Выступая в нелегкой роли просительницы, жена поэта сумела сохранить достоинство. Из письма видно, что Наталья Николаевна была особенно озабочена тем, чтобы ее просьба не вызвала нареканий против ее мужа. Вот что она пишет в этом письме о Пушкине: "Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, если и я со своей стороны постараюсь облегчить его положение <., .> Я прошу у тебя этого одолжения без ведома моего мужа, потому что если бы он знал об этом, то, несмотря на стесненные обстоятельства, в которых он находится, он помешал бы мне это сделать. Итак, ты не рассердишься на меня, дорогой Дмитрий, за то, что есть нескромного в моей просьбе, будь уверен, что только крайняя необходимость придает мне смелость докучать тебе".lviii (42)
Все ее письмо, хотя оно и посвящено весьма щекотливым денежным расчетам, исполнено внутреннего такта и какой-то особенной, присущей этой женщине милой ласковости.
Просьба Натальи Николаевны была настолько справедливой, что брат не мог ответить ей иначе, как согласием. Однако он начал выплату лишь с октября 1836 г. При жизни мужа Наталья Николаевна успела только один раз получить от Д. Н. Гончарова деньги - 1120 рублей, что составляло четвертую часть назначенного ей годового содержания. Рядом с огромной суммой долга, накопившегося за последний тяжелый год, эта цифра кажется особенно скромной.
О том, каково было душевное состояние Пушкина в эти дни, позволяют догадываться отдельные дошедшие до нас свидетельства. По-видимому, в конце лета 1836 г. Пушкин пережил момент острого отчаяния и крушения всех своих надежд. Побывавший у поэта на даче Н. А. Муханов рассказывал 30 августа у Карамзиных, что он нашел Пушкина "ужасно упадшим духом".lix Отзыв Муханова перекликается с уже известными нам строками из письма жены поэта.
Глубоко трагичны по мироощущению лирические произведения Пушкина, созданные в это время. 14 и 21 августа помечены два стихотворения, внутренне связанные между собой темой смерти и посмертной памяти: "Когда за городом задумчив я брожу__" и то, которое мы привыкли называть "Памятником".
По мнению М. П. Алексеева, сам поэт в момент создания стихотворения. "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." рассматривал его "как своего рода прощание с жизнью и творчеством в предчувствии близкой кончины".lx
В эти же дни на обороте листка, на котором записаны черновые строфы "Памятника", Пушкин набросал карандашом следующие строки:
"Пошли мне долгу жизнь и многие года!"
Зевеса вот о чем и всюду и всегда
Привыкли вы молить - но сколькими бедами
Исполнен долг<ой> век! Во-первых, [как] рубцами,
Лицо [морщинами покроется] - оно
..............превращено...
(III, 429)
(43)
Хотя мы знаем, что это фрагмент из начатого поэтом вольного перевода X сатиры Ювенала, строки эти, написанные одновременно с "Памятником", воспринимаются как знак того же душевного состояния, которое вызвало к жизни пушкинское прощальное стихотворение. "Здесь мы снова находим, хотя и недосказанную, навязчивую мысль о смерти и полную горечи насмешку над долголетием", - пишет М. П. Алексеев.lxi
И вместе с тем самый факт создания стихотворения "Я памятник себе воздвиг..." говорит о таком взлете вдохновения, который изнутри изживает трагическую коллизию, его породившую.
Как ни трудно складывались обстоятельства, и август и сентябрь 1836 г. прошли у Пушкина под знаком высокого творческого подъема. В сентябре он работал над беловой редакцией "Капитанской дочки". В конце месяца поэт отослал собственноручно переписанную им первую часть романа цензору П. А. Корсакову. Корсаков, у которого была репутация одного из самых образованных и доброжелательных цензоров, прислал Пушкину ответ на следующий день. Это было в высшей степени любезное письмо. П. А. Корсаков сообщал, что он только что прочел новое произведение Пушкина и готов хоть сейчас подписать его к печати. Первый читатель пушкинского романа высказался о нем с неподдельным восхищением: "С каким наслаждением я прочел его! или нет; не просто прочел - проглотил его! Нетерпеливо жду последующих глав" (XVI, 162). Это письмо было для поэта неожиданной радостью после всех злоключений с цензурой, которые ему пришлось пережить за этот год. Работу над беловым текстом романа Пушкин завершил три недели спустя. На последней странице рукописи он поставил дату: "19 окт. 1836". Так поэт отметил для себя 25-летие Лицея.
Рукописи Пушкина, помеченные этой датой, дают нам единственную в своем роде возможность увидеть, как работал поэт в ту осень.
19 октября Пушкин дописал заключительные страницы "Капитанской дочки". В этот же день он работал над стихотворением "Была пора: наш праздник молодой...". Приуроченное к лицейской годовщине, оно, как известно, осталось незавершенным. Днем Пушкин переписал набело те строфы, которые он успел закончить, с тем чтобы вечером прочесть их на встрече у М. Л. Яковлева. (44)
Этой же датой помечено и известное письмо Пушкина к Чаадаеву, значение которого выходит далеко за пределы частной переписки. Оно было ответом на публикацию чаадаевского "Философического письма" в "Телескопе", вызвавшего как раз в те дни широкий общественный резонанс. Продолжая свой давний спор с Чаадаевым, Пушкин писал ему 19 октября: "Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться <...> Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя: как литератор - я раздражен, как человек с предрассудками - я оскорблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал".
Но о современном положении России он высказался с глубокой горечью, "...это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости -а истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству, - писал Пушкин, - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, чтобы ваши [религиозные] исторические воззрения вам не повредили" (XVI, 172 - 173, 393).
Когда через несколько дней разнеслись слухи о правительственных репрессиях, которые обрушились на Чаадаева и издателя "Телескопа", Пушкин решил свое письмо не отсылать. Он сделал на нем внизу приписку: "Ворон ворону глаза не выклюнет".lxii Но поэт читал это письмо своим друзьям и знакомым, и оно получило широкое распространение в списках.
Рабочий день поэта 19 октября кончился рано. Около четырех часов дня Пушкин вышел из дому и направился к М. Л. Яковлеву на традиционную встречу лицеистов первого выпуска. Но этот короткий осенний день по размаху и значительности того, что поэт успел сделать, напоминает благословенные дни его самой плодоносной болдинской осени.
