесь. Дел кругом — невпроворот. Домой вернулись. Нечего зря прохлаждаться… Да, — вспомнил давно слышанное, спросил мальчишку: — А почему ты не говоришь мне: „Свободен, Бегун“?
— Не говорю, потому что не чувствую, — ответил Берел так же странно, как все в Пути отвечали Бегуну. — А ты сам чувствуешь?
— Что чувствую, то — мое, — не менее странно ответил Чернов, потому что не нашел что ответить.
Повернулся и пошел в Храм.
Там жили прохлада и полутьма. Сквозь узкие щели-окна свет и жара почти не проникали, и знакомый портрет на стене над камнем-саркофагом был почти не виден. Только узкая вертикальная полоса света падала точно на раскрытую Книгу Пути, лежащую на саркофаге. Или на Святом Камне.
Забыл Хранитель убрать ее? Или специально оставил?… Так или иначе, но Чернов решился на святотатство. Подошел к Книге, прочитал завершающие правую страницу строки: „…и остался Бегун один на один со своей памятью…“ Изумился точности написанного — словно подсмотрел кто случившееся только сейчас! — перевернул страницу и вообще остолбенел. На ней, на самом ее верху — прямо на глазах! — проступали черные вязевые символы, складывающиеся в слова: „…И понял Бегун, что не имеет он права дожидаться возвращения Хранителя от Царя народа Гананского, а должен еще познать до конца Истину, к которой приблизился. Но чтобы познать ее, нельзя оставаться в Храме, ибо дело Бегуна — бежать, а Истина всегда — в Пути, который ведет только вперед. Понял это Бегун и побежал…“
Глава двадцать седьмая
Он схватил Берела под пузо, закрутил его, подбросил, поймал, еще подбросил… А поймали мальчишку другие руки, потому что их тянулось множество к Избранному, и Чернов влился во всеобщее довольно-таки бессмысленное по форме гулянье. Но к чему придираться к форме, когда суть верна, а люди смертельно устали и им невдомек и незачем было сочинять какие-то осмысленные целевые действия, долженствующие означать радость возвращения к истокам. Для кого означать? Для стороннего здравого зрителя? Не было никаких сторонних и здравых, а Чернов почти сразу осознал себя одним из многих, из всех. Да он и был таким на самом деле…
Потом они пили и ели — все вместе: на площади у Храма, на улицах, на крышах домов. Они пили и ели, безжалостно и бездумно уничтожали последние запасы вина и пищи, которые сохранились — вопреки всем испытаниям и невзгодам. Они и верно не задумывались, что завтра надо будет снова есть и — не исключено! — пить вино. Они были дома, повторим в который раз, они пришли в свое родное Междугорье, они знали, что рядом, максимум в пешем переходе длиной в одно солнце, — соседи: другой город, другая деревня, где живут такие же гананцы, как и они, и быт тот же, и язык тот же, и можно будет одолжиться у них всем, что требуется для жизни. Точнее — для обживания… Да и вообще: срок отсутствия Вефиля в родных местах исторически не столь громаден, чтобы забыть о городе и его обитателях, тем более что у них, у пришельцев, возвращенцев — Книга Пути…
Кармель поднял кружку с вином, подождал, покуда собравшиеся на площади умолкнут, а громоголосье на соседних улицах станет потише, и тогда сказал торжественно:
— Я хочу провозгласить всем вам слова, которые появились в Книге Пути только-только — там, где еще вчера был чистый лист. Вы все знаете, что это случается лишь тогда, когда происходит событие, достойное быть названным в Книге, и то событие, свидетелем которого явились люди, Книгу стерегущие. Вот эти слова: „И привел Бегун народ Гананский в дом, что был домом народа Гананского от начала Света и будет домом его до прихода Тьмы, что бы ни случилось под солнцем и под луной. И настала радость в доме том великая, и стало всем ясно, что не зря были испытания, которые выпали на долю народа, потому что Книга не погибла, не исчезла, не потерялась на поворотах Пути, а осталась с народом. А пока Книга с народом Гананским, дом его цел, мир его надежен, вера его крепка. Но что делать Бегуну, который привел народ Гананский в дом, откуда в одном из прошлых своих Путей увел его? Что делать ему, обреченному на вечный бег по бесконечным Путям Сущего? Кто скажет истину? Кто успокоит бегущего и утешит теряющих его? Кто?“ — Кармель умолк, обвел ожидающим взглядом собравшихся, будто и впрямь верил, что найдется хоть один, угадавший правильный ответ.
