Адамов Аркадий Григорьевич. Петля (Инспектор Лосев - 2)

   Теперь все ясно.
   Спустя несколько минут в комнату, где я нахожусь, заглядывает невысокая полная девушка и настороженно спрашивает:
   - Можно?
   - Если вы Галя, - улыбаясь, отвечаю я и встаю ей навстречу. - А вы Галя?
   - Ага, - ответно улыбается она. - А еще я лейтенант Воронцова.
   И хотя эта белозубая улыбка очень ее украшает, в глазах девушки настороженность не исчезает.
   - Ну совсем хорошо, - говорю я. - Садитесь, Галя, и докладывайте о своем путешествии. Я - старший лейтенант Лосев, и зовут меня Виталий. Любуйтесь.
   И протягиваю ей свое удостоверение.
   Галя довольно придирчиво его изучает, после чего взгляд ее смягчается, и в нем светится уже явное дружелюбие.
   Девушка усаживается напротив меня, устало расстегивает пальто, стягивает с головы вязаную шапочку и достает из сумочки сигареты.
   Мы закуриваем, и Галя приступает к рассказу.
   Она, между прочим, оказывается весьма наблюдательным, памятливым и находчивым человеком.
   Галя не только подтверждает уже известные нам факты хищений продуктов, спекуляции и при этом называет мне фамилии людей из числа поездной бригады, которые все это знают и могут подтвердить. Галя сообщает и два чрезвычайно важных для меня факта. Оказывается, Горбачев продавал по пути вещи, причем вещи женские, драл за них втридорога, хотя вещи эти и в самом деле были дорогими и модными. Об этом Гале рассказали женщины из поездной бригады.
   А две последние вещи Горбачев продал уже при Гале. Одну из них он сразу предложил ей. Она была чрезвычайно удобным для него покупателем: ведь на следующий день ее уже не будет в Москве. Галя покупать эту кофточку, естественно, не собиралась, но, как бы сомневаясь, показала ее еще двум женщинам-проводницам, и одна из них все-таки решилась купить ее для дочки.
   Вторую вещь - платье - Горбачев при Гале продал другой проводнице. Та долго торговалась с ним, прозрачно намекая, что знает о нечистом пути, каким это платье попало к Горбачеву. И тот, наконец испугавшись, продал ей это платье чуть не вдвое дешевле, чем собирался. А проводница потом смеялась и хвасталась, как она ловко припугнула Горбачева, ничего, конечно, не зная о платье, но зато хорошо зная самого Горбачева.
   Галя называет мне фамилии обеих проводниц. Первую, я вижу, ей жалко, а вторую - нисколько. Дело в том, что, если обе вещи окажутся крадеными, их придется конфисковать.
   И неожиданно заключает:
   - А обе вещи из вашей ориентировки, это точно. У меня на вещи глаз ужас какой точный. Можете даже не сомневаться.
   - Это мы сейчас проверим, - скрывая волнение, говорю я и вынимаю копию нашей ориентировки. - Ну-ка укажите здесь эти вещи.
   И Галя, придвинувшись ко мне и пробежав список глазами, не колеблясь, указывает толстеньким, ярко наманикюренным пальцем на две строки в длинном перечне украденных вещей.
   - Вот, точно! - восклицает она и победно смотрит на меня. - Не сойти мне с этого места!
   - Ну, Галочка, если это так, то я не знаю, как вас наградить, - говорю я.
   Да, если это так, то Горбачеву некуда деться. Это именно то, чего не хватало мне для его допроса, для победы в этом допросе.
   Я смотрю на часы. Почти двенадцать ночи. И тем не менее надо действовать. Галя предупредила: вторая из проводниц, кажется, намерена в свою очередь продать то платье. Тогда исчезнет важнейшая улика против Горбачева. Так что время терять нельзя. Поезд пришел в Москву всего сорок пять минут назад. Значит, проводницы еще не убрали вагоны, не сдали белье, они еще в поезде, который стоит где-то недалеко, на запасных путях. Надо успеть застать их там.
