Адамов Аркадий Григорьевич. Петля (Инспектор Лосев - 2)

   - Отец ваш сейчас жив?
   - Не знаю, - Нина хмурится. - Он давно нам не отец.
   - Ну, а Вера так принца и не встретила? - спрашиваю я.
   - Теперь, знаете, другие принцы, - рассудительно говорит Нина. Верочка никак не хотела этого понять. Вот мой Витя - это принц! Он же сделает все, что я захочу. И достанет все. Как у О'Генри я недавно читала. Помните? Она среди зимы захотела персик. И ее возлюбленный - он гангстер был - достал. Даже стрелял в кого-то. Вот это любовь. А она говорит: "Я же просила апельсин". Представляете?
   - Почему вы думаете, что Вера ждала какого-то принца? - интересуюсь я.
   - Как - почему? Она же говорила. И вообще... Она очень чувствительная была. Знаете, над книжкой даже иногда плакала. Это уж совсем смешно. В наш век. Сейчас книжки пишут, чтобы горизонт расширять, а не плакать над ними. Вы со мной согласны? Витя говорит, что нервные клетки надо беречь. Нервные клетки не восстанавливаются. Вы про это когда-нибудь слышали?
   - Да, слыхал.
   - Вот, вот. Я, например, люблю книги, где большая любовь, благородная, чистая, чтобы хоть на минуту забыться, унестись. А философия, она для пожилых. А Верочка вот по-другому смотрела. Она говорила, есть люди интеллигентные, образованные, а есть полуинтеллигентные, полуобразованные. И вот эти "полу", значит, опаснее, чем совсем необразованные. Чепуха, правда? Хорошо одеться, красиво квартиру обставить - это что, не интеллигентность разве? В человеке все должно быть красиво - и тело, и душа, и одежда. Это же Горький сказал. Или Чехов, я точно не помню. Но разве теперь я Верочке что-нибудь докажу? - Нина глотает слезы. - Разве она меня услышит?
   Ох, что-то много было недосказано и недоспорено между сестрами. И это даже сейчас гложет Нину, не дает ей покоя.
   Вот ушла из жизни тихая, скромная, мечтательная, совсем непрактичная девушка, а с каким волнением и беспокойством, что ли, вспоминают ее самые разные люди, словно растревожила она их чем-то.
   - Скажите, - снова спрашиваю я, - а были у Веры какие-нибудь неприятности в последнее время? Или какая-нибудь беда?
   - Вы знаете, - Нина поднимает на меня полные слез глаза, - она же из всего делала трагедию, из каждого пустяка.
   - Ну, например.
   - Например? Вот хотя бы поухаживает за ней ее начальник, подарок какой-нибудь сделает. Уже трагедия. И брать, конечно, не желает. А ведь он тоже мужчина. Ему молодая и красивая женщина не безразлична. И что тут такого, правда?
   - Подарок подарку рознь, - туманно отвечаю я.
   - Вот именно! - подхватывает Нина и даже всплескивает руками. - Ведь не дом, не автомобиль дарит. Не разорится из-за нее. Только ради внимания, пустяк какой-нибудь.
   - Что же он ей, например, дарил?
   - Пытался. Я же вам говорю: она ничего не принимала.
   - Ну, пытался.
   - Прелестную сумочку, например. Мы потом такую у одной иностранки видели, Вера мне показала. Умереть можно, какая сумочка. Ну, что еще? Да? Шкурку на воротник хотел подарить. Норку. Ему откуда-то привезли. Ну, всякую мелочь еще. То помаду, то пудру заграничную. А однажды путевку хотел подарить.
   - Дорогие, однако, подарки, - замечаю я.
   - Вы что думаете, у них связь была? - оскорбляется Нина.
   - Ну что вы! Просто удивляюсь.
   Я и в самом деле удивляюсь. С какой стати Меншутин преподносил своей секретарше такие подарки? Пытался ухаживать? Уж не из-за этого ли... Да нет, чепуха! Она его благополучно отшила, после чего он даже познакомил ее с женой и разыгрывал из себя эдакого старшего друга. Ну, была минутная слабость у человека, увлекся. А потом одумался. С кем не случается! Да, конечно, скорей всего так и было.