Все эти месяцы Пушкин много времени и сил отдавал своему журналу. Несмотря на разочарования и потери, поэт не охладел к "Современнику" и не считал, что дело проиграно. Пушкин ответил безоговорочным отказом на предложение о реорганизации журнала, с которым к нему обратились в начале августа Одоевский и Краевский (XVII, 74 - 75). (45)
Решение, принятое поэтом, как нельзя лучше характеризует его отношение к своему журналу. Одоевский и Краевский предложили ему издавать "Современник" на паях, с тем, чтобы в ведении Пушкина осталась только литературная часты Разделы науки, критики и все прочие соиздатели хотели взять на себя, так же как сношения с типографией и книгопродавцами. Хотя издание журнала на паях избавило бы Пушкина от множества хлопот, он отверг этот проект. Поэт понимал, что после такой реорганизации "Современник" перестанет быть его голосом и потеряет свое направление.
Готовя к печати третий том, Пушкин стал на ходу исправлять промахи, допущенные им при издании первых номеров. Снизив тираж до 1200 экземпляров, издатель тем самым вдвое сократил типографские расходы. Почувствовав, что его журнал ориентирован на слишком узкий круг лиц, Пушкин поставил своей целью сделать "Современник" более интересным и занимательным для широкого круга образованных читателей. Начиная с третьего номера он стал уделять большее внимание публикации романов и повестей, т. е. тому отделу журнала, от которого зависел его успех. В третьем томе "Современника" Пушкин напечатал повесть Гоголя "Нос", в четвертом решил поместить свою "Капитанскую дочку", а в пятом рассчитывал опубликовать повесть Одоевского, который обещал ему для этого номера "Княжну Зизи" или "Сильфиду".
В третьем томе Пушкин поместил также ряд программных статей, написанных им специально для "Современника". Большая часть материалов этого номера принадлежала перу самого издателя.
Усилия Пушкина не были бесплодными. Осенью 1836 г. наметился перелом в читательских оценках журнала. Те же читатели, которые второй номер "Современника" находили бледным и скучным, совсем иначе отзывались о последующих номерах. Так, в письмах Карамзиных читаем: "Говорят, что третий том "Современника" очень хорош...", "...все находят, что он лучше остальных и должен вернуть Пушкину его былую популярность".lxiii Такого же мнения был и Анненков. Характеризуя пушкинский "Современник", он писал: "Третий том есть чуть ли не лучший том всего издания - по разнообразию и существенности своего содержания".lxiv Что же касается четвертого тома, то все известные нам отклики (46) на него полны восторгов по поводу "Капитанской дочки". Решение Пушкина опубликовать ее в журнале, безусловно, подняло престиж "Современника" у широкой публики, так что можно было рассчитывать на увеличение подписки в 1837 г.
Параллельно с этой поистине "неимоверной деятельностью", совершавшейся в тиши рабочего кабинета поэта, разворачивались события другого плана, за которыми с жадным вниманием следил весь великосветский Петербург.
8
Почти все лето - до августа - па островах, где жил Пушкин с семьей, было пусто и тихо. В июне - июле двор находился далеко: то в Царском Селе, то в Петергофе. Гвардия была на маневрах. Сестры Натальи Николаевны скучали и с нетерпением ожидали, когда начнутся летние балы на островах. "Наши острова еще мало оживлены из-за маневров, - писала 14 июля Екатерина Николаевна, - они кончаются четвертого, и тогда начнутся балы на водах и танцевальные вечера, а сейчас у нас только говорильные вечера, на них можно умереть со скуки...". Зато 1 августа Екатерина Гончарова в радостном возбуждении сообщила: "Завтра все полки вернутся в город, поэтому скоро начнутся наши балы. В четверг мы едем танцевать на воды".lxv
Кавалергардский полк после маневров разместился в Новой Деревне. Острова оживились. Начались балы в здании минеральных вод, расположенном неподалеку от каменноостровских дач.
Характерную сцену, происходившую в августе или в сентябре 1836 г., запечатлел в своих воспоминаниях один из современников поэта. Рассказывая о балах на минеральных водах, на которых любила бывать императрица, он писал: "Помню на одним из балов был и Александр Сергеевич Пушкин со- своею красавицей женою, Натальей Николаевной. Супруги невольно останавливали взоры всех. Бал кончился. Наталья Николаевна в ожидании экипажа стояла, прислонясь к колонне у входа, а военная молодежь, по преимуществу из кавалергардов, окружала ее, рассыпаясь в любезностях. Несколько в стороне, около другой колонны, стоял в задумчивости Александр Сергеевич, не принимая ни малейшего участия в этом разговоре...".lxvi (47)
По всей вероятности, в этом кружке военной молодежи стоял в тот вечер и Дантес. В августе, после долгого перерыва, он вновь появился в поле зрения Пушкина. Дантес не виделся с женой поэта более четырех месяцев. Он успел за это время сменить фамилию и именовался уже бароном Георгом Геккерном. Теперь у него было "три отечества и два имени".lxvii Но молодого авантюриста это не смущало. Он знал, что сделал еще один шаг по пути к успеху. Перед ним открылись двери дипломатических салонов и самых аристократических домов Петербурга, в которых был принят его приемный отец. Он прослыл богатым женихом. Вокруг его двойного имени возник некий романтический ореол, так как причины этого странного усыновления оставались неясными. Поговаривали даже, что он отпрыск королевской семьи; но возобладало мнение о том, что молодой человек - побочный сын посланника. Все это привлекло особое внимание к Дантесу.
"Молодой, красивый, дерзкий" Дантесlxviii жаждал закрепить свой успех. Веселый, остроумный, галантный, он хотел и умел нравиться. На него были направлены многие женские взоры. Он же стремился во что бы то ни стало добиться внимания "самой очаровательной женщины Петербурга" - H. H. Пушкиной.
Теперь Дантес не делал из своей страсти никакой тайны. Победа над этой женщиной сделалась для него вопросом самолюбия.
