В 1888 г. Бартенев опубликовал это сообщение среди других воспоминаний Вяземских о Пушкине, причем поместил его после рассказа о сватовстве Дантеса. Теперь этот эпизод был изложен Бартеневым так: "После этого (т. е. после помолвки, - С. А.) государь, встретив где-то Пушкина, взял с него слово, что, если история возобновится, он не приступит к развязке, не дав знать ему наперед".cccix
И наконец, в 1902 г., говоря о письме к Бенкендорфу, Бартенев прокомментировал его, опираясь на тот же рассказ Вяземского: "Пушкин написал его, исполняя обещание, данное в ноябре 1836 года государю, уведомить его (чрез гр. Бенкендорфа), если ссора с Дантесом возобновится".cccx
Бартенев твердо запомнил, что дело происходило в ноябре и было связано с ноябрьской дуэлью, но когда (163) именно состоялся разговор с государем он не знал. Не знал он также и того, что это было во дворце, в кабинете императора.
Во всех трех вариантах рассказа просвечивает один и тот же текст: во время этой встречи Пушкин дал слово государю... Но что именно он обещал из записей Бартенева остается неясным. Нельзя же в самом деле считать вероятным, что Пушкин обещал поставить в известность царя о предстоящей дуэли!
Все разъяснилось, когда стало известным письмо Е. А. Карамзиной от 2 февраля 1837 г. Сообщая сыну о последних часах Пушкина, она писала: "После истории со своей первой дуэлью П<ушкин> обещал государю больше не драться ни под каким предлогом, и теперь, когда он был смертельно ранен, он послал доброго Жуков<ского> просить прощения у гос<ударя> в том, что он не сдержал слова".cccxi Нет сомнения в том, что Карамзина узнала обо всем от наиболее осведомленного в этом деле человека - от самого Жуковского. В письме Карамзиной содержатся наиболее достоверные сведения о ноябрьской беседе поэта с царем. Екатерина Андреевна, очевидно, знала об аудиенции: она совершенно точно называет время беседы: после первой дуэли. И конечно, вполне точно передает смысл того обещания, которое дал Пушкин 23 ноября: не драться ни под каким предлогом...
В связи с этим и запись Бартенева, после того как стало возможным скорректировать и уточнить ее при помощи другого документа, тоже приобрела значение весьма ценного свидетельства. Она дополняет сообщение Карамзиной. Во всех трех редакциях этой записи почти дословно повторяется одно и то же: упоминание о том, что Пушкин обещал уведомить государя, если история возобновится (в другом варианте: "если ссора с Дантесом возобновится...").
Итак, царь взял с Пушкина обещание: не драться ни под каким предлогом, но если история возобновится, обратиться к нему. Значит, Николай I заверил Пушкина, что он лично вмешается в его дело...
Вот то немногое, что нам известно об аудиенции 23 ноября из достоверных источников.
Что-то знала от Пушкина о его беседе с царем Евпраксия Николаевна Вульф (тогда уже баронесса Вревская). Но ее рассказы об этом были записаны М. И. Семевским в 1860-е годы. За тридцать лет, протекшие с того времени, (164) в ее памяти многое спуталось. Вревская, в частности, рассказывала, что Пушкин говорил ей накануне дуэли: "Император, которому известно все мое дело, обещал мне взять их (детей, - С. А.) под свое покровительство".cccxii Слова об обещании Николая I позаботиться о детях, по всей вероятности, возникли в воображении Евпраксии Николаевны позднее - под влиянием многократно слышанных ею разговоров о "милостях", оказанных Николаем I детям поэта. Но в ее рассказе, кажется, звучит одна живая пушкинская фраза: "Императору <...> известно все мое дело...". Вот слова, которые она, вероятно, слышала от самого поэта: на эту тему толков в обществе не было никаких, а придумать это она вряд ли решилась бы.
Свидетельства Соллогуба, Карамзиной, Вяземского, Вревской, взятые в совокупности, убеждают нас прежде всего в том, что царь наблюдал за делом Пушкина с более близкой дистанции, чем это предполагалось до сих пор. О ноябрьской истории с Дантесом он узнал, вероятнее всего, не по официальным каналам, не из доклада Бенкендорфа, а со слов друга Пушкина - Жуковского. Получилось так, что император был вовлечен в это дело и принял в нем личное участие. С 22 ноября он знал не только о внешнем ходе событий, но и о том, что жизнь Пушкина под угрозой.
Реконструировать ход беседы поэта с царем на основании тех скудных сведений, которые нам известны, не представляется возможным. В данном случае допустимы лишь самые осторожные предположения.
Так как аудиенция закончилась благополучно, надо думать, что Николай I проявил определенную гибкость в этом разговоре. В тот момент, когда Пушкин был готов на все, повеление императора не могло бы его остановить. Должно было быть сказано что-то такое, что как-то разрядило бы напряженность. По-видимому, царь заверил Пушкина, что репутация Натальи Николаевны безупречна в его глазах и в мнении общества и, следовательно, никакого серьезного повода для вызова не существует. Это, кстати, император мог сказать с полной убежденностью, так как и после дуэли писал брату, что жена поэта была во всем совершенно невинна. Если нечто подобное было сказано 23 ноября, то это было для Пушкина очень важно. (165)
Можно также предположить, что в этом разговоре не были затронуты подробности его семейных обстоятельств. Скорее всего царь, сославшись на Жуковского, сказал Пушкину, что знает все дело. А то, что правда о его ноябрьской истории с Дантесом стала известна, должно было иметь для Пушкина очень серьезное значение. Он мог надеяться, что теперь клевете будет противопоставлена истина.
В заключение Николай I, вероятно, прибег к формуле, уже знакомой нам по его прежним переговорам с поэтом: "Я твоему слову верю... обещай мне...". И Пушкин дал слово не доводить дело до дуэли. Вероятно, в тот момент, как и прежде в подобных ситуациях, он был искренен. Еще раз возникла иллюзия о справедливости, исходящей от царя. Император знал правду, и Пушкин мог рассчитывать, что мнение царя будет противостоять клевете. У него появилась надежда на то, что он все-таки сможет с достоинством выйти из создавшегося положения. На какое-то время это могло служить ему поддержкой.
Ближайшие результаты аудиенции, судя по всему, что нам известно, были благоприятными. Жуковский, видимо, твердо полагался на слово, данное Пушкиным. Угроза дуэли, казалось, была устранена.
О других, далеко идущих последствиях разговора с царем речь пойдет ниже.