   - Кто еще за Верой ухаживал, вы не знаете?
   - Нет, - грустно качает головой Нина и, вздохнув, снова достает сигареты.
   Прикурив, она глубоко и жадно затягивается. Глаза ее по-прежнему полны слез. Она все-таки любила сестру и тяжело переживает случившееся.
   - Верочка была ужасно скрытной, - вздохнув, говорит Нина. - Она все в себе переживала, словечка из нее не вытянешь. Мамочка наша ей всегда говорила, когда еще детьми были: "Не молчи, расскажи, самой легче будет". А Верочка сожмет губки, насупится, так и уходит. Она еще, знаете, очень гордая была, - добавляет Нина таким тоном, словно сообщает о каком-то пороке или физическом недостатке.
   И тон этот напоминает мне совсем о другом.
   - Кажется, Вера больна была? И путевку ей трудно было достать в этом году летом?
   - Кто это вам сказал? - снова оскорбляется Нина. - Да Витя любую путевку ей мог достать! Куда хотите.
   - Почему же она не поехала летом?
   - Не хотела.
   - Может быть, начальник не отпустил?
   - Да вы что? Он ее просто упрашивал. Господи, мне бы такого начальника.
   - А у вас какой? - улыбаюсь я.
   - У меня старый дурак, который без меня давно бы в тюрьму сел, - резко отвечает Нина.
   - Ого! Кем же вы работаете?
   - Бухгалтером.
   - А ваш муж?
   - Он экономист, - неожиданно скромно отвечает Нина. - Кончил Плехановский. Я, между прочим, тоже в этом году его кончила. Сейчас ведь без высшего образования нельзя, особенно культурному человеку. И, между прочим, мужчины очень это в женщинах ценят, правда? Тем более и за границу теперь с женами ездят. Мы с Витей в Болгарии были, в Венгрии, в Австрии даже.
   Увлекаясь, Нина легко уходит в сторону от разговора. Это вообще, как вы уже заметили, редкая болтушка, кроме всех других ее достоинств, конечно.
   - Но почему же все-таки Вера не хотела ехать лечиться летом? спрашиваю я.
   - Я же сказала: не знаю.
   Но я ей почему-то не верю.
   - Нина, - серьезно говорю я, - мы ведем не пустой разговор. И с моей стороны это не простое любопытство. Ведь мы до сих пор не знаем, что случилось с Верой. Но мы должны это узнать. И вы обязаны нам помочь.
   Нина отворачивается и тихо говорит:
   - Что случилось, что случилось... Нет ее - вот что случилось. Никогда я ее больше не увижу, не обниму. А как это случилось, уже все равно.
   - Нет, не все равно, - возражаю я. - Если в этом кто-то виноват, он должен быть наказан. Так требует закон. И так требует совесть. Но нам надо сначала найти его, этого человека. Если, конечно, он вообще существует.
   - Все это понятно, - с раздражением отвечает Нина. - Что вы как газету читаете? И без вас прекрасно понимаю, не волнуйтесь.
   "Что это с ней? - удивленно спрашиваю я себя. - Почему вдруг такая враждебность, что я такого сказал?"
   - Ладно, - говорю я. - Обещаю вам не волноваться. Но ответьте мне: почему Вера не хотела ехать лечиться летом?
   Нина резко выпаливает:
   - Потому что не хотела встречаться с одним человеком, ясно вам?
   - Не совсем. Кто этот человек?
   - Не знаю. Ну, честное слово, не знаю, - она прижимает руки к груди, и губы ее начинают снова дрожать. - Это я уж сама догадалась. Верочка мне ничего про него не говорила. Ну, ничегошеньки! Словно я чужая ей была. Она не верила, что я ее пойму. Вот почему. А кто же ее понял бы, как не я, ее сестра? Ведь у нас больше никого на свете нет. Ой, господи!.. Ведь это у меня теперь на свете никого нет!..
   Она закрывает руками лицо и горько, навзрыд плачет, впервые за все время нашего разговора. Мне кажется, что она только сейчас по-настоящему поняла, какое горе ее постигло.
   Я курю и жду, когда она успокоится. Я не могу, да и не хочу ее утешать. Наконец-то она поняла. Так уж пусть и переживет это по-настоящему.
