"Я посетил твою могилу - но там тесно; les morts m'en distrai
t5 теперь иду на поклонение в Ц<арское> С<ело> и в Баб<олово>.
Ц<арское> С<ело>! ... (Gray) les jeux du Lycee, nos lecons... Delvig et Kuchel
, la poesie6 - Баб<олово" (III, 477).
Запись эта, сделанная под свежим впечатлением недавно пережитого, по всей вероятности, является планом будущего стихотворения, и в то же время она сохраняет значение автобиографического документа, ибо в ней запечатлен след душевного состояния Пушкина тех дней. В этом фрагменте тема кладбища обозначена предельно лаконично. Чувствуется, что мысль поэта стремится оттолкнуться от зрелища смерти и тлена. Кладбищенские впечатления вытесняются воспоминаниями о лицейской юности - о счастливом прологе жизни. Эта мажорная тема и развернута в плане подробно. Весь фрагмент так и озаглавлен - "Prologue".xli
Замысел, намеченный в этом плане, не был осуществлен. Но посещение могилы Дельвига оставило в душе Пушкина глубокое и болезненное впечатление, которое долго его преследовало. Оно отозвалось позднее в стихотворении "Когда за городом, задумчив, я брожу...", написанном несколько месяцев спустя, в августе.xlii
Весной, когда Пушкин вернулся из Михайловского, душа его жаждала освободиться от горестных впечатлений последнего времени. Он знал, что скоро будет много писать и, как всегда в таких случаях, стремился уехать из Петербурга, чтобы отрешиться от повседневной суеты и хоть на какое-то время остаться наедине с самим собой. (30) Ему необходимо было сосредоточиться на тех художественных замыслах, которые властно овладели его воображением.
4
29 апреля Пушкин выехал в Москву. Все хозяйственные дела он поручил жене. Ей предстояло без него перебраться с детьми и имуществом на дачу. Хлопоты по изданию второго тома "Современника" по просьбе поэта взял на себя Одоевский.
Приехав в Москву, Пушкин с первой же почтой отправляет жене "подробное донесение" о своем путешествии. Он пишет ей очень часто и с нетерпением ожидает ее гиеем. Пушкин был рад, что уехал, но скучал по дому. Майские письма поэта к жене свидетельствуют о мире и полном согласии в семье Пушкина в это время.
4 мая, рассказывая жене о своей поездке и о первых днях пребывания в Москве, Пушкин, между прочим, сообщает: "Я успел уже посетить Брюллова <...> У него видел я несколько начатых рисунков, и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного! невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя" (XVI, 111).
"Что твое брюхо и что твои деньги? - пишет он ей через два дня. - Я не раскаиваюсь о моем приезде в Москву, а тоска берет по Петербурге. На даче ли ты? Как ты с хозяином управилась? что дети? Экое горе! Вижу, что непременно нужно иметь мне 80000 доходу. И буду их иметь. Не даром же пустился в журнальную спекуляцию - а ведь это все равно, что золотарство, которое хотела взять на откуп мать Безобразова: очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции. Того и гляди что... Черт их побери! У меня кровь в желчь превращается. Цалую тебя и детей. Благословляю их и тебя..." (XVI, ИЗ).
Эти подробные письма говорят о сложившейся у Пушкина потребности в постоянном общении с женой. Он пишет ей обо всем: о примечательных московских встречах в новостях, о своих занятиях и планах, о том, что раздражает в гнетет его. Почти никогда не раскрывающий себя в письмах, Пушкин с женой откровенен, как ни с кем другим.
Наталья Николаевна в курсе всех его дел и намере(31)ний. В отсутствие мужа она выполняет и его деловые поручения. 11 мая, отвечая на письмо жены из Петербурга, Пушкин пишет: "Очень, очень благодарю тебя за письмо твое, воображаю твои хлопоты, и прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев. Они ужасный моветон, как говорит Гоголь..." (XVI, 114). И тут же передает через Наталью Николаевну поручения для Одоевского, чьим попечениям он вверил "Современник".
В эти же дни в Петербурге к жене поэта обращались с вопросами и поручениями друзья Пушкина. Известно, например, письмо Одоевского от 10 мая, адресованное Наталье Николаевне, в котором он сообщает о затруднениях, возникших при печатании второго тома, и просит поторопить Пушкина с приездом. Письмо заканчивается шутливой припиской: "Наконец 7-е, и самое важное: если Алек. Серг. долго не приедет, я в вас влюблюсь и не буду давать вам покоя" (XVI, 232). Та же интонация дружески-доброжелательной шутки слышится и в словах II. А. Вяземского, который в одном из летних писем называет ее: "Г-жа Соиздательница" (XVI, 153).
Пушкин писал жене каждые два-три дня. Она была так же аккуратна. И когда от нее четыре дня не было писем, он огорченно пенял ей: "Что это, женка? так хорошо было начала и так худо кончила! Ни строчки от тебя; уж не родила ли ты? сегодня день рождения Гришки, поздравляю его и тебя. Буду пить за его здоровье. Нет ли у него нового братца или сестрицы? погоди до моего приезда. А я уж собираюсь к тебе. В Архивах я был, и принужден буду опять в них зарыться месяцев на 6; что тогда с тобою будет? А я тебя с собою, как тебе угодно, уж возьму <...> Ты уж вероятно в своем загородном болоте. Что-то дети мои и книги мои? Каково-то перевезли и перетащили тех и других? и как перетащила ты свое брюхо? Благословляю тебя, мой ангел. Бог с тобою и с детьми. Будьте здоровы...". А через день, получив от нее письмо, приписывает: "Я получил от тебя твое премилое письмо - отвечать некогда благодарю и цалую тебя, мой ангел" (XVI, 116 - 117).
Много лет спустя, вспоминая об этих днях, В. А. Нащокина рассказывала: "Надо было видеть радость и счастье поэта, когда он получал письма от жены. Он весь сиял и осыпал эти исписанные листочки бумаги поцелуями".xliii
Между тем в эти дни в Москве Пушкин в водовороте(32)встреч, дружеских и деловых. Поэт общается со старыми Друзьями, с московской родней и знакомыми. Он отогревается в радушном доме Нащокина, где ему все рады. И Пушкин знает истинную цену этой душевной привязанности. "Любит меня один Нащокин", - пишет он жене, рассказывая о московских встречах (XVI, 116).