И кто бы мог подумать? Нашелся-таки. Один. Медленно, словно и впрямь угадывая, точнее — подбирая нужные слова, Чернов продолжил начатое Хранителем и невесть кем написанное в Книге:
— „Я утешу теряющих — тем, что сохраню их дом, и позволю вырасти хлебу и созреть винограду, и дам силу чревам их жен, и вдохну жизнь в их новых сыновей и дочерей, и мир у них будет в доме, и покой в душах — но лишь до поры, когда Я им скажу: Путь ждет… Я успокою бегущего тем, что лишу его памяти, как лишал всегда прежде, чтоб его спокойная смертная жизнь не была отягощена Знанием, которое не под силу нести смертному, но лишь вечному дается оно в ношу, и станет он жить, не ведая о Вечности — но лишь до поры, когда Я скажу ему: Путь ждет…“ — Теперь и Чернов замолчал, будто исчерпал силу угадывать слова.
Хранитель смотрел на него с восхищением, замешенным на восторженном страхе. Произнес с растяжкой:
— Ты знаешь… Ты умеешь… — и уже без страха, а просто ликующе подхватил оборванную многоточием мысль: — „Но Бегун, вернувшийся на новый Путь, опять все начнет сначала, потому что память его будет чистой, как у новорожденного младенца, а народ Гананский — наоборот — не забудет ничего из свершившегося с его людьми ранее. И новый Путь опять станет Путем слепого, что прозревает от шага к шагу, и измученного земными тяготами, что избавляется от накопленных мук, сбрасывая их на Пути, и копит иные, обретая их на том же Пути. Потому что Закон Вечности прост и неизменен: всегда слепой ведет уставшего по Пути от мира к миру. Потому что Закон еще и справедлив: слепой обретает зрение, а усталый — покой. Но спрашиваю Я: надолго ли им это?…“ — И на сей раз он притормозил цитирование, ожидающе глядя на Чернова. Проверяя?…
А Чернов легко подхватил, не преминув, однако, вставить:
— Мы прямо как ведущие „Городка“… — Для себя сказал, кто бы его здесь понял! Поэтому и сказал по-русски. А продолжил на местной, хорошо уже освоенной смеси арамейского с древнееврейским: — „Я и отвечу: лишь до конца одного Пути. А начнется иной Путь — все пойдет точно так же, как было всегда, как было в начале Света и будет до прихода Тьмы, но лишь до того мига, когда Бегун наконец почувствует и осознает разумом и душой силу своего желания и волею своей перельет ее в тех, кто идет за ним…“ — Чернов остановился, почему-то поднял очи горе и произнес тихо и умоляюще — только для кого, спрашивается, произнес: — Я же почувствовал силу… Я же смог…
Никто ему, разумеется, не ответил. Лишь Кармель сочувственно смотрел на Бегуна, потом обнял его за плечи, сказал нарочито весело:
— Чего зря печалиться, Бегун? Так устроен мир: ты — впереди, мы — за тобой… — Добавил не без огорчения: — Точнее, не мы, другие, теперь — будущие… Тоже люди…
А Чернов неожиданно подумал: что случится, если он сейчас встанет, покинет пирующих, выберется сквозь их толпу за стены Вефиля и помчится по земле Гананской куда глаза глядят? Как до сих пор бегал. Что будет? Новый Сдвиг?… И уж так засвербило в одном месте, что чуть не поддался безумному желанию, но все ж сдержал себя: негоже нынче опасно экспериментировать. А вдруг да и вправду в Сдвиг въедет? И Вефиль вместе с ним? И прощай родной дом, земля предков… Вот тебе и порадовались, вот и попировали…
Выбросил из головы пустое, чокнулся своей чашей с чашей Кармеля, выпил теплое гананское залпом. И опять легко зашумели все, запели что-то маловразумительное, потому что выпито было уже немало, и Чернов запел вместе со всеми, не ведая, что поет. И так потихоньку выпал из сознания, провалился в сон и спал, спал, ничего во сне не наблюдая, а когда проснулся, то обнаружил себя на знакомом топчане в доме Кармеля, заботливо укрытым толстой тканиной. Это в жару-то!.. Встал, умылся, Кармеля в доме не нашел, зато увидел на столе сыр, пресный сухой хлеб и вино, явно им для Чернова оставленные — вино с утра на опохмел, видимо. Не стал кобениться, смел все, потому что голоден был почему-то зверски, а опохмелиться показалось полезным. И ведь не зря показалось: ожившим и отдохнувшим себя ощутил. Вышел на улицу, а там — на площади — уже гости имели место. Судя по всему, жданные и дорогие.