   Постепенно Нина успокаивается, вытирает слезы и глубоко вздыхает. А меня вдруг осеняет одна мысль.
   - Нина, - говорю я, - покажите мне Верин альбом со всякими фотографиями. Есть у нее такой альбом?
   - Конечно, есть, - отвечает Нина. - Она там совсем маленькой снята, с мамочкой. И со мной тоже. А потом школьницей. Такая хорошенькая. Сейчас я вам покажу.
   Ей самой захотелось взглянуть на этот альбом. Она торопливо роется в ящиках туалетного столика и наконец извлекает небольшой альбом для фотографий в пухлом цветном переплете. Часть фотографий вставлена в прорези плотных страниц, а часть просто вложена между страницами, это, вероятно, последние.
   Мы с Ниной медленно, осторожно перелистываем страницы. Маленькая девочка, просто пузырь вначале, постепенно превращается в неуклюжего, голенастого подростка и, наконец, в стройную, очень красивую девушку с большими, задумчивыми глазами.
   Нина что-то рассказывает мне, что-то, волнуясь, вспоминает из событий тех, детских лет. Я не очень вникаю в ее слова. Я жду, когда она возьмет в руки и начнет перебирать последние Верины фотографии.
   Вот они!.. А вот и то, что мне нужно!
   Вскоре я прощаюсь. Нина провожает меня до двери. Она еще остается. Ей хочется побыть одной в этой разоренной, опустевшей комнате. Одной. При этом в глазах у Нины такое отчаяние, что я прощаю ей все, что она наговорила мне лишнего за эти два часа. Так сильно, как она, Веру все-таки никто не любил. Так мне сейчас кажется, во всяком случае.
   По дороге к себе в отдел я пытаюсь в который уже раз продумать все, что стало нам известно по этому запутанному делу. Мне кажется, убийство Веры начинает решительно перевешивать все другие версии и получает все новые подтверждения. И самое главное здесь - странное поведение обоих грузчиков, Мухина и Зинченко. Если люди не причастны к преступлению, они не будут скрываться, заметать следы, явно бояться чего-то и уж конечно они не будут так отчаянно сопротивляться, когда их обнаружат, а тем более стрелять, да еще в работников милиции. Последнее означает, что им уже нечего терять, что это отпетые бандиты и могут пойти на все. Но что означает, что им нечего терять? Это, скорей всего, означает, что у них за спиной такое преступление, страшнее которого и опасней ничего быть не может, и большего наказания, чем за него, они уже получить тоже не могут. А поскольку нами твердо установлено, что именно эти двое были в тот самый вечер и даже в тот самый час там, где произошло преступление, где погибла Вера, то вполне естественно предположить, что именно они-то и совершили преступление.
   Правда, тут остается еще много неясного. И прежде всего - ограбление Вериной комнаты. Кто это совершил? Те же Мухин и Зинченко? Но как они могли узнать адрес? Ведь они не были раньше знакомы с Верой, они случайно столкнулись с ней. И как они смогли проникнуть в квартиру? Нашли ключ в сумочке? Узнали по паспорту адрес? Нет, это слишком сложно. К тому же ключи-то ведь остались в сумочке. Значит, Мухин и Зинченко исключаются, и ограбил комнату Веры кто-то другой? Кто же? Слесарь Жилкин назвал Вериного соседа, Горбачева. Но с какой стати он вдруг будет грабить свою соседку? И что она убита, он тоже не мог знать. И тем более не мог совершить это преступление. Горбачев вообще только на одну ночь появился в Москве и при этом вряд ли успел побывать дома, ведь он должен был безотлучно находиться в своем вагоне-ресторане. Но почему тогда на него указывает Жилкин? А интересно, этот Жилкин не узнает, допустим, Ивана Зинченко?..
   Но вот и моя остановка. Я выскакиваю из троллейбуса и торопливо пересекаю улицу. Движение сегодня заметно меньше, чем обычно. Сегодня суббота. Вот такая у меня суббота, как видите. У нас у всех, точнее говоря. И когда и чем эта суббота кончится, никто не знает. Оказывается, ровно неделю мы занимаемся уже делом о смерти Веры Топилиной, как раз с понедельника. Сколько людей и событий промелькнуло за это время! Но дело далеко от завершения, и даже окончательной ясности в нем тоже пока нет. Сейчас я очень рассчитываю на допрос Ивана Зинченко. Надеюсь, он уже пришел в себя после ночных событий.
