Абрамов Сергей Александрович. Рыжий, Красный и человек опасный (Сказка-быль)

Абрамов Сергей
Рыжий, Красный и человек опасный (Сказка-быль)

   Абрамов Сергей Александрович
   Рыжий, Красный и человек опасный
   Сказка-быль
   Глава первая
   КЕША И ГЕША
   Эта престранная, почти невозможная история началась в субботу, в жаркую июньскую субботу, в первый выходной первого летнего месяца, в первую субботу долгих школьных каникул. Дети в этот день не пошли в школу, а родители - на работу. В этот день не звонили будильники, нахально врываясь в утренние сны. В этот день не стаскивал никто ни с кого одеяла, не совал в руки портфель с учебниками, тетрадями, рогатками и трубочками для стрельбы жеваной бумагой, не гнал на занятия. В этот день ожидались походы в зоопарк, в парк культуры и отдыха, бешеная гонка на виражах "американской горы" и гора мороженого, лучшего в мире мороженого за семь копеек в бумажном стаканчике.
   Короче говоря, это был день всеобщего отдыха, и провести его следовало с толком и со вкусом. Иннокентий Сергеевич Лавров знал это совершенно точно, и план субботнего дня был у него продуман досконально - может быть, не считая мелочей, но ведь все мелочи-то не учесть, а серьезные этапные мероприятия утверждены еще вчера с Геннадием Николаевичем Седых, с коим мероприятия эти и надлежало претворить в жизнь.
   Иннокентий Сергеевич давно проснулся, но еще лежал под одеялом, делал вид, что спит, ловил последние минуты уединения, когда можно подумать о своем, о наиважнейшем, подумать не торопясь, не урывками - между завтраком и, к примеру, выносом мусорного ведра, - а спокойно.
   Но - ах какая досада! - не долго продолжалось спокойствие. В комнату вошла мама и сказала уверенно и властно:
   - Кешка, вставай и не валяй дурака! Я же вижу, ты притворяешься...
   Конечно, если бы Иннокентию было лет эдак двадцать пять, он вполне мог бы возмутиться насилием над личностью, заявить протест, не послушаться, наконец. Но моральная и экономическая зависимость от родителей не оставляла ему права на протесты и возмущения. Нет, конечно же, он вовсе не смирился, протестовал, бывало, и протестует, даже на бунты решался. Но бунты подавлялись, а последующие экономические и моральные санкции были достаточно неприятны.
   Помнится, как-то собрались они с Геннадием в поход, а мать возьми да и скажи:
   - Какой еще поход, когда у тебя гланды!
   Интересное кино: гланды у всех, а в поход не идти ему!
   Ну, бунт, конечно, восстание, лозунги, требования всякие, а родителям это все как комар укусил. Более того, отец заявляет грустным голосом:
   - А я еще хотел тебя с собой на рыбалку завтра взять...
   Иннокентий заинтересовался, приостановил бунт, спросил у отца:
   - А куда?
   - Какая теперь тебе разница? - ответил тот. - Ну, на Истринское водохранилище. У дяди Вити там моторка стоит.
   - Это здорово, - позондировал почву Иннокентий, так осторожненько позондировал.
   - Конечно, здорово, - согласился отец, - только теперь для тебя рыбалочка плакала: будешь сидеть дома в наказание за скверный характер и непослушание.
   А сам тогда на рыбалку поехал и, заметьте, ничего не привез, даже окунька дохленького. А насчет логики - полная слабость. Судите сами: в поход - гланды мешают, а на рыбалку с гландами - милое дело. Иннокентий указал ему на несоответствие, так мать вступилась.
   - Сравнил, - говорит, - тоже! Там бы отец за тобой смотрел...