На этот раз у Пушкина в Москве было множество дел, связанных с "Современником". Ему необходимо было найти среди московских книгопродавцев комиссионера для распродажи журнала и договориться с ним об условиях. Пушкин хотел расширить круг авторов своего журнала и привлечь к сотрудничеству московских литераторов.
В Московском архиве Коллегии иностранных дел при -содействии его начальника А. Ф. Малиновского Пушкин ознакомился с описями документов и понял, что для работы над материалами по истории Петра Первого ему снова придется приехать в Москву надолго - не менее чем на полгода. Зная, что у него мало времени, поэт ограничился на этот раз лишь просмотром некоторых дел, особенно интересовавших его.
Приезд Пушкина стал праздником для культурной Москвы. В его честь устраивались обеды, его наперебой зазывали в гости. Принимал он визитеров и у себя. Пушкин встречался с литераторами, учеными, актерами, художниками. Повидался он и со старыми друзьями и знакомыми: Александром Раевским, Чаадаевым, М. Ф. Орловым, Баратынским.
Некоторое представление об этих встречах Пушкина и о диапазоне его творческих интересов дают дошедшие до нас отклики московских знакомых поэта.
В майском письме к А. И. Тургеневу Чаадаев сообщал: "У нас здесь Пушкин. Он очень занят своим Петром Великим".xliv
15 мая профессор Московского университета археолог И. М. Снегирев записал в дневнике: "Утром я был у Пушкина, который обещал написать разбор моих пословиц и меня приглашал участвовать в "Современнике"".xlv Предметом их беседы было и "Слово о полку Игореве", о котором поэт собирался писать.
В эти же дни Пушкин обсуждал смысл вступления к "Слову" с С. П. Шевыревым, который впоследствии так рассказывал о своих встречах с Пушкиным в мае 1836 г.: ""Слово о полку Игореве" он помнил от начала до конца (33) наизусть и готовил ему объяснение. <...> Я слышал лично от Пушкина об ею труде".xlvi
Общаясь с московскими литераторами и учеными, Пушкин заказывал ил материалы для "Современника". М. С. Щепкина он побуждал писать воспоминания. 17 мая поэт подарил ему тетрадь, в которой своей рукой сделал заголовок: "Записки актера Щепкина".xlvii
Нащокин познакомил Пушкина с Карлом Брюлловым. Брюллов показал ему свои эскизы. Пушкин пришел в восторг и воскликнул, что новая вещь будет выше "Последнею дня Помпеи". "Сделаю выше!", - отвечал ему Брюллов.xlviii
Скульптор Витали решил лепить бюст поэта. Но Пушкин отказался ему позировать. Жене по этому поводу он написал: "Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности; я говорю: У меня дома есть красавица, которую когда-нибудь мы вылепим" (XVI, 116).
Пушкин не мог знать тогда, что Витали завершит свой замысел год спустя - совсем при других обстоятельствах.
Поэт провел в Москве около трех недель. Московское радушие и гостеприимство оказались целительными. Пушкин в Москве отдохнул душевно. Правда, он не успел до конца уладить дела, связанные с распространением "Современника", хотя это и было едва ли не главной практической целью его поездки. Уезжая, Пушкин обещал Наталье Николаевне проявить "благородную! твердость" в переговорах с книгопродавцами (XVI, 111). Но судя по тому, как была организована продажа журнала в Москве, он не добился успеха в этих переговорах. По этому поводу В. Ф. Одоевский, оказавший поэту немалую помощь при издании журнала, очень точно сказал: "Пушкин не искусен в книжной торговле; это не его дело".xlix
Тем не менее поездка в Москву, не увенчавшаяся видимыми практическими результатами, оправдала надежды Пушкина. В эти дни, освободившись от всех житейских забот, он вновь обрел то состояние духа, которое ценил в жизни превыше всего. Он почувствовал близость вдохновения.
18 мая датировано последнее письмо поэта из Москвы. Через два дня он собирался выехать домой. Но накануне отъезда на Пушкина снова нахлынула тоска. Представляя (34) себе, что ждет его в Петербурге, оп писал жене: "У меня <...> душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompe7 и тому подобное. Что же теперь со мною будет?". В этом же письме Пушкин сообщал: "Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи" (XVI, 117). Тягостные мысли о петербургской неволе томили и Пушкина. Именно это письмо заканчивается самым горьким признанием из всех, какие поэт когда-либо делал: "Чорт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!.." (XVI, 117).
Несколько недель спустя в рабочей тетради поэта появится стихотворение "Не дорого ценю я громкие права...". Оно станет своеобразным итогом мучительных размышлений Пушкина о позиции художника, которому суждено жить и творить в жестокий век.
Это стихотворение, завершенное летом на Каменном острове, является важнейшей поэтической декларацией Пушкина последних лет. В нем поэт, выражая свой идеал духовной свободы, отстаивал право художника на независимость как от власти, так и от мнений толпы:
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права...
(III, 420)
Позднее Александр Блок, перечитывая эти стихи Пушкина, скажет: "Эта свобода и есть счастье...".l
Но о счастье независимости Пушкин в своем стихотворении говорит как о некоем идеале, как о мечте, для него едва ли осуществимой. (35)
5
Поэт вернулся в Петербург поздно ночью 23 мая, в тот самый день, когда жена родила ему дочь Наталью. Наутро он поздравил жену и подарил ей ожерелье, которое "привело ее в восхищение". Несколько дней Спустя он написал Павлу Воиновичу Нащокину: "Дай бог не сглазить, все идет хорошо!" (XVI, 121).
Пушкину многое нужно было уладить, прежде чем сесть за работу. По приезде на него сразу навалились срочные дела: журнальные, денежные, домашние. Все они требовали немедленного разрешения.
Множество хлопот предстояло в связи с выходом в свет второго тома "Современника": встречи и переписка с авторами, сношения с цензурой и типографией, чтение корректур. По-видимому, по рекомендации Одоевского Пушкин привлек к сотрудничеству в "Современнике" А. А. Краевского. Поэт поручил ему корректуру второго номера и все сношения с типографией. Энергичный Краевский охотно взял на себя эти обязанности, рассчитывая со временем занять более видное положение в редакции: он лелеял мечту стать пайщиком и соиздателем "Современника". Пушкин пока об этом не догадывался.