   Я вижу, как устала Галя. Да, сутки такого нервного напряжения выдержит далеко не каждая. Все надо было увидеть, оценить и запомнить. А все увидеть совсем не просто, да еще так, чтобы не заметил, не насторожился Горбачев, опытный, травленый жулик, да и вообще чтобы никто не насторожился, чтобы все вокруг вели себя обычно, естественно, как всегда. Да, это было непростое задание. И поэтому Галя прямо-таки валится с ног от усталости и засыпает уже сидя, у меня на глазах.
   Я и сам изрядно устал, и голова болит нестерпимо. Ведь спал я прошлой ночью каких-нибудь три часа, а до этого, той же ночью, мы брали бандитов, и по мне стреляли. Это, между прочим, тоже отражается на нервах.
   Но делать нечего. Я торопливо прощаюсь с Галей, желаю ей спокойной ночи и еще раз благодарю за помощь.
   Спустя несколько минут, захватив с собой еще одного сотрудника, двух комсомольцев-дружинников в качестве понятых и прикомандированного к нам железнодорожным начальством молчаливого усатого дядю из службы резерва, мы шагаем в темноте по шпалам, огибаем черные, застывшие вагоны, домики для рабочих, стрелки. В этом бесконечном лабиринте поездов можно заблудиться и днем. Какой-то вымерший, таинственный город на колесах.
   Но где-то вдруг мелькает свет, хотя мы еще довольно долго пробираемся к нему, огибая цепочки вагонов.
   Вот наконец и нужный нам состав. Окна его вагонов освещены, кое-где мелькают людские тени.
   Мы разыскиваем начальника поезда и объясняем причину своего появления. Он не удивляется, он уже знает об аресте Горбачева и ждет дальнейших неприятностей.
   Вся процедура изъятия краденых вещей - а я не сомневаюсь, что они краденые, хотя формально они так будут называться лишь после опознания их Ниной или Полиной Ивановной, - вся процедура эта занимает немало времени и достаточно неприятна. Немало времени это занимает потому, что приходится составлять протоколы "выемки" этих вещей, а до этого прождать чуть не час, пока приедет следователь, которому поручено вести дело Горбачева и группы связанных с ним спекулянтов. Кроме протоколов, мы подробно записываем показания обеих женщин о том, как эти вещи к ним попали, причем вторая из проводниц вначале вообще не желала выдать платье, а затем попыталась умолчать о некоторых подробностях своей сделки с Горбачевым. Освобождаемся мы только в третьем часу ночи. И всю длинную дорогу домой я мечтаю только об одном: бухнуться в постель и уснуть.
   - Ничего не знаю, - резко заявляет мне Горбачев на следующее утро, когда я вместе со следователем вызываю его на допрос. - Ничего не знаю и знать не желаю! Провокация! Я буду жаловаться!
   - Что именно вы считаете провокацией? - вежливо осведомляется следователь.
   - Мой арест, что же еще! Предупреждаю: вам это даром не пройдет. Я до генерального прокурора дойду! Я ваши номера знаю! Ученый!
   - Спешите, Горбачев.
   - Что значит "спешите"?
   - Надо бы сначала узнать, в чем вас обвиняют.
   - Знать не желаю!
   - Ну-у, что это за позиция? - усмехается следователь. - Другой на вашем месте сперва бы выяснил, не только в чем обвиняют, но и чем обвинение доказывают. А потом бы уж решал, жаловаться ему или защищаться.
   Горбачев тяжело разваливается на стуле, огромный, рыхлый, у него бритая до глянца, крупная голова, оплывшее бабье лицо и живые, очень сметливые глаза.
   - Ну ладно, - снисходительно соглашается он. - Выкладывайте, что у вас там есть.
   Прищурившись, он в упор смотрит на меня.
   - Следователь, - говорю я, - предъявит вам обвинение в хищении продуктов, в спекуляции, в подделке документов и в сокрытии прошлых судимостей.
   - Так это следователь, - насмешливо говорит Горбачев. - Ну, а вам что от меня надо?
   - Чтобы вы ответили на один вопрос: откуда у вас вещи Веры Топилиной, вашей соседки по квартире?
