Страница:
– О!
– Все идеологи, то есть и поэты тоже, суть мифографы. Они рассчитывают на последствие, то есть на постконкретизацию преабстракции…
– О! О мифе и абстракции, голубчик!
– Что вас больше устраивает, индукция или дедукция?
– Ab ovo usque, – начала она и поправилась: – Ab eques ad asinas.[1]
– Но… asini exiguo pabulo vivunt,[2] – отозвался К. М. и продолжал: Суть мира сего – в иерархии. На первом, животном, уровне – аллегория, выделение ведущего эстетического, нравственного, социального признака. На втором, человеческом, уровне – символ, то есть выделение двух и более аллегорий для получения идеологемы, присущей лишь данному социуму. На третьем, общечеловеческом, уровне – миф, то есть выделение двух и более символов для получения идеологемы, присущей человечеству. Миф – третье измерение аллегории. Аллегория может стать символом, а символ – мифом… Так что в качестве материала разговора…
– Превосходно! – восхитилась П. П. – Вы умничка, голубчик. Почему бы вам не писать романов?
– Помилуйте! – испугался К. М. – Ни за что. Прибавлять к той куче хлама, что накоплена отечественной словесностью? Разве что под угрозой смерти…
– Вот-вот, – разочарованно проговорила П. П., – все мы под угрозой смерти, а никого не уговоришь на роман.
– Канопус…
– Тоже отмахивается, даже руками машет. Говорит: я сумасшедший, но не до такой степени. Говорит: напишешь роман, а потом с тобой знаешь что произойдет? Говорит: не выбирай себе жены – вдовою быть ей, погибелью заражены узлы событий. Не предугадывай путей – все тупиковы, не отвергай своих цепей найдешь оковы.
– Прекрасно сказано, – подтвердил К. М. – Канопус – суть орел небопарный, сеятель светлопустынный. Он – эпиграф к вашей роли.
– Кто знает свои роли? – ответствовала П. П. – Кто читал свои эпиграфы? Может быть, – предположила она, – вы и есть тот самый Канопус, кого все ищут?
– Никак нет! – испугался К. М. – Каждый – сам себе Канопус. Плюнь в любого – попадешь в Канопуса.
– Спасибо, голубчик, вы меня успешно утешили. – И она повесила трубку неожиданно, так что К. М. не успел пожелать ей спокойной ночи.
Уснул он далеко за полночь. И хотя кресло у стола откидывалось, как в самолете, поза была неудобна и сон не в сон. Он погружался в полудремоту, густую, вязкую, и мерещилось болото, зловонное, булькающее миазмами, засасывающее так, что ноги с трудом выволакивались из тягучей жижи и слышался чавкающий всхлип, будто болото снова что-то или кого-то поглотило. А он все шел и шел, не чая выбраться к сухой тверди, и остановки движения не было, и появлялось желание лечь и никуда не двигаться. И тут он проснулся, оттого что в темном кабинете из окна лился ровный свет, проникающий пространство и вещи. К. М. повернулся и увидел над горизонтом километрах в пятидесяти яркое яблокообразное пятно, оно то останавливалось, то начинало двигаться. Опять прилетели, подумал К. М. и попытался заснуть и досмотреть, чем кончалась болотная эпопея, но заснуть не удавалось. И тут зазвонил телефон, тихо, не настойчиво, но внятно. К. М., обрадованный, что сможет разогнать навязчивую дремоту, бодро взял трубку и весело сказал:
– Доброе утро. Вас слушают. Говорите.
В ответ раздалось молчание, спокойное, выжидающее.
– Говорите же, – повторил К. М. упорнее и мягче, моделируя бархатистую твердость в голосе. – Если у вас что-то случилось и ваша беда не требует вмешательства милиции или «скорой помощи», расскажите мне, и мы вместе попытаемся выбраться из затруднений.
Ответа не последовало, но явственно слышалось чье-то дыхание, легкое и светлое, и К. М. продолжал:
– Вы можете быть совершенно уверены, что все, о чем вы мне расскажете, останется тайной для всех в этом мире, где не осталось никаких тайн. Вам требуется участливый, дельный, дружеский совет, не так ли? Если вы молчите, то так и есть… Ну хорошо, если вы не желаете раскрывать своего голоса, я попытаюсь по вашему дыханию определить, что произошло и что вы от меня хотите услышать.
Дыхание на миг прервалось, но затем снова возобновилось, и стало еще тише, еще светлее и ровнее.
– Очень хорошо, – сказал К. М. – Давайте сделаем так. Поскольку связь, электрическая или иная, у нас с вами установилась, я попробую, закрыв глаза, настроиться на вашу волну и попытаюсь угадать, кто вы и зачем…
Он откинулся в кресле, закрыл глаза, чтобы свет из окна не мешал сосредоточиться, и замолчал, с непонятным страхом ожидая, что там, на другом конце вдруг повесят трубку, и что-то важное, непроясненное исчезнет без следа. Он молчал минуты три, слушая все то же ровное светлое дыхание.
Сначала его внутреннее зрение было пусто – только рассеянный неяркий свет, но постепенно перед глазами обозначилось пятно, светлее, чем остальное поле, и это пятно начало обретать очертания, плавную пространственность.
– Кажется, вижу, – громко прошептал он. – Вы – молодая женщина. Вашего лица я пока не узнал, но вы – молодая женщина, это точно.
Дыхание в телефоне едва заметно изменило ритм, и К. М. понял, что угадал.
– Что-то птичье есть в вашем облике, – увереннее продолжал К. М. – Да, несомненно, что-то птичье. Какая-то мягкая и одновременно стремительная линия. Что-то предполетное, редкое и одновременно знакомое. Голова… округлая. Волосы… каштановые. Глаза светлые. Стоп, – поправил он себя, – цвет глаз неопределим, глаза закрыты большими непонятными очками, зачем?
Дыхание снова незаметно изменилось и снова стало тихим, ровным, светлым.
– Подбородок, – продолжал К. М., – нет, не вижу. Падает на лицо посторонняя тень.
Он не договорил, дыхание исчезло, и даже сигнала отбоя не было слышно. Он подул в телефонную трубку, постучал по рычагу аппарата – безуспешно: телефон умолк. Ну и дела, подумал К. М., как же мне завтра шефу доложить? Он вышел из-за стола, зажег свет, подошел к окну. Далекий объект, меняя очертания и источая бледный розовый свет, медленно всплывал вверх, уходя на северо-восток.
К. М. постоял у окна, наблюдая, затем походил по кабинету, пытался читать, но глаза не видели строчек и взор тщился ускользнуть за книгу, будто самое важное помещалось там, в пустоте. Затем он примостился поудобнее в кресле и мгновенно уснул.