ПОЭТ И ЧЕРНЬ
После той бури, которую он перенес, Пушкину трудно было обрести спокойствие духа. Его нервозность, подавленность замечали почти все, кто часто с ним общался. 28 ноября, через несколько дней после своего приезда в Петербург, Александр Иванович Тургенев в письме к брату отметил: "Пушкин озабочен своим семейным делом".cccxiii В начале декабря в Петербург приехала Екатерина Николаевна Мещерская. Пушкин встретил с ее стороны понимание и сердечное сочувствие, он был с нею откровеннее, чем с многими. Она потом писала: "С самого моего приезда я была поражена лихорадочным состоянием Пушкина и какими-то судорожными движениями, которые начинались в его лице <...> при появле(166)нии будущего его убийцы".cccxiv 4 декабря Пушкин был на семейном празднике у Греча: "Пушкин, как заметили многие, был не в своей тарелке", на его впечатлительном лице отражалась мрачная задумчивость.cccxv
И тем не менее и в эти последние два месяца деятельность Пушкина была необычайно интенсивной.
В конце 1836 г. и в январе 1837 г. он готовит к изданию пятый том "Современника", собирая материалы у столичных и иногородних сотрудников своего журнала.
В декабре Вяземский получил из Варшавы письмо от П. Б. Козловского, чьим сотрудничеством Пушкин очень дорожил. Козловский писал: "Спроси у Пушкина, надобна ли ему необходимо статья о паровых машинах <...> и будет ли она довольно новою, чтобы заманить читателей, ибо печальная вещь ломать себе голову и писать без надежды некоторой пользы <...> Что делает Александр Сергеевич? Я о нем думаю <...> Этот человек был рожден на славу и просвещение своих соотечественников".cccxvi Пушкин подтвердил, что статья ему нужна. 26 января вечером, накануне своей дуэли, Пушкин просил П. А. Вяземского напомнить Козловскому об обещанной им статье.cccxvii
В декабре - январе Пушкин рассматривает присланные ему для "Современника" статьи Вигеля, Волкова и другие материалы. Отдает переписывать предназначенную для "Современника" "Записку об Артемии Волынском" (изложение подлинного следственного дела). Ведет переговоры с Одоевским о повести, которую тот обещал, и торопит его. В первых числах декабря он пишет Одоевскому: "Благодарю за статью - сей час сажусь за нее. Повесть! Повесть!" (XVI, 214).
В декабре и в январе Пушкин рассматривает и редактирует очерки А. И. Тургенева. 16 января он отсылает Тургеневу его материалы, сопроводив их некоторыми своими замечаниями, и пишет: "Статья глубоко занимательная" (XVI, 218). Пушкин собирается опубликовать ее в пятом томе под заглавием "Труды А. И. Т. в Римских и Парижских архивах". 13 января А. И. Тургенев по поручению поэта пишет в Париж и просит французского литератора Ксавье Мармье прислать для "Современника" его путевые очерки о Скандинавском севере.cccxviii
За несколько дней до дуэли Пушкин беседует с И. И. Трико - автором только что вышедшей "Элемен(167)тарной французской грамматики" и собирается сделать подробный разбор этого учебника.cccxix В эти же дни поэт заказывает молодой писательнице А. О. Ишимовой переводы для "Современника": "Мне хотелось бы познакомить русскую публику с произведениями Ваrrу Cornwall. Не согласитесь ли вы перевести несколько из его Драматических очерков?" (XVI, 218 - 219). С этой просьбой он обратился к А. О. Ишимовой 25 января 1837 г.
В бумагах Пушкина сохранились начатые, но оставшиеся незавершенными статьи, над которыми он работал в это время: "О Мильтоне и шатобриановом переводе "Потерянного рая"",cccxx о "Слове о полку Игореве", об истории освоения Камчатки (по материалам книги С.П. Крашенинникова).cccxxi По-видимому, предназначалась для "Современника" и статья пародийного характера под заглавием "Последний из свойственников Иоанны д'Арк", которая была написана Пушкиным в начале января 1837 г.cccxxii Эти незавершенные труды поэта и последняя законченная им С1атья говорят нам о том, что более всего занимало и волновало его в это время.
Блистательная мистификация, развернутая Пушкиным вокруг истории с мнимым вызовом, будто бы посланным Вольтеру неким потомком Жанны д'Арк, возникла, как это убедительно показал Д. Д. Благой, под влиянием глубоко личных стимулов. Сюжетным стерж(168)нем этой вещи стал мотив отказа от дуэли. Придуманная Пушкиным мистификация позволила ему от частного случая перейти к широким обобщениям об утрате важнейших нравственных ценностей в современном обществе. "Вызов доброго и честного Дюлиса, - пишет Пушкин, если бы он стал тогда известен, возбудил бы неистощимый хохот не только в философических гостиных барона д'Ольбаха и M-me Joffrin, но и в старинных залах потомков Лагира и "Латримулья. Жалкий век! Жалкий народ!" (XII, 155). Отказ от поединка рассматривается в этом контексте как проявление полного падения нравов.
Тем важнее, по мысли Пушкина, в век всеобщего цинизма личная роль поэта в судьбах нации. В пушкинской статье о Шатобриане главной идеей становится мысль о чести и достоинстве писателя. Говоря о Шатобриане, Пушкин, в сущности, говорит о себе: "Тот, кто, поторговавшись немного с самим собою, мог спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями и богатством, предпочел им честную бедность <...> Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупною совестью" (XII, 144). Долг поэта, художника Пушкин видит в том, чтобы остаться верным своим принципам. Мысль о чести и достоинстве писателя одна из самых дорогих для него идей, к которой он не раз возвращается на страницах "Современника".
Начало статьи о "Слове" - след большого замысла, который Пушкину не пришлось завершить. По словам А. И. Тургенева, много с ним беседовавшего на эту тему, Пушкин готовил критическое издание "Слова о полку Игореве". "Три или четыре места в оригинале останутся неясными, - писал А. И. Тургенев брату 15 декабря, - но многое прояснится, особливо начало. Он прочел несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных: все основано на знании наречий слав<янских> и языка русского".cccxxiii
Замысел этот возник давно. Весной 1836 г. Пушкин говорил о "Слове" с московскими учеными. С. П. Шевырев впоследствии вспоминал: ""Слово о полку Игореве" <...> было любимым предметом его последних разговоров <...> Известно, что Пушкин готовил издание "Слова". Нельзя не пожалеть, что он не успел докончить труда своего".cccxxiv (169)
Новый толчком для возобновления работы над текстом древнерусского памятника послужило то, что в декабре 1836 г. Жуковский передал Пушкину свой перевод "Слова".cccxxv В первых числах января поэт беседовал о "Слове" с преподавателем Московского университета М. А. Коркуновым. 4 февраля 1837 г. Коркунов, потрясенный известием о смерти поэта, писал: "С месяц тому, Пушкин разговаривал со мною о русской истории; его светлые объяснения древней "Песни о полку Игореве" если не сохранились в бумагах, невозвратимая потеря для науки".cccxxvi
В декабре - январе Пушкин много работает над материалами по истории Петра. Он собирается в Москву для занятий в архивах. "Мне нужно съездить в Москву, - писал он отцу в последних числах декабря, - во всяком случае я надеюсь вскоре повидаться с вами" (XVI, 212, 405).