   - Какие еще вещи? - враждебно спрашивает Горбачев. - Чего вы мне клеите. У меня грехов и так хватает.
   Я терпеливо перечисляю: костюм, кофточка, платье, и называю людей, у которых эти вещи обнаружены.
   - Врут они! - хладнокровно заявляет Горбачев.
   - Что врут?
   - Все! И вы на меня это дело лучше не вешайте. Не пройдет! Я и дома-то в ту ночь не был.
   - Это кто-нибудь может подтвердить?
   - Э-э, уважаемый, на такой крючок меня не подденешь. Я воробей стреляный. Это вы доказывайте. А я погляжу, что у вас получится. Кто меня дома видел? Кто видел, что я эти тряпки у Верки брал? Никто не видел. Нет таких людей, понятно? Значит, и прямых улик у вас нет. А на косвенных вы далеко не уедете. Сто раз суд будет возвращать на доследование. Мартышкин труд. А я вам ничего не скажу. Положь мне прямые улики, тогда поговорим. Вот так.
   Глава V
   НАШИ НЕОБЫЧНЫЕ ПОХОРОНЫ
   Я сижу в кабинете Кузьмича и от досады прошу разрешения закурить, совершенно забыв на миг наше неписаное правило не курить в его кабинете.
   - Перебьешься, - говорит Петя Шухмин.
   - Пусть потянет, - сухо разрешает Кузьмич. - Ишь какой расстроенный. Как будто он ожидал, что этот Горбачев упадет перед ним на колени и все расскажет. А он, милый ты мой, всю юриспруденцию знает не хуже нас с вами. Имел возможность изучить. На собственном опыте. И он прав, конечно: выкладывай доказательства. А у нас...
   - Но вещи же! Вещи же с кражи! - не выдерживаю я.
   - Ну и что? - сердито спрашивает Кузьмич. - А как они к нему попали, ты знаешь? Да он скажет, что купил по дешевке у какого-то бродяги на вокзале. Или под забором нашел. И все. Ты ничего не докажешь.
   Да, с задержанием Горбачева и обнаружением у него краденых вещей дело нисколько не продвинулось вперед. Ведь мы и раньше, от Жилкина, знали, что у Горбачева каким-то образом появились вещи Веры Топилиной. Кстати, сегодня утром и Нина, и Полина Ивановна опознали обе вещи, платье и кофточку. Но откуда они взялись у Горбачева, остается неясным.
   - Неизвестно даже, ездил он в ту ночь домой или нет, - задумчиво говорит Петя Шухмин. - Вот черт!
   - Кто был с ним ночью в вагоне-ресторане? - спрашивает Кузьмич. - Ты выяснил?
   - Конечно, - отвечаю я и безнадежно машу рукой. - Никто не видел, чтобы он уезжал куда-нибудь.
   - Кто же все-таки был? - невозмутимо повторяет свой вопрос Кузьмич. Давай назови.
   - Ну, официантка была. Та самая, что потом заболела в пути. Повар был. Слесарь, электрик. Потом экспедитор, который продукты привез. Двое грузчиков.
   - Грузчиков?! - подскакивает на своем стуле Петя.
   - Можешь не волноваться. Совсем другие грузчики.
   - А те? Они тоже в ту ночь были на вокзале? - не унимается Петя.
   - Неизвестно. Зинченко ничего про это не сказал. Но вообще-то они все там возле ворот и на путях крутятся. Как кликнут, так и бегут. Паспортов не спрашивают и регистрации не ведется. На два-три часа живая сила нужна, чтобы продукты быстрее перегрузить. Вот и все.
   - С кем же ты про Горбачева говорил? - спрашивает Кузьмич.
   - С поваром. Со слесарем. С экспедитором. Никуда, говорят, он надолго не отлучался. Но они тоже не всю ночь, конечно, при нем находились.
   - М-да. С этой стороны, пожалуй, не подберешься, - соглашается Петя. А ведь подход должен быть. Взять хоть Зинченко...
   - А! - безнадежно машу я рукой. - Этот больше ничего не скажет, пока мы того бандита не поймаем, Федьку.
   - По кличке Слон, - безразличным тоном добавляет Кузьмич.