Проснулся он ровно в шесть утра, ощущая в теле и голове странную свежесть и вдохновение. Хотелось двигаться вольно и размашисто, прыгать, петь, сочинять стихи. Это уж дудки, подумал он. Вышел из-за стола, вернул креслу его привычное положение. Оглядел кабинет, проверяя, закрыто ли окно, поднял трубку телефона, там был длинный гудок. Все в порядке, подумал он, анархия познания обретается утратой свободы заблуждений. Он долго ходил, курил, размышлял, что, возможно, напрасно связался с этой работой и что лучше всего бросить что есть и чего быть не должно.
Марина жила неподалеку, и путь к ней занял минут двадцать неторопливого хода.
Квартира была коммунальной, такой же огромной, как и та, где он жил сам. Входная дверь была приоткрыта, никаких звонков на стене не виделось, и К. М., войдя в гигантский коридор, направился вдоль дверей, отыскивая нужный номер. Он постучал осторожно, учитывая, что час ранний и люди спят.
– Входи, балда! – раздался приятный голос из-за двери.
К. М. вошел, огляделся. Большая комната, метров двадцать пять, заставленная мебелью, имела опрятный вид. Откуда-то из-за шкафа вышла женщина, черноволосая, лет тридцати, с живыми глазами, приятным, стремительного рисунка, лицом и остановилась, улыбаясь.
– А-а, это ты, балда номер четыре, проходи.
К. М., не отвечая, протянул коробку с наркотиком и собирался уйти, но Марина придержала его за рукав.
– Не злись, чудак человек. Я ко всем так обращаюсь. Для меня всякий мужик – балда. А ты, может, и не балда. Надо проверить. Проходи. – Она указала на диван у стены. – Да сними ты плащ и лапти. Вон вешалка. Внизу шлепанцы… Вот и молодец. Теперь проходи и садись. Дай-ка я тебя разгляжу, коллега.
Она села напротив на стул и уставилась в лицо К. М.
– Как отдежурил смену? Не надоело?
– Да вроде ничего. Только скучновато попервости. Читать надоело. А другим чем заняться – нечем.
– А это что у тебя за книга?
– «Война и мир».
– Помню, – сказала Марина, – про любовь.
– Отчего же непременно про любовь? Они землю пахали, ремесла заводили, дороги прокладывали. Во всякие времена дела много. Да и бездельников хватало всегда. Вот ведь и вы – не семеро по лавкам?
– Да, я одна, – сказала Марина, – но не бездельница. Я женщина с досугом, а это почти – с состоянием.
– Это хорошо, – солидно рассудил К. М., – досуг – это важно. Ученые люди говорят, в будущем, дале-е-оком-предале-е-еком, вся наша жизнь будет один досуг и ничего более.
– Да ну? – удивилась Марина, вскидывая тонкие брови. – Так ведь люди сопьются и вымрут от такого обилия.
– Неправда ваша, не вымрут. Они станут образованнее, энергичнее, тоньше, всемогущее…
– Да ты еще и романтик! – расхохоталась Марина и вздохнула. – Веришь в таких людей… Посмотреть бы на них. Слушай, любитель романов, хочешь чаю?
– Нет, благодарю, я домой пойду.
– Домой? – переспросила Марина. – У тебя есть дом? Большой? Небось, пятистенок? А при нем огород и всякие каретники, сараи, гумна и прочие службы?
– Это не дом, собственно, а комната небольшая. Узкая и длинная. Неправильной формы.
– Вот видишь, – улыбнулась Марина. – Так что же вы, в конце концов, скитальцы, получили? Кишку иль гроб? Иль государство Чили? А говоришь – дом. Так и про будущих людей врешь. А будут они мелкие, жадные, пузатые – не хочешь таких?.. Тебе у меня нравится?
– Нравится, – огляделся К. М. – У вас тут чисто, тепло. Солнца днем много. Соседи, небось, веселые…
– А я тебе нравлюсь? – спросила Марина серьезно, встала перед ним и распахнула халат, под которым ничего не было.
– Хорошее тело, – решил он. – Правильное. И на ощупь, наверное, приятное. В некоторых местах, полагаю, кожа, когда мокрая, под руками скрипит. Только вот лишние складочки обозначаются. Целлюлит?
Марина запахнулась и от смеха упала на стул. Она хохотала, раскачиваясь, показывая белые зубы, всплескивая руками.
– Ну, уморил, чудик! Ну, сокровище!
Отсмеявшись, строго спросила:
– Даже в лице не переменился! Ты что, без нервов?
– Почему я должен меняться, да еще и в лице? Что я, голой бабы не видал? А нервов у меня действительно маловато. Старая конструкция. Не предусмотрено обилие аксонов.
– Странно. А мой любовник говорит, что когда видит красивую женщину, тотчас слышит музыку сфер, верхней и нижней. Хочешь, я тебя утешу? Я умею любить…
– Нет, не хочу.
– Ты нормальный? Тебя давно свидетельствовали врачи?
– Нормальный. Не хочу любви без чувств.
– Молодец! – похвалила она. – Старинных книжек начитался.
– Да, русская литература богата русскими писателями.
– Чудик! – снова похвалила Марина. – Но ты мне нравишься. Ты прости, что я тебя балдой назвала. Ты полуидиот.
– Уже или еще? – глупо ухмыльнулся К. М. – Давай будем друзьями без всякого там секса и прочего, а?
– Ну что ж, – серьезно согласилась Марина, – давай.
– Вот и славно познакомились.
К. М. встал и направился к вешалке. Одевшись, обернулся к Марине. Она сидела на стуле и, с улыбкой глядя на К. М., покачивала головой.
– Я вспомнила, кто ты, – сказала она. – Мой друг старина Канопус написал стих о тебе. Ты – та карта, какой кто-то играет втемную, рубашкой кверху, ва-банк, и все летит к черту, чтобы затылком ощутить дыхание судьбы, у которой нет выбора. Что-то в этом духе.
– Славно. Горжусь. Можно мне заочно дружить с Канопусом?
– Валяй, если не наскучит.
– Жизнь – ужасно интересная и славная вещь, – сказал он с порога. – Можно спросить про интим? Вы… давно лекарствами балуетесь?
– Не помню. Редко. Когда накатит черная тоска. Есть у меня одна такая черная тоска, – накатывает. Тогда вкалываю пару кубиков счастья и – все небо в звездах. Хочешь попробовать?
– Я не обзавелся черной тоской. Все какая-то серенькая.
– Когда обзаведешься, будет поздно.
5
– Все идеологи, то есть и поэты тоже, суть мифографы. Они рассчитывают на последствие, то есть на постконкретизацию преабстракции…
– О! О мифе и абстракции, голубчик!
– Что вас больше устраивает, индукция или дедукция?