Перед входом в Храм стоял Хранитель, облаченный во впервые увиденное на нем Черновым одеяние: длинный, расшитый золотыми нитями халат — не халат, а скорее длинную, до пят, мантию, голову украшало нечто вроде тиары — тоже золотом украшенную и с золотой же табличкой, на которой что-то неявное было выгравировано. Чернов не смог увидеть и прочесть. Чуть позади стояли пятеро вефильцев — тоже необычно нарядные. Правда, без золотых прибамбасов, но в чистых белых рубахах, препоясанных широкими кожаными ремнями, на которых болтались сгруппированные в строгом порядке тонкие, тоже кожаные сопельки, завершаемые — каждая — медными надраенными наконечниками. А перед ними — спинами к вышедшему поглазеть Чернову — стояли явные пришлецы, но не чужие, судя по лицам встречающих, а именно, как сказано выше, жданные.
Кто-то из соседнего города, здраво сообразил похмелившийся Чернов, кто-то из дальних или ближних родичей, так сказать, соотечественников и соплеменников.
Сообразил так и бочком-бочком, стараясь не сильно себя обнаруживать, посеменил по краешку площади ближе к высокодоговаривающимся сторонам: поглазеть и ничего кроме. Сейчас у него что-нибудь кроме не получилось бы по причине крайней степени отупения, но тем не менее витала где-то в прозрачной поутру башке крамольная мыслишка: а обе ли стороны рады друг другу одинаково? Может, одна — то есть вефильская — сторона рада, а вторая — вовсе не очень. И то можно понять: жили себе жили, не тужили, извините за народную рифму, а тут — нате вам: пропавшие родственнички заявились. Голодные и плохо одетые. Кому это по душе придется, а?… То-то и оно…
Однако остановился Чернов поодаль, но так, чтобы разговор слышать, присел на корточки, постарался прикинуться кустом, кактусом, неизвестным здесь растением перекати-поле. Отметил: не один здесь — зритель. Поодаль, там, где улицы втекали в площадь, толпились горожане. Не подходили ближе. Робели, видать. Или известный здесь ритуал не позволял посторонним слушать ритуальные тексты. И еще увидел Чернов: Кармель все-таки засек его, повел бешеным глазом, но не сказал ни слова. Поэтому Чернов так и остался на корточках — перекати-полем.
— Чем вы докажете, что именно ваш город был нашим городом по имени Вефиль? — вопрошал строго и даже с явно слышимой злостью стоящий впереди гостей высокий черноволосый мужчина в простом черном — в отличие от нарядного Кармеля — плаще. — Чем вы докажете, что это ваши предки исчезли с земли Гананской в дни Великого Нашествия Псов?
Ага, подумал Чернов, они знают про Псов. И еще подумал все же расслабленный Чернов: ага, они таки не рады бедным родственникам…
— Разве надо доказывать это тем, кто владеет Книгой Пути? — с достоинством отвечал Кармель. — Разве народ Гананский не страдает от того, что не знает объяснений своей судьбы вчера и сегодня, разве не возникает постоянно жажда услышать слова, оставляемые в Книге Тем, кто выбрал народ Гаванский своим народом?
— А кто докажет, что Книга у вас?
— Вот Храм. — Кармель повел рукой. — Книга там была, есть там и там будет, пока жив в мире под Солнцем и Луной славный род Хранителей… — Добавил обыденно: — А он, род наш, прекращаться не предполагает.
— Как знать, — странно протянул гость и неожиданно обернулся, колко взглянул на сидящего на корточках Чернова. Быстро спросил у Кармеля: — Это кто?