Просмотрев подготовленные к печати материалы второго тома, издатель журнала остался доволен его содержанием. "Второй № "Современника" очень хорош, и ты скажешь мне за него спасибо", - написал он Нащокину (XVI, 121). В это время Пушкин твердо верил в успех своего журнала. Он распорядился отпечатать второй том таким же большим тиражом, как и первый (2400 экземпляров) . По словам Плетнева, поэт рассчитывал в 1836 г. получить не менее 25000 рублей чистого дохода о г распродажи журнала.li Вместе с предполагавшимся переизданием "Онегина" и прозаических повестей это должно было обеспечить Пушкину необходимые средства для жизни в столице. Тогда, в мае - июне, Пушкин был окрылен надеждами.
Однако денег ни на издательские, ни на повседневные расходы у него не было, и Пушкин искал возможности сделать долгосрочный заем. Весь этот год поэт жил в кредит в надежде на будущие гонорары и доходы от "Современника". В Москве он просил Нащокина раздобыть для него денег и, вернувшись в Петербург, напоминал ему (36) об этом и торопил: "...деньги, деньги! Нужно их до зареза" (XVI, 121).
1 июня поэт подписал два заемных письма - на 5000 и 3000 рублей сроком на полгода. Эти деньги дал ему взаймы под проценты его дальний родственник - отставной поручик князь H. H. Оболенский, известный игрок.
Наскоро уладив самые неотложные дела, Пушкин на какое-то время отстранил от себя насущные заботы. Уединившись в своем кабинете на даче, поэт погрузился в работу.
Лето в тот год выдалось на редкость ненастное. Дожди шли беспрестанно. Было ветрено, сыро и холодно, как в октябре. За весь июнь и июль едва ли выпало два-три солнечных дня. А. Пушкин втайне радовался ненастью. Он стал писать, и работа пошла успешно. Явилось вдохновение, которого он тщетно ожидал прошлой осенью.
Наталья Николаевна поправлялась. Дети были здоровы. И его Муза снова была с ним. "Дай бог не сглазить, все идет хорошо!".
Летом Пушкина в городе почти не видели. В обществе он не бывал. "Я в трауре и не езжу никуда", - отвечал он на все приглашения (XVI, 136). Под предлогом траура он не явился даже на петергофский праздник в честь дня рождения императрицы.
Поэт общался в это время лишь с немногими знакомыми и близкими друзьями. О встречах с Пушкиным летом 1836 г. до нас дошло всего несколько свидетельств. Среди них - любопытный рассказ Карла Брюллова о его визите к Пушкину на дачу. Как-то вечером, вскоре после своего приезда из Москвы, поэт зазвал художника к себе в гости. Они приехали на дачу поздно; детей уже уложили. Пушкин захотел показать их своему гостю, который был в его доме впервые. И он стал выносить к нему полусонных детей на руках по одному. Но Брюллов не оценил этого порыва поэта. Ему показалось, что все это "не шло" Пушкину. Карл Брюллов был убежден, что гении не созданы для семейной жизни.lii
А для Пушкина его семья давно уже стала частью его собственного существования. Пушкин радовался детям и любил их каждого по-своему. Нащокину, с которым он был особенно близок душевно, поэт в январе 1836 г. написал: "Мое семейство умножается, растет, шумит (37) около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться" (XVI, 73 74). Отношение к быту и семье как к низменной сфере жизни было ему глубоко чуждо. В его сокровенных записях для себя понятия "труды поэтические", "семья, любовь" (III, 941) стоят в одном ряду, обозначая главные ценности бытия.
"Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив", - писал Пушкин жене в ответ на высказанную ею обиду. "Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону, - продолжал он в том же письме. - Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости <...> Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным" (XV, 156). Это было сказано в одну из очень горьких минут, и сказано со всей искренностью.
По точному определению Ю. М. Лотмана, для Пушкина в эти годы его дом сделался своего рода "цитаделью личной независимости и человеческого достоинства".liii
Рассказ К. Брюллова интересно сопоставить с тем откликом о Пушкине и его домашнем быте на даче, который оставил французский литератор Леве-Веймар, посетивший Россию летом 1836 г. Леве-Веймар прибыл в Петербург в июне, имея при себе рекомендательные письма от Проспера Мериме к С. А. Соболевскому, и был радушно принят в пушкинском кружке.
16 июня Пушки был у Вяземского на вечере, устроенном в честь парижского гостя.
На другой день поэт пригласил Леве-Веймара к себе на дачу. Приглашены были и друзья Пушкина. В тот вечер Пушкин принимал гостей сам, так как Наталья Николаевна еще не спускалась в гостиную. Леве-Веймар был очарован Пушкиным и глубоко тронут его гостеприимством. На французского гостя поэт произвел впечатление человека, счастливого своей семейной жизнью. "Счастье его было велико и достойно зависти", - напишет он впоследствии. Леве-Веймар нашел какие-то особенно теплые слова, характеризуя дом Пушкина. Он писал, что поэт жил на даче, на Каменном острове, "в своем веселом жилище с молодой семьей и книгами, окруженный всем, что он любил".liv
Прием, устроенный поэтом для Леве-Веймара, был, кажется, единственным за все лето большим вечером у Пушкиных. (38)
6
В июле - августе дружеские встречи тоже стали редкими. Почти все близкие и знакомые поэта на лето уехали из Петербурга. Теперь Пушкин появлялся в городе только по делам. Остававшийся в городской квартире поэта старик Никита метко высказался по поводу этих стремительных посещений Пушкина: "Если покажется, то как огонь из огнива" (XVI, 142).
Вот тогда-то, в дачном уединении, Пушкин стал писать, "как давно уж не писал" (XVI, 133). Ежедневно с утра он закрывался в своем кабинете, и никто из домашних не смел беспокоить его в это время.
"Настоящее место писателя есть его ученый кабинет <...> независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы" (XII, 81). Это было сказано Пушкиным в июле 1836 г. Тогда, в пору счастливого творческого подъема, ощущая всемогущество своего дара, он надеялся, что сумеет противостоять и мелочам жизни, и ударам судьбы.