– Ab ovo usque, – начала она и поправилась: – Ab eques ad asinas.[1]
– Но… asini exiguo pabulo vivunt,[2] – отозвался К. М. и продолжал: Суть мира сего – в иерархии. На первом, животном, уровне – аллегория, выделение ведущего эстетического, нравственного, социального признака. На втором, человеческом, уровне – символ, то есть выделение двух и более аллегорий для получения идеологемы, присущей лишь данному социуму. На третьем, общечеловеческом, уровне – миф, то есть выделение двух и более символов для получения идеологемы, присущей человечеству. Миф – третье измерение аллегории. Аллегория может стать символом, а символ – мифом… Так что в качестве материала разговора…
– Превосходно! – восхитилась П. П. – Вы умничка, голубчик. Почему бы вам не писать романов?
– Помилуйте! – испугался К. М. – Ни за что. Прибавлять к той куче хлама, что накоплена отечественной словесностью? Разве что под угрозой смерти…
– Вот-вот, – разочарованно проговорила П. П., – все мы под угрозой смерти, а никого не уговоришь на роман.
– Канопус…
– Тоже отмахивается, даже руками машет. Говорит: я сумасшедший, но не до такой степени. Говорит: напишешь роман, а потом с тобой знаешь что произойдет? Говорит: не выбирай себе жены – вдовою быть ей, погибелью заражены узлы событий. Не предугадывай путей – все тупиковы, не отвергай своих цепей найдешь оковы.
– Прекрасно сказано, – подтвердил К. М. – Канопус – суть орел небопарный, сеятель светлопустынный. Он – эпиграф к вашей роли.
– Кто знает свои роли? – ответствовала П. П. – Кто читал свои эпиграфы? Может быть, – предположила она, – вы и есть тот самый Канопус, кого все ищут?
– Никак нет! – испугался К. М. – Каждый – сам себе Канопус. Плюнь в любого – попадешь в Канопуса.
– Спасибо, голубчик, вы меня успешно утешили. – И она повесила трубку неожиданно, так что К. М. не успел пожелать ей спокойной ночи.
Уснул он далеко за полночь. И хотя кресло у стола откидывалось, как в самолете, поза была неудобна и сон не в сон. Он погружался в полудремоту, густую, вязкую, и мерещилось болото, зловонное, булькающее миазмами, засасывающее так, что ноги с трудом выволакивались из тягучей жижи и слышался чавкающий всхлип, будто болото снова что-то или кого-то поглотило. А он все шел и шел, не чая выбраться к сухой тверди, и остановки движения не было, и появлялось желание лечь и никуда не двигаться. И тут он проснулся, оттого что в темном кабинете из окна лился ровный свет, проникающий пространство и вещи. К. М. повернулся и увидел над горизонтом километрах в пятидесяти яркое яблокообразное пятно, оно то останавливалось, то начинало двигаться. Опять прилетели, подумал К. М. и попытался заснуть и досмотреть, чем кончалась болотная эпопея, но заснуть не удавалось. И тут зазвонил телефон, тихо, не настойчиво, но внятно. К. М., обрадованный, что сможет разогнать навязчивую дремоту, бодро взял трубку и весело сказал:
– Доброе утро. Вас слушают. Говорите.
В ответ раздалось молчание, спокойное, выжидающее.
– Говорите же, – повторил К. М. упорнее и мягче, моделируя бархатистую твердость в голосе. – Если у вас что-то случилось и ваша беда не требует вмешательства милиции или «скорой помощи», расскажите мне, и мы вместе попытаемся выбраться из затруднений.
Ответа не последовало, но явственно слышалось чье-то дыхание, легкое и светлое, и К. М. продолжал:
– Вы можете быть совершенно уверены, что все, о чем вы мне расскажете, останется тайной для всех в этом мире, где не осталось никаких тайн. Вам требуется участливый, дельный, дружеский совет, не так ли? Если вы молчите, то так и есть… Ну хорошо, если вы не желаете раскрывать своего голоса, я попытаюсь по вашему дыханию определить, что произошло и что вы от меня хотите услышать.
Дыхание на миг прервалось, но затем снова возобновилось, и стало еще тише, еще светлее и ровнее.
– Очень хорошо, – сказал К. М. – Давайте сделаем так. Поскольку связь, электрическая или иная, у нас с вами установилась, я попробую, закрыв глаза, настроиться на вашу волну и попытаюсь угадать, кто вы и зачем…
Он откинулся в кресле, закрыл глаза, чтобы свет из окна не мешал сосредоточиться, и замолчал, с непонятным страхом ожидая, что там, на другом конце вдруг повесят трубку, и что-то важное, непроясненное исчезнет без следа. Он молчал минуты три, слушая все то же ровное светлое дыхание.
Сначала его внутреннее зрение было пусто – только рассеянный неяркий свет, но постепенно перед глазами обозначилось пятно, светлее, чем остальное поле, и это пятно начало обретать очертания, плавную пространственность.
– Кажется, вижу, – громко прошептал он. – Вы – молодая женщина. Вашего лица я пока не узнал, но вы – молодая женщина, это точно.
Дыхание в телефоне едва заметно изменило ритм, и К. М. понял, что угадал.
– Что-то птичье есть в вашем облике, – увереннее продолжал К. М. – Да, несомненно, что-то птичье. Какая-то мягкая и одновременно стремительная линия. Что-то предполетное, редкое и одновременно знакомое. Голова… округлая. Волосы… каштановые. Глаза светлые. Стоп, – поправил он себя, – цвет глаз неопределим, глаза закрыты большими непонятными очками, зачем?
Дыхание снова незаметно изменилось и снова стало тихим, ровным, светлым.
– Подбородок, – продолжал К. М., – нет, не вижу. Падает на лицо посторонняя тень.
Он не договорил, дыхание исчезло, и даже сигнала отбоя не было слышно. Он подул в телефонную трубку, постучал по рычагу аппарата – безуспешно: телефон умолк. Ну и дела, подумал К. М., как же мне завтра шефу доложить? Он вышел из-за стола, зажег свет, подошел к окну. Далекий объект, меняя очертания и источая бледный розовый свет, медленно всплывал вверх, уходя на северо-восток.
К. М. постоял у окна, наблюдая, затем походил по кабинету, пытался читать, но глаза не видели строчек и взор тщился ускользнуть за книгу, будто самое важное помещалось там, в пустоте. Затем он примостился поудобнее в кресле и мгновенно уснул.
Проснулся он ровно в шесть утра, ощущая в теле и голове странную свежесть и вдохновение. Хотелось двигаться вольно и размашисто, прыгать, петь, сочинять стихи. Это уж дудки, подумал он. Вышел из-за стола, вернул креслу его привычное положение. Оглядел кабинет, проверяя, закрыто ли окно, поднял трубку телефона, там был длинный гудок. Все в порядке, подумал он, анархия познания обретается утратой свободы заблуждений. Он долго ходил, курил, размышлял, что, возможно, напрасно связался с этой работой и что лучше всего бросить что есть и чего быть не должно.