Но он уже понимает, что то историческое повествование о Петре Великом, которое начинало слагаться в его воображении, не будет пропущено в печать. А. В. Никитенко слышал, как Пушкин говорил об этом 20 января на вечере у Плетнева: "Он сознавался <...> что историю Петра пока <...> не позволят печатать".cccxxvii
А. И. Тургенев, который виделся с Пушкиным почти ежедневно, записал: "Пушкин <...> полон идей, и мы очень сходимся друг с другом в наших нескончаемых беседах: иные находят его изменившимся, озабоченным и не принимающим в разговоре того участия, которое прежде было столь значительным. Я не из их числа, и мы с трудом кончаем разговор, в сущности, не заканчивая его, то есть никогда не исчерпывая начатой темы".cccxxviii
Большую радость доставило Пушкину вышедшее в декабре 1836 г. изящное миниатюрное издание "Евгения Онегина". Сохранился следующий рассказ одного из современников: "Когда это издание "Онегина" <...> было отпечатано и вышло в свет, оно Пушкину до того понравилось, что он каждый день заводил кого-либо из своих знакомых в книжную лавку, к приказчику Полякову, показывал это издание и располагал поручить И. И. Глазунову издать таким же образом и некоторые другие свои произведения".cccxxix
Накануне нового года поэт договорился с издателем Плюшаром о переиздании своих стихотворений в одном томе и получил от него аванс. В начале января он вел (170) переговоры с книгопродавцем Л. И. Жебелевым об издании своих "Романов и повестей" в двух томах (первый том этого издания должна была составить "Капитанская дочка").cccxxx
22 декабря вышел в свет четвертый том "Современника". Все вокруг заговорили о новом романе Пушкина.
Через несколько дней Одоевский написал Пушкину: "Я не мог ни на минуту оставить книги, читая ее даже не как художник, но стараясь быть просто читателем, добравшимся до повести" (XVI, 196). 30 декабря Н, И. Греч, встретив Пушкина в Академии наук на публичном заседании, с низким поклоном благодарил его за "Капитанскую дочку":
"Что за прелесть Вы подарили нам! <...> Ваша "Капитанская дочка" чудо как хороша! Только зачем это вы, батюшка, дворовую девку свели в этой повести с гувернером <...> Ведь книгу-то наши дочери будут читать!
- Давайте, давайте им читать! - говорил в ответ улыбаясь Пушкин".cccxxxi
9 января А. И. Тургенев писал в Москву: "Повесть Пушкина здесь так прославилась, что Барант, не шутя, предлагал автору, при мне, перевести ее на французский с его помощью, но как он выразит оригинальность этого слога, этой эпохи, этих характеров старорусских и этой девичьей русской прелести? <...> Главная прелесть в рассказе, а рассказ пересказать на другом языке трудно".cccxxxii
Успех "Капитанской дочки" внушал друзьям Пушкина надежду на то, что число подписчиков "Современника" увеличится. Вяземский в январе 1837 г. писал об этом И. И. Дмитриеву.cccxxxiii
В последних числах декабря Пушкин писал отцу: "Вот уж наступает новый год - дай бог, чтоб он был для нас счастливее, чем тот, который истекает" (XVI, 212, 405).
В декабре близким Пушкину людям стало казаться, что гроза прошла стороной.
Ноябрьская история послужила для Дантеса хорошим уроком, он на время утратил свою самоуверенность. Видимо, он старался не встречаться с Пушкиным. В течение нескольких недель Дантес не появлялся у Карамзиных и у Вяземских в те вечера, когда там бывал Пушкин с женой. Со своей невестой он обменивался нежными записочками и виделся с нею по утрам у Е. И. Загряж(171)ской, как это было условлено между семьями. В письмах Карамзиных между 28 ноября и 29 декабря нет упоминаний о Пушкиных и Дантесе: наступило видимое затишье.
Но накануне нового года Дантес вновь стал появляться в гостиной Карамзиных, на вечерах у Вяземских и у Мещерских, где чуть ли не ежедневно встречался с Натальей Николаевной и Пушкиным. Во второй половине декабря молодой человек был болен, и первый визит после болезни он нанес 27 декабря Мещерским, где вечером нередко собиралась вся семья Карамзиных. Уже был назначен день свадьбы, и Софья Николаевна присматривается к Дантесу с живейшим интересом и сочувствием. Она пишет об этом вечере: "Бедный Дантес <...> появился у Мещерских, сильно похудевший, бледный и интересный, и был со всеми нами так нежен, как это бывает, когда человек очень взволнован или, быть может, очень несчастен".cccxxxiv
28 декабря Дантес снова нанес визит Карамзиным, зная, что там будут Пушкины и Гончаровы. Описывая этот вечер, С. Н. Карамзина упоминает о душевном состоянии Пушкина, но говорит об этом с откровенной иронией: "Мрачный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, Пушкин прерывал свое угрюмое и стеснительное молчание лишь редкими, короткими, ироническими, отрывистыми словами и время от времени демоническим смехом". "Ах, смею тебя уверить, - пишет Софья Николаевна брату, - это было ужасно смешно".cccxxxv Итак, даже в этом доме сочувствовали Дантесу, а не Пушкину. Письмо С. Н. Карамзиной дает возможность почувствовать, какой мучительной оказалась для поэта сложившаяся ситуация: он принужден был общаться с Дантесом как с будущим родственником в самых дружественных ему домах.
