Адамов Аркадий Григорьевич. Петля (Инспектор Лосев - 2)

   Все происходит в полной тишине, только изредка слышится мое угрожающее:
   - Ну!.. Быстрее!..
   И тут, как нельзя более кстати, я слышу, как за стеной нетерпеливо переступает с ноги на ногу, скрипя ботинками по снегу, и коротко, глухо откашливается Ольга Гавриловна. Наверное, бедная, замерзла. И все конечно же слышат эти озадаченные, ошеломленные парни, но понимают по-своему. Им кажется, что сарай окружен, сопротивляться бесполезно и опасно, что остается только подчиниться этому страшноватому и отчаянному парню, который с пистолетом сейчас стоит напротив них и может в любой момент выстрелить.
   И вот уже третий парень беспрекословно вылезает из сарая и бежит следом за другим.
   Здесь действует безотказный психологический закон: один не решается ослушаться, потому что молчат остальные, а остальные становятся все покорнее по мере того, как их становится меньше.
   И вот наступает момент, когда в сарае мы остаемся втроем: Ленька Пес, Павел и я. Я ждал и готовился к этому моменту и, кажется, все рассчитал.
   Дело в том, что Леньку нельзя выгнать вслед за остальными. Он главарь, остальные могут ждать его где-то невдалеке, и тогда неизвестно, какое решение они примут, ведь это очень инициативные и агрессивные ребята. Но главное даже не в этом. Выгнав Леньку, я могу подставить под удар Павла, которого сочтут доносчиком, тем более что мое появление, кажется, спасло его от больших неприятностей. Это, конечно, не прибавляет симпатии к нему, и сочувствия у меня Павел тоже никакого не вызывает. Все же последнее обстоятельство кое-что меняет в моем представлении о нем и о всей группе. Но и это еще не все. Мне важно, чтобы Ленька вынес для себя кое-что полезное из этого эпизода, кое-что намотал себе на ус, ведь он, мне кажется, парень не глупый. Это третья причина, почему я его задержал тут. Он должен услышать хотя бы начало моего разговора с Павлом. Именно и только начало, не больше.
   И вот, когда мы остаемся втроем, я подхожу к все еще стоящим возле бревен парням. По-моему, оба они так и не могут сообразить, что произошло, а главное, что еще произойдет, что их ждет дальше. Пряча пистолет, я говорю Павлу:
   - Ну, здорово, Павел. От самой Москвы тебя ищу. Через Тепловодск, между прочим. Догадываешься - зачем?
   Павел опускает глаза и хмуро цедит сквозь зубы:
   - Почем я знаю...
   Ему, видно, плохо. Его успели здорово помять. И на щеке растекается синевой багровая рваная царапина. И все же я жду совсем другой реакции на мой вопрос. Неужели у этого парня такая выдержка?
   Зато на круглом, с застывшей улыбкой лице Леньки я замечаю откровенное и жадное любопытство. Он сейчас, наверное, не уйдет, даже если я разрешу. Но он помнит, что я приказал ему остаться, прекрасно помнит и сейчас рад этому.
   - Что ж, тогда придется кое-что объяснить тебе, Павел, - продолжаю я. Насчет последней твоей поездки в Москву, в частности, - и достаю свое удостоверение. - На, читай. Ради тебя из Москвы прикатил.
   Но Павел лишь бросает на книжечку косой взгляд и не шевелится, тяжело привалившись спиной к бревнам. Зато привстает и тянет руку Ленька.
   - Сиди, сиди! - приказываю я. - Все, что надо, и так увидел. Тебе скоро другой человек даст прочесть свое удостоверение. К этому, кажется, идет. Так что не завидуй. - И снова обращаюсь к Павлу: - Ты после Ноябрьских ездил в Москву?
   - Не помню, - хмурится Павел. - И никого это не касается. Особенно вас.
   Говорит он зло, резко, даже с вызовом и еще с какой-то, мне кажется, затаенной болью. И я начинаю вдруг ощущать беспокойство. Павел ведет себя не так, как я жду.