   А самой-то и невдомек, что в тринадцать лет человек может сам за собой посмотреть. Сейчас дети взрослеют значительно быстрее, чем в старые времена. Явление известное, но родители, признавая акселерацию в мировом, так сказать, масштабе, почему-то не замечают ее в стенах собственной квартиры. Это, к сожалению, всюду так, не только у Иннокентия. Они с Геннадием обсуждали эту проблему не раз и пришли к выводу, что спорить с родителями бессмысленно: их не убедить. Надо признавать за ними право сильного, вырабатывать тактику и теорию для сотрудничества, прощая им неизбежное желание руководить. Тем более что опыт у родителей немалый. Отец Иннокентия - журналист, пишет о проблемах науки и, когда не воспитывает сына, рассказывает ему такое, что дух захватывает: о телекинезе, к примеру, или о пульсирующих галактиках. А мать - врач. И гланды - ее специальность. Так что тогда, с рыбалкой, и спорить-то бессмысленно было.
   Геннадию легче: у него только бабушка, а родители в Японии. Они у него дипломаты и приезжают домой раз в году, в отпуск. И тогда им некогда сына воспитывать: они его долго не видели, соскучились, а желание воспитывать приходит благодаря каждодневному общению. Вот у бабушки Геннадия это желание никогда не исчезает. Она прямо-таки живет одним этим желанием...
   Мама подняла жалюзи на окне, и в комнату ворвался как раз этот самый июньский день, жаркий субботний день, и солнце мгновенно высветило паркет, пустив по нему золотую реку, по которой поплыли две лодки, два курильских кунгаса, полные синей рыбой горбушей.
   Мама взяла лодки и кинула их к кровати:
   - Тебе сколько раз говорить, чтобы ты не разбрасывал по комнате вещи? Быстро умывайся - и завтракать! Отец ждет.
   Иннокентий вздохнул тяжело, сунул ноги в тапочки, которые, конечно, уже не были никакими лодками, пошлепал в ванную. Плохо, что завтрак уже готов: надо было встать пораньше и проверить собственную меткость. Если пустить воду из крана, а потом зажать отверстие пальцем, то сквозь маленькую щелку вырывается восхитительная сильная струя. Ее можно направить в любую сторону, и однажды Иннокентию удалось наполнить водой мыльницу на стене. А до нее от крана добрых два метра! Правда, тогда же он устроил в ванной комнате небольшой потоп - и ему попало, но это уже издержки производства.
   Эксперимент повторить было некогда, да и нельзя: мама сзади с полотенцем стояла, торопила - скорей-скорей! - будто от того, как быстро Иннокентий умоется и почистит зубы, зависела работа отца. А она совершенно не зависела ни от чего, она и не предполагалась сегодня. Это Иннокентий знал абсолютно точно, он имел с отцом накануне вечером встречу на высшем уровне, и две стороны пришли к единодушному мнению о необходимости присутствия отца на показательном запуске опытной модели самолета КГ-1, который состоится именно сегодня, в субботу, часов эдак в двенадцать. А почему не раньше? А потому что следовало кое-что доделать, докрасить там, довинтить - как раз с десяти до двенадцати. Конструкторы рассчитывали успеть все сделать за два часа. "К" - это был Кеша, Иннокентий Сергеевич. "Г" - Геша, Геннадий Николаевич. А цифра означала, что до сих пор Кеша и Геша авиамоделизмом не занимались.
   Вообще их так все и называли: Кеша и Геша. Иногда даже соединяли их имена. Кто, допустим, ужа в школу принес? Ответ: КЕШАИГЕША. Такое странное, почти марсианское имя: КЕШАИГЕША. Когда человеку тринадцать лет - уже тринадцать! - и он перешел в седьмой класс - уже в седьмой! - он прекрасно понимает толк в разных там марсианских именах. Но он совсем не против, когда его величают по имени-отчеству. Это солидно. Это обязывает. Это, наконец, приятно волнует самолюбие.
   Плохо то, что, кроме Кешиного отца, никто их по имени-отчеству не называет. А тот называет. Вежливо и с достоинством. Вот как сейчас.
   - Иннокентий Сергеевич, не разделите ли нашу трапезу?
   Тут и отвечать надо соответственно: "Отчего же не разделить? Премного благодарен".
   И даже надоевший творог кажется гениальным творением кулинарии: все зависит от того, как к нему подойти.
   - Состоится ли запуск КГ-1, интересуюсь с почтением? - Это отец из-за "Советского спорта" выглянул.