   Мы с Петей на минуту умолкаем, ожидая, не сообщит ли Кузьмич еще что-нибудь об этом Федьке. Мы, конечно, не забыли, что Федькой Кузьмич занялся сам, занялся потому, что тот совершил слишком уж дерзкое и опасное преступление, и еще потому, что каждый час пребывания его на свободе грозит бедой. Ну, а когда Кузьмич за что-то берется, то можно ожидать открытий и почище того, какая у этого бандита Федьки имеется кличка. Однако расспрашивать Кузьмича мы не решаемся, да и бесполезное это занятие. Кузьмич сообщает всегда только то, что нужно знать по тому или иному делу, и очень редко то, что знать нам интересно и любопытно; так что расспросами у него все равно ничего не добьешься.
   - И вот еще что не забудьте, - говорит Кузьмич. - Завтра в семнадцать часов хороним Воловича. Из морга районной больницы выносим. Знаете, где она?
   - Найдем, - киваю я. - И вообще траурное объявление висит.
   - Оно не только там висит, - поправляет меня Кузьмич. - Оно во многих местах висит.
   Что-то в его голосе невольно настораживает меня, но я не задерживаю на этом внимания. Тем более что вслед за этим Кузьмич добавляет и вовсе уже странные слова:
   - Если увидите меня там, не подходите.
   При этом тон его не позволяет задавать какие-либо вопросы в связи с таким странным приказом. И мы с Петей только коротко и сдержанно отвечаем почти одновременно:
   - Слушаюсь.
   А я вновь возвращаюсь мыслями к Горбачеву, который куда больше меня занимает, чем все слова и интонации Кузьмича.
   - Все-таки подозрителен этот Горбачев, - задумчиво говорю я. Возможно, что он и в убийстве замешан. На нем пробы негде ставить.
   - Насчет убийства... не думаю, - качает головой Кузьмич. - Опять ты психологии не учитываешь. На убийство малознакомого человека при определенных обстоятельствах он, может быть, еще и пойдет. А соседки, которую столько лет знает, да еще из-за тряпок... нет, не думаю. Но работать вокруг него надо, это ты прав. И узнать, каким ветром к нему эти вещи задуло, тоже надо. Я, кстати, говорил утром с тем городом, где официантку сняли. Ей уже лучше, и врачи разрешили ее допросить. Вот ребята наши ее и поспрошают насчет той ночи в Москве. Ну, и обо всем другом, конечно. Там мой знакомый один оказался, опытнейший работник. На него надеюсь.
   Горбачев Горбачевым, но ты и о другом не забывай, - ворчливо добавляет Кузьмич. - Ты мне того человека найди, который был вечером с Верой на стройке. Чтобы из-под земли мне его нашел, понял? Это важнейший свидетель, если... если не хуже, конечно.
   - Гвоздем он у меня в голове сидит, этот тип, - говорю я сердито. Сегодня мне должны дать сведения о тех, кто за Верой ухаживал, их человек семь набралось. - И, усмехнувшись, добавляю: - Все по линии ее работы, так сказать.
   - Про фотографию смотри не забудь. Может, кто из них снят там. Чем черт не шутит.
   - Проверю. Будьте спокойны, - я вздыхаю. - К сожалению, Нина никого там не знает. И Полина Ивановна тоже. И Люба. Теперь только на школьную Верину подругу надеюсь, очень близкую подругу. Но ее еще найти надо. Ни фамилии, ни адреса.
   - Вот и ищи.
   Нет, Кузьмич ничего мне не простил. Хотя я по-прежнему не понимаю, в чем моя вина, в том, что настоял на операции, в которой погиб Гриша? Но он же сам сказал...
   Я возвращаюсь в свою комнату и усаживаюсь к столу. Закурив, по привычке откидываюсь на спинку стула, вытягиваю ноги далеко в проход между столами, и рассеянный мой взгляд упирается в пустующий напротив стол Игоря.
   Эх, обсудить бы мне с моим другом план поиска! Как легко рождаются гениальные идеи, когда мы думаем вместе. Как спокойно и уверенно я себя чувствую, когда рядом Игорь. А сейчас вот сиди и думай сам. И неизвестно, когда наконец Игорь появится за этим столом. И появится ли вообще...