   Однако, чувствуя на себе настороженный, подозрительный взгляд Леньки Пса, я продолжаю идти по намеченному заранее плану. И еще я тревожусь за Ольгу Гавриловну, которая, наверно, вся истомилась, ожидая конца этой опасной истории. Да и замерзла, конечно, тоже.
   - Как видишь, приехал я к тебе издалека, - говорю я Павлу. - Ну, а сюда прийти надоумила меня твоя матушка. Она и сейчас стоит там, за сараем.
   Павел с усилием приподнимается и, между прочим, оказывается высоким и стройным малым, и лицо кажется уже не таким бледным, исчезли и синие мешки под глазами. А сами глаза из-под черных насупленных бровей сейчас полны злости.
   - Чего же вы! - восклицает он. - Хоть бы сюда зашла. Холодно же!
   - А ты позови ее, - советую я.
   И Павел, закусив губу, торопливо выбирается из сарая.
   - Любит, видать, мать-то, - говорю я Леньке.
   - Ага, - равнодушно откликается он и, широко улыбаясь и показывая зубы, спрашивает: - Чего же вы Пашке шьете?
   - А у тебя-то мать есть?
   Я словно не замечаю его вопроса и тем даю понять, что он неуместен и отвечать на него я не собираюсь. И Ленька прекрасно это улавливает. Он, конечно, и не очень-то надеялся на мой ответ. Продолжая улыбаться, он машет рукой:
   - А! У меня одно название, что мать. А другое название, что отец. - И неожиданно добавляет: - Вот у Пашки был отец - это я понимаю. Помер он.
   И мне кажется, что улыбка его вдруг становится какой-то тусклой и вымученной.
   - Так всегда бывает, - невольно вздыхаю я. - Хорошие люди умирают почему-то быстрее.
   Мне этот парень сейчас не кажется уже злобным и коварным. Даже его большой, толстогубый рот, полный острых белых зубов, не вызывает у меня неприязни. И Ленька, кажется, это чувствует.
   - Псом-то тебя за что прозвали? - спрашиваю я.
   - Кусаюсь больно, - угрожающе улыбается Ленька.
   - Бывают такие бешеные псы, которые начинают кусать сами себя.
   - Не. Я не бешеный.
   - Только других кусаешь? Павла, например? Смотри, Ленька. Ты ведь знаешь, чем это обязательно кончится. Что ж, охота тебе? Надоела свобода?
   В сарай заходит сначала Павел, а за ним, с трудом перешагивая через выступ ворот, и Ольга Гавриловна. Она и правда окоченела и изрядно переволновалась тоже.
   Разговор наш с Ленькой обрывается. Все еще улыбаясь, он отводит глаза.
   - Все, как видите, обошлось, Ольга Гавриловна, - говорю я.
   Она кивает в ответ.
   Некоторое время мы молчим, я даю ей возможность прийти в себя и хоть немного отогреться. Павел снова тяжело усаживается на прежнее место, не поворачивая головы в сторону Леньки, словно и не замечая его. Павел напряжен и встревожен, я это прекрасно вижу.
   - Ну что ж, - наконец говорю я. - Пора и нам отправляться. Мне с Павлом еще поговорить надо. Пошли? Как, Ольга Гавриловна?
   Та лишь кивает мне, так и не проронив ни слова.
   Мы по очереди выбираемся из сарая и бредем, отворачиваясь от ветра, через пустырь и заснеженные огороды к домикам, где начинается уже знакомая мне улочка.
   По дороге я думаю, куда мне вести Павла, где лучше мне с ним поговорить. Этот разговор должен закончиться задержанием Павла, его арестом. Все сходится, все факты. Конечно, они, казалось бы, не раз сходились. Но все отпало. Осталась последняя версия: убийство из ревности. Других мотивов не существует. Случайность и неосторожность тут тоже отпадают. Но любовь, ревность... Особенно отвергнутая любовь. Такое может перевернуть душу, взвинтить ее до отчаяния и толкнуть неустойчивого, необузданного человека на самый ужасный поступок, на самый отчаянный, после которого уже самому не хочется жить. Но этот трусливо удирает из Москвы, забирается в свою нору и живет, тихонько живет...
   И я принимаю решение.