Главный труд, которым поэт был занят летом 1836 г., был его исторический роман. Пушкин, как он сам однажды признался Далю, долго не мог "сладить" с этой вещью. Планы этого романа он обдумывал более трех лет. Но вот теперь дело, наконец, сдвинулось. Роман еще не имел названия, но манера повествования уже определилась, план прояснился, и все лица ожили в его воображении. Работа пошла, и Пушкин знал, что скоро доведет ее до конца.
Во время работы над историческим романом Пушкин, как это часто с ним бывало, обращался и к другим замыслам. На Каменном острове он написал более десяти статей для "Современника", в том числе и такие значительные по проблематике и по объему вещи, как "Вольтер", "Джон Теннер", "Мнение M. E. Лобанова о духе словесности...".
В летние месяцы 1836 г. был создан и знаменитый каменноостровский лирический цикл, которому суждено было стать последним и завершающим в поэзии Пушкина.
В июле поэт вновь обратился к рукописи "Медного всадника". Он хотел попробовать переработать самые "опасные" строки поэмы с тем, чтобы представить ее в общую цензуру. Увлекшись стилистической правкой, (39) Пушкин переделал ряд стихов, но так и не сумел устранить из текста все крамольные места, вызвавшие три года тому назад неудовольствие царя.lv Поэт не мог и не хотел исключить из поэмы сцену бунта Евгения и его угрозу, обращенную к Медному всаднику. Тем не менее Пушкин отдал исправленную рукопись писцу, а когда была готова писарская копия, внес в нее еще несколько мелких поправок - на этот раз сугубо цензурного характера. IiodT намерен был снова вступить в спор со своими цензорами; он готовил поэму к печати.
23 июля Пушкин поставил дату на последней странице черновой рукописи "Капитанской дочки". Это был знаменательный для него день. Ou одержал победу над всем тем, что мешало ему дышать и работать. Исторический роман, который так нелегко дался ему, был в основном завершен.
Известие о том, что Пушкин закончил новую большую вещь, сразу распространилась в кругу друзей поэта! 25 июля Александр Карамзин сообщил брату со слов Вяземского и Одоевского самую важную литературную новость последнего времени: "Пушкин собирается выпустить новый роман".lvi
Интенсивность творчества Пушкина в июне - июле 1836 г. поразительна. Давно у него не было такого лета. Этот высокий подъем, явившийся после мучительного для Пушкина творческого спада осени 1835 г., был стимулирован тем, что у поэта теперь появился "свой голос" - журнал, на который он возлагал большие надежды. "Современник" должен был для него стать и трибуной, которой Пушкин до сих пор был лишен, и тем органом, вокруг которого он надеялся объединить передовые силы русской литературы, чтобы противопоставить их все усиливающемуся "торговому" направлению.
Состояние тягостной неопределенности, томившее поэта прошлой осенью, сменилось счастливым чувством вновь обретенной творческой свободы. В этом состоянии полной внутренней раскованности он писал: "Пред силою законной Не гнуть ни совести, ни мысли непреклонной..." (III, 1032). Такова была выстраданная им жизненная позиция. Она давала ему опору в творчестве и t в борьбе, но грозила многими бедами.
Все, что поэт успел сделать летом, предвещало новый, мощный взлет вдохновения в пору его осенних трудов. Предчувствуя это, Пушкин рвался в Михайловское. В Пе(40)тербурге ему становилось все труднее работать. "Здесь у меня голова кругом идет, - писал он в середине июля, - думаю приехать в Михайловское, как скоро немножко устрою свои дела" (XVI, 139). Но уехать Пушкину не удалось.
7
Миг душевного покоя, отпущенный Пушкину, оказался недолгим. Заботы и тревоги, обрушившиеся на него, снова выбили поэта из колеи.
К концу июля стало понятно, что надежды, которые Пушкин возлагал на "Современник", не оправдались. Из числа отпечатанных экземпляров за истекшие месяцы было распродано лишь около 700 - 800 книжек каждого тома. Две трети тиража остались на складе. Это поставило Пушкина перед лицом финансовой катастрофы. За истекшие месяцы ему не удалось возместить даже издательские расходы. Между тем никаких денежных поступлений больше не предвиделось. Поэту пришлось прибегнуть к новым займам и просить об отсрочке прежних обязательств. Дело дошло до того, что Пушкин вынужден был обратиться к ростовщикам: он стал закладывать домашние вещи. В августе поэту пришел на помощь его приятель Соболевский. Уезжая за границу, он оставил Пушкину для заклада свое столовое серебро. На следующий день после отъезда Соболевского, 8 августа, поэт получил от ростовщика Шишкина 7000 рублей под залог серебра. Это на время дало Пушкину передышку.
Все эти хлопоты были мучительными. Они вывели поэта из душевного равновесия.
В недавно опубликованном июльском письме H. H. Пушкиной к брату есть строки, которые потрясают своей несомненной точностью. "Мы в таком бедственном положении, - признавалась Наталья Николаевна, - что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободной".lvii
Ни друзья, ни родственники поэта не понимали до конца, насколько затруднительно его положение. Родные (41) со всех сторон теребили Пушкина в. связи с предстоящим разделом Михайловского. Брат Лев в письмах из Тифлиса просил прислать ему деньги в счет будущего наследства. Он писал, что деньги нужны ему срочно и ждать он не может. Необоснованными денежными претензиями назойливо преследовал поэта его зять Павлищев. Все это становилось невыносимым. И как ни дорого было ему Михайловское, Пушкин, чтобы покончить со всем этим, решил объявить о его продаже. "Нынче осенью буду в Михайловском - вероятно, в последний раз..." (XVI, 154), - с горечью писал он в августе 1836 г.
Пушкин был настолько истерзан всем этим, что в письме к отцу написал с необычной для него откровенностью: "Я не в состоянии содержать всех; я сам в очень расстроенных обстоятельствах, обременен многочисленной семьей, содержу ее своим трудом и не смею заглядывать в будущее" (XVI, 173, 394).
Родственники жены поэта тоже злоупотребляли его великодушием. Хотя Наталья Николаевна не получила никакого приданого, Пушкин никогда не напоминал Гончаровым об этом. Но права H. H. Пушкиной на причитавшуюся ей часть гончаровского наследства были бесспорными. После смерти деда ей должны были либо выделить ее долю сразу, либо выдавать ей ежегодное содержание. Летом 1836 г. Наталья Николаевна решилась наконец прямо и откровенно объясниться по этому поводу со старшим братом. Она написала ему подробное письмо, в "сторон просила Дмитрия Николаевича выдавать ей ежегодно сумму, равную той, которую получали ее сестры.