   Придя к такому грустному выводу, я, невольно вдруг спохватившись, заставляю себя сосредоточиться на делах.
   Да, сегодня я наконец должен найти эту Катю. Школьная подруга. Школьная! Отсюда и надо плясать. Школа должна быть недалеко от дома. А Вера родилась и всю свою короткую жизнь прожила в одном и том же знакомом мне доме. Оттуда она и ходила в школу. И кончила ходить каких-нибудь пять лет назад. Я кончил ходить чуть не десять лет назад, а меня еще в моей школе прекрасно помнят. Ну что ж. Надо действовать.
   Я решительно поднимаюсь, гашу сигарету и натягиваю пальто. Дежурная машина за считанные минуты подбрасывает меня к дому, где жила Вера. Оттуда я начинаю свой поиск.
   Первый мой визит конечно же к Полине Ивановне.
   Старушка выглядит неважно, глаза покраснели, опухли и смотрят с тоской и какой-то даже отрешенностью, морщинистое лицо еще больше осунулось и стало совсем птичьим. А движения ее кажутся еще суетливее.
   Сейчас Полина Ивановна орудует на кухне. Она уговорила меня выпить чаю. Я чувствую, как ей тоскливо и страшно и как хочется говорить о Вере, как приятно вспоминать прошлое, а совсем далекое тем более.
   - Сколько же лет вы знали Веру? - спрашиваю я.
   - Да, считай, как она родилась, так и познакомились, - отвечает Полина Ивановна, доставая из шкафа печенье. - И мать покойницу Наталью Максимовну знала, царствие ей небесное, да и того, беглого, тоже знала, - уже совсем другим, враждебным тоном добавляет она. - Бог его, говорят, наказал.
   - И в школу девочки при вас ходили?
   - А как же? Ясное дело, при мне. И Верочка, и Нина.
   - Вы, случайно, Катю не знаете, подружку Верину по школе?
   - Почему же не знаю, - обиженно отвечает Полина Ивановна. - Знаю я ее. В штанах ходит.
   Она опять вскакивает и начинает что-то торопливо отыскивать на полках шкафчика.
   - А фамилия этой Кати как?
   - Вот уж, милый, не знаю. Катя и Катя, вот и все.
   - Ну, может, знаете, где живет?
   - Да недалеко. Как, бывало, позвонит по телефону-то, так через пять минут и прискачет. А в гостях у нее я не бывала. Нечего мне там делать. А тебе-то она зачем?
   - Все мне надо знать, - улыбаюсь я. - Очень я, понимаете, любопытный. Вот скажите, здесь, в доме, у Веры подружек не было, которые с ней вместе в школу ходили?
   - Ну, как так не было? Только ведь кто куда, - отвечает Полина Ивановна, продолжая озабоченно рыться на полках шкафа. - Все больше замуж повыскакивали. Уж и не знаю, кто и остался. Ей-богу, не знаю.
   Про себя я решаю, что надо бы зайти в домоуправление и по домовой книге отыскать женщин того же года рождения, что и Вера, а дата прописки укажет, ходили ли они в школу, живя здесь, или переехали сюда позже. Может быть, кто-нибудь из них вспомнит Катю? Это путь, конечно, обнадеживающий, но кропотливый, и я потеряю здесь немало времени.
   Но тут мне приходит в голову новая мысль.
   - Полина Ивановна, - говорю я, - а вы, часом, не помните, где находится школа, куда Вера ходила?
   - Как же не помнить! По сто раз на день мимо хожу. Туточки, за углом, она и будет, - обрадованно отвечает старушка.
   Она наконец разыскала то, что хотела. Это оказывается небольшая баночка с вареньем, как видно, домашним, собственного изготовления, при этом тщательно закрытая и перевязанная. Судя по тому, как Полина Ивановна ее искала, это единственная баночка. Но старушка так обрадована моим приходом, что непременно хочет его чем-то отметить.
   И я энергично протестую:
   - Не надо, не надо, Полина Ивановна. Я варенье не люблю.