В августе, когда кавалергарды расположились в Новой Деревне, совсем рядом с каменноостровскими дачами, поручик Геккерн получил возможность встречаться с женой поэта гораздо чаще, чем в городе. Пользуясь свободой дачных нравов, он виделся с нею не только на вечерах, но и днем, во время прогулок. Дантес бывал с визитами и на даче у Пушкиных. Есть сведения о том, что влюбленная в него Екатерина Гончарова старалась "учащать возможность встреч" с ним. Дантес, флиртовавший со многими дамами, оказывал и ей внимание, чтобы иметь повод быть подле ее сестры.
Настойчивость Дантеса и пылкость его признаний вскружили голову Наталье Николаевне. Она поверила, что им движет "великая и возвышенная страсть", и, будучи женщиной очень неискушенной, не сумела вовремя остановить его.
Все это было замечено. Об этом заговорили в обще(48)стве. По словам барона Фризенгофа, который впоследствии стал мужем Александрины, "это было ухаживание более афишированное, чем это принято в обществе".lxix Так же характеризует положение и графиня Д. Ф. Фикельмон в своем дневнике: "Дантес, забывая всякую деликатность благоразумного человека, вопреки всем светским приличиям, обнаружил на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине".lxx
По свидетельству Данзаса, именно в это время, в августе - сентябре, в обществе начались толки о жене Пушкина и Дантесе. Данзас рассказывал: "После одного или двух балов на минеральных водах, где были г-жа Пушкина и барон Дантес, по Петербургу вдруг разнеслись слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина".lxxi
Осенью 1836 г. изменилась и тональность разговоров на эту тему в кругу близких Пушкину лиц. В их откликах теперь появляются тревожные интонации. Впервые они становятся заметны для нас в письме С. Н. Карамзиной от 19 сентября.
В своем письме Софья Николаевна подробно рассказывает о том, как были отпразднованы ее именины. В этот день в Царское Село к Карамзиным съехалось множество гостей. Перечисляя их, Софья Николаевна первым называет имя Пушкина: "Среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес...". Далее С. Н. Карамзина перечисляет еще целый ряд имен. Характерно, что называя остальных гостей, она прежде всего упоминает о Дантесе, настолько велик в семье Карамзиных интерес к нему.
Рассказывая о веселом праздничном вечере и танцах, С. Н. Карамзина пишет: "Получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен <...> Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, - не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий!"lxxii (49)
Чувствуется, что Софья Николаевна с пристальным вниманием следит за действующими лицами открывшейся ей драмы. От нее не ускользает ни один жест, ни один взгляд. Создается даже впечатление, что она сгущает краски, но так или иначе письмо С. Н. Карамзиной говорит о том, что тревога Пушкина за жену никогда не проявлялась так явственно для окружающих, как в эти дни.
С. Н. Карамзина не упустила ни одной подробности этого вечера, касающейся Пушкина. Она передает и свой мимолетный разговор с поэтом: "Когда приехала графиня Строганова, я попросила Пушкина пойти поговорить с ней. Он было согласился, краснея" (все знали, что когда-то поэт был влюблен в юную Наталью Кочубей, которая потом вышла за графа Строганова, и что он навсегда сохранил к ней чувство почтительной нежности). "Как вдруг, продолжает свой рассказ Софья Николаевна, - вижу - он внезапно останавливается и с раздражением отворачивается. "Ну, что же?" - "Нет, не пойду, там уж сидит этот граф". - "Какой граф?". - "Д'Антес, Гекрен что ли!"".lxxiii
Пушкин не в силах сдержать своего раздражения против Дантеса. Его положение становится мучительным даже в этом дружественном ему кругу.
По-видимому, у Пушкина в это время возникали какие-то объяснения с женой. Но хотя поэт был глубоко встревожен создавшимся положением, он до поры до времени не принимал никаких решительных мер. Напротив, окружающим казалось, что Пушкин предоставил своей жене полную свободу. Он не запрещал ей видеться с Дантесам и, как вспоминала Д. Ф. Фикельмон, разрешил "своей молодой и очень красивой жене выезжать в свет без него".lxxiv
При тех отношениях, которые у него сложились с женой, Пушкин был убежден, что она ничего от него не скроет. "Я <...> знал, насколько жена моя заслуживает уважения и доверия", - так он скажет об этом позднее (XVI, 396). "Его доверие к ней было безгранично...", - свидетельствует Д. Ф. Фикельмон. Собственно, так же охарактеризовал сложившуюся осенью ситуацию и П. А. Вяземский. Он полагал, что Пушкин не воспользовался своей супружеской властью, чтобы вовремя предотвратить последствия этого ухаживания, потому что был "уверен в привязанности к себе своей жены и в чистоте ее помыслов".lxxv (50)
12 сентября Пушкины вернулись с дачи в город и поселились "на Мойке близ Конюшенного мосту в доме кн<ягини> Волконской" (XVI, 173).
В сентябре - октябре светский сезон в Петербурге еще не начался. Но Дантес находил возможность постоянно видеться с H. H. Пушкиной на небольших вечерах, подобных тому, который описала в своем сентябрьском письме С. Н. Карамзина.
Об одном из таких вечеров, состоявшемся у Геккернов, мы узнаем из письма Александра Карамзина. По словам Карамзина, 29 сентября сестры Гончаровы, по всей вероятности вместе с Натальей Николаевной, были па музыкальном вечере в доме нидерландского посланника, где давал концерт талантливый скрипач Иосиф Арто, чьи гастроли в Петербурге имели шумный успех. О присутствии Пушкина на вечере А. Карамзин не упоминает. Судя по этому письму, светские отношения между семьей поэта и Геккернами еще поддерживались.
Именно эти осенние месяцы (сентябрь - октябрь) имела в виду Д. Ф. Фикельмон, когда писала в своем дневнике: "То ли одно тщеславие госпожи Пушкиной было польщено и возбуждено, то ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни было, она не могла больше отвергать или останавливать проявления этой необузданной любви <...> Было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздывать этого человека и он был решителен в намерении довести ее до крайности".lxxvi
Пушкин не мог не чувствовать этого. Мы не знаем никаких подробностей, касающихся взаимоотношений в семье поэта в это время, но известно, что в конце октября Пушкин был в особенно тревожном состоянии духа. Подавленное настроение поэта было замечено его лицейскими друзьями во время встречи, состоявшейся 19 октября.lxxvii
Об этом же свидетельствует и письмо поэта к отцу, написанное 20 октября. В нем Пушкин с горечью сообщал, что он не смог уехать в Михайловское: "В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью" (XVI, 173, 394).