Замысел, намеченный в этом плане, не был осуществлен. Но посещение могилы Дельвига оставило в душе Пушкина глубокое и болезненное впечатление, которое долго его преследовало. Оно отозвалось позднее в стихотворении "Когда за городом, задумчив, я брожу...", написанном несколько месяцев спустя, в августе.xlii
Весной, когда Пушкин вернулся из Михайловского, душа его жаждала освободиться от горестных впечатлений последнего времени. Он знал, что скоро будет много писать и, как всегда в таких случаях, стремился уехать из Петербурга, чтобы отрешиться от повседневной суеты и хоть на какое-то время остаться наедине с самим собой. (30) Ему необходимо было сосредоточиться на тех художественных замыслах, которые властно овладели его воображением.
4
29 апреля Пушкин выехал в Москву. Все хозяйственные дела он поручил жене. Ей предстояло без него перебраться с детьми и имуществом на дачу. Хлопоты по изданию второго тома "Современника" по просьбе поэта взял на себя Одоевский.
Приехав в Москву, Пушкин с первой же почтой отправляет жене "подробное донесение" о своем путешествии. Он пишет ей очень часто и с нетерпением ожидает ее гиеем. Пушкин был рад, что уехал, но скучал по дому. Майские письма поэта к жене свидетельствуют о мире и полном согласии в семье Пушкина в это время.
4 мая, рассказывая жене о своей поездке и о первых днях пребывания в Москве, Пушкин, между прочим, сообщает: "Я успел уже посетить Брюллова <...> У него видел я несколько начатых рисунков, и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного! невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя" (XVI, 111).
"Что твое брюхо и что твои деньги? - пишет он ей через два дня. - Я не раскаиваюсь о моем приезде в Москву, а тоска берет по Петербурге. На даче ли ты? Как ты с хозяином управилась? что дети? Экое горе! Вижу, что непременно нужно иметь мне 80000 доходу. И буду их иметь. Не даром же пустился в журнальную спекуляцию - а ведь это все равно, что золотарство, которое хотела взять на откуп мать Безобразова: очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции. Того и гляди что... Черт их побери! У меня кровь в желчь превращается. Цалую тебя и детей. Благословляю их и тебя..." (XVI, ИЗ).
Эти подробные письма говорят о сложившейся у Пушкина потребности в постоянном общении с женой. Он пишет ей обо всем: о примечательных московских встречах в новостях, о своих занятиях и планах, о том, что раздражает в гнетет его. Почти никогда не раскрывающий себя в письмах, Пушкин с женой откровенен, как ни с кем другим.
Наталья Николаевна в курсе всех его дел и намере(31)ний. В отсутствие мужа она выполняет и его деловые поручения. 11 мая, отвечая на письмо жены из Петербурга, Пушкин пишет: "Очень, очень благодарю тебя за письмо твое, воображаю твои хлопоты, и прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев. Они ужасный моветон, как говорит Гоголь..." (XVI, 114). И тут же передает через Наталью Николаевну поручения для Одоевского, чьим попечениям он вверил "Современник".
В эти же дни в Петербурге к жене поэта обращались с вопросами и поручениями друзья Пушкина. Известно, например, письмо Одоевского от 10 мая, адресованное Наталье Николаевне, в котором он сообщает о затруднениях, возникших при печатании второго тома, и просит поторопить Пушкина с приездом. Письмо заканчивается шутливой припиской: "Наконец 7-е, и самое важное: если Алек. Серг. долго не приедет, я в вас влюблюсь и не буду давать вам покоя" (XVI, 232). Та же интонация дружески-доброжелательной шутки слышится и в словах II. А. Вяземского, который в одном из летних писем называет ее: "Г-жа Соиздательница" (XVI, 153).
Пушкин писал жене каждые два-три дня. Она была так же аккуратна. И когда от нее четыре дня не было писем, он огорченно пенял ей: "Что это, женка? так хорошо было начала и так худо кончила! Ни строчки от тебя; уж не родила ли ты? сегодня день рождения Гришки, поздравляю его и тебя. Буду пить за его здоровье. Нет ли у него нового братца или сестрицы? погоди до моего приезда. А я уж собираюсь к тебе. В Архивах я был, и принужден буду опять в них зарыться месяцев на 6; что тогда с тобою будет? А я тебя с собою, как тебе угодно, уж возьму <...> Ты уж вероятно в своем загородном болоте. Что-то дети мои и книги мои? Каково-то перевезли и перетащили тех и других? и как перетащила ты свое брюхо? Благословляю тебя, мой ангел. Бог с тобою и с детьми. Будьте здоровы...". А через день, получив от нее письмо, приписывает: "Я получил от тебя твое премилое письмо - отвечать некогда благодарю и цалую тебя, мой ангел" (XVI, 116 - 117).
Много лет спустя, вспоминая об этих днях, В. А. Нащокина рассказывала: "Надо было видеть радость и счастье поэта, когда он получал письма от жены. Он весь сиял и осыпал эти исписанные листочки бумаги поцелуями".xliii
Между тем в эти дни в Москве Пушкин в водовороте(32)встреч, дружеских и деловых. Поэт общается со старыми Друзьями, с московской родней и знакомыми. Он отогревается в радушном доме Нащокина, где ему все рады. И Пушкин знает истинную цену этой душевной привязанности. "Любит меня один Нащокин", - пишет он жене, рассказывая о московских встречах (XVI, 116).
На этот раз у Пушкина в Москве было множество дел, связанных с "Современником". Ему необходимо было найти среди московских книгопродавцев комиссионера для распродажи журнала и договориться с ним об условиях. Пушкин хотел расширить круг авторов своего журнала и привлечь к сотрудничеству московских литераторов.
В Московском архиве Коллегии иностранных дел при -содействии его начальника А. Ф. Малиновского Пушкин ознакомился с описями документов и понял, что для работы над материалами по истории Петра Первого ему снова придется приехать в Москву надолго - не менее чем на полгода. Зная, что у него мало времени, поэт ограничился на этот раз лишь просмотром некоторых дел, особенно интересовавших его.