   Через час мы уже сидим с Павлом в одном из кабинетов нашего управления, в официальном и строгом кабинете, где я вовсе не расположен создавать обстановку покоя и вызывать симпатию или какое-то особое доверие.
   Павел опустил кудлатую голову и упрямо молчит, хмуро уставившись в одну точку на полу. Он не желает разговаривать со мной, не желает отвечать на вопросы. Так он и заявил мне, как только мы вошли в этот кабинет. "Можете сажать!" - с вызовом бросил он.
   И вот мы молчим, и я думаю, как же все-таки начать этот нелегкий разговор, как подавить в этом парне враждебность, страх и упрямство, как разбудить совесть, желание выговориться, чувство раскаяния. Нащупать болевую точку в душе... Но что может быть больнее того, что случилось? Если, конечно, он любил. А он любил по-своему, уродливо и страшно, но любил.
   Значит, об этом, только об этом и сразу об этом надо вести разговор.
   - Мне кажется, - говорю я, - что ты все-таки любил Веру. Но это была девушка, которая...
   Неожиданно Павел поднимает на меня ошалевшие, перепуганные глаза.
   - Почему... вы говорите... "была"?..
   Голос его прерывается.
   - Потому, что ее уже нет. Ты это знаешь.
   - Как так - нет?!. - не своим голосом кричит Павел, сжимая кулаки и весь подавшись вперед. - Как так - нет, я вас спрашиваю?!.
   В порыве его столько искреннего отчаяния и гнева, что я невольно теряюсь. Это не может быть притворством, маскировкой, игрой. Ни один человек не способен на такую игру.
   - Ты сам должен знать. Ты был с ней в тот вечер.
   Павел вскакивает, делает несколько быстрых шагов по кабинету и снова подбегает к столу, за которым я сижу.
   - Но она была жива!.. - нагнувшись, кричит он. - Жива, вы это понимаете или нет?! Пока... - Голос его прерывается, подбородок начинает мелко дрожать.
   - Что - пока? - строго спрашиваю я.
   Павел делает над собой усилие, выпрямляется и, глядя куда-то в сторону, негромко говорит:
   - Пока не прогнала меня...
   - Вы заходили на стройку? Подходили к котловану?
   - Да...
   - Ну, и...
   - И она мне ничего не хотела сказать... она только плакала... Очень... И просила забыть ее...
   - Куда вы пошли потом?
   - Не знаю... А котлован был очень глубокий... Я сказал ей: "Осторожно. Тут можно разбиться насмерть". А она мне говорит: "Ну и хорошо. Лучше так..." Я ее увел...
   - Куда вы пошли потом?
   - Я же вам говорю, не знаю. Какие-то улицы. Я плохо знаю Москву. Потом она меня прогнала.
   Я качаю головой.
   - Она не могла покончить с собой, Павел. Ты же знаешь. Лучше сказать правду.
   Он отвечает ровным, безжизненным голосом:
   - Я говорю правду.
   И меня больше всего убеждает в этом его голос, он сейчас поразительно похож на голос Ольги Гавриловны, когда она говорила о сыне, когда думала, что его уже нет в живых.
   - Ты считаешь, она могла покончить с собой, ты так считаешь? спрашиваю я.
   Павел все еще стоит у стола, отвернувшись от меня, и глухо, еле разборчиво произносит:
   - Я поэтому приехал... Я получил от нее письмо...
   Он медленно поворачивается, секунду молча, испытующе смотрит мне в глаза и, в конце концов, видимо решившись, торопливо вытаскивает из внутреннего кармана пиджака потертый большой кожаный бумажник с тусклой металлической монограммой и, достав оттуда надорванный конверт с письмом, протягивает его мне:
   - Вот. Прочтите.
   - Хорошо. Спасибо тебе. - Я беру конверт и кладу его перед собой на стол. - Но сначала попробуй подробнейшим образом описать мне тот вечер, от начала и до конца. Ты должен помочь мне, Павел. Ты обязан мне помочь, понимаешь?