   И вдруг я на секунду останавливаюсь. Я вспоминаю о Грише Воловиче. Для него ночные события оказались последними в жизни. Он-то уж никогда не придет в себя после них. Проклятая работа! Там, где люди, обыкновенные люди, естественно стараются избегнуть опасностей, особенно таких бессмысленных, как бандитская пуля или нож, мы почему-то обязаны эти опасности искать, идти им навстречу. Обязаны! И вот Гриша пошел им навстречу, пошел, спасая товарища, - это тоже нельзя забыть.
   Я поднимаюсь к себе в отдел, и Петя Шухмин мне сообщает, что Кузьмич и Виктор Анатольевич Исаев, наш следователь, куда-то выехали после допроса Зинченко. Я понимаю, они заняты Мухиным, только Мухиным, это сейчас главное. Вооруженный бандит на свободе!
   - Сами занялись, - многозначительно заключает Петя. - А тебе Виктор Анатольевич разрешил еще раз допросить Зинченко. Так что валяй действуй.
   Петя в своем репертуаре: валяй действуй. Если бы он дал себе труд минуту подумать, то, наверное, понял бы, что все не так просто. Я не могу допрашивать Зинченко, пока не поговорю с Кузьмичом. Ведь он уже его допрашивал, уже составил впечатление об этом парне, уже, возможно, нащупал что-то в его характере, в манерах, в поведении. И потому Кузьмич может мне дать важный совет, как строить допрос. А может быть, Зинченко уже что-то рассказал, в чем-то признался Кузьмичу? Даже наверное, у Кузьмича бесплодных допросов не бывает. Да и Виктор Анатольевич следователь знающий и опытный, допрашивать тоже умеет.
   Короче говоря, приходится ждать, пока приедет Кузьмич. Пользуясь этой вынужденной паузой, я звоню в больницу к Игорю. Я уже три дня у него не был, а вчера даже не звонил. Бешеный какой-то был вчера день, вы же знаете. Дежурные в справочном бюро больницы нас уже всех знают. Ведь мы обычно не просто задаем короткий вопрос о состоянии больного, а стараемся их разговорить, расположить к себе и выведать у них побольше сведений о нашем друге. Поскольку на обоих концах провода оказываются молодые, веселые и разговорчивые люди, то дружеские контакты у нас возникают мгновенно и действуют безотказно.
   Вот и сейчас дежурная сообщает мне об Игоре такие подробности, которые вообще-то сообщать не принято. Ей самой, я чувствую, интересно поболтать со мной. Кроме всего прочего, романтическая сторона нашей профессии оказывает на девушек неотразимое впечатление.
   В этом самом смысле нам приходится гораздо труднее, чем, предположим, полярникам, морякам, разведчикам или космонавтам. Ведь мы вынуждены действовать на глазах у сотен людей во многих уголках страны одновременно, в самых запутанных и трагических ситуациях. А это, согласитесь, совсем не просто. И ведь тут ничего не скроешь, ты не во льдах, не в космосе, не за кордоном, ты все время среди людей, взволнованных людей, которые знают, что произошло, и знают, чем ты занят. Нет, по-моему, более просматриваемой со всех сторон профессии, чем наша. Вот попробуй и произведи неотразимое впечатление, в том числе и на медицинских сестер.
   Тем не менее последнее нам вполне удается, и об Игоре мы всегда имеем, как я уже сказал, самую подробную информацию.
   - Зиночка, а ему ничего не надо привезти? - спрашиваю я.
   - Все есть. Я сегодня утром к нему забегала. Смеется уже.
   - А вчера у него кто-нибудь был, не знаете?
   - Как всегда, та девушка. Высокая такая, рыжая. Знаете, наверное. А это кто, жена? Девочки наши что-то сомневаются.