Приезд Пушкина стал праздником для культурной Москвы. В его честь устраивались обеды, его наперебой зазывали в гости. Принимал он визитеров и у себя. Пушкин встречался с литераторами, учеными, актерами, художниками. Повидался он и со старыми друзьями и знакомыми: Александром Раевским, Чаадаевым, М. Ф. Орловым, Баратынским.
Некоторое представление об этих встречах Пушкина и о диапазоне его творческих интересов дают дошедшие до нас отклики московских знакомых поэта.
В майском письме к А. И. Тургеневу Чаадаев сообщал: "У нас здесь Пушкин. Он очень занят своим Петром Великим".xliv
15 мая профессор Московского университета археолог И. М. Снегирев записал в дневнике: "Утром я был у Пушкина, который обещал написать разбор моих пословиц и меня приглашал участвовать в "Современнике"".xlv Предметом их беседы было и "Слово о полку Игореве", о котором поэт собирался писать.
В эти же дни Пушкин обсуждал смысл вступления к "Слову" с С. П. Шевыревым, который впоследствии так рассказывал о своих встречах с Пушкиным в мае 1836 г.: ""Слово о полку Игореве" он помнил от начала до конца (33) наизусть и готовил ему объяснение. <...> Я слышал лично от Пушкина об ею труде".xlvi
Общаясь с московскими литераторами и учеными, Пушкин заказывал ил материалы для "Современника". М. С. Щепкина он побуждал писать воспоминания. 17 мая поэт подарил ему тетрадь, в которой своей рукой сделал заголовок: "Записки актера Щепкина".xlvii
Нащокин познакомил Пушкина с Карлом Брюлловым. Брюллов показал ему свои эскизы. Пушкин пришел в восторг и воскликнул, что новая вещь будет выше "Последнею дня Помпеи". "Сделаю выше!", - отвечал ему Брюллов.xlviii
Скульптор Витали решил лепить бюст поэта. Но Пушкин отказался ему позировать. Жене по этому поводу он написал: "Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское мое безобразие предано будет бессмертию во всей своей мертвой неподвижности; я говорю: У меня дома есть красавица, которую когда-нибудь мы вылепим" (XVI, 116).
Пушкин не мог знать тогда, что Витали завершит свой замысел год спустя - совсем при других обстоятельствах.
Поэт провел в Москве около трех недель. Московское радушие и гостеприимство оказались целительными. Пушкин в Москве отдохнул душевно. Правда, он не успел до конца уладить дела, связанные с распространением "Современника", хотя это и было едва ли не главной практической целью его поездки. Уезжая, Пушкин обещал Наталье Николаевне проявить "благородную! твердость" в переговорах с книгопродавцами (XVI, 111). Но судя по тому, как была организована продажа журнала в Москве, он не добился успеха в этих переговорах. По этому поводу В. Ф. Одоевский, оказавший поэту немалую помощь при издании журнала, очень точно сказал: "Пушкин не искусен в книжной торговле; это не его дело".xlix
Тем не менее поездка в Москву, не увенчавшаяся видимыми практическими результатами, оправдала надежды Пушкина. В эти дни, освободившись от всех житейских забот, он вновь обрел то состояние духа, которое ценил в жизни превыше всего. Он почувствовал близость вдохновения.
18 мая датировано последнее письмо поэта из Москвы. Через два дня он собирался выехать домой. Но накануне отъезда на Пушкина снова нахлынула тоска. Представляя (34) себе, что ждет его в Петербурге, оп писал жене: "У меня <...> душа в пятки уходит, как вспомню, что я журналист. Будучи еще порядочным человеком, я получал полицейские выговоры и мне говорили: vous avez trompe7 и тому подобное. Что же теперь со мною будет?". В этом же письме Пушкин сообщал: "Брюллов сейчас от меня. Едет в Петербург скрепя сердце; боится климата и неволи" (XVI, 117). Тягостные мысли о петербургской неволе томили и Пушкина. Именно это письмо заканчивается самым горьким признанием из всех, какие поэт когда-либо делал: "Чорт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!.." (XVI, 117).
Несколько недель спустя в рабочей тетради поэта появится стихотворение "Не дорого ценю я громкие права...". Оно станет своеобразным итогом мучительных размышлений Пушкина о позиции художника, которому суждено жить и творить в жестокий век.
Это стихотворение, завершенное летом на Каменном острове, является важнейшей поэтической декларацией Пушкина последних лет. В нем поэт, выражая свой идеал духовной свободы, отстаивал право художника на независимость как от власти, так и от мнений толпы:
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
Вот счастье! вот права...
(III, 420)
Позднее Александр Блок, перечитывая эти стихи Пушкина, скажет: "Эта свобода и есть счастье...".l
Но о счастье независимости Пушкин в своем стихотворении говорит как о некоем идеале, как о мечте, для него едва ли осуществимой. (35)
5
Поэт вернулся в Петербург поздно ночью 23 мая, в тот самый день, когда жена родила ему дочь Наталью. Наутро он поздравил жену и подарил ей ожерелье, которое "привело ее в восхищение". Несколько дней Спустя он написал Павлу Воиновичу Нащокину: "Дай бог не сглазить, все идет хорошо!" (XVI, 121).
Пушкину многое нужно было уладить, прежде чем сесть за работу. По приезде на него сразу навалились срочные дела: журнальные, денежные, домашние. Все они требовали немедленного разрешения.
Множество хлопот предстояло в связи с выходом в свет второго тома "Современника": встречи и переписка с авторами, сношения с цензурой и типографией, чтение корректур. По-видимому, по рекомендации Одоевского Пушкин привлек к сотрудничеству в "Современнике" А. А. Краевского. Поэт поручил ему корректуру второго номера и все сношения с типографией. Энергичный Краевский охотно взял на себя эти обязанности, рассчитывая со временем занять более видное положение в редакции: он лелеял мечту стать пайщиком и соиздателем "Современника". Пушкин пока об этом не догадывался.
Просмотрев подготовленные к печати материалы второго тома, издатель журнала остался доволен его содержанием. "Второй № "Современника" очень хорош, и ты скажешь мне за него спасибо", - написал он Нащокину (XVI, 121). В это время Пушкин твердо верил в успех своего журнала. Он распорядился отпечатать второй том таким же большим тиражом, как и первый (2400 экземпляров) . По словам Плетнева, поэт рассчитывал в 1836 г. получить не менее 25000 рублей чистого дохода о г распродажи журнала.li Вместе с предполагавшимся переизданием "Онегина" и прозаических повестей это должно было обеспечить Пушкину необходимые средства для жизни в столице. Тогда, в мае - июне, Пушкин был окрылен надеждами.