И тут Кармель — вместо того чтобы честно сообщить гостю, знающему, судя по всему, Книгу Пути, что на корточках в сторонке сидит не кто иной, как знаменитый Бегун-на-все-времена, — тут Кармель повел себя странно. Огляделся по сторонам, словно ожидая либо поддержки, либо нападения, не нашел ни того, ни другого, вздохнул тяжко и произнес, отводя глаза:
— Это так… помощник мой… Не обращайте внимания, он не мешает…
Почему он так поступил? Чернов не понимал. Спросил бы, да не время было спрашивать. Но Кармель, как знал Чернов, несмотря на всю свою внешнюю простоту и открытость, был Хранителем, то есть — по определению! — человеком, обязанным хранить. В его случае — Книгу Пути. Но, говоря образно, это означало и тайну, ибо Книга и была тайной, самой великой из всех великих, которые имел отмеченный Сущим народ-скиталец. А Бегун — часть Книги и, значит, часть тайны… Ох, видно, не нравилась Кармелю ситуация, ох не нравились ему соплеменники, явившиеся явно не помогать, но судить. Жданные они были — да, но вот дорогие ли? Не чересчур ли высокой цена их визита окажется для вефильцев?… Не того ждал Кармель от возвращения домой. Не за то поднимал вчера чаши с теплым гананским…
А главный пришелец — высокий, черноволосый, как уже сказано, и длинноволосый также, нос — с горбинкой, глаза черные, колючие, немолодой уже — под полтинник, наверно, — главный пришелец потерял интерес к невзрачному помощнику Хранителя, страдающему птичьей болезнью „перепел“, спросил жестко:
— И где она, Книга Пути? Покажи ее нам, и я поверю, что вы и есть потомки тех, кто бесследно исчез, убоявшись атаки Псов, и унес с собой то, что принадлежит не городу, но — всему народу Гананскому. Покажи ее нам ты, называющий себя Хранителем, и тогда нам будет о чем поговорить с соотечественниками, которые сохранили, как ты утверждаешь, главную святыню нашего с тобою народа.
Кармель неожиданно для Чернова усмехнулся.
— Ты же знаешь, посланник Базара, что не может никто, кроме Хранителя, видеть Книгу, вернее — то, что внутри ее, что написано в ней Тем, кто следит за нами, — ты же это имеешь в виду. А саму Книгу я показал тебе и твоим людям. Ты видел ее на Святом Камне и видел изображение того, кто — как в Книге сказано — должен был увести людей, чтобы спасти главное: Память. Что же ты еще хочешь, посланник? Нарушить древний Закон?… Сказано в Книге: „Каждый вправе слышать слова Книги Пути, но лишь человеку, названному Хранителем, дано прочесть эти слова глазами и донести до ушей всех, кто хочет слышать и умеет услышать“. Скажи мне, посланник из рода посланников, коли ты утверждаешь, что явился сюда со товарищи прямо из города царей — из великого Асора, и послан к нам самим Базаром, который сейчас правит народом Гананским, скажи мне: есть ли у твоего народа Хранитель, а если есть, то что он хранит?
Великим Асором, как смутно припоминал Чернов, назывался город, на который напали летающие драконы, после чего в Вефиль, расположенный неподалеку, явился Бегун и увел вефильцев вместе с Книгой на Путь. Для Кармеля они — драконы с солнцами на спинах, а для этого посланника из рода посланников уже — Псы, каковыми они, драконы эти, и являются. Чернов знал сие от Пса непосредственно, а посланник, выходит, тоже в курсе дела. Интересно, как та войнушка закончилась?… Дракон-Зрячий ничего Бегуну о том не поведал… Но, судя по целому и невредимому Асору, видно — отстроенному с нуля за эти длинные десятилетия, судя по тому, что правит в нем царь по имени Базар, Псы Сущего тогда улетели, посжигав все, что подвернулось, а жизнь продолжилась. Верховный Главнокомандующий совершил что-то, задуманное зачем-то, и свернул операцию. Вон и город уже отстроен, вон и посланников новый царь шлет…
Но вопрос Кармелем задан, посланник отмалчиваться не собирался.
— Нет Хранителя, — честно ответил он, — потому что нет в Асоре Книги.
— Она вернулась. — Кармель демонстрировал невероятное терпение: просто Песталоцци плюс Ушинский, Сухомлинский и Корчак, вместе взятые, а не простой Хранитель.
Но и ученичок стоил учителя.
— Ты не доказал мне, что книга, увиденная мной на Святом Камне, и есть Книга Пути.