По-видимому, в эти осенние месяцы во взаимоотношениях Пушкина с женой возникла напряженность, никогда дотоле не существовавшая. До нас дошли лишь смутные (51) отголоски какого-то кризиса, имевшего место во второй половине октября.
Недавно стала известна запись о Дантесе, которую сделала в своем дневнике княжна Мария Барятинская. В двадцатых числах октября эта молодая особа из высокопоставленного аристократического семейства записала новость, которую обсуждали в их кругу: "Maman узнала через Тр<убецкого>, что его (Дантеса, - С. А.) отвергла госпожа Пушкина...".lxxviii Новость сообщил Александр Трубецкой - ближайший приятель поручика Геккерна по Кавалергардскому полку. Трубецкой, очевидно, услышал об этом от самого Жоржа Геккерна.
Видимо, Наталья Николаевна попыталась как-то изменить создавшуюся ситуацию, которая становилась опасной и для ее семейного мира, и для ее репутации. Можно полагать, что между нею и Дантесом состоялось еще какое-то объяснение, во время которого жена поэта дала отпор его назойливым домогательствам. По всей вероятности, именно в это время Дантесу было отказано от дома.
О том, что произошел какой-то кризис, свидетельствует и то, что как раз в эти дни в дело лично вмешался Геккерн-старший, который вообще сыграл во всей этой истории весьма неблаговидную роль. Пушкин позднее в своем обвинительном письме прямо назвал его сводником. Барон Геккерн немало содействовал тому, чтобы то, что было вначале в глазах самого Дантеса "возвышенной страстью", низвелось до уровня самой низкой интриги.
Встретив в двадцатых числах октября H. H. Пушкину на каком-то вечере, посланник позволил себе обратиться к ней с очень рискованными речами. Об этом разговоре нам известно из нескольких источников, и прежде всего из письма самого Пушкина. Александр Карамзин впоследствии сообщил, что это произошло в конце октября, во время болезни Дантеса: "Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что он (Дантес, - С. А.) умирает из-за нее, заклинал ее спасти его сына.. .".lxxix По словам Вяземского, Геккерн побуждал Наталью Николаевну "изменить своему долгу".lxxx Об этом разговоре знала и А. Н. Гончарова.lxxxi
Каковы были непосредственные мотивы, толкнувшие Геккерна на этот шаг, сказать нелегко. По-видимому, он вел двойную игру. Геккерн выполнял поручение своего приемного сына, который сделал его своим конфидентом, и в то же время с тайным злорадством заставлял краснеть (52) и трепетать от его намеков женщину, которую он ненавидел.
Молодая женщина не сумела дать отпор опытному интригану и, принужденная выслушивать его вкрадчивые речи, оказалась в очень неловком положении. В какую бы форму ни облек барон свои двусмысленные предложения, разговор этот, несомненно, глубоко задел Наталью Николаевну. Она чувствовала себя оскорбленной, но не посмела открыться мужу, так как понимала, что ее признание приведет к ужасному взрыву.
А несколько дней спустя жена поэта попала в еще более затруднительное и опасное положение, неожиданно для себя оказавшись наедине с Дантесом на квартире у Идалии Полетики.
Пушкин об этом ничего не знал.
1 ноября у Вяземских Пушкин читал "Капитанскую дочку". Чтение было приурочено к приезду Жуковского, который на воскресенье уехал из Царского Села в город. Для самого Пушкина это было такое же важное событие, как и для его слушателей: впервые после значительного перерыва поэт знакомил своих ближайших друзей с новой большой вещью. Присутствовавший на этом вечере старший сын Вяземских Павел потом вспоминал о "неизгладимом впечатлении", которое произвела на него "Капитанская дочка", прочитанная самим Пушкиным.lxxxii
2 ноября П. А. Вяземский в очередном письме в Москву сообщил о том, что в четвертом томе "Современника" будет опубликован новый роман Пушкина.
По всей вероятности, в тот же самый день произошел инцидент, который вплоть до настоящего времени остается одним из самых неясных эпизодов преддуэльной истории. На нем необходимо остановиться подробнее, ибо он до сих пор не получил точного истолкования.
НАКАНУНЕ 4 НОЯБРЯ
Как известно, существует целый ряд легенд, связанных с дуэльной историей Пушкина. Причем некоторые из них так прочно вошли в сознание многих поколений читателей, что воспринимаются всеми как события, дей(53)ствительно бывшие. Одна из таких легенд возникла на основе очень неясного слуха о свидании H. H. Пушкиной с Дантесом, состоявшемся на квартире Идалии Полетики.
Имя этой женщины не раз упоминается биографами поэта, но всегда с оттенком недоумения. И это неудивительно. Дошедшие до нас свидетельства о ее отношениях с Пушкиным настолько противоречивы, что связать их воедино как будто не представляется возможным. В истории взаимоотношений Полетики с Пушкиным есть какая-то загадка, которую пока не удалось прояснить.
В самом деле, мы знаем, что красавица Идалия была близкой приятельницей H. H. Пушкиной. Молодые женщины познакомились летом или осенью 1831 г., после переезда Пушкиных в Петербург. Побочная дочь графа Г. А. Строганова, бывшего в родстве с Н. И. Гончаровой, Идалия была принята в семье Пушкиных на правах родственницы. В письмах поэта к жене вплоть до 1836 г. встречаются упоминания об Идалии - и всегда в самом дружеском тоне. Так, в одном из болдинских писем 1833 г., посылая поклоны Вяземским и Карамзиным, Пушкин передал Идалии привет особо: "Полетике скажи, что за ее поцалуем явлюсь лично, а что-де на почте не принимают" (XV, 89),
Все ее письмо, хотя оно и посвящено весьма щекотливым денежным расчетам, исполнено внутреннего такта и какой-то особенной, присущей этой женщине милой ласковости.