Больше всего Пушкина терзало то, что его жена не сумела найти верный тон и тем дала повод для пересудов даже в этом кругу. Конечно, от поэта не укрылось и то, на что обратила внимание Софья Николаевна. "Натали, - писала она, - <...> со своей стороны ведет себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом, и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре, а тот снова, стоя против нее, устремляет (172) в ней долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью".cccxxxvi
Д. Ф. Фикельмон проявила больше снисходительности и больше понимания, говоря о H. H. Пушкиной, чем С. Н. Карамзина. Она писала: "Бедная женщина оказалась в самом фальшивом положении. Не смея заговорить со своим будущим зятем, не смея поднять на него глаза, наблюдаемая всем обществом, она постоянно трепетала". Наталье Николаевне очень хотелось поверить в то, что Дантес принес себя в жертву ради нее и что он влюблен по-прежнему. По словам Фикельмон, H. H. Пушкина не желала верить, что Дантес предпочел ей сестру, и "по наивности или, скорее, по своей удивительной простоте, спорила с мужем о возможности такой перемены в его сердце, любовью которого она дорожила, быть может, только из одного тщеславия".cccxxxvii
31 декабря, в канун нового года, был большой вечер у Вяземских. В. Ф. Вяземская впоследствии рассказывала об этом новогоднем вечере П. И. Бартеневу: "В качестве жениха Геккерн явился с невестою. Отказывать ему от дома не было уже повода. Пушкин с женою был тут же, и француз продолжал быть возле нее. Графиня Наталья Викторовна Строганова говорила княгине Вяземской, что у него такой страшный вид, что, будь она его женою, она не решилась бы вернуться с ним домой"cccxxxviii
Видимо, и дома Пушкину в эти дни было тяжело. Сообщая отцу о предстоящей свадьбе своей свояченицы, Пушкин писал: "Шитье приданого сильно занимает и забавляет мою жену и ее сестер, но приводит меня в бешенство. Ибо мой дом имеет вид модной и бельевой лавки" (XVI, 213,405).
10 января состоялась наконец свадьба, которой с таким нетерпением дожидалась Екатерина Гончарова.
Накануне, 9 января, Карамзина сообщила: "Завтра, в воскресенье, состоится эта удивительная свадьба <...> Все это по-прежнему очень странно и необъяснимо; Дантес не мог почувствовать увлечения, и вид у него совсем не влюбленный. Катрин во всяком случае более счастлива, чем он".cccxxxix
В первые дни после свадьбы всем окружающим казалось, что дело пришло к благополучному исходу. (173)
Александр Карамзин с удовлетворением рассказывал: "Неделю назад сыграли мы свадьбу барона Эккерна с Гончаровой. Я был шафером Гончаровой. На другой день я у них завтракал. Leur interiur elegant23 мне очень понравился. Тому два дня был у старика Строганова (le pere assis24) свадебный обед с отличными винами. Таким образом кончился сей роман a la Balzac, к большой досаде с.-петербургских сплетников и сплетниц".cccxl
Карамзиных настолько поразило убранство комнат, которые барон Геккерн приготовил для молодоженов, что они возвращаются к этому в своих письмах несколько раз. По словам Софьи Николаевны, ее братья "были ослеплены изяществом их квартиры, богатством серебра и той совершенно особой заботливостью, с которой убраны комнаты, предназначенные для Катрин".cccxli
11 января в нидерландском посольстве состоялся свадебный завтрак. С. Н. Карамзина была в числе приглашенных. Она так передает свои впечатления: "Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее их комнат, нельзя представить себе лиц безмятежнее и веселее, чем лица всех троих, потому что отец является совершенно неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вест! всю жизнь!". И все-таки Софья Николаевна не верит в искренность этой идиллии. "Непонятно!", - так заключает она свои размышления о Геккернах.cccxlii
Люди, сталкивающиеся со всеми тремя действующим! лицами чаще, яснее видели то, что было скрыто от посторонних глаз.
Жуковский позднее записал о Дантесе со слов Александрины Гончаровой: "После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней. Веселость за ее спиной. Les gevelations d'Alexandrine.25 При тетке ласка с женой: при Александрине и других, кои могли рассказать, de brusqueries.26 Дома же веселость и большое согласие".cccxliii При Наталье Николаевне Дантес был "мрачен", разыгрывал (174) из себя жертву и уверял, что любит только ее. На глазах у тетушки (так же как и в доме Карамзиных) оп играл роль счастливого мужа.
Так же оценил поведение Дантеса и Александр Карамзин, когда он впоследствии стал переосмыслять то, мимо чего раньше проходил как бы с закрытыми глазами. В мартовском письме к брату он тоже обвинил Дантеса в двуличии и притворстве: "...он <...> передо мной прикидывался откровенным, делал мне ложные признания, разыгрывал честью, благородством души".cccxliv Двойную игру Дантеса раньше всех разгадала Александрией, которая в этом кругу знала о нем больше, чем кто-либо другой. После переезда сестры в дом нидерландского посольства она бывала там, как она сама признавалась, "не без довольно тягостного чувства".cccxlv
Совершившаяся свадьба вновь приковала внимание великосветского общества к Жоржу Геккерну и Пушкиным. Вот почему посланнику так важно было именно в этот момент оказать воздействие на общественное мнение. Барон Геккерн не жалел средств на свадебные расходы: нужно было, чтобы молодожены произвели в обществе самое благоприятное впечатление. С этой целью широко демонстрируется прелестная квартира молодых, устраиваются приемы, наносятся визиты.
Несмотря на предупреждение, которое было ему передано через секундантов в ноябре, Дантес приезжал и к Пушкину со свадебным визитом. Поэт его не принял. По настоянию барона Геккерна Дантес после свадьбы дважды писал Пушкину. На одно письмо поэт ответил на словах, что "не желает возобновлять с Дантесом никаких отношений". Второе вернул нераспечатанным.cccxlvi
14 января был устроен свадебный обед у графа Строганова. Пушкин знал, что окажется за одним столом с Геккернами, но отказаться от приглашения Строганова счел неудобным.
Данзас рассказывает: "На свадебном обеде, данном графом Строгановым в честь новобрачных, Пушкин присутствовал, не зная настоящей цели этого обеда, заключавшейся в условленном заранее некоторыми лицами примирении его с Дантесом. Примирение это, однако же, не состоялось, и, когда после обеда барон Геккерен, отец, подойдя к Пушкину, сказал ему, что теперь, когда поведение его сына совершенно объяснилось, он, вероятно, забудет все прошлое и изменит настоящие отношения (175) свои к нему на более родственные, Пушкин отвечал сухо, что, невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и г. Дантесом".cccxlvii
И наконец, в 1902 г., говоря о письме к Бенкендорфу, Бартенев прокомментировал его, опираясь на тот же рассказ Вяземского: "Пушкин написал его, исполняя обещание, данное в ноябре 1836 года государю, уведомить его (чрез гр. Бенкендорфа), если ссора с Дантесом возобновится".cccx
Бартенев твердо запомнил, что дело происходило в ноябре и было связано с ноябрьской дуэлью, но когда (163) именно состоялся разговор с государем он не знал. Не знал он также и того, что это было во дворце, в кабинете императора.