— Смотри, — ласково улыбаясь, сказал Кармель, — видишь: гора на горизонте. Она называется Синал. А вон там, — он обернулся в противоположную сторону, — видна гора Батар, она далеко. Верно?… А Вефиль испокон веку стоял в пешем переходе от горы Синал, равном половине солнца, в месте, именуемом Междугорье. И теперь на то же место встал, возвратившись, и стоит… А еще видишь: дерево-листоклей, которое старше тебя и меня и всех нас, вместе взятых? Когда Бегун уводил нас в Путь, оно было посажено посланником Тарилом из рода посланников, который примчался в Вефиль, чтобы передать повеление царя Арама: спасать Книгу. Посажено, как знак беды, которую он успел упредить… Кем приходится тебе посланник Тарил, скажи мне ты, так и не назвавший свое имя?
Это был хороший ход — про посланника Тарила. Чернов заметил, что посланник растерялся.
— Откуда ты знаешь про Тарила? — спросил он Кармеля, и голос его дрогнул.
— Из Книги, — просто объяснил Кармель. — Книги. Я же еще не родился тогда.
— Меня зовут Малатом, — начал сдавать позиции посланник, — а Тарил приходится мне далеким предком по линии отцов. Он погиб в те страшные дни…
— Я знаю, — сказал Кармель. — Я читал. Его сожгли драконы, когда он возвращался из Вефиля назад в столицу. Это случилось, пока Бегун еще не увел нас в Путь, поэтому надпись о том возникла в Книге… Только почему ты называешь драконов Псами? В Книге нет для них такого имени — только определение: „И свирепость их была сравнима со свирепостью голодных псов, которые наконец-то нашли себе беззащитную жертву“.
— Не знаю, — ответил Малат, — так в предании… У нас же нет Книги. У нас есть только устные предания о том, что было…
Он явно отступил. И тон изменился: из повелительного и грозного стал мягким и виноватым. И манеры тоже: стоял перед Кармелем и впрямь, как перед учителем ученик, хотя возраст у обоих вряд ли сильно разнился.
— А у меня — письменные, — тоже мягко объяснил Кармель. — Хочешь, Малат, я расскажу тебе обо всем, что происходило здесь до того мига, когда Бегун забрал город? Подробно расскажу. Я — Хранитель. Мой долг — доносить начертанное в Книге до ушей умеющих слышать… Поверь, я знаю все в подробностях, которые позволил узнать Сущий, оставив их в Книге… А после — ничего о вас, о доме. Только — о нашей истории…
— А где вы были? Куда увел вас Бегун?
— Я не смогу объяснить. Путь известен лишь Бегуну, а не нам, смертным.
Вот тут он ошибается, не без сожаления отметил Чернов, ничего Бегуну не известно. Сам — впотьмах…
Сидеть на корточках было неудобно, почему-то затекали ноги, привыкшие к долгому бегу. Чернов распрямился и позволил себе подойти к Кармелю и встать обок, рядом с принаряженными вефильцами. Что с него взять? Простой незамысловатый помощник Хранителя. Непринаряженный. Молчаливый. Не исключено — немой. Но уж точно малость пришибленный… Во всяком случае Кармель не возражал.
— А как вы оказались здесь, на старом месте?
— Бегун привел.
— Опять Бегун?!
— Это его миссия и его Путь.
— Он такой, как на картине в Храме?
— Один в один, — подтвердил Кармель и посмотрел на Чернова: мол, верно, мол, не ошибся ли?
И Чернов кивнул согласно: верно, не ошибся. И подумал с удовлетворением: славно, что он не носит свой рибоковский костюмчик. Хорош бы он был сейчас — как с портрета сошедший… Верно придумал Кармель, не выдав его посланнику: вопросов возникло бы — море, а кому они сейчас нужны? Тут бы самим вефильцам доказать собственное право на жизнь там, где они и жили испокон веку. Посланник вроде поверил. А ведь еще царь есть по имени Базар: он-то как все это воспримет?…
— А где Бегун сейчас? — не отставал посланник.
— Убежал, — нехитро объяснил Кармель. — Наш Путь закончен, а его… — Не договорил, махнул рукой. Спросил: — Передохнете, друзья?… Мы, правда, поиздержались в Пути, но вино найдется, и опресноки остались, и мясо сухое…
— Некогда, — нежданно не согласился Малат. — Мы должны вернуться в Асор засветло: царь Базар ждет. Я ведь послан только посмотреть, откуда здесь взялся город. И сразу — назад.
— Есть что сказать царю? — И не хотел, видно, а проклюнулась ирония в голосе Хранителя. Посланник поймал ее, насупился.