   - Я помогу... Я понимаю... - Он снова отворачивается. - Помогу, говорю же вам... Она для меня была... Она верила мне... что не пропащий я... У меня руки все могут. И я же тогда за своих вступился, когда их меньше было. Я же не знал... Ну, а потом вот побег... Я просил: "Пустите... отец помирает... я за три дня триста потом отсижу". Не положено, говорят...
   Его словно прорвало. Слишком много накопилось, слишком долго он молчал и при этом не чувствовал себя виноватым, ни в чем, ни на одну минуту. Он и сейчас бы ничего мне не рассказал, но он потрясен смертью Веры, это я вижу, это искренне.
   Волнуясь, Павел продолжает:
   - ...А я же не мог ждать, когда будет положено... Ну, и, конечно, поймали... Вот и побег... Понимаете вы?..
   - Понимаю...
   И еще я догадываюсь, чей бумажник у Павла, чья там монограмма. Память об отце. Его это бумажник.
   - А Вера... она... - запинаясь, говорит Павел. - Когда я ее узнал, я понял, какие бывают люди... Я не верил, что такие сейчас бывают... ну, как сказать?.. Кристальные, вот... Если бы она была со мной... Я не знаю, что бы я смог сделать... для людей... И для нее... А ада... так вот поступила...
   Голос его окончательно прерывается, и он умолкает.
   - Как ты думаешь, почему она так поступила? - спрашиваю я строго и деловито.
   - Не знаю. Честно вам говорю.
   - Так... Ну, вот что, Павел, - говорю я. - Во-первых, я тебя прошу, дай мне на время это письмо. Кстати, у тебя еще Верины письма есть?
   - Есть...
   - Все дашь. Ладно? Под честное слово. Я тебе их верну.
   - Ладно. Дам.
   - А теперь самое главное. Ты понимаешь, я приехал к тебе не случайно. Но сейчас я верю тебе. Ты не мог поднять руку на Веру.
   - Да что вы, в самом деле?!
   Павел вскидывает голову и яростно смотрит на меня.
   - Ладно. Я сказал, что верю тебе. А это означает, что я теперь снова не знаю, что с ней случилось. И ты не знаешь.
   - Не знаю...
   - А надо знать. Обязаны знать. И сейчас у нас с тобой одна цель. Ты согласен?
   - Согласен.
   - Тогда опиши мне тот последний вечер, с самого начала. Вспомни все детали, все подробности. И садись ты, ради бога! Ну, что ты все время стоишь? И давай закурим.
   Мне уже ясно: версия лопнула, вторая уже или третья. С треском лопнула. Я пришел к исходной точке, и все надо начинать сначала.
   Я вздыхаю и протягиваю Павлу сигареты. Потом устало говорю:
   - Ну, давай рассказывай...
   Глава X
   В ТОТ СТРАШНЫЙ ВЕЧЕР...
   Ночь. Вагон потряхивает, кидает из стороны в сторону. Душно. Снизу доносится чей-то храп. Кто-то из пассажиров стонет, бормочет во сне. По темному вагону изредка бегут лучи железнодорожных фонарей, мимо которых проносится поезд. Слышны далекие гудки. Стучат колеса, монотонно, однообразно и напряженно, как пульс. Пульс дороги, пульс поезда... Конечно, поезд и живет, только когда бежит, несется, он создан для этого. Но иногда пульс его вдруг начинает частить или вдруг звенит высоко и натужно. Это когда поезд бежит по мосту. А то вдруг замедляет бег, замирает пульс, жалобные гудки несутся в темноте за окном, а потом вдруг появляются огни; много огней. Поезд тихо останавливается, слышны голоса людей, суета, топот ног. Какие-то звонки. Станция.
   Ребята уговорили меня ехать поездом. Что стоит? Одна ведь ночь. Самолет в такое время года может и подвести. Капризы погоды. Ну, и капризы высшей техники тоже. А в поезде, мол, и тепло, и удобно, спи себе знай. Проснулся Москва, обязательно она, какие бы метели ни бушевали на земле. Все это так, все это верно, кроме одного пустякового обстоятельства - я разучился спать в поезде. Ну совершенно разучился.