Марина жила неподалеку, и путь к ней занял минут двадцать неторопливого хода.
Квартира была коммунальной, такой же огромной, как и та, где он жил сам. Входная дверь была приоткрыта, никаких звонков на стене не виделось, и К. М., войдя в гигантский коридор, направился вдоль дверей, отыскивая нужный номер. Он постучал осторожно, учитывая, что час ранний и люди спят.
– Входи, балда! – раздался приятный голос из-за двери.
К. М. вошел, огляделся. Большая комната, метров двадцать пять, заставленная мебелью, имела опрятный вид. Откуда-то из-за шкафа вышла женщина, черноволосая, лет тридцати, с живыми глазами, приятным, стремительного рисунка, лицом и остановилась, улыбаясь.
– А-а, это ты, балда номер четыре, проходи.
К. М., не отвечая, протянул коробку с наркотиком и собирался уйти, но Марина придержала его за рукав.
– Не злись, чудак человек. Я ко всем так обращаюсь. Для меня всякий мужик – балда. А ты, может, и не балда. Надо проверить. Проходи. – Она указала на диван у стены. – Да сними ты плащ и лапти. Вон вешалка. Внизу шлепанцы… Вот и молодец. Теперь проходи и садись. Дай-ка я тебя разгляжу, коллега.
Она села напротив на стул и уставилась в лицо К. М.
– Как отдежурил смену? Не надоело?
– Да вроде ничего. Только скучновато попервости. Читать надоело. А другим чем заняться – нечем.
– А это что у тебя за книга?
– «Война и мир».
– Помню, – сказала Марина, – про любовь.
– Отчего же непременно про любовь? Они землю пахали, ремесла заводили, дороги прокладывали. Во всякие времена дела много. Да и бездельников хватало всегда. Вот ведь и вы – не семеро по лавкам?
– Да, я одна, – сказала Марина, – но не бездельница. Я женщина с досугом, а это почти – с состоянием.
– Это хорошо, – солидно рассудил К. М., – досуг – это важно. Ученые люди говорят, в будущем, дале-е-оком-предале-е-еком, вся наша жизнь будет один досуг и ничего более.
– Да ну? – удивилась Марина, вскидывая тонкие брови. – Так ведь люди сопьются и вымрут от такого обилия.
– Неправда ваша, не вымрут. Они станут образованнее, энергичнее, тоньше, всемогущее…
– Да ты еще и романтик! – расхохоталась Марина и вздохнула. – Веришь в таких людей… Посмотреть бы на них. Слушай, любитель романов, хочешь чаю?
– Нет, благодарю, я домой пойду.
– Домой? – переспросила Марина. – У тебя есть дом? Большой? Небось, пятистенок? А при нем огород и всякие каретники, сараи, гумна и прочие службы?
– Это не дом, собственно, а комната небольшая. Узкая и длинная. Неправильной формы.
– Вот видишь, – улыбнулась Марина. – Так что же вы, в конце концов, скитальцы, получили? Кишку иль гроб? Иль государство Чили? А говоришь – дом. Так и про будущих людей врешь. А будут они мелкие, жадные, пузатые – не хочешь таких?.. Тебе у меня нравится?
– Нравится, – огляделся К. М. – У вас тут чисто, тепло. Солнца днем много. Соседи, небось, веселые…
– А я тебе нравлюсь? – спросила Марина серьезно, встала перед ним и распахнула халат, под которым ничего не было.
– Хорошее тело, – решил он. – Правильное. И на ощупь, наверное, приятное. В некоторых местах, полагаю, кожа, когда мокрая, под руками скрипит. Только вот лишние складочки обозначаются. Целлюлит?
Марина запахнулась и от смеха упала на стул. Она хохотала, раскачиваясь, показывая белые зубы, всплескивая руками.
– Ну, уморил, чудик! Ну, сокровище!
Отсмеявшись, строго спросила:
– Даже в лице не переменился! Ты что, без нервов?
– Почему я должен меняться, да еще и в лице? Что я, голой бабы не видал? А нервов у меня действительно маловато. Старая конструкция. Не предусмотрено обилие аксонов.
– Странно. А мой любовник говорит, что когда видит красивую женщину, тотчас слышит музыку сфер, верхней и нижней. Хочешь, я тебя утешу? Я умею любить…
– Нет, не хочу.
– Ты нормальный? Тебя давно свидетельствовали врачи?
– Нормальный. Не хочу любви без чувств.
– Молодец! – похвалила она. – Старинных книжек начитался.
– Да, русская литература богата русскими писателями.
– Чудик! – снова похвалила Марина. – Но ты мне нравишься. Ты прости, что я тебя балдой назвала. Ты полуидиот.
– Уже или еще? – глупо ухмыльнулся К. М. – Давай будем друзьями без всякого там секса и прочего, а?
– Ну что ж, – серьезно согласилась Марина, – давай.
– Вот и славно познакомились.
К. М. встал и направился к вешалке. Одевшись, обернулся к Марине. Она сидела на стуле и, с улыбкой глядя на К. М., покачивала головой.
– Я вспомнила, кто ты, – сказала она. – Мой друг старина Канопус написал стих о тебе. Ты – та карта, какой кто-то играет втемную, рубашкой кверху, ва-банк, и все летит к черту, чтобы затылком ощутить дыхание судьбы, у которой нет выбора. Что-то в этом духе.
– Славно. Горжусь. Можно мне заочно дружить с Канопусом?
– Валяй, если не наскучит.
– Жизнь – ужасно интересная и славная вещь, – сказал он с порога. – Можно спросить про интим? Вы… давно лекарствами балуетесь?
– Не помню. Редко. Когда накатит черная тоска. Есть у меня одна такая черная тоска, – накатывает. Тогда вкалываю пару кубиков счастья и – все небо в звездах. Хочешь попробовать?
– Я не обзавелся черной тоской. Все какая-то серенькая.
– Когда обзаведешься, будет поздно.
5
…времен и перемен свидетель давно б уже заметить мог что чем гнуснее добродетель тем притягательней порок но миллионы умных книжек доднесь толкуют дело так что станет-де злодей унижен и возвеличится добряк но тыщу лет без останова в пренебреженье естества идет потоком лжи основа поверх лавины плутовства и как в бредовом сновиденье полуживем а между тем есть старый способ отвлеченья от нерешенности проблем непредставимые идеи ума таланта чести зла что с вами мыслимо содеять когда вам просто несть числа не хлеб а лишь идея хлеба идея книги и жилья любви деревьев звуков неба суда полиции жулья и к вящей славе и корысти всех будущих полулюдей да здравствуют идеалисты животворители идей времен и перемен свидетель тверезый и не идиот в размах идеи добродетель себе по совести найдет но если этот путь непрочен как в злую стужу птичий свист тогда останься друг порочен порочно добр порочно чист…
Время незаметно исчезло из обихода. В городе, по сообщениям прессы, начиналось лето, происходила смена дня, ночи, но сами понедельники, среды и воскресенья утратили узаконенную последовательность, да и сутки с их часами, получасами и четверть-часами и минутами представлялись распорядком весьма отдаленным, не имеющим ни к чему никакого практического интереса.