   Как ей сказать, кто такая для Игоря эта девушка? Это пока не жена, но самый близкий Игорю человек. С женой Игорь расстался. Какая это была длинная и мучительная история! Даже для меня. Но я все больше прихожу к убеждению, что так должно было рано или поздно случиться. Скоро, наверное, Игоря выпишут из больницы, и тогда... неужели пальцы у Игоря останутся мертвыми и он так и не сможет ими пошевельнуть? Что будет тогда с моим другом? Уйдет от нас? Но куда? И какая это будет для него трагедия!
   Я уже давно повесил трубку и сейчас грустно курю, поглядывая на пустой стол Игоря напротив.
   Но вот наконец приезжает и Кузьмич. Я коротко докладываю о своем разговоре с Ниной, не преминув, однако, охарактеризовать некоторые ее взгляды и вкусы, хотя это и не имеет прямого отношения к делу.
   Кузьмич, как всегда, внимательно и молча меня выслушивает. Но на этот раз я за этим молчанием не ощущаю одобрения. Холодно и хмуро слушает Кузьмич.
   Потом мы рассматриваем взятую мною из Вериного альбома фотографию, и Кузьмич хотя и весьма сдержанно, но все же одобряет мою идею.
   Вслед за тем он рассказывает мне о допросе Зинченко. Речь там конечно же шла только о Мухине. О деле Веры Топилиной впрямую не было сказано ни слова. И Виктора Анатольевича, и тем более Кузьмича в данный момент интересовал только скрывшийся Мухин. Но о своем дружке Зинченко ни на один более или менее важный вопрос не ответил, и ничего нового от него узнать пока не удалось. Зинченко очень испуган всем происшедшим и, очевидно, боится Мухина, оставшегося, как ему известно, на свободе. И тем не менее, сам того не замечая, он все же кое о чем проговорился. Хоть парень он и не глупый, но взялись-то за него великие мастера. Что именно рассказал Зинченко, Кузьмич мне не сообщает, все это относится только к поискам Мухина, а это сейчас не моя задача.
   Мне предстоит теперь самому допросить Зинченко, и, наверное, это будет не такой квалифицированный допрос, как первый. Однако я все же постараюсь кое-что у Зинченко узнать и потщательней разобраться в нем самом, постараюсь установить тот невидимый, но всегда явственно ощутимый психологический контакт, без которого нужного результата добиться трудно. А мне нужно, чтобы Зинченко совершил своеобразный "подвиг" и все честно рассказал бы мне о том, что произошло неделю назад, поздно вечером, на полутемной, безлюдной стройплощадке возле глубокого котлована.
   При этом еще я надеюсь, что Зинченко сегодня ночью не очень-то разобрался, кто именно его так жестоко прихватил в дверях сарая, когда он пытался улизнуть от нас. По словам Кузьмича, Зинченко до сих пор еле ворочает шеей и вскрикивает при каждом резком движении.
   Итак, я звоню и прошу привести Зинченко ко мне. Он еще не в тюрьме, а у нас, поблизости, и потому доставляют его довольно быстро.
   Это оказывается невысокий, плотный парень с треугольным веснушчатым лицом, бегающими рыжими глазами и крупным ртом с толстыми губами. Длинные сальные волосы неопределенного желто-серого цвета сосульками падают ему на плечи. Вот такой он, оказывается, модник вдобавок ко всему. На нем темное, перепачканное в чем-то пальто и рыжая бобриковая шапка.
   Смотрит на меня Зинченко исподлобья, настороженно и враждебно.
   - Будем, Иван, говорить? - спрашиваю я довольно миролюбиво. - Давай сразу договариваться.
   - Чего это еще я буду договариваться? - презрительно усмехается Зинченко. - Чего знаю, то и скажу. Ой!..
   Он стремительно хватается рукой за шею, словно прихлопывает там комара, и на лице мелькает гримаса боли.
   После первых "анкетных" вопросов о нем самом, на которые Зинченко отвечает без особой охоты, но и не упираясь, мы постепенно переходим уже к более существенным делам.
   - Всегда вместе с Мухиным работали? - спрашиваю я.
   - Ага...
   - Не обманывал он тебя?
   - Чего?! - изумляется Зинченко. - Больно ему надо.
   - А почему вы с ним дома не ночевали, это ты понял?
   - Чего ж тут понимать-то? Работали...
   - Где?
   - Где, где! На железной дороге - вот где.
   - Каждую ночь?
   - Ну... почти. Ой!..