   - Всенепременно. - Кеша поднатуживается и вспоминает еще одно "великосветское" выражение: "наипрекраснейшим манером".
   Отец хмыкает и закрывается "Спортом", а мать говорит, нарушая заданный стиль:
   - Ешь аккуратно, все на скатерть роняешь... Сил моих нету!
   Склонность матери к гиперболизации невероятна: если бы Кеша ронял на скатерть все, то что бы, интересно, он ел? А десяток творожных крошек не в счет, мелочи быта. Кеша собирает их в ладошку, высыпает в тарелку.
   - Благодарствую. - Он не выходит из стиля. - Позвольте откланяться?
   - Позволяем, - говорит мать.
   И Кеша бежит к двери, крича на ходу:
   - Папка, ты не уходи никуда! В двенадцать, помнишь?
   Хлопает дверь - и вниз с шестого этажа.
   Бежать по лестнице можно по-разному. Можно через ступеньку - способ проверенный и довольно тривиальный. Можно через две - тоже часто встречающийся в практике способ. Но если левой рукой опираться на перила, то можно прыгать сразу через несколько ступенек. Кешин рекорд - пять. Гешка однажды прыгнул через семь, но сам своего рекорда больше не повторил. А у Кеши все стабильно: не один раз через пять ступенек, а все время, до двери подъезда, махом через порог, и бег с препятствиями окончен. Дальше начинается бег по пересеченной местности, а с кроссом у Кеши полный порядок, тут он даже Гешу с его семью ступеньками обставит как миленького.
   Геша ждет Кешу на лавочке у подъезда, сидит пригорюнившись, прижимая к груди КГ-1, завернутый в чистую простыню. У Кеши возникает сильное подозрение, что простыню Геша стащил у бабки: это хорошая индийская простыня с цветочками, новая, крахмальная. Геша качает модель, как мать любимого ребенка, только колыбельную не поет. Кеша садится рядом:
   - Ты чего раскис?
   Несмотря на общее марсианское имя, Кеша и Геша абсолютно не похожи друг на друга. В их дружбе проявляется всесильный закон единства противоположностей. Кеша рыж, коренаст, шумен. Геша - черен, щупловат, тих. Геша типичный интеллигентный ребенок. Ему бы скрипку в руки, на шею бант и: "А сейчас, товарищи, юный вундеркинд Геннадий Седых, тринадцати лет, исполнит полонез Огинского!" Но нет, не исполнит: слуха у Геши нет. У него нет ни слуха, ни голоса, но он любит петь и поет все без разбору.
   Геша всегда несколько томен и грустен: он считает, что это ему идет. Он поднимает воротник школьной курточки, скрещивает руки на груди, прислоняется к стенке. Он мыслит, не тревожьте его. Может быть, он пишет стихи? Опять-таки нет: за свою жизнь Геша сочинил лишь одно двустишие такого сомнительного содержания: "А у Кешки, а у Кешки не голова, а головешка", в коем намекал на цвет волос своего друга, за что и был бит другом.
   У интеллигентного Гешки была одна, на взгляд бабушки, ужасная страсть: он любил паять. То есть не просто паять - кастрюли там и чайники. Нет, он паял схемы.
   Это красиво звучит - паять схемы. Геша паял схемы радиоприемников, припаивал конденсаторы, сопротивления, полупроводники всякие, потом укладывал все это в пластмассовый корпус, купленный на нетрудовые доходы в магазине "Пионер", что на улице Горького, и поворачивал колесико, которое должно было включить этот приемник, дать ему голос или просто звук. Вы думаете, звука не было? Звук был, и в этом-то и заключалась великая сила Геши: его приемники всегда работали, и работали не хуже магазинных.
   Конечно, у него валялось дома два-три приемничка, еще не доведенных до совершенства. А остальные давно нашли своих хозяев: Геша был щедр и раздаривал поделки друзьям. Он дарил их, грустно улыбаясь, просто запихивал в руки: "Берите, берите, мне не нужно, я еще сделаю".