Он отмыл комнату, оклеил обоями, на которых резвились птахи, подыскал в комиссионке сильно подержанную мебель, купил посуду, две рубашки, снежно-белую и сажно-черную, начал изредка брать в киоске газеты, и все это предполагало зримые величины процесса жизнеустройства.
Он снова начал было читать книги, но быстро понял, что написанное неправда, и вновь, как в юности, начало в нем нарастать нестерпимое желание истины, беспричинное, как душевное жжение, и оттого нетерпеливое.
И, как всегда, кстати оказывалась П. П., добродушно-пытливая, доброжелательно-выжидающая. Они встречались чуть не через день то за его, то за ее столом.
– А что, Прасковья Прокофьевна, – говаривал К. М. ввечеру, когда оставался дома, если погода не располагала к прогулкам, – а не попить ли нам чайку?
– И то дело, – соглашалась она, – чайник уж на столе.
И действительно, войдя в комнату старушки, он видел, что так и есть толстощекая матрешка настаивает под широкой ватной юбкой фарфоровый чайник с хорошим чаем. И сухарики были те же, со слегка угадываемой слабой горечью, перед сушкой вымоченные в травах. И серебряный поднос был тот же, но червленость на нем казалась гуще и темнее. И мрачный буфет, конечно же, был прежним, но и в нем сквозь старый лак виделась в фигурах и резнинах некая светлость.
– А что, – спрашивал К. М., – вещи-то меняются?
– Ни в коем случае, голубчик, они прежнее прежнего, это вы меняетесь.
– По каким признакам вы установили?
– Глаза ваши останавливаются на предметах, на каких вы сами их бы не остановили. Руки живут сами по себе, не находят места, как беспризорные. Походка изменилась, вы ходите по коридору несогласованно, левая и правая ноги шагают вразнобой. Вы стали чаще улыбаться. Ну и еще некоторые приметы указывают, что вы меняетесь в непривычную для вас сторону и еще не знаете, чем это обернется.
– Почему вы все это знаете наверное?
– Потому, голубчик, что я пережила свое тело и теперь живу чистым духом и, стало быть, вижу дальше и яснее.
– Вы можете предсказать мое будущее?
– Нет, голубчик, не могу предсказать, и если б могла, то не стала бы. Будущее – тот самый оборванный кусочек, какой у вас в запасе, – индивидуально, оно не имеет традиции и зависит от вас самих. Ваши рисунки судьбы – в ваших руках.
– А если этот рисунок выйдет таким неточным, неверным, таким отвратительным, что никто и смотреть на него не захочет?
– Не обессудьте, голубчик, – разводила П. П. сухими руками. – Да и кому охота смотреть на ваши рисунки? Разве что из великой любви к вам? А это тоже, знаете, проблема…
Взаимные споры доставляли им наслаждение. Логика П. П., профессионально заостренная, точная, непреклонная, ясная и одновременно витиеватая, лабиринтобезвыходная, была художественно убедительна. Со своей стороны К. М., не желавший признавать себя поверженным в споре, зорко следил за ходом диспутации и при малейшей оплошке противницы тотчас решительно устремлялся в образовавшуюся брешь. И часто попадал в ловушку.
Однажды утром – был конец мая – раздался стук в дверь и показалась причесанная голова Марины.
– Привет, чудик! К тебе можно? – Марина вошла целиком, тонкая и красивая, одетая в небесных оттенков брюки, кофточку и блузку, и все было тщательно подобрано, подготовлено, подогнано.
– Садись, – указал К. М. на свободное кресло, – на тебя работает институт красоты?
– Ты считаешь, у меня самой нет вкуса?
– Отчего же? – отвечал К. М., удивленный и визитом Марины, и особенно ее торжественным видом. – Ты не собираешься мне делать предложение?
– Разве я похожа на дуру? – рассмеялась Марина, показывая ровные белые зубы. – Ты мужик неплохой, но из тебя путного мужа не выделать. Я два раза ходила замуж и знаю, что это такое.
– Каким же должен быть муж? – без интереса спросил К. М.
– Уметь ходить на коротком поводке и не рыпаться. А в тебе сильны инстинкты свободы. Поводка не подобрать. Ты ненадежный, какой-то временный…
– Пусть так. Выкладывай, зачем пришла.
– Сегодня вечером шеф ведет нас в ресторан. Он послал меня подготовить тебя к этому радостному событию. Ты бывал в ресторане?
– Ресторан, баня, все не русские слова… Это что, надо бриться и вымыть уши?
– Да, шеф любит, чтобы за его столом сидели чистые, умытые, причесанные и со вкусом одетые гоминоиды.
– Я пас. У меня, возможно, есть вкус, но нет одежды. Мое нищенство анонимно, как братская могила. И за столом я скучный. Иди одна.
– Нет. Мне приказано привести тебя любой ценой. Убедить. Уговорить. Обольстить, если получится. Вплоть до применения насилия.
– Мой принцип, – гордо сказал К. М., – ne pas se laisser persuader.[3]
– Peau de balle![4] Ну пожалуйста, если ты хоть каплю меня любишь.
– Ни капли тебя не люблю, – рассмеялся К. М. – Но дело не в этом. Боюсь, что и там скучно. Все люди скучны, особенно в банях и ресторанах.
– Это я скучная?
– Ты нет. А шеф?
– Чудик. Шеф – один из неразгаданнейших людей времени.
– Ерунда. Самый интересный человек – моя соседка.
– Знаю. Шеф сказал, чтоб мы и П. П. привели с собой.
– Что-о? – опешил К. М. – Так вы все, сумасшедшие, знаете друг друга? Ладно. Если П. П. согласится…
– Умница, чудик, здраво рассуждаешь. Пойдем к старухе.
Они вышли в темный длинный коридор, едва различимый в слабом рассеянном свете из далекой кухни, и постучали в дверь.
П. П. читала журнал «Наука и жизнь» и тихо смеялась.
Она сняла с носа железные очки и из-подо лба зорко оглядела Марину, перевела взгляд на К. М.
– Это ваша пассия, голубчик?
– Всего лишь коллега по утешительству, – улыбнулся К. М.
– О! – удивилась П. П. – И много в вашем замечательном коллективе таких выразительных женщин? Тогда ломаного гроша не дам за вашу нравственность.