Во всех трех вариантах рассказа просвечивает один и тот же текст: во время этой встречи Пушкин дал слово государю... Но что именно он обещал из записей Бартенева остается неясным. Нельзя же в самом деле считать вероятным, что Пушкин обещал поставить в известность царя о предстоящей дуэли!
Все разъяснилось, когда стало известным письмо Е. А. Карамзиной от 2 февраля 1837 г. Сообщая сыну о последних часах Пушкина, она писала: "После истории со своей первой дуэлью П<ушкин> обещал государю больше не драться ни под каким предлогом, и теперь, когда он был смертельно ранен, он послал доброго Жуков<ского> просить прощения у гос<ударя> в том, что он не сдержал слова".cccxi Нет сомнения в том, что Карамзина узнала обо всем от наиболее осведомленного в этом деле человека - от самого Жуковского. В письме Карамзиной содержатся наиболее достоверные сведения о ноябрьской беседе поэта с царем. Екатерина Андреевна, очевидно, знала об аудиенции: она совершенно точно называет время беседы: после первой дуэли. И конечно, вполне точно передает смысл того обещания, которое дал Пушкин 23 ноября: не драться ни под каким предлогом...
В связи с этим и запись Бартенева, после того как стало возможным скорректировать и уточнить ее при помощи другого документа, тоже приобрела значение весьма ценного свидетельства. Она дополняет сообщение Карамзиной. Во всех трех редакциях этой записи почти дословно повторяется одно и то же: упоминание о том, что Пушкин обещал уведомить государя, если история возобновится (в другом варианте: "если ссора с Дантесом возобновится...").
Итак, царь взял с Пушкина обещание: не драться ни под каким предлогом, но если история возобновится, обратиться к нему. Значит, Николай I заверил Пушкина, что он лично вмешается в его дело...
Вот то немногое, что нам известно об аудиенции 23 ноября из достоверных источников.
Что-то знала от Пушкина о его беседе с царем Евпраксия Николаевна Вульф (тогда уже баронесса Вревская). Но ее рассказы об этом были записаны М. И. Семевским в 1860-е годы. За тридцать лет, протекшие с того времени, (164) в ее памяти многое спуталось. Вревская, в частности, рассказывала, что Пушкин говорил ей накануне дуэли: "Император, которому известно все мое дело, обещал мне взять их (детей, - С. А.) под свое покровительство".cccxii Слова об обещании Николая I позаботиться о детях, по всей вероятности, возникли в воображении Евпраксии Николаевны позднее - под влиянием многократно слышанных ею разговоров о "милостях", оказанных Николаем I детям поэта. Но в ее рассказе, кажется, звучит одна живая пушкинская фраза: "Императору <...> известно все мое дело...". Вот слова, которые она, вероятно, слышала от самого поэта: на эту тему толков в обществе не было никаких, а придумать это она вряд ли решилась бы.
Свидетельства Соллогуба, Карамзиной, Вяземского, Вревской, взятые в совокупности, убеждают нас прежде всего в том, что царь наблюдал за делом Пушкина с более близкой дистанции, чем это предполагалось до сих пор. О ноябрьской истории с Дантесом он узнал, вероятнее всего, не по официальным каналам, не из доклада Бенкендорфа, а со слов друга Пушкина - Жуковского. Получилось так, что император был вовлечен в это дело и принял в нем личное участие. С 22 ноября он знал не только о внешнем ходе событий, но и о том, что жизнь Пушкина под угрозой.
Реконструировать ход беседы поэта с царем на основании тех скудных сведений, которые нам известны, не представляется возможным. В данном случае допустимы лишь самые осторожные предположения.
Так как аудиенция закончилась благополучно, надо думать, что Николай I проявил определенную гибкость в этом разговоре. В тот момент, когда Пушкин был готов на все, повеление императора не могло бы его остановить. Должно было быть сказано что-то такое, что как-то разрядило бы напряженность. По-видимому, царь заверил Пушкина, что репутация Натальи Николаевны безупречна в его глазах и в мнении общества и, следовательно, никакого серьезного повода для вызова не существует. Это, кстати, император мог сказать с полной убежденностью, так как и после дуэли писал брату, что жена поэта была во всем совершенно невинна. Если нечто подобное было сказано 23 ноября, то это было для Пушкина очень важно. (165)
Можно также предположить, что в этом разговоре не были затронуты подробности его семейных обстоятельств. Скорее всего царь, сославшись на Жуковского, сказал Пушкину, что знает все дело. А то, что правда о его ноябрьской истории с Дантесом стала известна, должно было иметь для Пушкина очень серьезное значение. Он мог надеяться, что теперь клевете будет противопоставлена истина.
В заключение Николай I, вероятно, прибег к формуле, уже знакомой нам по его прежним переговорам с поэтом: "Я твоему слову верю... обещай мне...". И Пушкин дал слово не доводить дело до дуэли. Вероятно, в тот момент, как и прежде в подобных ситуациях, он был искренен. Еще раз возникла иллюзия о справедливости, исходящей от царя. Император знал правду, и Пушкин мог рассчитывать, что мнение царя будет противостоять клевете. У него появилась надежда на то, что он все-таки сможет с достоинством выйти из создавшегося положения. На какое-то время это могло служить ему поддержкой.
Ближайшие результаты аудиенции, судя по всему, что нам известно, были благоприятными. Жуковский, видимо, твердо полагался на слово, данное Пушкиным. Угроза дуэли, казалось, была устранена.
О других, далеко идущих последствиях разговора с царем речь пойдет ниже.
ПОЭТ И ЧЕРНЬ
После той бури, которую он перенес, Пушкину трудно было обрести спокойствие духа. Его нервозность, подавленность замечали почти все, кто часто с ним общался. 28 ноября, через несколько дней после своего приезда в Петербург, Александр Иванович Тургенев в письме к брату отметил: "Пушкин озабочен своим семейным делом".cccxiii В начале декабря в Петербург приехала Екатерина Николаевна Мещерская. Пушкин встретил с ее стороны понимание и сердечное сочувствие, он был с нею откровеннее, чем с многими. Она потом писала: "С самого моего приезда я была поражена лихорадочным состоянием Пушкина и какими-то судорожными движениями, которые начинались в его лице <...> при появле(166)нии будущего его убийцы".cccxiv 4 декабря Пушкин был на семейном празднике у Греча: "Пушкин, как заметили многие, был не в своей тарелке", на его впечатлительном лице отражалась мрачная задумчивость.cccxv
И тем не менее и в эти последние два месяца деятельность Пушкина была необычайно интенсивной.