   Например, у Кеши имелось восемь разноцветных коробочек, до отказа набитых радиодеталями. Коробочки принимали "Маяк" и прочие программы с музыкой и песнями, которые не умел, но любил исполнять безголосый Геша. А Кеша, напротив, исполнял их с некоторым умением.
   У Кеши, конечно, внешность не тянула на высокую интеллигентность. Таких, как Кеша, снимают для книг о детском питании, что в раннем детстве с ним и произошло: какой-то залетный фотограф, знакомый отца, щелкнул его своим "никоном" и поместил в журнале "Здоровье" с зовущей надписью: "Он ест манную кашу".
   К слову сказать, Кеша действительно ел манную кашу. И что самое ужасное, он писал стихи. И стихи эти печатались. Правда, пока лишь в стенной газете, но вы же сами знаете, как трудно начинают великие...
   В довершение ко всему перечисленному Кеша не умел паять. Когда дело доходило до молотка, рубанка или паяльника, таланты Кеши заканчивались. Нет, он не был мастером и даже не мог быть подмастерьем. Но зато он умел руководить и вдохновлять.
   И Геша высоко ценил это довольно распространенное среди человечества умение. Геша говорил, что в присутствии Кеши ему гораздо лучше работается.
   Модель КГ-1 была сработана Гешей как раз в присутствии Кеши. Кеша скромно хотел зачеркнуть букву "К" на фюзеляже самолета, но друг воспротивился.
   - Я без тебя бы сто лет возился...
   А так сто лет сжались до размеров недели, и вот вам финал: запуск модели на пустыре возле детских песочниц. Финал - это торжество, а Геша был грустен...
   - Ты чего раскис? - повторил Кеша, потому что видел, что Гешка действительно чем-то всерьез расстроен.
   - Плакали наши испытания.
   - Это почему?
   - Козлятники победили.
   - Когда?
   - Почем я знаю? Сегодня утром, наверно...
   Кеша посмотрел на пустырь. Рядом с песочницами стоял крепко врытый в землю двумя ногами-столбами зеленый стол, стол-великан, могучий плацдарм для домино. И плацдарм этот был занят прочно и, видимо, навсегда. Козлятники действительно победили.
   Глава вторая
   КЕША, ГЕША И КОЗЛЯТНИКИ
   - Где же теперь в футбол играть? - растерянно спросил Кеша.
   Известно, в минуту растерянности на ум приходят самые что ни на есть нелепейшие мысли. Ну, спрашивается, при чем здесь футбол, когда на руках у Геши модель нелетанная, неиспытанная, можно сказать, еще не родившаяся? Поэтому Геша и сказал саркастически:
   - На проезжей части улицы - где ж еще!
   Гешу футбол в этот момент не волновал, хотя лучшего вратаря не существовало во всех дворах на правой стороне Кутузовского проспекта. Но футбол в текущий момент был делом двадцать пятым. А первым делом была, конечно же, кордовая модель, чудо-аэроплан с красными крыльями и бензиновым моторчиком. Ее на проезжей части улицы не запустишь: это вам не в футбол играть.
   Конечно же, козлятники заняли лишь малую часть пустыря, но и это уже было катастрофой. Разве какой-нибудь взрослый человек допустит, чтобы рядом с местом его раздумий кто-то гонял рычащее и воняющее бензином создание или грязный мяч, которым можно попасть в голову, в руку, в комбинацию костяшек домино на столе.
   "Бобик сдох", как говаривал слесарь Витя, принимая скромную трешку от Гешиной бабушки или Кешиной мамы в благодарность за мелкий ремонт водопроводной аппаратуры.
   - Слушай, Гешка, - загорелся Кеша, - а давай пойдем к ним и попросим разрешения пустить самолет, а?
   - Ты идеалист, - сказал Геша. - Такие никогда не разрешат.
   - О людях надо думать лучше, - настаивал идеалист Кеша.
   - О людях надо думать так, как они того заслуживают, - недовольно сказал Геша, но все же встал, оправил индийскую простыню на модели, вздохнул тяжело: - Пошли попробуем?
   - Рискнем...