– Всю мою нравственность, до последней щепки, я отдал своим бывшим женам, – улыбнулся К. М., – а сейчас мы пришли пригласить вас скоротать вечерок в ресторане.
– В кабаке, – поправила П. П. – Ресторанов не строят, а прежние разрушены большевиками. Есть столовые, закусочные, блинные, забегаловки, как их там еще именуют у вас? Тошниловки, вот. И вы приглашаете меня, старуху, в кабак?
– В ресторан, – сказала Марина, – в последний хороший ресторан. Там чисто, светло, играет тихая музыка.
П. П. склонила голову, посмотрела одним глазом, как курица.
– Садитесь, – указала она величественным жестом, – и вы садитесь, голубчик. Вот так… А теперь скажите, милочка, вы хоть раз в жизни бывали в настоящем ресторане? Молчите, не возражайте. Я отвечу: нет, вы не знаете, что такое настоящий ресторан. Помню, до Февральской революции на Владимирском…
– Очень хорошо, – прервала ее Марина, боясь, что П. П. нырнет в воспоминания и выловить ее оттуда удастся не скоро. – Вот и пойдемте с нами, и у вас будет случай убедиться, что один настоящий ресторан все-таки сохранился, как памятник. И вообще в жизни все как прежде, и никаким большевикам этого не переделать.
П. П. склонила голову в другую сторону и посмотрела на К. М.
– Вы тоже полагаете, что я должна идти с вами?
– Непременно, – убежденно ответил он.
– Пусть станет по-вашему, – решила П. П. – Я пойду, если вы разрешите мне надеть голубое платье и шляпу с плюмажем. И непременно надо взять извозчика. Вы можете найти «ваньку» в этом городе?
– Двух «ванек», – обрадовалась Марина, – и расплачиваться с ними будем керенками.
– Спасибо, милочка, вы меня премного обяжете. – П. П. улыбалась издевательски. – И шампанское будет? Конечно, что же это я? Какое теперь шампанское? Так, моча разбавленная. А пирожные? Господи, хоть еще немного вдохну я запаха былых веселий…
– Благодарю вас. – Марина отступала к двери, боясь, что П. П. передумает. – В шесть вечера я зайду за вами и помогу собраться. Обещаю, вы будете иметь успех.
И она имела успех.
Первый, кого она поразила, был швейцар, по одежде похожий на швейцарца. Он с такой испуганной скоростью дернул дверь, что будто она сама, тяжелая, дубовая, ометаленная в углах, распахнулась, как от дуновения ветра. П. П. прошла сквозь каких-то людей в вестибюле, бросила на руки гардеробщику легкую накидку и вступила в зал.
Марина и К. М., наслаждаясь эффектом, плыли следом за П. П., как щепки за шхуной, вплывающей в охваченный солнцем порт. Волосы П. П. были уложены непостижимым образом, так что из-под шляпы их выглядывало раз в сто больше, чем было на самой голове. Длинное платье настоящего голубого шелка струилось и переливалось, как юное пламя. Сухие руки были обтянуты кружевными перчатками до локтя. В левой руке – тонкий резной костяной веер. Даже с бюстом П. П. что-то сделалось, высокая грудь вздымалась волнением. Взоры присутствующих тотчас обратились на эту фигуру, будто сошедшую с иллюстраций Ф. Морковкина к романам И. Тургенева.
А навстречу, расправляя плечи, пружиня походку, шел и улыбался крепким лицом Начтов, гостеприимный и щедрый, как новоиспеченный губернатор. Он подошел как раз в тот момент, когда П. П. подала ему руку.
– Мадам, – сказал Начтов по-русски, прикасаясь губами к перчатке, – я счастлив, что вы приняли мое приглашение на скромный балдеж…
– Льстец и шалун. – П. П. слегка ударила шефа веером по плечу. – Если будет скучно, я превращу вас в крысу. Скажите спасибо Мариночке, это она соорудила мне бюстик.
– Спасибо, Марина, – подмигнул Начтов, – считай, что тринадцатая получка тринадцатого месяца у тебя в кармане. Прошу к столу, – и шеф, поддерживая под локоть П. П., повел ее к закрытому тяжелыми шторами окну, где в стороне от остальных был воздвигнут накрытый стол. Как только они уселись, оркестр заиграл «Я вас любил последний раз лет пятьдесят тому назад…».
– Вы чародей, – мило улыбнулась П. П. – Откуда узнали, что это мой любимый романс?
– Я знаю вас по вашим прошлым страстям, мечтаниям, слезам.
– Ах, нет, нет, Александр Егорович, только не стихи. Они так странно волнуют душу. А я хочу сегодня пить на трезвое сердце.
– А где Канопус? – нахмурился Начтов. – Отчего я давно не вижу его в нашей компании?
– Не сердитесь на него, – проворковала П. П. – Он пишет стихи. Один известный поэт заказал ему книгу стихов. Триста шестьдесят пять стихотворений на каждый день. Полный катехизис обалдуя. По стиху на всякую будню. И он страшно занят. Даже эпиграммы на вас забросил.
– Вы все знаете друг друга? – спросил К. М. – Или дурачите меня?
– Зачем же вас дурачить, голубчик? Вы сами с этим превосходно справляетесь. А с Александром Егоровичем мы давние друзья… без малого сколько, Сашенька? Правильно. Шестьдесят лет. И вообще, голубчик, мы все знаем друг друга и даже с аналитиком знакомы. Это вы для всего и для всех tchouktcha йtranger aux intrigues.[5] Я бы даже сказала – чужой… Вы из других мест и других времен и сами не знаете толком, где ваши пенаты. А как узнаете, так тотчас усвищете куда-нибудь в Барселону или к канарейкам. Впрочем, давайте пить. Александр Егорович, распорядитесь.
– Гарсон! – звучно по-русски крикнул Начтов в глубину зала и помахал рукой. – Шампанского!
Пришло шампанское и закуски помимо тех, что уж были на столе, и скоро все стало как у людей, и Марину увел на середину зала кто-то усатый, и Начтов там же, на середине зала, вздрагивал и покачивался с какой-то девицей, и музыка прорывалась сквозь негромкий, но толстый шум голосов, и за столом остались П. П. и К. М.
– Не хмурьтесь, голубчик, – говорила П. П., отпивая из бокала птичьими глотками. – Все будет хорошо. Поверьте мне, старой колдунье. Судьба – моя давняя приятельница, и я попрошу, чтобы она устроила вам долгий-долгий праздник.
– Лучше пышные похороны, – мрачно изрек К. М.
– Это тривиально. Пышные похороны можно устроить и коту. А вам полагается долгий сладкий праздник. Чтоб душу щемило от страха конца. Чтоб сердце болело при виде лица. Чтоб глаза загорались при взгляде в глаза. Чтоб из них пробивалась скупая слеза… Тьфу ты, пропасть, простите, когда я пьянею, то начинаю говорить стихами. Так вы любите праздники?