   К тому же и мысли мои отнюдь не способствуют мирному засыпанию. Даже наоборот. Из-за одних таких мыслей можно наверняка лишиться сна. Хотя вообще-то, когда я устаю, я могу заснуть даже стоя, как жираф, и тоже, наверное, как он, без всяких сновидений.
   Но сейчас сон упорно не идет ко мне. Лежу на спине, с открытыми глазами, заложив руки под голову. Тощая, как блин, подушка, которую я, ворочаясь с боку на бок, постепенно смял в комок, все равно не помогает лежать удобно. А главное, сна нет и в помине. В голове кружатся, кружатся мысли...
   Итак, Павел подробно описал мне тот последний вечер. Мы даже составили с ним некую схему. Сведения об этом вечере как бы распадаются на три ряда. Я так их и расположил для себя.
   Первый ряд - событийный. Как встретились, где шли, куда заходили. Разобраться и понять этот ряд оказалось не просто, ибо Павел плохо знает Москву и совсем не знает те места, где в тот вечер оказался. Все же мне удалось выяснить ряд весьма интересных обстоятельств.
   Павел с Верой бродили по городу часа два, она отказалась поужинать в кафе или пойти в кино, как предлагал Павел. Вера сказала, что ей надо зайти в одно место, и Павел вызвался ее проводить. Они сели в метро и ехали, с пересадкой, довольно долго. Потом еще шли пешком. Это оказался район ВДНХ. Они пришли в гостиницу "Колос". Вера разрешила Павлу подождать ее внизу, в вестибюле. Она вернулась минут через десять. Павел заметил время. Вернулась с каким-то свертком. И они снова отправились в путь.
   Теперь Вере надо было заехать в другое место и отдать этот сверток. Следующую, вторую часть пути Павел запомнил плохо. Было опять метро, и новая пересадка с путаными переходами и эскалаторами, затем троллейбус, а остаток пути они прошли пешком. И снова Павел ждет, теперь уже у подъезда какого-то дома. Ждет почти час. Вера наконец приходит, и дальше они бредут по улицам уже без особой цели. Попадают на стройку, стоят над котлованом, потом идут дальше.
   Кстати, отрезок пути от того дома до стройки, пройденный пешком, мы и попытались изобразить в виде схемы. У Павла оказалась превосходная зрительная память. Несмотря на то что был вечер, что он изрядно волновался и рядом была Вера, Павел многое по пути запомнил. Повороты, отдельные здания, вывески и другие ориентиры.
   Ну, а вскоре после того, как они ушли со стройки, у ближайшей трамвайной остановки Вера простилась с Павлом. Никакие просьбы проводить ее домой не подействовали. И Павел уехал... Прямо на вокзал.
   Таков первый ряд полученных мною сведений, ряд, так сказать, событийный.
   Второй ряд можно назвать психологическим. Он не менее важен, чем первый. А возможно, и важнее.
   Когда Павел по приезде в Москву позвонил Вере, она обрадовалась его звонку, очень обрадовалась, Павел в этом уверен. Потом они встретились. Вера была чем-то подавлена, она плохо выглядела. На встревоженные вопросы Павла Вера старалась не отвечать и переводила разговор на другое. Я уже знаю, Вера говорила только правду или ничего не говорила, лгать она не умела. Их разговор на последнем этапе был очень напряженным и тяжелым. Но это - уже третий ряд сведений, его пока касаться не следует.
   Вера стала сильно нервничать, когда они поехали в гостиницу. Она даже сказала Павлу: "Ты думаешь, мне самой хочется? Но я обещала... И теперь ничего не остается, как ехать... Меня ждут, понимаешь?.." Но кто ждет и зачем, она ему не сказала. В вестибюле гостиницы она так улыбнулась Павлу, словно просила у него за что-то прощения. А когда Вера вернулась со свертком, она была мрачная, неразговорчивая и о чем-то всю дорогу сосредоточенно думала. У подъезда того дома она снова улыбнулась Павлу, ласково провела рукой по его лицу и сказала: "Я кое-что решила, Павлуша. Больше так продолжаться не может". И убежала. А Павел остался ждать. И на душе у него... Впрочем, сейчас дело не в нем. Хотя он был по-настоящему счастлив. Он думал, что Вера решила их общую судьбу, что они все-таки будут вместе, навсегда.