   Они медленно - так идут на казнь или к доске, когда не выучен урок, что почти одно и то же, - пошли сначала по асфальтовой дорожке, потом по траве мимо школьного забора - словом, привычным маршрутом "бега по пересеченной местности". Они подошли к свежеврытому столу и остановились. За столом шла баталия.
   - Дубль-три! - орал пенсионер Петр Кузьмич, общественник, член общества непротивления озеленению, активный домкор стенной газеты при домоуправлении, личность несгибаемая, поднаторевшая в яростной борьбе с пережитками капитализма в квартирном быту. - Дубль-три! - орал он и шлепал сухонькой ладошкой о зеленое поле стола, сухонькой ладошкой, к которой намертво приклеилась черная костяшка "дубль-три". А может, вовсе и не приклеилась, а просто ускорение, с которым Петр Кузьмич бросал сверху вниз свою ладошку, превышало земное, равное девяти и восьми десятым метра в секунду за секунду и присущее свободно падающей костяшке.
   - Это хорошо, - спокойно ответствовал Петру Кузьмичу другой пенсионер Павел Филиппович, полковник в отставке, тоже общественник, но менее усердный в общественных делах. - Это хорошо, - ответствовал он и аккуратно, тихонько прикладывал свою костяшку к еще вибрирующему "дублю" Петра Кузьмича.
   - Смотри, Витька! - угрожающе говорил Петр Кузьмич своему напарнику как раз тому самому слесарю Витьке, имеющему неприглядную кличку Трешница.
   - Я смотрю, Кузьмич, - хохотал Витька, - я их щас нагрею, голубчиков! И удар его ладони о стол, несомненно, зарегистрировала сейсмическая станция "Москва".
   А у Павла Филипповича напарником был некто Сомов - тихий человек из второго подъезда. Он был настолько тих и незаметен, что кое-кто всерьез считал Сомова фантомом, призраком, человеком-невидимкой. Был, дескать, Сомов, а потом - ф-фу! - и нет его, испарился в эфире. Но Кеша и Геша знали совершенно точно, что Сомов существует, и даже были у него дома: ходили с депутацией за отобранным футбольным мячом. Помнится, они мяч гоняли, и кто-то пульнул его мимо ворот и попал в этого самого Сомова. А тот - тихий человек, не ругался, не дрался, просто взял мяч и пошел домой во второй подъезд. Тихо пошел - не шумел, как некоторые. А мяч отдал только с третьего раза. С ним дело ясное: для него этот стол - кровная месть за тот случайный удар. Он этот стол под угрозой расстрела не отдаст. Вот он посмотрел на Кешу с Гешей, на их модель под простыней тоже посмотрел, заметил, что на мяч она не похожа, успокоился и приложил свою костяшку к пятнистой пластмассовой змее на ядовитой зелени стола. Тихо приложил, под стать своему напарнику.
   - Товарищи, - сказал Кеша, прежде чем Петр Кузьмич снова замахнулся для богатырского удара, - мы к вам с просьбой.
   Петр Кузьмич досадливо обернулся, проговорил нетерпеливо:
   - Ну, пионеры, давай быстрее.
   И Витька тоже стал смотреть на них, и тихий Сомов, и Павел Филиппович из-под очков глянул: что, мол, за просьба у пионеров, которые, как известно, молодая смена и просьбы их следует уважать? Иногда, конечно.
   - Мы вот тут модель сделали, покажи, Гешка, так нам ее испытать надо, а мы не знали, что стол врыли, и думали на пустыре, так можно рядом, мы не помешаем.
   - Погоди, пионер, - сказал Петр Кузьмич, - ты не части, ты по порядку чему тебя только в школе учат? Какая модель - вопрос первый. Как испытать второй. При чем здесь стол - третий. Ответить сможешь?
   - Смогу, - обидчиво сказал Кеша. Он почему-то волновался и злился на себя, на это несвоевременное, глупое волнение, когда надо быть твердым и убедительным. - Это модель самолета КГ-1, кордовый вариант, который мы хотим испытать на нашем пустыре. Мы не знали, что именно здесь общественность дома построит стол для тихих игр, и рассчитывали, что пустырь будет по-прежнему свободен. Однако теперь, понимая, что своими испытаниями мы можем как-то помешать вашему заслуженному отдыху, все же просим благосклонного разрешения запустить в воздух этот первый в истории нашего дома самолет.