   Зинченко опять неудачно повернул голову. Морщась, он трет себе шею и заодно хитровато стреляет в меня рыжими глазами.
   - А зачем надо было в сарае ночевать? - продолжаю я бить все в ту же точку. - Почему не дома?
   - Федька позвал, я и пошел, - прикидывается простачком Зинченко. Выпивка его была.
   - А сам, значит, что заработаешь, все домой несешь? - улыбаюсь я. Такой ты примерный, выходит?
   - Это уж как когда, - ответно усмехается Зинченко.
   Такой абстрактный разговор ему, конечно, больше по душе. Но я быстро возвращаю его на грешную землю:
   - А про пистолет у него ты знал?
   - Да что ты!.. - пугается Зинченко и даже машет на меня обеими руками. - Да ни в жисть!..
   - И что ищем мы вас, тоже, значит, не знал?
   Голос мой твердеет, в нем уже нет ни искры добродушия.
   - Да откуда мне знать-то?
   - А ведь мы вас искали, Зинченко. Вы скрывались, а мы вас искали. И ты это знал, чего уж там говорить.
   - Да ей-богу...
   - Бога ты оставь в покое. Не веришь, так не поминай зря, а веришь, так побойся. Мы сейчас все выясним и без него. Так вот. Что ищут вас - это ты знал, иначе чего бы тебе столько дней дома не ночевать и вообще носа туда не казать? Зачем в сарае по ночам прятаться? Зачем просить, чтобы вещички тебе сестренка принесла? Выходит, боялся ты. Знал, что ищут тебя. А вот почему вас ищут, ты знал?
   - Да ей-богу...
   - Ну, вот опять!
   - Да не знал я! - орет выведенный из себя Зинченко. - Тебе говорят!.. О-ой!..
   Он с воплем хватается за шею. От боли у него даже слезы выступают на глазах. Отдышавшись, он добавляет:
   - Ну говорю же, монету гнали. Подрабатывали на железной дороге. Ну, а потом, - он криво усмехается, не рискуя шевельнуть головой, - выпить охота была, с девками повозиться.
   - А заодно и пистолетом побаловаться, да? - в тон ему добавляю я. Пальнуть в кого.
   - Да разве я знал, что у него... - запальчиво начинает было Зинченко.
   Но я перебиваю его:
   - Вот тут ты верно говоришь. Этого ты мог и не знать. И тут мы с тобой возвращаемся к началу. Выходит, все-таки обманывал тебя Федор? Ты и не знал, зачем он по ночам с пистолетом скрывается. Для выпивки да для девок пистолет не требуется. Так ведь?
   - Ну, так... - неохотно соглашается Зинченко.
   - И не такой ты дурак, Иван, чтобы не понимать, что пистолет - это дело серьезное, что это может кому-то жизни стоить. Согласен ты?
   - Ясное дело.
   - И Федор, между прочим, не такой дурак, чтобы ни за что ни про что из него по людям палить. Зачем же этот пистолет ему понадобился, как ты думаешь? Может, он бандитский налет какой задумал? Но один он на это не пошел бы. А ты его лучший друг, с тобой он...
   - Ни-ни! Какой там налет! - вполне искренне пугается Зинченко. - И в мыслях не было, что ты!
   - Что ж, он его так, для обороны, таскал? Да не таскал, а прятал, вот ведь что. В сарае прятал. Так ведь?
   - Выходит, так, - соглашается Зинченко и, спохватившись, добавляет: Только выстрелил он спьяну. Ей-богу, спьяну.
   - Допустим. И пока это оставим. Давай теперь, Иван, вспоминать, вздохнув, предлагаю я. - Чего такое вы с Федькой неделю назад сотворили? Или чего увидели однажды вечером, а?
   - Ничего не увидели и ничего не сотворили, - угрюмо отвечает Зинченко, упершись взглядом в пол.
   - Не помнишь, значит? Ну давай вместе вспоминать. Первый раз вы не пришли ночевать в ночь с понедельника на вторник.
   - Мы и раньше...