   Он ждал долго и терпеливо. Но когда Вера наконец вышла, Павел сразу ощутил, что случилось что-то непоправимое. У Веры, как ему показалось, изменилась даже походка. Она так тяжело оперлась на его руку. Шли они молча. Павел не осмеливался ни о чем спрашивать. Да, свертка у нее в руках уже не было. Это факт из первого, событийного ряда. Потом Вера устало сказала: "Нет, Павлушка, ничего не получится..." Павел рассердился. Впрочем, их дальнейший разговор тоже не относится к этому ряду, а относятся уже к следующему, третьему. Здесь же я прослеживаю лишь состояние Веры в этот последний вечер. А такие разговоры велись у них, оказывается, давно. Хотя этот разговор был самым трудным.
   Итак, вскоре они подошли к воротам стройки, и Вера увлекла Павла туда. Они долго стояли обнявшись около деревца, Вера не хотела отпускать Павла. Она обнимала его молча, уткнувшись лицом ему в грудь. Потом Вера потянула Павла к котловану. Они вскарабкались на высокий земляной отвал, и Вера заглянула вниз. Вот тогда Павел и сказал: "Осторожно. Тут можно разбиться насмерть". А Вера ответила: "И хорошо. Лучше так..." Когда Павел ее уводил оттуда, он заметил, что она вся дрожит, как в ознобе, и спросил, не заболела ли она. Вера отрывисто сказала: "Нет". И вскоре начала торопливо, нервно прощаться, всхлипывая и раздражаясь, когда Павел не хотел уезжать. Между прочим, этот путь, от стройки до остановки трамвая, где Павел в конце концов оставил Веру, мы с ним тоже попытались перенести на схему.
   Вот второй ряд полученных мною сведений, так сказать - психологический. Как здесь явственно ощущается нарастание у Веры психической, нервной напряженности. И трагический конец кажется уже здесь закономерным.
   Итак, самоубийство? Видимо, да. Но почему? Что явилось причиной? Что или кто? А если "кто", то это уже, извините, подлежит особому расследованию, здесь тоже возбуждается уголовное дело. Есть такое тяжкое преступление доведение до самоубийства. Порой это страшнее и опаснее убийства. Так что же в данном случае явилось причиной самоубийства? Если и не причиной, то толчком здесь бесспорно явились приезд Павла и эти странные, даже подозрительные визиты.
   Впрочем, сперва надо пройти по третьему ряду полученных мною сведений. Его можно назвать сугубо интимным или любовным рядом, и здесь имеются в виду, как вы, наверное, догадываетесь, те отношения, которые возникли между Верой и Павлом. Замечу кстати, что и тут я Павлу верю во всем. И не только потому, что его рассказ совпадает даже в деталях с тем, что я уже знал об их отношениях, и даже не потому, что видел, в каком состоянии Павел все это мне рассказывал, когда врать становится немыслимо, но главное - я понял, за что Вера полюбила этого парня, а в том, что она его полюбила, сомнений у меня теперь нет, достаточно прочесть ее письма. Да, Павел - человек прямой, смелый и чистый, вот главное в нем, хотя многие могут мне и не поверить, узнав про его судимость, побег и прочие "художества".
   Так вот каков этот третий ряд сведений.
   Они действительно познакомились в санатории, летом прошлого года. И полюбили друг друга. Павел затем не раз приезжал в Москву, они виделись, переписывались всю зиму. Но чем ближе они становились друг другу, тем больше Вера как бы сжималась, тем, казалось, больше сперва огорчений, а затем и страданий приносили ей эти отношения. Павел вначале ощущал это совсем глухо, неясно и сам не верил своим ощущениям. Он же видел, что она любит его. Впервые Павел столкнулся с этим в открытую, когда, уже весной, он предложил Вере стать его женой. И Вера отказалась. "Это невозможно, невозможно", сказала она и расплакалась. Она расплакалась так горько, так отчаянно, что Павел опешил. Вера обнимала, целовала, ласкала его, и Павел отвечал, сбитый с толку и растерянный. Он ничего не понимал. Она готова была отдаться ему, жить с ним, но выйти замуж за него она почему-то считала невозможным для себя. А Павел любил ее по-настоящему и не желал потайной, разногородной, неустроенной и бездетной жизни с ней. А главное, он отказывался понимать, да и не мог понять, почему они должны быть обречены на такую несуразную, такую нелепую жизнь.