   После всяческих уговоров она со вздохом убирает банку, которую я так и не дал открыть, и снова подсаживается к столу.
   А я украдкой поглядываю на часы и спрашиваю:
   - Так где же все-таки эта школа? За каким углом?
   Старушка принимается довольно сбивчиво объяснять, и я хоть и с трудом, но все же постепенно начинаю разбираться в местной географии.
   Потом я прощаюсь.
   В последний момент, уже в передней, надев пальто, я вспоминаю о Нине. Полина Ивановна сообщает, что та сегодня утром, после опознания Вериных вещей, уехала к себе в Подольск. Муж приехал за ней на грузовой машине, и они уложили туда все, что было в Вериной комнате. Только диван не вошел, за ним они отдельно приедут, и дверь по этому случаю заперли.
   - Хоть бы мне чего на память о Верочке оставили, - с обидой вздыхает старушка. - Хоть какую-нибудь безделицу. Все забрали. Подчистую. И ложечку с кухни. Веник Верочкин и тот увезли. Сам все углы обшаривал.
   Да, милые люди, ничего не скажешь. Прав был старый доктор. Конечно же в папочку эта Нина пошла, не в мать же. В мать пошла Вера. Вот они, гены, никуда от них пока что не денешься, ни от плохих, ни от хороших. Переделывать характеры удается, как известно, редко, и то уж когда навалимся, если что-то особо опасное появляется на свет божий. Да и в этом случае не всегда получается. Это тоже известно.
   Полина Ивановна провожает меня до двери. И я слышу, как запирает она за мной все замки и еще цепочку накидывает, видимо напуганная событиями последних дней.
   Я выхожу на улицу и останавливаюсь, чтобы сориентироваться и прикинуть "на местность" путаные старушкины объяснения, затем решительно направляюсь в сторону большого гастронома, указанного мне в качестве одного из ориентиров. Следуя дальнейшим указаниям Полины Ивановны, я уверенно сворачиваю за угол, прохожу весь переулок до самого конца, но никакой школы не обнаруживаю.
   Зато мне неожиданно попадается ватага ребятишек с портфелями. Вот эти-то юные граждане охотно указывают мне проходной двор, через который, по их словам, я и попаду в соседний переулок, где находится школа.
   Дальше я следую уже куда уверенней, хотя на пути у меня неожиданно возникает массивная ограда из бетонных секций, в которой, однако, энергичные школьники умудрились все же выломать пару солидных стоек и тем обеспечить себе кратчайший путь в храм познаний.
   Вскоре я оказываюсь перед четырехэтажным, потемневшим от времени зданием с огромными и замысловатыми арками окон и массивной резной дверью. Наверное, в незапамятные времена тут размещалась еще гимназия, не иначе.
   Я попадаю в просторный высокий вестибюль, по сторонам которого полукружьями тянутся гардеробы, отделенные от самого вестибюля красивыми мраморными барьерами. Широкая, тоже мраморная лестница ведет наверх. А возле нее на одной из высоких массивных дверей вполне современная табличка: "Канцелярия". Мне сюда.
   В большой комнате несколько столов. За каждым что-то пишут и читают пожилые, на вид суровые женщины. Однако на мои вопросы они отвечают охотно, к тому же весьма обстоятельно и не торопясь, словно для того, чтобы я успел все за ними записать.
   Наконец я подсаживаюсь к одному из столов, и очень полная седая женщина начинает вместе со мной перелистывать большую книгу с записями. Здесь все выпускники школы того года, когда заканчивала учебу в ней Вера Топилина.
   - Верочку я помню, - улыбается женщина. - Ах, какая прелестная девочка была! На выпускном вечере у нас был в гостях тогда маршал. И Верочка преподнесла ему цветы от класса. А он ее поцеловал и цветы отдал ей. Вы помните, Анна Львовна? - обращается она к одной из женщин и получив утвердительный кивок, снова поворачивается ко мне: - И Верочкину сестру помню. И маму. Я ведь здесь скоро двадцать пять лет. Всех детей помню. Можете меня о ком хотите спросить. А как Верочка живет, не знаете?