— Сам скажешь. Ты пойдешь с нами.
— Я должен стеречь Книгу. — Кармелю не хотелось уходить именно сейчас — пока Бегун еще не покинул Вефиль.
Он смотрел на Бегуна с мольбой, и Бегун понял ее и ответил:
— Иди, Хранитель. Я же твой помощник. Я сохраню Книгу в целости и дождусь тебя… — Помолчал и добавил — по справедливости: — Если Сущий позволит…
Кармель улыбнулся — широко, радостно, не стыдясь своего щербатого с недавних пор рта. Бегун дождется. Бегун не уйдет, не простившись. Сущий не допустит этого, Сущий справедлив, он понимает, что испытывает Хранитель Его Книги к Вечному, который — волею Сущего же! — спас народ Хранителя, вернул ему дом или его — домой. Это уж кто как хочет…
— Иди, Хранитель, — повторил Чернов.
— Мы в Асор надолго? — поинтересовался Кармель у посланника.
— Не знаю, — пожал тот плечами. — Не мне решать — царю.
— Я же не могу надолго оставлять Книгу, — все еще сопротивлялся Кармель.
— Царю решать, — упрямо повторил все-таки обиженный посланник, — он лучше нас знает, кто что может…
Повернулся и пошел. И его молчаливые спутники пошли следом. И Кармель, в последний раз обернувшись на Чернова, тоже пошел. Впрочем, он еще раз обернулся и махнул Чернову рукой, перед тем как скрыться из глаз в жерле улочки.
А народ, издалека следивший за не слышным никому, кроме Чернова и в свиту выбранных Хранителем вефильцев, диалогом Кармеля и посланника, потянулся на площадь. Подходили, вставали рядом с Черновым, кто-то на землю уселся.
Берел, мальчик, Избранный, — спросил:
— Теперь ты — Хранитель?
— С чего ты взял? — изумился Чернов. — Я — Бегун. Забыл, что ли?
— Помню. Но Хранителя-то увели, а ты остался. За Книгой смотреть?
— Хранитель вернется, — успокоил его и всех остальных Чернов. И себя тоже постарался успокоить. — Может, завтра. В крайнем случае — послезавтра. Я дождусь его… Вы вот что… вы давайте делом займитесь. Дел кругом — невпроворот. Домой вернулись. Нечего зря прохлаждаться… Да, — вспомнил давно слышанное, спросил мальчишку: — А почему ты не говоришь мне: „Свободен, Бегун“?
— Не говорю, потому что не чувствую, — ответил Берел так же странно, как все в Пути отвечали Бегуну. — А ты сам чувствуешь?
— Что чувствую, то — мое, — не менее странно ответил Чернов, потому что не нашел что ответить.
Повернулся и пошел в Храм.
Там жили прохлада и полутьма. Сквозь узкие щели-окна свет и жара почти не проникали, и знакомый портрет на стене над камнем-саркофагом был почти не виден. Только узкая вертикальная полоса света падала точно на раскрытую Книгу Пути, лежащую на саркофаге. Или на Святом Камне.
Забыл Хранитель убрать ее? Или специально оставил?… Так или иначе, но Чернов решился на святотатство. Подошел к Книге, прочитал завершающие правую страницу строки: „…и остался Бегун один на один со своей памятью…“ Изумился точности написанного — словно подсмотрел кто случившееся только сейчас! — перевернул страницу и вообще остолбенел. На ней, на самом ее верху — прямо на глазах! — проступали черные вязевые символы, складывающиеся в слова: „…И понял Бегун, что не имеет он права дожидаться возвращения Хранителя от Царя народа Гананского, а должен еще познать до конца Истину, к которой приблизился. Но чтобы познать ее, нельзя оставаться в Храме, ибо дело Бегуна — бежать, а Истина всегда — в Пути, который ведет только вперед. Понял это Бегун и побежал…“
Глава двадцать седьмая
ВЕРШИНА
Что-то (или кто-то) вело (или вел) Чернова, не самостоятельно он закрыл Книгу, не самостоятельно вышел из Храма и запер двери, не самостоятельно прошел этакой сомнамбулой по площади, по улице, не отвечая на вопросы встречных, которые, конечно же, любопытствовали, куда это навострил сандалии Бегун, обещавший дождаться возвращения Хранителя. А Бегун сам не ведал — куда вострил сандалии. Не самостоятельно выбрался на дорогу и только там вроде бы обрел самого себя и задумался. Бежать? Дело привычное. Но в какую сторону? В город ли Асор, где царствует некий Базар, либо в иную какую сторону?