   - Про раньше оставь, - обрываю я его. - Раньше вы с пистолетом в сарае не ночевали. И Алешка предупреждать вас не бегал, что кто-то, мол, к Федьке пришел, кто-то Федьку ищет. Так вот, в ту самую ночь... Последний рейс у вас тогда получился поздно, часов в десять вечера вы приехали в продмаг номер семьсот три по адресу... - я называю адрес того магазина. - Это все водитель Слепков нам показал и завмаг тоже. Было это?
   - Ну, было... - через силу соглашается Зинченко, не отрывая глаз от пола.
   - Сверх всего получили вы от завмага бутылку и кое-какую закуску. Это тоже было?
   - Ну...
   - Куда же вы потом пошли?
   - На Курский вокзал.
   - Не-не. Бутылку-то вы сначала выпили, так?
   - Ясное дело.
   - Ну вот. Забрели вы на какую-то темную улочку. Да?
   - Ага...
   - Верно, Иван, верно. Вижу, ты меня не обманываешь. Потому что на этой улочке вагончик рабочий стоит, около стройки. Не заметил? И оттуда, из этого вагончика один парень вас видел, тебя и Федьку.
   - Ну, и я его видел, - неожиданно объявляет Зинченко. - Длинный такой, в ушанке.
   - Точно. Его Сергей зовут. Но это пока неважно. Пойдем дальше. Значит, выпили вы там эту бутылку. Что потом?
   - Потом?..
   Напряженная работа мысли отражается в маленьких рыжеватых его глазках, глубоко запрятанных в глазницах, под бровями, отчего временами и не уследишь за его быстрым взглядом. Но сейчас они сосредоточены и неподвижны. Словно Зинченко чувствует, как затягивается вокруг него петля, и пытается отыскать, разглядеть выход, лазейку, щелочку какую-нибудь.
   - Потом?.. - повторяет Зинченко, и я улавливаю чуть заметное облегчение в его голосе. - Потом, значит, и поехали.
   - А где вы ее выпили? - осторожно и многозначительно спрашиваю я. - Где именно? Где точно?
   Зинченко рывком поднимает голову и впивается в меня взглядом. В нем откровенный страх, один только страх, и больше ничего. Он все понял.
   - Точно?.. - хрипло переспрашивает он и осторожно откашливается, боясь неловко дернуть головой. - Я тебе вот что скажу, начальник. Точно будет, когда Федьку поймаете. А пока можешь мертвым меня отсюда вынести, я тебе все равно ничего не скажу. Так и знай.
   И я чувствую, что он действительно больше не скажет ни слова. Поэтому, помолчав, я спокойно говорю, хотя это спокойствие дается мне совсем не просто:
   - Хорошо, Иван. Федька скоро будет тут. Тогда мы с тобой снова встретимся. И я тебе твои слова напомню.
   Сегодня вечером в Москву возвращается Петр Горбачев. Мы знаем, в каком поезде находится его вагон-ресторан, и внимательно вот уже вторые сутки следим за его продвижением к столице из Средней Азии. Следим мы, конечно, не только за движением самого поезда, а главным образом за поведением директора вагона-ресторана. По нашей просьбе работники уголовного розыска железнодорожной милиции, а когда требуется, то и крупных городов, мимо которых проходит поезд, внимательно наблюдают за Горбачевым и людьми, с которыми он в дороге общается. Нам уже известны кое-какие небезынтересные результаты этих наблюдений.
   В частности, нам сообщили о случившемся вчера вечером в вагоне-ресторане ЧП: с признаками отравления снята с поезда и отправлена в больницу официантка, и вместо нее Горбачев поспешно принял другую. Эта другая была ему рекомендована директором местного вокзального ресторана по просьбе наших товарищей там. На хитрость надо порой тоже, как вы понимаете, прибегать к хитрости. Если Горбачев честен и добросовестен, это не принесет ему вреда. Однако кое-какие его коммерческие операции и плутни, зафиксированные еще до болезни официантки, отнюдь не свидетельствуют о его непорочности и даже элементарной порядочности. Кроме систематических "недовложений" продуктов в ресторанные блюда, отмечена спекуляция продуктами, а также прихваченными, видимо из Москвы, промтоварами. Кроме того, обнаружена его связь с местными спекулянтами и тайный, при этом, естественно, не безвозмездный, провоз их товаров в различные города по пути следования поезда, а возможно, и в Москву, в чем мы постараемся убедиться сегодня вечером.