Время незаметно исчезло из обихода. В городе, по сообщениям прессы, начиналось лето, происходила смена дня, ночи, но сами понедельники, среды и воскресенья утратили узаконенную последовательность, да и сутки с их часами, получасами и четверть-часами и минутами представлялись распорядком весьма отдаленным, не имеющим ни к чему никакого практического интереса.
Он отмыл комнату, оклеил обоями, на которых резвились птахи, подыскал в комиссионке сильно подержанную мебель, купил посуду, две рубашки, снежно-белую и сажно-черную, начал изредка брать в киоске газеты, и все это предполагало зримые величины процесса жизнеустройства.
Он снова начал было читать книги, но быстро понял, что написанное неправда, и вновь, как в юности, начало в нем нарастать нестерпимое желание истины, беспричинное, как душевное жжение, и оттого нетерпеливое.
И, как всегда, кстати оказывалась П. П., добродушно-пытливая, доброжелательно-выжидающая. Они встречались чуть не через день то за его, то за ее столом.
– А что, Прасковья Прокофьевна, – говаривал К. М. ввечеру, когда оставался дома, если погода не располагала к прогулкам, – а не попить ли нам чайку?
– И то дело, – соглашалась она, – чайник уж на столе.
И действительно, войдя в комнату старушки, он видел, что так и есть толстощекая матрешка настаивает под широкой ватной юбкой фарфоровый чайник с хорошим чаем. И сухарики были те же, со слегка угадываемой слабой горечью, перед сушкой вымоченные в травах. И серебряный поднос был тот же, но червленость на нем казалась гуще и темнее. И мрачный буфет, конечно же, был прежним, но и в нем сквозь старый лак виделась в фигурах и резнинах некая светлость.
– А что, – спрашивал К. М., – вещи-то меняются?
– Ни в коем случае, голубчик, они прежнее прежнего, это вы меняетесь.
– По каким признакам вы установили?
– Глаза ваши останавливаются на предметах, на каких вы сами их бы не остановили. Руки живут сами по себе, не находят места, как беспризорные. Походка изменилась, вы ходите по коридору несогласованно, левая и правая ноги шагают вразнобой. Вы стали чаще улыбаться. Ну и еще некоторые приметы указывают, что вы меняетесь в непривычную для вас сторону и еще не знаете, чем это обернется.
– Почему вы все это знаете наверное?
– Потому, голубчик, что я пережила свое тело и теперь живу чистым духом и, стало быть, вижу дальше и яснее.
– Вы можете предсказать мое будущее?
– Нет, голубчик, не могу предсказать, и если б могла, то не стала бы. Будущее – тот самый оборванный кусочек, какой у вас в запасе, – индивидуально, оно не имеет традиции и зависит от вас самих. Ваши рисунки судьбы – в ваших руках.
– А если этот рисунок выйдет таким неточным, неверным, таким отвратительным, что никто и смотреть на него не захочет?
– Не обессудьте, голубчик, – разводила П. П. сухими руками. – Да и кому охота смотреть на ваши рисунки? Разве что из великой любви к вам? А это тоже, знаете, проблема…
Взаимные споры доставляли им наслаждение. Логика П. П., профессионально заостренная, точная, непреклонная, ясная и одновременно витиеватая, лабиринтобезвыходная, была художественно убедительна. Со своей стороны К. М., не желавший признавать себя поверженным в споре, зорко следил за ходом диспутации и при малейшей оплошке противницы тотчас решительно устремлялся в образовавшуюся брешь. И часто попадал в ловушку.
Однажды утром – был конец мая – раздался стук в дверь и показалась причесанная голова Марины.
– Привет, чудик! К тебе можно? – Марина вошла целиком, тонкая и красивая, одетая в небесных оттенков брюки, кофточку и блузку, и все было тщательно подобрано, подготовлено, подогнано.
– Садись, – указал К. М. на свободное кресло, – на тебя работает институт красоты?
– Ты считаешь, у меня самой нет вкуса?
– Отчего же? – отвечал К. М., удивленный и визитом Марины, и особенно ее торжественным видом. – Ты не собираешься мне делать предложение?
– Разве я похожа на дуру? – рассмеялась Марина, показывая ровные белые зубы. – Ты мужик неплохой, но из тебя путного мужа не выделать. Я два раза ходила замуж и знаю, что это такое.
– Каким же должен быть муж? – без интереса спросил К. М.
– Уметь ходить на коротком поводке и не рыпаться. А в тебе сильны инстинкты свободы. Поводка не подобрать. Ты ненадежный, какой-то временный…
– Пусть так. Выкладывай, зачем пришла.
– Сегодня вечером шеф ведет нас в ресторан. Он послал меня подготовить тебя к этому радостному событию. Ты бывал в ресторане?
– Ресторан, баня, все не русские слова… Это что, надо бриться и вымыть уши?
– Да, шеф любит, чтобы за его столом сидели чистые, умытые, причесанные и со вкусом одетые гоминоиды.
– Я пас. У меня, возможно, есть вкус, но нет одежды. Мое нищенство анонимно, как братская могила. И за столом я скучный. Иди одна.
– Нет. Мне приказано привести тебя любой ценой. Убедить. Уговорить. Обольстить, если получится. Вплоть до применения насилия.
– Мой принцип, – гордо сказал К. М., – ne pas se laisser persuader.[3]
– Peau de balle![4] Ну пожалуйста, если ты хоть каплю меня любишь.
– Ни капли тебя не люблю, – рассмеялся К. М. – Но дело не в этом. Боюсь, что и там скучно. Все люди скучны, особенно в банях и ресторанах.
– Это я скучная?
– Ты нет. А шеф?
– Чудик. Шеф – один из неразгаданнейших людей времени.
– Ерунда. Самый интересный человек – моя соседка.
– Знаю. Шеф сказал, чтоб мы и П. П. привели с собой.
– Что-о? – опешил К. М. – Так вы все, сумасшедшие, знаете друг друга? Ладно. Если П. П. согласится…
– Умница, чудик, здраво рассуждаешь. Пойдем к старухе.
Они вышли в темный длинный коридор, едва различимый в слабом рассеянном свете из далекой кухни, и постучали в дверь.
П. П. читала журнал «Наука и жизнь» и тихо смеялась.
Она сняла с носа железные очки и из-подо лба зорко оглядела Марину, перевела взгляд на К. М.
– Это ваша пассия, голубчик?
– Всего лишь коллега по утешительству, – улыбнулся К. М.
– О! – удивилась П. П. – И много в вашем замечательном коллективе таких выразительных женщин? Тогда ломаного гроша не дам за вашу нравственность.
– Всю мою нравственность, до последней щепки, я отдал своим бывшим женам, – улыбнулся К. М., – а сейчас мы пришли пригласить вас скоротать вечерок в ресторане.