Однако денег ни на издательские, ни на повседневные расходы у него не было, и Пушкин искал возможности сделать долгосрочный заем. Весь этот год поэт жил в кредит в надежде на будущие гонорары и доходы от "Современника". В Москве он просил Нащокина раздобыть для него денег и, вернувшись в Петербург, напоминал ему (36) об этом и торопил: "...деньги, деньги! Нужно их до зареза" (XVI, 121).
1 июня поэт подписал два заемных письма - на 5000 и 3000 рублей сроком на полгода. Эти деньги дал ему взаймы под проценты его дальний родственник - отставной поручик князь H. H. Оболенский, известный игрок.
Наскоро уладив самые неотложные дела, Пушкин на какое-то время отстранил от себя насущные заботы. Уединившись в своем кабинете на даче, поэт погрузился в работу.
Лето в тот год выдалось на редкость ненастное. Дожди шли беспрестанно. Было ветрено, сыро и холодно, как в октябре. За весь июнь и июль едва ли выпало два-три солнечных дня. А. Пушкин втайне радовался ненастью. Он стал писать, и работа пошла успешно. Явилось вдохновение, которого он тщетно ожидал прошлой осенью.
Наталья Николаевна поправлялась. Дети были здоровы. И его Муза снова была с ним. "Дай бог не сглазить, все идет хорошо!".
Летом Пушкина в городе почти не видели. В обществе он не бывал. "Я в трауре и не езжу никуда", - отвечал он на все приглашения (XVI, 136). Под предлогом траура он не явился даже на петергофский праздник в честь дня рождения императрицы.
Поэт общался в это время лишь с немногими знакомыми и близкими друзьями. О встречах с Пушкиным летом 1836 г. до нас дошло всего несколько свидетельств. Среди них - любопытный рассказ Карла Брюллова о его визите к Пушкину на дачу. Как-то вечером, вскоре после своего приезда из Москвы, поэт зазвал художника к себе в гости. Они приехали на дачу поздно; детей уже уложили. Пушкин захотел показать их своему гостю, который был в его доме впервые. И он стал выносить к нему полусонных детей на руках по одному. Но Брюллов не оценил этого порыва поэта. Ему показалось, что все это "не шло" Пушкину. Карл Брюллов был убежден, что гении не созданы для семейной жизни.lii
А для Пушкина его семья давно уже стала частью его собственного существования. Пушкин радовался детям и любил их каждого по-своему. Нащокину, с которым он был особенно близок душевно, поэт в январе 1836 г. написал: "Мое семейство умножается, растет, шумит (37) около меня. Теперь, кажется, и на жизнь нечего роптать, и старости нечего бояться" (XVI, 73 74). Отношение к быту и семье как к низменной сфере жизни было ему глубоко чуждо. В его сокровенных записях для себя понятия "труды поэтические", "семья, любовь" (III, 941) стоят в одном ряду, обозначая главные ценности бытия.
"Я должен был на тебе жениться, потому что всю жизнь был бы без тебя несчастлив", - писал Пушкин жене в ответ на высказанную ею обиду. "Не сердись, жена, и не толкуй моих жалоб в худую сторону, - продолжал он в том же письме. - Никогда не думал я упрекать тебя в своей зависимости <...> Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным" (XV, 156). Это было сказано в одну из очень горьких минут, и сказано со всей искренностью.
По точному определению Ю. М. Лотмана, для Пушкина в эти годы его дом сделался своего рода "цитаделью личной независимости и человеческого достоинства".liii
Рассказ К. Брюллова интересно сопоставить с тем откликом о Пушкине и его домашнем быте на даче, который оставил французский литератор Леве-Веймар, посетивший Россию летом 1836 г. Леве-Веймар прибыл в Петербург в июне, имея при себе рекомендательные письма от Проспера Мериме к С. А. Соболевскому, и был радушно принят в пушкинском кружке.
16 июня Пушки был у Вяземского на вечере, устроенном в честь парижского гостя.
На другой день поэт пригласил Леве-Веймара к себе на дачу. Приглашены были и друзья Пушкина. В тот вечер Пушкин принимал гостей сам, так как Наталья Николаевна еще не спускалась в гостиную. Леве-Веймар был очарован Пушкиным и глубоко тронут его гостеприимством. На французского гостя поэт произвел впечатление человека, счастливого своей семейной жизнью. "Счастье его было велико и достойно зависти", - напишет он впоследствии. Леве-Веймар нашел какие-то особенно теплые слова, характеризуя дом Пушкина. Он писал, что поэт жил на даче, на Каменном острове, "в своем веселом жилище с молодой семьей и книгами, окруженный всем, что он любил".liv
Прием, устроенный поэтом для Леве-Веймара, был, кажется, единственным за все лето большим вечером у Пушкиных. (38)
6
В июле - августе дружеские встречи тоже стали редкими. Почти все близкие и знакомые поэта на лето уехали из Петербурга. Теперь Пушкин появлялся в городе только по делам. Остававшийся в городской квартире поэта старик Никита метко высказался по поводу этих стремительных посещений Пушкина: "Если покажется, то как огонь из огнива" (XVI, 142).
Вот тогда-то, в дачном уединении, Пушкин стал писать, "как давно уж не писал" (XVI, 133). Ежедневно с утра он закрывался в своем кабинете, и никто из домашних не смел беспокоить его в это время.
"Настоящее место писателя есть его ученый кабинет <...> независимость и самоуважение одни могут нас возвысить над мелочами жизни и над бурями судьбы" (XII, 81). Это было сказано Пушкиным в июле 1836 г. Тогда, в пору счастливого творческого подъема, ощущая всемогущество своего дара, он надеялся, что сумеет противостоять и мелочам жизни, и ударам судьбы.
Главный труд, которым поэт был занят летом 1836 г., был его исторический роман. Пушкин, как он сам однажды признался Далю, долго не мог "сладить" с этой вещью. Планы этого романа он обдумывал более трех лет. Но вот теперь дело, наконец, сдвинулось. Роман еще не имел названия, но манера повествования уже определилась, план прояснился, и все лица ожили в его воображении. Работа пошла, и Пушкин знал, что скоро доведет ее до конца.