   Он кончил. Геша, снявший с модели простыню, с восхищением смотрел на друга: такую речь, несомненно, одобрил бы и сам товарищ нарком Чичерин, не говоря уже о директоре школы Петре Сергеевиче.
   Теперь общественность разглядывала модель, и разглядывала по-разному. Петр Кузьмич с неодобрением смотрел: он не доверял авиации, предпочитая железную дорогу, и если бы ребята смастерили модель паровоза или тепловоза, то Петр Кузьмич разрешил бы испытать ее и сам бы дал свисток к отправлению. Но самолет... Нет!
   А Павел Филиппович смотрел на модель с ревностью. Павел Филиппович тоже не любил авиацию, потому что в прошлом был артиллеристом и не уважал заносчивых авиаторов, которым год службы идет за два, и звания быстрее набегают, и зарплата, и вообще... Вот если бы ребята пушку сварганили, то он бы сам "Огонь!" скомандовал. Но самолет... Нет!
   А Витька смотрел на модель как раз с интересом. Он думал, что если бы сделать такую самому, а еще лучше - отнять ее у этих сопляков, то вполне можно оторвать за нее рублей пятнадцать, а то и двадцать. Испытывать не надо, потому что случайно разбить ее можно, какие-нибудь детали повредить и тогда хрен возьмешь пятнадцать рублей. А то и двадцать... Нет, Витька тоже был против испытаний.
   А Сомов на модель не смотрел. Тихий Сомов смотрел на оставленные на столе костяшки партнеров, вернее, подсматривал и прикидывал свои шансы. Сомов вполне приветствовал модель как средство отвлечения партнеров, но только на минутку. Достаточно, чтобы подготовить возможный выигрыш. А для этого надо продолжать игру и не отвлекаться на какие-то испытания.
   - Нет, - сказал Петр Кузьмич, выражая общее мнение. - Вы, пионеры, молодцы. Авиамоделизм надо всемерно развивать, но не в ущерб обществу. А общество сейчас культурно отдыхает. Так? - Это он спросил у общества в порядке полемического приема, и общество согласно подыграло ему: так-так, правильно говоришь. - А значит, отложите испытания на после обеда. Думаю, мы к тому времени закончим игру?
   - Может, и закончим, - хихикнул Витька, - а может, и не закончим. У нас самая игра только после обеда и пойдет.
   - Это верно, - раздумчиво сказал Павел Филиппович. - Кто знает, что будет после обеда... Идите, ребяточки, идите и не останавливайтесь на достигнутом. Модель самолета доступна многим, а вот смастерите-ка вы зенитку... - Он мечтательно зажмурился, может быть, вспомнив, как палил он из своей зенитки по фашистским "мессерам", как палил он по ним без промаха и был молодым и сильным, и сладко было ему вспоминать это...
   А тихий Сомов ничего не сказал, потому что все уже было сказано до него.
   - Пошли, Кешка, - тихо проговорил Гешка, - я же тебя предупреждал: такие своего не отдадут.
   - Но-но, паренек, - строго заметил Петр Кузьмич, - не распускай язык. Но заметил он это, впрочем, лишь для порядка, потому что уже отвлекся и от пионеров, и от их модели, а думал о партии, которая складывалась благоприятно для него и для Витьки.
   - Ладно, - сказал Кеша, - мы пойдем. На вашей стороне право сильного. Но не злоупотребляйте этим правом: последствия будут ужасны.
   Это он просто так сказал, про последствия, для красоты фразы. И вряд ли он думал в тот момент, что слова его окажутся пророческими. Ни он так не думал, ни Геша, ни тем более Петр Кузьмич, который только усмехнулся вслед пионерам - мол, нахальная молодежь нынче пошла, спасу нет от нее, усмехнулся и брякнул костяшкой о стол:
   - Пять - три. Получите вприкусочку.
   - Окстись, Кузьмич, - сказал Витька. - Как со здоровьем?