Просьба Натальи Николаевны была настолько справедливой, что брат не мог ответить ей иначе, как согласием. Однако он начал выплату лишь с октября 1836 г. При жизни мужа Наталья Николаевна успела только один раз получить от Д. Н. Гончарова деньги - 1120 рублей, что составляло четвертую часть назначенного ей годового содержания. Рядом с огромной суммой долга, накопившегося за последний тяжелый год, эта цифра кажется особенно скромной.
О том, каково было душевное состояние Пушкина в эти дни, позволяют догадываться отдельные дошедшие до нас свидетельства. По-видимому, в конце лета 1836 г. Пушкин пережил момент острого отчаяния и крушения всех своих надежд. Побывавший у поэта на даче Н. А. Муханов рассказывал 30 августа у Карамзиных, что он нашел Пушкина "ужасно упадшим духом".lix Отзыв Муханова перекликается с уже известными нам строками из письма жены поэта.
Глубоко трагичны по мироощущению лирические произведения Пушкина, созданные в это время. 14 и 21 августа помечены два стихотворения, внутренне связанные между собой темой смерти и посмертной памяти: "Когда за городом задумчив я брожу__" и то, которое мы привыкли называть "Памятником".
По мнению М. П. Алексеева, сам поэт в момент создания стихотворения. "Я памятник себе воздвиг нерукотворный..." рассматривал его "как своего рода прощание с жизнью и творчеством в предчувствии близкой кончины".lx
В эти же дни на обороте листка, на котором записаны черновые строфы "Памятника", Пушкин набросал карандашом следующие строки:
"Пошли мне долгу жизнь и многие года!"
Зевеса вот о чем и всюду и всегда
Привыкли вы молить - но сколькими бедами
Исполнен долг<ой> век! Во-первых, [как] рубцами,
Лицо [морщинами покроется] - оно
..............превращено...
(III, 429)
(43)
Хотя мы знаем, что это фрагмент из начатого поэтом вольного перевода X сатиры Ювенала, строки эти, написанные одновременно с "Памятником", воспринимаются как знак того же душевного состояния, которое вызвало к жизни пушкинское прощальное стихотворение. "Здесь мы снова находим, хотя и недосказанную, навязчивую мысль о смерти и полную горечи насмешку над долголетием", - пишет М. П. Алексеев.lxi
И вместе с тем самый факт создания стихотворения "Я памятник себе воздвиг..." говорит о таком взлете вдохновения, который изнутри изживает трагическую коллизию, его породившую.
Как ни трудно складывались обстоятельства, и август и сентябрь 1836 г. прошли у Пушкина под знаком высокого творческого подъема. В сентябре он работал над беловой редакцией "Капитанской дочки". В конце месяца поэт отослал собственноручно переписанную им первую часть романа цензору П. А. Корсакову. Корсаков, у которого была репутация одного из самых образованных и доброжелательных цензоров, прислал Пушкину ответ на следующий день. Это было в высшей степени любезное письмо. П. А. Корсаков сообщал, что он только что прочел новое произведение Пушкина и готов хоть сейчас подписать его к печати. Первый читатель пушкинского романа высказался о нем с неподдельным восхищением: "С каким наслаждением я прочел его! или нет; не просто прочел - проглотил его! Нетерпеливо жду последующих глав" (XVI, 162). Это письмо было для поэта неожиданной радостью после всех злоключений с цензурой, которые ему пришлось пережить за этот год. Работу над беловым текстом романа Пушкин завершил три недели спустя. На последней странице рукописи он поставил дату: "19 окт. 1836". Так поэт отметил для себя 25-летие Лицея.
Рукописи Пушкина, помеченные этой датой, дают нам единственную в своем роде возможность увидеть, как работал поэт в ту осень.
19 октября Пушкин дописал заключительные страницы "Капитанской дочки". В этот же день он работал над стихотворением "Была пора: наш праздник молодой...". Приуроченное к лицейской годовщине, оно, как известно, осталось незавершенным. Днем Пушкин переписал набело те строфы, которые он успел закончить, с тем чтобы вечером прочесть их на встрече у М. Л. Яковлева. (44)
Этой же датой помечено и известное письмо Пушкина к Чаадаеву, значение которого выходит далеко за пределы частной переписки. Оно было ответом на публикацию чаадаевского "Философического письма" в "Телескопе", вызвавшего как раз в те дни широкий общественный резонанс. Продолжая свой давний спор с Чаадаевым, Пушкин писал ему 19 октября: "Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться <...> Я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя: как литератор - я раздражен, как человек с предрассудками - я оскорблен, - но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам бог ее дал".
Но о современном положении России он высказался с глубокой горечью, "...это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, справедливости -а истине, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству, - писал Пушкин, - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко. Но боюсь, чтобы ваши [религиозные] исторические воззрения вам не повредили" (XVI, 172 - 173, 393).
Когда через несколько дней разнеслись слухи о правительственных репрессиях, которые обрушились на Чаадаева и издателя "Телескопа", Пушкин решил свое письмо не отсылать. Он сделал на нем внизу приписку: "Ворон ворону глаза не выклюнет".lxii Но поэт читал это письмо своим друзьям и знакомым, и оно получило широкое распространение в списках.
Рабочий день поэта 19 октября кончился рано. Около четырех часов дня Пушкин вышел из дому и направился к М. Л. Яковлеву на традиционную встречу лицеистов первого выпуска. Но этот короткий осенний день по размаху и значительности того, что поэт успел сделать, напоминает благословенные дни его самой плодоносной болдинской осени.
Все эти месяцы Пушкин много времени и сил отдавал своему журналу. Несмотря на разочарования и потери, поэт не охладел к "Современнику" и не считал, что дело проиграно. Пушкин ответил безоговорочным отказом на предложение о реорганизации журнала, с которым к нему обратились в начале августа Одоевский и Краевский (XVII, 74 - 75). (45)
Решение, принятое поэтом, как нельзя лучше характеризует его отношение к своему журналу. Одоевский и Краевский предложили ему издавать "Современник" на паях, с тем, чтобы в ведении Пушкина осталась только литературная часты Разделы науки, критики и все прочие соиздатели хотели взять на себя, так же как сношения с типографией и книгопродавцами. Хотя издание журнала на паях избавило бы Пушкина от множества хлопот, он отверг этот проект. Поэт понимал, что после такой реорганизации "Современник" перестанет быть его голосом и потеряет свое направление.