В конце 1836 г. и в январе 1837 г. он готовит к изданию пятый том "Современника", собирая материалы у столичных и иногородних сотрудников своего журнала.
В декабре Вяземский получил из Варшавы письмо от П. Б. Козловского, чьим сотрудничеством Пушкин очень дорожил. Козловский писал: "Спроси у Пушкина, надобна ли ему необходимо статья о паровых машинах <...> и будет ли она довольно новою, чтобы заманить читателей, ибо печальная вещь ломать себе голову и писать без надежды некоторой пользы <...> Что делает Александр Сергеевич? Я о нем думаю <...> Этот человек был рожден на славу и просвещение своих соотечественников".cccxvi Пушкин подтвердил, что статья ему нужна. 26 января вечером, накануне своей дуэли, Пушкин просил П. А. Вяземского напомнить Козловскому об обещанной им статье.cccxvii
В декабре - январе Пушкин рассматривает присланные ему для "Современника" статьи Вигеля, Волкова и другие материалы. Отдает переписывать предназначенную для "Современника" "Записку об Артемии Волынском" (изложение подлинного следственного дела). Ведет переговоры с Одоевским о повести, которую тот обещал, и торопит его. В первых числах декабря он пишет Одоевскому: "Благодарю за статью - сей час сажусь за нее. Повесть! Повесть!" (XVI, 214).
В декабре и в январе Пушкин рассматривает и редактирует очерки А. И. Тургенева. 16 января он отсылает Тургеневу его материалы, сопроводив их некоторыми своими замечаниями, и пишет: "Статья глубоко занимательная" (XVI, 218). Пушкин собирается опубликовать ее в пятом томе под заглавием "Труды А. И. Т. в Римских и Парижских архивах". 13 января А. И. Тургенев по поручению поэта пишет в Париж и просит французского литератора Ксавье Мармье прислать для "Современника" его путевые очерки о Скандинавском севере.cccxviii
За несколько дней до дуэли Пушкин беседует с И. И. Трико - автором только что вышедшей "Элемен(167)тарной французской грамматики" и собирается сделать подробный разбор этого учебника.cccxix В эти же дни поэт заказывает молодой писательнице А. О. Ишимовой переводы для "Современника": "Мне хотелось бы познакомить русскую публику с произведениями Ваrrу Cornwall. Не согласитесь ли вы перевести несколько из его Драматических очерков?" (XVI, 218 - 219). С этой просьбой он обратился к А. О. Ишимовой 25 января 1837 г.
В бумагах Пушкина сохранились начатые, но оставшиеся незавершенными статьи, над которыми он работал в это время: "О Мильтоне и шатобриановом переводе "Потерянного рая"",cccxx о "Слове о полку Игореве", об истории освоения Камчатки (по материалам книги С.П. Крашенинникова).cccxxi По-видимому, предназначалась для "Современника" и статья пародийного характера под заглавием "Последний из свойственников Иоанны д'Арк", которая была написана Пушкиным в начале января 1837 г.cccxxii Эти незавершенные труды поэта и последняя законченная им С1атья говорят нам о том, что более всего занимало и волновало его в это время.
Блистательная мистификация, развернутая Пушкиным вокруг истории с мнимым вызовом, будто бы посланным Вольтеру неким потомком Жанны д'Арк, возникла, как это убедительно показал Д. Д. Благой, под влиянием глубоко личных стимулов. Сюжетным стерж(168)нем этой вещи стал мотив отказа от дуэли. Придуманная Пушкиным мистификация позволила ему от частного случая перейти к широким обобщениям об утрате важнейших нравственных ценностей в современном обществе. "Вызов доброго и честного Дюлиса, - пишет Пушкин, если бы он стал тогда известен, возбудил бы неистощимый хохот не только в философических гостиных барона д'Ольбаха и M-me Joffrin, но и в старинных залах потомков Лагира и "Латримулья. Жалкий век! Жалкий народ!" (XII, 155). Отказ от поединка рассматривается в этом контексте как проявление полного падения нравов.
Тем важнее, по мысли Пушкина, в век всеобщего цинизма личная роль поэта в судьбах нации. В пушкинской статье о Шатобриане главной идеей становится мысль о чести и достоинстве писателя. Говоря о Шатобриане, Пушкин, в сущности, говорит о себе: "Тот, кто, поторговавшись немного с самим собою, мог спокойно пользоваться щедротами нового правительства, властию, почестями и богатством, предпочел им честную бедность <...> Шатобриан приходит в книжную лавку с продажной рукописью, но с неподкупною совестью" (XII, 144). Долг поэта, художника Пушкин видит в том, чтобы остаться верным своим принципам. Мысль о чести и достоинстве писателя одна из самых дорогих для него идей, к которой он не раз возвращается на страницах "Современника".
Начало статьи о "Слове" - след большого замысла, который Пушкину не пришлось завершить. По словам А. И. Тургенева, много с ним беседовавшего на эту тему, Пушкин готовил критическое издание "Слова о полку Игореве". "Три или четыре места в оригинале останутся неясными, - писал А. И. Тургенев брату 15 декабря, - но многое прояснится, особливо начало. Он прочел несколько замечаний своих, весьма основательных и остроумных: все основано на знании наречий слав<янских> и языка русского".cccxxiii
Замысел этот возник давно. Весной 1836 г. Пушкин говорил о "Слове" с московскими учеными. С. П. Шевырев впоследствии вспоминал: ""Слово о полку Игореве" <...> было любимым предметом его последних разговоров <...> Известно, что Пушкин готовил издание "Слова". Нельзя не пожалеть, что он не успел докончить труда своего".cccxxiv (169)
Новый толчком для возобновления работы над текстом древнерусского памятника послужило то, что в декабре 1836 г. Жуковский передал Пушкину свой перевод "Слова".cccxxv В первых числах января поэт беседовал о "Слове" с преподавателем Московского университета М. А. Коркуновым. 4 февраля 1837 г. Коркунов, потрясенный известием о смерти поэта, писал: "С месяц тому, Пушкин разговаривал со мною о русской истории; его светлые объяснения древней "Песни о полку Игореве" если не сохранились в бумагах, невозвратимая потеря для науки".cccxxvi
В декабре - январе Пушкин много работает над материалами по истории Петра. Он собирается в Москву для занятий в архивах. "Мне нужно съездить в Москву, - писал он отцу в последних числах декабря, - во всяком случае я надеюсь вскоре повидаться с вами" (XVI, 212, 405).