   У меня не поворачивается язык сказать ей правду. Но и утаивать случившееся тоже ведь глупо. И все же я довольно невнятно бормочу:
   - Не знаю. Мне вот Катю надо отыскать.
   - Сейчас, сейчас, - говорит женщина, перелистывая страницы. - Давайте смотреть. У них ведь там, кажется, не одна Катя была.
   Да, Катей в этом выпуске оказывается целых четыре. Но в классе, где училась Вера, всего одна - Катя Стрелецкая. Скорей всего, это и есть Верина закадычная подружка.
   - Тоже очень славная девочка, - говорит женщина и улыбается каким-то своим воспоминаниям. - Заводилой была и баловницей немыслимой.
   Я выписываю адрес Кати Стрелецкой.
   Это совсем недалеко, в том самом переулке, который мне указала Полина Ивановна. И я снова бреду уже известным мне проходным двором, протискиваюсь через пролом в ограде. Интересно, почему бы тут не сделать калитку? Хотя бы потому, что ребятам так ближе в школу. Мы не приучены обращать внимание на такие пустяки.
   Дом, где живет Катя Стрелецкая, оказывается стареньким, двухэтажным, вросшим в землю в самой глубине большого двора, и деревья упираются в серое небо черными, безлистыми уже сучьями высоко над его крышей. Первый этаж дома кирпичный, а второй бревенчатый, это легко заметить, потому что штукатурка во многих местах отвалилась и из-под нее выступает внизу кирпичная, осыпающаяся кладка, а наверху - потемневшие от времени и непогод бревна. Уцелел этот древний старичок, наверное, только потому, что уж очень далеко спрятался от глаз людей. Даже попав во двор, его не сразу увидишь за деревьями и путаницей кустарника. И дорогу-то не найдешь - приходится шагать прямо по грязи, через кусты. Но уж летом в этом домике, наверное, благодать, ничего, кроме деревьев, из окон не видно, как в лесу люди живут.
   Катина квартира на втором этаже, туда ведет скрипучая полутемная лестница с расшатанными перилами.
   Пока я добирался до этого дома, меня не переставало глодать сомнение: а по-прежнему ли живет здесь Катя? Адрес в школе все-таки пятилетней давности, за это время она могла уже сто раз куда-нибудь переехать. Вселяли надежду только слова Полины Ивановны, что Катя после телефонного звонка через пять минут уже оказывалась у подруги. Значит, она по-прежнему живет где-то недалеко от Веры.
   Ну, а уже около самого дома, возле низенькой и облупленной двустворчатой двери, я встречаю какую-то девушку, и та мне подтверждает, что Катя Стрелецкая живет здесь и квартира ее на втором этаже и что сама она, кажется, сейчас дома, во всяком случае, час назад эта девушка одалживала у нее соль. Очень словоохотливая девушка попалась мне, как видите.
   Вот после этого я уже уверенно поднимаюсь по скрипучей лестнице, чувствую, как пружинят под ногами старые доски ступенек, и я невольно держусь рукой за расшатанные перила. На лестнице царит холодный сумрак, и только верхняя площадка слабо освещена. Там окошко.
   На площадку выходят две двери, обитые войлоком, одна напротив другой, между ними как раз и расположено окошко. На каждой двери самодельные таблички со списком жильцов и количеством звонков к каждому из них. Обе двери, кроме того, увешаны почтовыми ящиками. Да, давненько же я не видел таких квартир. Они уже кажутся прямо какими-то доисторическими. Я звоню, согласно указанию на табличке, четыре раза и терпеливо жду. С каждой секундой надежда, что Катя дома, тает. В самом деле, сейчас как раз середина дня, Катя прибежала пообедать и снова уехала на работу. Прождав минуты две, я звоню опять, уже только для очистки совести. К сожалению, встреченная мною девушка оказалась не слишком-то наблюдательной. Я решаю про себя, что если не откроют и сейчас, то я позвоню к соседям, последовательно по всему списку вплоть до семи звонков семейству со странной фамилией Холобабовы. Кто-нибудь из соседей должен ведь знать, когда Катя будет дома.