   И вот еще чуть не полгода страданий, ссор, примирений, мольбы, отчаяния, метаний в Москву. У него снова открылась язва желудка - впервые она появилась у него в колонии, - и Павел вынужден был снова уехать в санаторий лечиться. На этот раз без Веры. А потом... потом вдруг пришло это ее последнее письмо. И Павел, бросив все, кинулся в Москву.
   Даже я не могу сейчас спокойно вспомнить это письмо. Наверно, после таких писем люди не долго остаются среди живых. Эти письма пишутся на краю такой бездны отчаяния, что шаг в нее делается уже автоматически.
   Но даже в этом письме Вера не говорит, почему она отказывается выйти замуж за Павла. Она только пишет, что любит его и не хочет разбивать и калечить ему жизнь, он и так слишком много перенес. А ее жизнь кончена, и она все равно не перенесет того, что ее ждет. И что больше у нее нет сил. Другие могут так жить, а она не может, и тут, мол, ничего уже не поделаешь, ничего не изменишь. А виновата во всем она сама, прежде всего она, а уж потом другие. И Павлу она желает счастья, он его заслужил, счастья с другой женщиной.
   Вот, получив такое письмо, Павел и помчался в Москву, все бросив, на все махнув рукой.
   Таков третий ряд сведений, полученных мною.
   Кажется, немало их набралось. Но по-прежнему нет ответа на главный вопрос: почему, почему она это сделала? Что ее толкнуло на такой страшный шаг?
   Я чувствую, ответ не лежит где-то рядом, он не прост. Легче всего свалить все на неустойчивую, больную психику, уйти от жизненных проблем к проблемам медицинским, объяснить все не жизненным тупиком, а болезнью. Это легче всего и, может быть, удобнее. Возможно, этого даже будут от меня ждать. Ибо неизбежно, как пишут в книгах, побеждает у нас справедливость, что туника и отчаяния быть не должно. И все-таки я пройду весь путь в этом поиске до конца, пройду во что бы то ни стало, каким бы трудным и опасным этот путь ни оказался.
   Я беспокойно ворочаюсь на своей верхней полке, прислушиваюсь к неумолчному и напряженному стуку колес, к далеким и близким гудкам и невольно слежу за лучами света в темном вагоне от проносящихся за окном фонарей. А когда колеса вдруг начинают греметь по месту, мне сквозь дремоту кажется, что это последний и отчаянный разбег перед прыжком куда-то. Я вздрагиваю и открываю глаза. На лбу выступает легкая испарина. Я с раздражением бью кулаком по полупустой подушке, сдавливаю ее в комок.
   За окном начинает сереть.
   Москва встречает меня крупными хлопьями мокрого снега. Как маленькие клочки белой бумаги, они, кружась, опускаются на черный асфальт. Тепло. Под ногами чавкает, разбрызгивается жидкая грязь, темным веером летит из-под колес машин. Привычный, разноголосый рокот моторов, скрежет и визг тормозов, гудки, звонки окружают меня на улице. Я двигаюсь в толпе людей. Это утренний служилый люд, "белые воротнички", сейчас как раз их время.
   Я приезжаю к себе в отдел, кивая на ходу дежурному, бегом взлетаю по лестнице и, распахнув дверь своей комнаты, застываю в удивлении. На столе Игоря уже давным-давно запылившийся перекидной календарь открыт на сегодняшнем дне. Однако, как ни странно, больше я не обнаруживаю признаков пребывания здесь моего друга. А он любит переставить телефон с тумбочки на стол, корзину для бумаги он заталкивает всегда в угол, рядом с сейфом, чтобы не болталась под столом возле ног. Но сейчас все пребывает в порядке, установленном тетей Пашей, нашей уборщицей. Это более чем странно. Что ж, сейчас мы распутаем этот узелок.