Но он уже понимает, что то историческое повествование о Петре Великом, которое начинало слагаться в его воображении, не будет пропущено в печать. А. В. Никитенко слышал, как Пушкин говорил об этом 20 января на вечере у Плетнева: "Он сознавался <...> что историю Петра пока <...> не позволят печатать".cccxxvii
А. И. Тургенев, который виделся с Пушкиным почти ежедневно, записал: "Пушкин <...> полон идей, и мы очень сходимся друг с другом в наших нескончаемых беседах: иные находят его изменившимся, озабоченным и не принимающим в разговоре того участия, которое прежде было столь значительным. Я не из их числа, и мы с трудом кончаем разговор, в сущности, не заканчивая его, то есть никогда не исчерпывая начатой темы".cccxxviii
Большую радость доставило Пушкину вышедшее в декабре 1836 г. изящное миниатюрное издание "Евгения Онегина". Сохранился следующий рассказ одного из современников: "Когда это издание "Онегина" <...> было отпечатано и вышло в свет, оно Пушкину до того понравилось, что он каждый день заводил кого-либо из своих знакомых в книжную лавку, к приказчику Полякову, показывал это издание и располагал поручить И. И. Глазунову издать таким же образом и некоторые другие свои произведения".cccxxix
Накануне нового года поэт договорился с издателем Плюшаром о переиздании своих стихотворений в одном томе и получил от него аванс. В начале января он вел (170) переговоры с книгопродавцем Л. И. Жебелевым об издании своих "Романов и повестей" в двух томах (первый том этого издания должна была составить "Капитанская дочка").cccxxx
22 декабря вышел в свет четвертый том "Современника". Все вокруг заговорили о новом романе Пушкина.
Через несколько дней Одоевский написал Пушкину: "Я не мог ни на минуту оставить книги, читая ее даже не как художник, но стараясь быть просто читателем, добравшимся до повести" (XVI, 196). 30 декабря Н, И. Греч, встретив Пушкина в Академии наук на публичном заседании, с низким поклоном благодарил его за "Капитанскую дочку":
"Что за прелесть Вы подарили нам! <...> Ваша "Капитанская дочка" чудо как хороша! Только зачем это вы, батюшка, дворовую девку свели в этой повести с гувернером <...> Ведь книгу-то наши дочери будут читать!
- Давайте, давайте им читать! - говорил в ответ улыбаясь Пушкин".cccxxxi
9 января А. И. Тургенев писал в Москву: "Повесть Пушкина здесь так прославилась, что Барант, не шутя, предлагал автору, при мне, перевести ее на французский с его помощью, но как он выразит оригинальность этого слога, этой эпохи, этих характеров старорусских и этой девичьей русской прелести? <...> Главная прелесть в рассказе, а рассказ пересказать на другом языке трудно".cccxxxii
Успех "Капитанской дочки" внушал друзьям Пушкина надежду на то, что число подписчиков "Современника" увеличится. Вяземский в январе 1837 г. писал об этом И. И. Дмитриеву.cccxxxiii
В последних числах декабря Пушкин писал отцу: "Вот уж наступает новый год - дай бог, чтоб он был для нас счастливее, чем тот, который истекает" (XVI, 212, 405).
В декабре близким Пушкину людям стало казаться, что гроза прошла стороной.
Ноябрьская история послужила для Дантеса хорошим уроком, он на время утратил свою самоуверенность. Видимо, он старался не встречаться с Пушкиным. В течение нескольких недель Дантес не появлялся у Карамзиных и у Вяземских в те вечера, когда там бывал Пушкин с женой. Со своей невестой он обменивался нежными записочками и виделся с нею по утрам у Е. И. Загряж(171)ской, как это было условлено между семьями. В письмах Карамзиных между 28 ноября и 29 декабря нет упоминаний о Пушкиных и Дантесе: наступило видимое затишье.
Но накануне нового года Дантес вновь стал появляться в гостиной Карамзиных, на вечерах у Вяземских и у Мещерских, где чуть ли не ежедневно встречался с Натальей Николаевной и Пушкиным. Во второй половине декабря молодой человек был болен, и первый визит после болезни он нанес 27 декабря Мещерским, где вечером нередко собиралась вся семья Карамзиных. Уже был назначен день свадьбы, и Софья Николаевна присматривается к Дантесу с живейшим интересом и сочувствием. Она пишет об этом вечере: "Бедный Дантес <...> появился у Мещерских, сильно похудевший, бледный и интересный, и был со всеми нами так нежен, как это бывает, когда человек очень взволнован или, быть может, очень несчастен".cccxxxiv
28 декабря Дантес снова нанес визит Карамзиным, зная, что там будут Пушкины и Гончаровы. Описывая этот вечер, С. Н. Карамзина упоминает о душевном состоянии Пушкина, но говорит об этом с откровенной иронией: "Мрачный, как ночь, нахмуренный, как Юпитер во гневе, Пушкин прерывал свое угрюмое и стеснительное молчание лишь редкими, короткими, ироническими, отрывистыми словами и время от времени демоническим смехом". "Ах, смею тебя уверить, - пишет Софья Николаевна брату, - это было ужасно смешно".cccxxxv Итак, даже в этом доме сочувствовали Дантесу, а не Пушкину. Письмо С. Н. Карамзиной дает возможность почувствовать, какой мучительной оказалась для поэта сложившаяся ситуация: он принужден был общаться с Дантесом как с будущим родственником в самых дружественных ему домах.