– В кабаке, – поправила П. П. – Ресторанов не строят, а прежние разрушены большевиками. Есть столовые, закусочные, блинные, забегаловки, как их там еще именуют у вас? Тошниловки, вот. И вы приглашаете меня, старуху, в кабак?
– В ресторан, – сказала Марина, – в последний хороший ресторан. Там чисто, светло, играет тихая музыка.
П. П. склонила голову, посмотрела одним глазом, как курица.
– Садитесь, – указала она величественным жестом, – и вы садитесь, голубчик. Вот так… А теперь скажите, милочка, вы хоть раз в жизни бывали в настоящем ресторане? Молчите, не возражайте. Я отвечу: нет, вы не знаете, что такое настоящий ресторан. Помню, до Февральской революции на Владимирском…
– Очень хорошо, – прервала ее Марина, боясь, что П. П. нырнет в воспоминания и выловить ее оттуда удастся не скоро. – Вот и пойдемте с нами, и у вас будет случай убедиться, что один настоящий ресторан все-таки сохранился, как памятник. И вообще в жизни все как прежде, и никаким большевикам этого не переделать.
П. П. склонила голову в другую сторону и посмотрела на К. М.
– Вы тоже полагаете, что я должна идти с вами?
– Непременно, – убежденно ответил он.
– Пусть станет по-вашему, – решила П. П. – Я пойду, если вы разрешите мне надеть голубое платье и шляпу с плюмажем. И непременно надо взять извозчика. Вы можете найти «ваньку» в этом городе?
– Двух «ванек», – обрадовалась Марина, – и расплачиваться с ними будем керенками.
– Спасибо, милочка, вы меня премного обяжете. – П. П. улыбалась издевательски. – И шампанское будет? Конечно, что же это я? Какое теперь шампанское? Так, моча разбавленная. А пирожные? Господи, хоть еще немного вдохну я запаха былых веселий…
– Благодарю вас. – Марина отступала к двери, боясь, что П. П. передумает. – В шесть вечера я зайду за вами и помогу собраться. Обещаю, вы будете иметь успех.
И она имела успех.
Первый, кого она поразила, был швейцар, по одежде похожий на швейцарца. Он с такой испуганной скоростью дернул дверь, что будто она сама, тяжелая, дубовая, ометаленная в углах, распахнулась, как от дуновения ветра. П. П. прошла сквозь каких-то людей в вестибюле, бросила на руки гардеробщику легкую накидку и вступила в зал.
Марина и К. М., наслаждаясь эффектом, плыли следом за П. П., как щепки за шхуной, вплывающей в охваченный солнцем порт. Волосы П. П. были уложены непостижимым образом, так что из-под шляпы их выглядывало раз в сто больше, чем было на самой голове. Длинное платье настоящего голубого шелка струилось и переливалось, как юное пламя. Сухие руки были обтянуты кружевными перчатками до локтя. В левой руке – тонкий резной костяной веер. Даже с бюстом П. П. что-то сделалось, высокая грудь вздымалась волнением. Взоры присутствующих тотчас обратились на эту фигуру, будто сошедшую с иллюстраций Ф. Морковкина к романам И. Тургенева.
А навстречу, расправляя плечи, пружиня походку, шел и улыбался крепким лицом Начтов, гостеприимный и щедрый, как новоиспеченный губернатор. Он подошел как раз в тот момент, когда П. П. подала ему руку.
– Мадам, – сказал Начтов по-русски, прикасаясь губами к перчатке, – я счастлив, что вы приняли мое приглашение на скромный балдеж…
– Льстец и шалун. – П. П. слегка ударила шефа веером по плечу. – Если будет скучно, я превращу вас в крысу. Скажите спасибо Мариночке, это она соорудила мне бюстик.
– Спасибо, Марина, – подмигнул Начтов, – считай, что тринадцатая получка тринадцатого месяца у тебя в кармане. Прошу к столу, – и шеф, поддерживая под локоть П. П., повел ее к закрытому тяжелыми шторами окну, где в стороне от остальных был воздвигнут накрытый стол. Как только они уселись, оркестр заиграл «Я вас любил последний раз лет пятьдесят тому назад…».
– Вы чародей, – мило улыбнулась П. П. – Откуда узнали, что это мой любимый романс?
– Я знаю вас по вашим прошлым страстям, мечтаниям, слезам.
– Ах, нет, нет, Александр Егорович, только не стихи. Они так странно волнуют душу. А я хочу сегодня пить на трезвое сердце.
– А где Канопус? – нахмурился Начтов. – Отчего я давно не вижу его в нашей компании?
– Не сердитесь на него, – проворковала П. П. – Он пишет стихи. Один известный поэт заказал ему книгу стихов. Триста шестьдесят пять стихотворений на каждый день. Полный катехизис обалдуя. По стиху на всякую будню. И он страшно занят. Даже эпиграммы на вас забросил.
– Вы все знаете друг друга? – спросил К. М. – Или дурачите меня?
– Зачем же вас дурачить, голубчик? Вы сами с этим превосходно справляетесь. А с Александром Егоровичем мы давние друзья… без малого сколько, Сашенька? Правильно. Шестьдесят лет. И вообще, голубчик, мы все знаем друг друга и даже с аналитиком знакомы. Это вы для всего и для всех tchouktcha йtranger aux intrigues.[5] Я бы даже сказала – чужой… Вы из других мест и других времен и сами не знаете толком, где ваши пенаты. А как узнаете, так тотчас усвищете куда-нибудь в Барселону или к канарейкам. Впрочем, давайте пить. Александр Егорович, распорядитесь.
– Гарсон! – звучно по-русски крикнул Начтов в глубину зала и помахал рукой. – Шампанского!
Пришло шампанское и закуски помимо тех, что уж были на столе, и скоро все стало как у людей, и Марину увел на середину зала кто-то усатый, и Начтов там же, на середине зала, вздрагивал и покачивался с какой-то девицей, и музыка прорывалась сквозь негромкий, но толстый шум голосов, и за столом остались П. П. и К. М.
– Не хмурьтесь, голубчик, – говорила П. П., отпивая из бокала птичьими глотками. – Все будет хорошо. Поверьте мне, старой колдунье. Судьба – моя давняя приятельница, и я попрошу, чтобы она устроила вам долгий-долгий праздник.
– Лучше пышные похороны, – мрачно изрек К. М.
– Это тривиально. Пышные похороны можно устроить и коту. А вам полагается долгий сладкий праздник. Чтоб душу щемило от страха конца. Чтоб сердце болело при виде лица. Чтоб глаза загорались при взгляде в глаза. Чтоб из них пробивалась скупая слеза… Тьфу ты, пропасть, простите, когда я пьянею, то начинаю говорить стихами. Так вы любите праздники?