Готовя к печати третий том, Пушкин стал на ходу исправлять промахи, допущенные им при издании первых номеров. Снизив тираж до 1200 экземпляров, издатель тем самым вдвое сократил типографские расходы. Почувствовав, что его журнал ориентирован на слишком узкий круг лиц, Пушкин поставил своей целью сделать "Современник" более интересным и занимательным для широкого круга образованных читателей. Начиная с третьего номера он стал уделять большее внимание публикации романов и повестей, т. е. тому отделу журнала, от которого зависел его успех. В третьем томе "Современника" Пушкин напечатал повесть Гоголя "Нос", в четвертом решил поместить свою "Капитанскую дочку", а в пятом рассчитывал опубликовать повесть Одоевского, который обещал ему для этого номера "Княжну Зизи" или "Сильфиду".
В третьем томе Пушкин поместил также ряд программных статей, написанных им специально для "Современника". Большая часть материалов этого номера принадлежала перу самого издателя.
Усилия Пушкина не были бесплодными. Осенью 1836 г. наметился перелом в читательских оценках журнала. Те же читатели, которые второй номер "Современника" находили бледным и скучным, совсем иначе отзывались о последующих номерах. Так, в письмах Карамзиных читаем: "Говорят, что третий том "Современника" очень хорош...", "...все находят, что он лучше остальных и должен вернуть Пушкину его былую популярность".lxiii Такого же мнения был и Анненков. Характеризуя пушкинский "Современник", он писал: "Третий том есть чуть ли не лучший том всего издания - по разнообразию и существенности своего содержания".lxiv Что же касается четвертого тома, то все известные нам отклики (46) на него полны восторгов по поводу "Капитанской дочки". Решение Пушкина опубликовать ее в журнале, безусловно, подняло престиж "Современника" у широкой публики, так что можно было рассчитывать на увеличение подписки в 1837 г.
Параллельно с этой поистине "неимоверной деятельностью", совершавшейся в тиши рабочего кабинета поэта, разворачивались события другого плана, за которыми с жадным вниманием следил весь великосветский Петербург.
8
Почти все лето - до августа - па островах, где жил Пушкин с семьей, было пусто и тихо. В июне - июле двор находился далеко: то в Царском Селе, то в Петергофе. Гвардия была на маневрах. Сестры Натальи Николаевны скучали и с нетерпением ожидали, когда начнутся летние балы на островах. "Наши острова еще мало оживлены из-за маневров, - писала 14 июля Екатерина Николаевна, - они кончаются четвертого, и тогда начнутся балы на водах и танцевальные вечера, а сейчас у нас только говорильные вечера, на них можно умереть со скуки...". Зато 1 августа Екатерина Гончарова в радостном возбуждении сообщила: "Завтра все полки вернутся в город, поэтому скоро начнутся наши балы. В четверг мы едем танцевать на воды".lxv
Кавалергардский полк после маневров разместился в Новой Деревне. Острова оживились. Начались балы в здании минеральных вод, расположенном неподалеку от каменноостровских дач.
Характерную сцену, происходившую в августе или в сентябре 1836 г., запечатлел в своих воспоминаниях один из современников поэта. Рассказывая о балах на минеральных водах, на которых любила бывать императрица, он писал: "Помню на одним из балов был и Александр Сергеевич Пушкин со- своею красавицей женою, Натальей Николаевной. Супруги невольно останавливали взоры всех. Бал кончился. Наталья Николаевна в ожидании экипажа стояла, прислонясь к колонне у входа, а военная молодежь, по преимуществу из кавалергардов, окружала ее, рассыпаясь в любезностях. Несколько в стороне, около другой колонны, стоял в задумчивости Александр Сергеевич, не принимая ни малейшего участия в этом разговоре...".lxvi (47)
По всей вероятности, в этом кружке военной молодежи стоял в тот вечер и Дантес. В августе, после долгого перерыва, он вновь появился в поле зрения Пушкина. Дантес не виделся с женой поэта более четырех месяцев. Он успел за это время сменить фамилию и именовался уже бароном Георгом Геккерном. Теперь у него было "три отечества и два имени".lxvii Но молодого авантюриста это не смущало. Он знал, что сделал еще один шаг по пути к успеху. Перед ним открылись двери дипломатических салонов и самых аристократических домов Петербурга, в которых был принят его приемный отец. Он прослыл богатым женихом. Вокруг его двойного имени возник некий романтический ореол, так как причины этого странного усыновления оставались неясными. Поговаривали даже, что он отпрыск королевской семьи; но возобладало мнение о том, что молодой человек - побочный сын посланника. Все это привлекло особое внимание к Дантесу.
"Молодой, красивый, дерзкий" Дантесlxviii жаждал закрепить свой успех. Веселый, остроумный, галантный, он хотел и умел нравиться. На него были направлены многие женские взоры. Он же стремился во что бы то ни стало добиться внимания "самой очаровательной женщины Петербурга" - H. H. Пушкиной.
Теперь Дантес не делал из своей страсти никакой тайны. Победа над этой женщиной сделалась для него вопросом самолюбия.
В августе, когда кавалергарды расположились в Новой Деревне, совсем рядом с каменноостровскими дачами, поручик Геккерн получил возможность встречаться с женой поэта гораздо чаще, чем в городе. Пользуясь свободой дачных нравов, он виделся с нею не только на вечерах, но и днем, во время прогулок. Дантес бывал с визитами и на даче у Пушкиных. Есть сведения о том, что влюбленная в него Екатерина Гончарова старалась "учащать возможность встреч" с ним. Дантес, флиртовавший со многими дамами, оказывал и ей внимание, чтобы иметь повод быть подле ее сестры.
Настойчивость Дантеса и пылкость его признаний вскружили голову Наталье Николаевне. Она поверила, что им движет "великая и возвышенная страсть", и, будучи женщиной очень неискушенной, не сумела вовремя остановить его.