Больше всего Пушкина терзало то, что его жена не сумела найти верный тон и тем дала повод для пересудов даже в этом кругу. Конечно, от поэта не укрылось и то, на что обратила внимание Софья Николаевна. "Натали, - писала она, - <...> со своей стороны ведет себя не очень прямодушно: в присутствии мужа делает вид, что не кланяется с Дантесом, и даже не смотрит на него, а когда мужа нет, опять принимается за прежнее кокетство потупленными глазами, нервным замешательством в разговоре, а тот снова, стоя против нее, устремляет (172) в ней долгие взгляды и, кажется, совсем забывает о своей невесте, которая меняется в лице и мучается ревностью".cccxxxvi
Д. Ф. Фикельмон проявила больше снисходительности и больше понимания, говоря о H. H. Пушкиной, чем С. Н. Карамзина. Она писала: "Бедная женщина оказалась в самом фальшивом положении. Не смея заговорить со своим будущим зятем, не смея поднять на него глаза, наблюдаемая всем обществом, она постоянно трепетала". Наталье Николаевне очень хотелось поверить в то, что Дантес принес себя в жертву ради нее и что он влюблен по-прежнему. По словам Фикельмон, H. H. Пушкина не желала верить, что Дантес предпочел ей сестру, и "по наивности или, скорее, по своей удивительной простоте, спорила с мужем о возможности такой перемены в его сердце, любовью которого она дорожила, быть может, только из одного тщеславия".cccxxxvii
31 декабря, в канун нового года, был большой вечер у Вяземских. В. Ф. Вяземская впоследствии рассказывала об этом новогоднем вечере П. И. Бартеневу: "В качестве жениха Геккерн явился с невестою. Отказывать ему от дома не было уже повода. Пушкин с женою был тут же, и француз продолжал быть возле нее. Графиня Наталья Викторовна Строганова говорила княгине Вяземской, что у него такой страшный вид, что, будь она его женою, она не решилась бы вернуться с ним домой"cccxxxviii
Видимо, и дома Пушкину в эти дни было тяжело. Сообщая отцу о предстоящей свадьбе своей свояченицы, Пушкин писал: "Шитье приданого сильно занимает и забавляет мою жену и ее сестер, но приводит меня в бешенство. Ибо мой дом имеет вид модной и бельевой лавки" (XVI, 213,405).
10 января состоялась наконец свадьба, которой с таким нетерпением дожидалась Екатерина Гончарова.
Накануне, 9 января, Карамзина сообщила: "Завтра, в воскресенье, состоится эта удивительная свадьба <...> Все это по-прежнему очень странно и необъяснимо; Дантес не мог почувствовать увлечения, и вид у него совсем не влюбленный. Катрин во всяком случае более счастлива, чем он".cccxxxix
В первые дни после свадьбы всем окружающим казалось, что дело пришло к благополучному исходу. (173)
Александр Карамзин с удовлетворением рассказывал: "Неделю назад сыграли мы свадьбу барона Эккерна с Гончаровой. Я был шафером Гончаровой. На другой день я у них завтракал. Leur interiur elegant23 мне очень понравился. Тому два дня был у старика Строганова (le pere assis24) свадебный обед с отличными винами. Таким образом кончился сей роман a la Balzac, к большой досаде с.-петербургских сплетников и сплетниц".cccxl
Карамзиных настолько поразило убранство комнат, которые барон Геккерн приготовил для молодоженов, что они возвращаются к этому в своих письмах несколько раз. По словам Софьи Николаевны, ее братья "были ослеплены изяществом их квартиры, богатством серебра и той совершенно особой заботливостью, с которой убраны комнаты, предназначенные для Катрин".cccxli
11 января в нидерландском посольстве состоялся свадебный завтрак. С. Н. Карамзина была в числе приглашенных. Она так передает свои впечатления: "Ничего не может быть красивее, удобнее и очаровательно изящнее их комнат, нельзя представить себе лиц безмятежнее и веселее, чем лица всех троих, потому что отец является совершенно неотъемлемой частью как драмы, так и семейного счастья. Не может быть, чтобы все это было притворством: для этого понадобилась бы нечеловеческая скрытность, и притом такую игру им пришлось бы вест! всю жизнь!". И все-таки Софья Николаевна не верит в искренность этой идиллии. "Непонятно!", - так заключает она свои размышления о Геккернах.cccxlii
Люди, сталкивающиеся со всеми тремя действующим! лицами чаще, яснее видели то, что было скрыто от посторонних глаз.
Жуковский позднее записал о Дантесе со слов Александрины Гончаровой: "После свадьбы. Два лица. Мрачность при ней. Веселость за ее спиной. Les gevelations d'Alexandrine.25 При тетке ласка с женой: при Александрине и других, кои могли рассказать, de brusqueries.26 Дома же веселость и большое согласие".cccxliii При Наталье Николаевне Дантес был "мрачен", разыгрывал (174) из себя жертву и уверял, что любит только ее. На глазах у тетушки (так же как и в доме Карамзиных) оп играл роль счастливого мужа.
Так же оценил поведение Дантеса и Александр Карамзин, когда он впоследствии стал переосмыслять то, мимо чего раньше проходил как бы с закрытыми глазами. В мартовском письме к брату он тоже обвинил Дантеса в двуличии и притворстве: "...он <...> передо мной прикидывался откровенным, делал мне ложные признания, разыгрывал честью, благородством души".cccxliv Двойную игру Дантеса раньше всех разгадала Александрией, которая в этом кругу знала о нем больше, чем кто-либо другой. После переезда сестры в дом нидерландского посольства она бывала там, как она сама признавалась, "не без довольно тягостного чувства".cccxlv
Совершившаяся свадьба вновь приковала внимание великосветского общества к Жоржу Геккерну и Пушкиным. Вот почему посланнику так важно было именно в этот момент оказать воздействие на общественное мнение. Барон Геккерн не жалел средств на свадебные расходы: нужно было, чтобы молодожены произвели в обществе самое благоприятное впечатление. С этой целью широко демонстрируется прелестная квартира молодых, устраиваются приемы, наносятся визиты.
Несмотря на предупреждение, которое было ему передано через секундантов в ноябре, Дантес приезжал и к Пушкину со свадебным визитом. Поэт его не принял. По настоянию барона Геккерна Дантес после свадьбы дважды писал Пушкину. На одно письмо поэт ответил на словах, что "не желает возобновлять с Дантесом никаких отношений". Второе вернул нераспечатанным.cccxlvi
14 января был устроен свадебный обед у графа Строганова. Пушкин знал, что окажется за одним столом с Геккернами, но отказаться от приглашения Строганова счел неудобным.
Данзас рассказывает: "На свадебном обеде, данном графом Строгановым в честь новобрачных, Пушкин присутствовал, не зная настоящей цели этого обеда, заключавшейся в условленном заранее некоторыми лицами примирении его с Дантесом. Примирение это, однако же, не состоялось, и, когда после обеда барон Геккерен, отец, подойдя к Пушкину, сказал ему, что теперь, когда поведение его сына совершенно объяснилось, он, вероятно, забудет все прошлое и изменит настоящие отношения (175) свои к нему на более родственные, Пушкин отвечал сухо, что, невзирая на родство, он не желает иметь никаких отношений между его домом и г. Дантесом".cccxlvii