Во время работы над историческим романом Пушкин, как это часто с ним бывало, обращался и к другим замыслам. На Каменном острове он написал более десяти статей для "Современника", в том числе и такие значительные по проблематике и по объему вещи, как "Вольтер", "Джон Теннер", "Мнение M. E. Лобанова о духе словесности...".
В летние месяцы 1836 г. был создан и знаменитый каменноостровский лирический цикл, которому суждено было стать последним и завершающим в поэзии Пушкина.
В июле поэт вновь обратился к рукописи "Медного всадника". Он хотел попробовать переработать самые "опасные" строки поэмы с тем, чтобы представить ее в общую цензуру. Увлекшись стилистической правкой, (39) Пушкин переделал ряд стихов, но так и не сумел устранить из текста все крамольные места, вызвавшие три года тому назад неудовольствие царя.lv Поэт не мог и не хотел исключить из поэмы сцену бунта Евгения и его угрозу, обращенную к Медному всаднику. Тем не менее Пушкин отдал исправленную рукопись писцу, а когда была готова писарская копия, внес в нее еще несколько мелких поправок - на этот раз сугубо цензурного характера. IiodT намерен был снова вступить в спор со своими цензорами; он готовил поэму к печати.
23 июля Пушкин поставил дату на последней странице черновой рукописи "Капитанской дочки". Это был знаменательный для него день. Ou одержал победу над всем тем, что мешало ему дышать и работать. Исторический роман, который так нелегко дался ему, был в основном завершен.
Известие о том, что Пушкин закончил новую большую вещь, сразу распространилась в кругу друзей поэта! 25 июля Александр Карамзин сообщил брату со слов Вяземского и Одоевского самую важную литературную новость последнего времени: "Пушкин собирается выпустить новый роман".lvi
Интенсивность творчества Пушкина в июне - июле 1836 г. поразительна. Давно у него не было такого лета. Этот высокий подъем, явившийся после мучительного для Пушкина творческого спада осени 1835 г., был стимулирован тем, что у поэта теперь появился "свой голос" - журнал, на который он возлагал большие надежды. "Современник" должен был для него стать и трибуной, которой Пушкин до сих пор был лишен, и тем органом, вокруг которого он надеялся объединить передовые силы русской литературы, чтобы противопоставить их все усиливающемуся "торговому" направлению.
Состояние тягостной неопределенности, томившее поэта прошлой осенью, сменилось счастливым чувством вновь обретенной творческой свободы. В этом состоянии полной внутренней раскованности он писал: "Пред силою законной Не гнуть ни совести, ни мысли непреклонной..." (III, 1032). Такова была выстраданная им жизненная позиция. Она давала ему опору в творчестве и t в борьбе, но грозила многими бедами.
Все, что поэт успел сделать летом, предвещало новый, мощный взлет вдохновения в пору его осенних трудов. Предчувствуя это, Пушкин рвался в Михайловское. В Пе(40)тербурге ему становилось все труднее работать. "Здесь у меня голова кругом идет, - писал он в середине июля, - думаю приехать в Михайловское, как скоро немножко устрою свои дела" (XVI, 139). Но уехать Пушкину не удалось.
7
Миг душевного покоя, отпущенный Пушкину, оказался недолгим. Заботы и тревоги, обрушившиеся на него, снова выбили поэта из колеи.
К концу июля стало понятно, что надежды, которые Пушкин возлагал на "Современник", не оправдались. Из числа отпечатанных экземпляров за истекшие месяцы было распродано лишь около 700 - 800 книжек каждого тома. Две трети тиража остались на складе. Это поставило Пушкина перед лицом финансовой катастрофы. За истекшие месяцы ему не удалось возместить даже издательские расходы. Между тем никаких денежных поступлений больше не предвиделось. Поэту пришлось прибегнуть к новым займам и просить об отсрочке прежних обязательств. Дело дошло до того, что Пушкин вынужден был обратиться к ростовщикам: он стал закладывать домашние вещи. В августе поэту пришел на помощь его приятель Соболевский. Уезжая за границу, он оставил Пушкину для заклада свое столовое серебро. На следующий день после отъезда Соболевского, 8 августа, поэт получил от ростовщика Шишкина 7000 рублей под залог серебра. Это на время дало Пушкину передышку.
Все эти хлопоты были мучительными. Они вывели поэта из душевного равновесия.
В недавно опубликованном июльском письме H. H. Пушкиной к брату есть строки, которые потрясают своей несомненной точностью. "Мы в таком бедственном положении, - признавалась Наталья Николаевна, - что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идет кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам, и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободной".lvii
Ни друзья, ни родственники поэта не понимали до конца, насколько затруднительно его положение. Родные (41) со всех сторон теребили Пушкина в. связи с предстоящим разделом Михайловского. Брат Лев в письмах из Тифлиса просил прислать ему деньги в счет будущего наследства. Он писал, что деньги нужны ему срочно и ждать он не может. Необоснованными денежными претензиями назойливо преследовал поэта его зять Павлищев. Все это становилось невыносимым. И как ни дорого было ему Михайловское, Пушкин, чтобы покончить со всем этим, решил объявить о его продаже. "Нынче осенью буду в Михайловском - вероятно, в последний раз..." (XVI, 154), - с горечью писал он в августе 1836 г.
Пушкин был настолько истерзан всем этим, что в письме к отцу написал с необычной для него откровенностью: "Я не в состоянии содержать всех; я сам в очень расстроенных обстоятельствах, обременен многочисленной семьей, содержу ее своим трудом и не смею заглядывать в будущее" (XVI, 173, 394).
Родственники жены поэта тоже злоупотребляли его великодушием. Хотя Наталья Николаевна не получила никакого приданого, Пушкин никогда не напоминал Гончаровым об этом. Но права H. H. Пушкиной на причитавшуюся ей часть гончаровского наследства были бесспорными. После смерти деда ей должны были либо выделить ее долю сразу, либо выдавать ей ежегодное содержание. Летом 1836 г. Наталья Николаевна решилась наконец прямо и откровенно объясниться по этому поводу со старшим братом. Она написала ему подробное письмо, в "сторон просила Дмитрия Николаевича выдавать ей ежегодно сумму, равную той, которую получали ее сестры.