   Петр Кузьмич строго посмотрел на наглого Витьку, а только потом на уложенную на стол костяшку. Посмотрел и удивился: не "пять - три" он сгоряча выхватил, а вовсе "шесть - один".
   - Ошибку дал, - извинился он, забрал костяшку, вынул из жмени нужную, шлепнул о стол. - Вот она.
   - Ты, Кузьмич, или играй, или иди домой и шути со своей старухой, обозлился Витька, - а нам с тобой шутить некогда.
   Петр Кузьмич снова взглянул на стол и ужаснулся: пятнистую доминошную змею замыкала все та же костяшка "шесть - один", хотя он голову на отсечение мог дать, что брал не ее, а "пять - три".
   - Надо ж, наваждение какое, - заискивающе улыбнулся он, забрал проклятую костяшку, сунул ее для верности в кармашек тенниски, внимательно выбрал "пять - три", еще раз посмотрел: то ли выбрал? Убедился, тихонечко на стол положил. - Нате.
   - Ну, дед, - заорал Витька, - я так не играю! - Он швырнул свои костяшки на стол и поднялся. - Клоун несчастный!
   В другой раз Петр Кузьмич непременно обиделся бы за "клоуна" и не спустил бы нахалу оскорбительных слов, но сейчас у него прямо сердце останавливаться начало и пот холодный прошиб: на столе, поблескивая семью белыми точками, лежала костяшка "шесть - один".
   - Братцы! - закричал Петр Кузьмич. - Я не нарочно. Я ее, проклятую, в карман спрятал.
   Он выхватил из нагрудного кармана спрятанную костяшку и показал партнерам.
   - Ты бы ее лучше на стол положил, - сурово сказал Павел Филиппович, а тихий Сомов только головой покачал.
   Петр Кузьмич посмотрел и тихо застонал: это была та самая, нужная "пять - три".
   - Братцы, - сказал Петр Кузьмич, - тут какая-то чертовщина. Я же точно выбираю "пять - три", а получается "шесть - один".
   - Может, у тебя жар? - предположил Витька.
   - Нету у меня жара и не было никогда... Братцы, да не шучу же я, простонал Петр Кузьмич. - Сами проверьте...
   - И проверим, - сказал Павел Филлипович. - Сядь, Виктор.
   Витька сел со скептической улыбкой, подобрал брошенные кости. Петр Кузьмич раскрыл ладошку, протянул ее партнерам.
   - Вот смотрите: беру "пять - три". Так?
   - Так, - согласились партнеры.
   - И кладу ее на стол. Так?
   - Так. - Партнеры опять не возражали.
   - И что получается?
   - Хорошо получается, - сказал Павел Филиппович.
   И он был прав: змейку замыкала неуловимая прежде костяшка "пять - три".
   - Ну, Кузьмич, - протянул Витька, - ну, клоун...
   И опять-таки Петр Кузьмич не ответил дерзкому, потому что был посрамлен, полностью посрамлен.
   - Ладно, - сказал Павел Филиппович, - замнем для ясности. Я на твои "пять - три" положу свои "три - два". - Замахнулся и замер, не донеся руку до стола...
   На столе вместо всеми замеченной костяшки "пять - три" лежала пресловутая "шеть - один".
   - Опять твои штучки, Кузьмич? - ехидно спросил Витька, но его оборвал Павел Филиппович:
   - Помолчи, сопляк. Я же смотрел: Кузьмич не шевельнулся. И костяшка нужная была. Тут что-то не так.
   И даже молчаливый Сомов раскрыл рот.
   - Ага, - сказал он, - я тоже видел.
   - Вот что, - решил Павел Филиппович, - ставим опыт. Кузьмич, бери костяшку.
   Кузьмич забрал злосчастную костяшку.
   - А теперь давай сюда "пять - три".
   Кузьмич безропотно послушался.
   - Все видите? - спросил Павел Филиппович и показал публике "пять три". - Вот я ее кладу, и мы все с нее глаз не спускаем...
   Четыре пары глаз гипнотизировали костяшку, и Павел Филиппович аккуратно приложил к ней нужную "три - два". Все было в порядке.