… Мир этот, как представлялось, — прочный и реальный, в отличие от виденных и встреченных на Пути, притом многонаселенный. Если предполагать, что дело происходит где-то в районе Междуречья (по географии Чернова, естественно…) или, конкретнее, Синайского полуострова, то здесь (по истории Чернова, естественно…) во все времена имели место и города, и деревни, складывавшиеся в разные — подчас сильные и многолюдные! — государства. В местном варианте Междуречье превратилось в Междугорье, выросла „лишняя“ гора, да и рек Чернов пока не встретил. Но реки могли течь где-то рядом, а от появления иной горы и от смены названий вряд ли что-нибудь изменилось в здешней демографии. Поэтому, понимал Чернов, куда ни побеги, в итоге все равно попадешь к людям, реально — к соотечественникам Кармеля. Для этого ли Книга позвала Бегуна „туда, не знаю куда“?…
А для чей? вообще, спрашивается, позвала? Имелся ответ, робко таился он там, где и положено, наверно, таиться ответам, вопросам, вообще мыслям разным, Чернов не представлял — где, но ответ чувствовал, не выдергивал его на поверхность заранее — из суеверности, вестимо, однако очень надеялся, что настанет момент и ответ этот окажется единственно верным, сработает в яблочко.
Но, повторим, об ответе говорить рано, а пока Чернов стоял под палящим солнцем на проезжей дороге и выбирал направление пути. Или все-таки иначе: направление Пути? Буква — она многое меняет…
Чернову не хотелось бежать в населенные пункты, не хотелось встречаться с людьми, потому что, понимал он, слух о появлении Вефиля уже расползся по земле Гананской, вопросов сей слух породил несметное число, а чужой бегущий человек в этом случае вполне может навести обывателей на известные былинные ассоциации. Бежит? Значит — Бегун… Ну не лежала у Чернова душа — разговоры разговаривать! Поэтому выбор оказался единственным: гора Синал. Там, полагал Чернов, если и есть жители, то вряд ли они живут кучно, а отдельно расположенные крестьянские хозяйства легко и обойти стороной. Точнее — обежать.
Принял решение и порулил в гору. Бежать было привычно, но удовольствия — даже не чуть-чуть. Зной, дорога вверх, мелкие камни, то и дело подворачивающиеся под ноги, отсутствие цели в конце дистанции (ну наступит же он когда-нибудь!) — все это мешало, расхолаживало, невольно заставляло беречь себя любимого, не выкладываться, как делал он — и не раз! — нацеливаясь на Сдвиг. А сейчас на что?…
А для чей? вообще, спрашивается, позвала? Имелся ответ, робко таился он там, где и положено, наверно, таиться ответам, вопросам, вообще мыслям разным, Чернов не представлял — где, но ответ чувствовал, не выдергивал его на поверхность заранее — из суеверности, вестимо, однако очень надеялся, что настанет момент и ответ этот окажется единственно верным, сработает в яблочко.
Но, повторим, об ответе говорить рано, а пока Чернов стоял под палящим солнцем на проезжей дороге и выбирал направление пути. Или все-таки иначе: направление Пути? Буква — она многое меняет…
Чернову не хотелось бежать в населенные пункты, не хотелось встречаться с людьми, потому что, понимал он, слух о появлении Вефиля уже расползся по земле Гананской, вопросов сей слух породил несметное число, а чужой бегущий человек в этом случае вполне может навести обывателей на известные былинные ассоциации. Бежит? Значит — Бегун… Ну не лежала у Чернова душа — разговоры разговаривать! Поэтому выбор оказался единственным: гора Синал. Там, полагал Чернов, если и есть жители, то вряд ли они живут кучно, а отдельно расположенные крестьянские хозяйства легко и обойти стороной. Точнее — обежать.
Принял решение и порулил в гору. Бежать было привычно, но удовольствия — даже не чуть-чуть. Зной, дорога вверх, мелкие камни, то и дело подворачивающиеся под ноги, отсутствие цели в конце дистанции (ну наступит же он когда-нибудь!) — все это мешало, расхолаживало, невольно заставляло беречь себя любимого, не выкладываться, как делал он — и не раз! — нацеливаясь на Сдвиг. А сейчас на что?…