Все это было замечено. Об этом заговорили в обще(48)стве. По словам барона Фризенгофа, который впоследствии стал мужем Александрины, "это было ухаживание более афишированное, чем это принято в обществе".lxix Так же характеризует положение и графиня Д. Ф. Фикельмон в своем дневнике: "Дантес, забывая всякую деликатность благоразумного человека, вопреки всем светским приличиям, обнаружил на глазах всего общества проявления восхищения, совершенно недопустимые по отношению к замужней женщине".lxx
По свидетельству Данзаса, именно в это время, в августе - сентябре, в обществе начались толки о жене Пушкина и Дантесе. Данзас рассказывал: "После одного или двух балов на минеральных водах, где были г-жа Пушкина и барон Дантес, по Петербургу вдруг разнеслись слухи, что Дантес ухаживает за женой Пушкина".lxxi
Осенью 1836 г. изменилась и тональность разговоров на эту тему в кругу близких Пушкину лиц. В их откликах теперь появляются тревожные интонации. Впервые они становятся заметны для нас в письме С. Н. Карамзиной от 19 сентября.
В своем письме Софья Николаевна подробно рассказывает о том, как были отпразднованы ее именины. В этот день в Царское Село к Карамзиным съехалось множество гостей. Перечисляя их, Софья Николаевна первым называет имя Пушкина: "Среди гостей были Пушкин с женой и Гончаровыми (все три ослепительные изяществом, красотой и невообразимыми талиями), мои братья, Дантес...". Далее С. Н. Карамзина перечисляет еще целый ряд имен. Характерно, что называя остальных гостей, она прежде всего упоминает о Дантесе, настолько велик в семье Карамзиных интерес к нему.
Рассказывая о веселом праздничном вечере и танцах, С. Н. Карамзина пишет: "Получился настоящий бал, и очень веселый, если судить по лицам гостей, всех, за исключением Александра Пушкина, который все время грустен, задумчив и чем-то озабочен <...> Его блуждающий, дикий, рассеянный взгляд с вызывающим тревогу вниманием останавливается лишь на его жене и Дантесе, который продолжает все те же штуки, что и прежде, - не отходя ни на шаг от Екатерины Гончаровой, он издали бросает нежные взгляды на Натали, с которой, в конце концов, все же танцевал мазурку. Жалко было смотреть на фигуру Пушкина, который стоял напротив них, в дверях, молчаливый, бледный и угрожающий!"lxxii (49)
Чувствуется, что Софья Николаевна с пристальным вниманием следит за действующими лицами открывшейся ей драмы. От нее не ускользает ни один жест, ни один взгляд. Создается даже впечатление, что она сгущает краски, но так или иначе письмо С. Н. Карамзиной говорит о том, что тревога Пушкина за жену никогда не проявлялась так явственно для окружающих, как в эти дни.
С. Н. Карамзина не упустила ни одной подробности этого вечера, касающейся Пушкина. Она передает и свой мимолетный разговор с поэтом: "Когда приехала графиня Строганова, я попросила Пушкина пойти поговорить с ней. Он было согласился, краснея" (все знали, что когда-то поэт был влюблен в юную Наталью Кочубей, которая потом вышла за графа Строганова, и что он навсегда сохранил к ней чувство почтительной нежности). "Как вдруг, продолжает свой рассказ Софья Николаевна, - вижу - он внезапно останавливается и с раздражением отворачивается. "Ну, что же?" - "Нет, не пойду, там уж сидит этот граф". - "Какой граф?". - "Д'Антес, Гекрен что ли!"".lxxiii
Пушкин не в силах сдержать своего раздражения против Дантеса. Его положение становится мучительным даже в этом дружественном ему кругу.
По-видимому, у Пушкина в это время возникали какие-то объяснения с женой. Но хотя поэт был глубоко встревожен создавшимся положением, он до поры до времени не принимал никаких решительных мер. Напротив, окружающим казалось, что Пушкин предоставил своей жене полную свободу. Он не запрещал ей видеться с Дантесам и, как вспоминала Д. Ф. Фикельмон, разрешил "своей молодой и очень красивой жене выезжать в свет без него".lxxiv
При тех отношениях, которые у него сложились с женой, Пушкин был убежден, что она ничего от него не скроет. "Я <...> знал, насколько жена моя заслуживает уважения и доверия", - так он скажет об этом позднее (XVI, 396). "Его доверие к ней было безгранично...", - свидетельствует Д. Ф. Фикельмон. Собственно, так же охарактеризовал сложившуюся осенью ситуацию и П. А. Вяземский. Он полагал, что Пушкин не воспользовался своей супружеской властью, чтобы вовремя предотвратить последствия этого ухаживания, потому что был "уверен в привязанности к себе своей жены и в чистоте ее помыслов".lxxv (50)
12 сентября Пушкины вернулись с дачи в город и поселились "на Мойке близ Конюшенного мосту в доме кн<ягини> Волконской" (XVI, 173).
В сентябре - октябре светский сезон в Петербурге еще не начался. Но Дантес находил возможность постоянно видеться с H. H. Пушкиной на небольших вечерах, подобных тому, который описала в своем сентябрьском письме С. Н. Карамзина.
Об одном из таких вечеров, состоявшемся у Геккернов, мы узнаем из письма Александра Карамзина. По словам Карамзина, 29 сентября сестры Гончаровы, по всей вероятности вместе с Натальей Николаевной, были па музыкальном вечере в доме нидерландского посланника, где давал концерт талантливый скрипач Иосиф Арто, чьи гастроли в Петербурге имели шумный успех. О присутствии Пушкина на вечере А. Карамзин не упоминает. Судя по этому письму, светские отношения между семьей поэта и Геккернами еще поддерживались.
Именно эти осенние месяцы (сентябрь - октябрь) имела в виду Д. Ф. Фикельмон, когда писала в своем дневнике: "То ли одно тщеславие госпожи Пушкиной было польщено и возбуждено, то ли Дантес действительно тронул и смутил ее сердце, как бы то ни было, она не могла больше отвергать или останавливать проявления этой необузданной любви <...> Было очевидно, что она совершенно потеряла способность обуздывать этого человека и он был решителен в намерении довести ее до крайности".lxxvi
Пушкин не мог не чувствовать этого. Мы не знаем никаких подробностей, касающихся взаимоотношений в семье поэта в это время, но известно, что в конце октября Пушкин был в особенно тревожном состоянии духа. Подавленное настроение поэта было замечено его лицейскими друзьями во время встречи, состоявшейся 19 октября.lxxvii
Об этом же свидетельствует и письмо поэта к отцу, написанное 20 октября. В нем Пушкин с горечью сообщал, что он не смог уехать в Михайловское: "В деревне я бы много работал; здесь я ничего не делаю, а только исхожу желчью" (XVI, 173, 394).
По-видимому, в эти осенние месяцы во взаимоотношениях Пушкина с женой возникла напряженность, никогда дотоле не существовавшая. До нас дошли лишь смутные (51) отголоски какого-то кризиса, имевшего место во второй половине октября.
Недавно стала известна запись о Дантесе, которую сделала в своем дневнике княжна Мария Барятинская. В двадцатых числах октября эта молодая особа из высокопоставленного аристократического семейства записала новость, которую обсуждали в их кругу: "Maman узнала через Тр<убецкого>, что его (Дантеса, - С. А.) отвергла госпожа Пушкина...".lxxviii Новость сообщил Александр Трубецкой - ближайший приятель поручика Геккерна по Кавалергардскому полку. Трубецкой, очевидно, услышал об этом от самого Жоржа Геккерна.
Видимо, Наталья Николаевна попыталась как-то изменить создавшуюся ситуацию, которая становилась опасной и для ее семейного мира, и для ее репутации. Можно полагать, что между нею и Дантесом состоялось еще какое-то объяснение, во время которого жена поэта дала отпор его назойливым домогательствам. По всей вероятности, именно в это время Дантесу было отказано от дома.
О том, что произошел какой-то кризис, свидетельствует и то, что как раз в эти дни в дело лично вмешался Геккерн-старший, который вообще сыграл во всей этой истории весьма неблаговидную роль. Пушкин позднее в своем обвинительном письме прямо назвал его сводником. Барон Геккерн немало содействовал тому, чтобы то, что было вначале в глазах самого Дантеса "возвышенной страстью", низвелось до уровня самой низкой интриги.
Встретив в двадцатых числах октября H. H. Пушкину на каком-то вечере, посланник позволил себе обратиться к ней с очень рискованными речами. Об этом разговоре нам известно из нескольких источников, и прежде всего из письма самого Пушкина. Александр Карамзин впоследствии сообщил, что это произошло в конце октября, во время болезни Дантеса: "Старик Геккерн сказал госпоже Пушкиной, что он (Дантес, - С. А.) умирает из-за нее, заклинал ее спасти его сына.. .".lxxix По словам Вяземского, Геккерн побуждал Наталью Николаевну "изменить своему долгу".lxxx Об этом разговоре знала и А. Н. Гончарова.lxxxi
Каковы были непосредственные мотивы, толкнувшие Геккерна на этот шаг, сказать нелегко. По-видимому, он вел двойную игру. Геккерн выполнял поручение своего приемного сына, который сделал его своим конфидентом, и в то же время с тайным злорадством заставлял краснеть (52) и трепетать от его намеков женщину, которую он ненавидел.
Молодая женщина не сумела дать отпор опытному интригану и, принужденная выслушивать его вкрадчивые речи, оказалась в очень неловком положении. В какую бы форму ни облек барон свои двусмысленные предложения, разговор этот, несомненно, глубоко задел Наталью Николаевну. Она чувствовала себя оскорбленной, но не посмела открыться мужу, так как понимала, что ее признание приведет к ужасному взрыву.
А несколько дней спустя жена поэта попала в еще более затруднительное и опасное положение, неожиданно для себя оказавшись наедине с Дантесом на квартире у Идалии Полетики.
Пушкин об этом ничего не знал.
1 ноября у Вяземских Пушкин читал "Капитанскую дочку". Чтение было приурочено к приезду Жуковского, который на воскресенье уехал из Царского Села в город. Для самого Пушкина это было такое же важное событие, как и для его слушателей: впервые после значительного перерыва поэт знакомил своих ближайших друзей с новой большой вещью. Присутствовавший на этом вечере старший сын Вяземских Павел потом вспоминал о "неизгладимом впечатлении", которое произвела на него "Капитанская дочка", прочитанная самим Пушкиным.lxxxii
2 ноября П. А. Вяземский в очередном письме в Москву сообщил о том, что в четвертом томе "Современника" будет опубликован новый роман Пушкина.
По всей вероятности, в тот же самый день произошел инцидент, который вплоть до настоящего времени остается одним из самых неясных эпизодов преддуэльной истории. На нем необходимо остановиться подробнее, ибо он до сих пор не получил точного истолкования.
НАКАНУНЕ 4 НОЯБРЯ
Как известно, существует целый ряд легенд, связанных с дуэльной историей Пушкина. Причем некоторые из них так прочно вошли в сознание многих поколений читателей, что воспринимаются всеми как события, дей(53)ствительно бывшие. Одна из таких легенд возникла на основе очень неясного слуха о свидании H. H. Пушкиной с Дантесом, состоявшемся на квартире Идалии Полетики.
Имя этой женщины не раз упоминается биографами поэта, но всегда с оттенком недоумения. И это неудивительно. Дошедшие до нас свидетельства о ее отношениях с Пушкиным настолько противоречивы, что связать их воедино как будто не представляется возможным. В истории взаимоотношений Полетики с Пушкиным есть какая-то загадка, которую пока не удалось прояснить.
В самом деле, мы знаем, что красавица Идалия была близкой приятельницей H. H. Пушкиной. Молодые женщины познакомились летом или осенью 1831 г., после переезда Пушкиных в Петербург. Побочная дочь графа Г. А. Строганова, бывшего в родстве с Н. И. Гончаровой, Идалия была принята в семье Пушкиных на правах родственницы. В письмах поэта к жене вплоть до 1836 г. встречаются упоминания об Идалии - и всегда в самом дружеском тоне. Так, в одном из болдинских писем 1833 г., посылая поклоны Вяземским и Карамзиным, Пушкин передал Идалии привет особо: "Полетике скажи, что за ее поцалуем явлюсь лично, а что-де на почте не принимают" (XV, 89),