Страница:
не задавал этого вопроса. Неловко как-то получается: меня,
такой глыбы, -- нет, а ты, такая моль, -- хочешь быть! -- Потом
он приблизил свое неопределенное лицо к лицу Петропавла и очень
серьезно произнес: -- Ты есть. И то, что ты есть, накладывает
на тебя очень большие обязательства по отношению к нам -- тем,
кого нет... Но кажется, начинается шторм.
Петропавел посмотрел наверх: потолка ванной комнаты уже
действительно не было видно; тускло мерцала лампочка, мотаясь в
разные стороны.
-- Сколько бедных рыбаков погибнет сегодня! -- горько
вздохнул Воще Бессмертный. -- Да и ты, наверное, погибнешь: ты
ведь смертен?
-- До нас шторм не опустится, -- грамотно сообщил
Петропавел.
-- Плохо ты меня слушал, -- укорил его Воще Бессмертный.
-- Какова максимальная глубина Азовского моря?
-- Кажется, пятнадцать метров! -- с ужасом вспомнил
Петропавел.
-- Стало быть, опустится, -- развел руками Воще
Бессмертный.
-- Что же делать мне... смертному? -- Петропавел поверил и
струсил.
-- Давай на поверхность: может, вынесет волной... на брег,
-- архаично закончил Воще Бессмертный и, не сочтя необходимым
проститься, быстро поплыл в западном направлении.
-- Погодите! -- крикнул Петропавел. -- Как мне дальше к
Слономоське?
-- У кого ты спрашиваешь? -- обернулся Воще Бессмертный.
-- Если у меня, то меня, как ты справедливо заметил, -- нет...
Когда его не стало видно за толщей воды, у Петропавла даже
сердце защемило. Вот ведь несчастье: пусть Смежная Королева
двойственна, пусть Тридевятая Цаца за сколько угодно километров
отсюда, но они хоть есть, а тут... надо же, такая глыба -- и
виден, и слышен, и осязаем, и целостен, ан -- нету его, не
существует!
Петропавел всплакнул бы, если б не шторм. Но времени
терять было нельзя, и, покинув ХАМСКУЮ ОБИТЕЛЬ, он устремился
наверх -- навстречу спасительной волне.
Пока Петропавел соображал, какая из волн спасительная,
одна волна накрыла его с головой, и, вспомнив о том, что он
смертен, бедняга даже глупо выкрикнул в пространство:
"Спасите!" -- но, как ни странно, получил ответ.
-- Не шуми, -- сказали ему, -- и так ничего не слышно.
-- Спасите! -- шепотом повторил он, хотя, может быть,
из-за волн вокруг никого видно не было.
-- Что ты имеешь в виду?-- раздался возле самого его уха
тихий противный голос. Несмотря на критическую ситуацию,
Петропавла возмутила такая постановка вопроса.
-- Это самое и имею в виду! -- возопил он. --- Спасите,
имею в виду.
-- Да не шуми ты! -- цыкнули сверху. -- Я и так прекрасно
тебя слышу. А больше тут никого нет, так что нечего вопить...
Но я хочу знать фактически, каково значение предложения
"Спасите!". Ты говоришь, что оно и означает "Спасите!". Так это
само собой разумеется. Твой ответ совершенно бессодержателен --
и мне приходится усомниться в осмысленности твоего
высказывания, а значит, и в твоих умственных способностях.
Раскрой смысл предложения, ну? Что ты подразумеваешь?
Чтобы не тратить силы на препирательства в воде,
Петропавел ответил лаконично:
-- То и подразумеваю, что говорю.
-- Непонятно, -- послышалось в ответ. -- Всегда говорят
одно, а подразумевают совсем другое. И этим твоим "Спасите!"
тоже можно много чего подразуметь. Можно, конечно, и невинные
вещи подразуметь -- что-нибудь типа "Помогите мне... укажите
путь, составьте компанию будем, дескать, вдвоем плыть к берегу,
так оно легче...". Но ведь не исключено и другое: "Давайте-ка,
мол, ко мне, мой дорогой, я тут в Вас вцеплюсь мертвой хваткой,
отдохну, потом брошу Вас, чтобы Вы утонули, а сам, набравшись
сил, бодро поплыву дальше!" Таким образом,-- мне желательно
знать, что именно ты подразумеваешь. На этом, между прочим,
основано искусство подтекста.
-- Прекрати эти издевательства... -- задыхался--
Петропавел, -- мне сейчас не до подтекста!
-- Ты торт слоеный ел когда-нибудь? -- невозмутимо
поинтересовался тихий противный голос. --- Тогда представь себе
высказывание как торт: высказывание тоже многослойно. Пробуем с
этой точки зрения рассмотреть "Спасите!" -- высказывание,
сделанное тобой. Само по себе слово "спасите" --- это верхний
слой торта, то есть крем, собственно говоря. Под ним -- разные
слои, опускаясь по которым мы доходим до фундамента --
подлинной сущности высказывания: в данном случае ее можно
выразить словами "больше всего на свете мне дорога собственная
шкура"... А крем -- это еще не весь торт.
Петропавел давно уже не слушал и молча боролся со стихией.
-- Почему ты молчишь? -- в самое ухо спросили его.
-- Не люблю... разговаривать... в шторм.
-- О, это лучше! -- похвалил голос.
-- Слушай, отвяжись, а? Я не разговариваю с теми, кого не
вижу.
-- А ты считай, что это телефонный разговор!
-- Идиот! -- рявкнул Петропавел. -- Чего ради -- по
телефону... в воде?
-- Пожалуй, -- согласился голос. -- Ладно, начинай считать
волны. Шестая волна вынесет тебя на берег. Он уже близко.
...Шестая волна вынесла Петропавла на берег, а на седьмой
волне кончился шторм. Петропавел раскинул руки и закрыл глаза.
-- Отдыхаешь? -- тут же услышал он возле себя.
-- Спасибо, я очень обязан тебе, -- сказал Петропавел в
никуда. -- Ты кто? Мы ведь не познакомились в море.
-- Таинственный Остов, -- был ответ. -- Разве не видно?
-- Не видно.
-- Правда, что ли, не видно? -- ужаснулся голос. -- Но
ведь речь моя позволяет тебе предположить наличие некоторого
тела!
-- Позволять-то позволяет...
-- Ну, если есть какие-то сомнения, предположи хотя бы
наличие духа, -- ограничился Таинственный Остов. -- Пусть я
буду метафизическая субстанция... говорящая метафизическая
субстанция. В конце концов язык -- тоже форма существования.
Можно ведь существовать в языке, не существуя в
действительности: так многие делают. Разреши и мне.
-- Пожалуйста, -- разрешил Петропавел, -- существуй как
хочешь.
-- Что ты имеешь в виду? -- заинтересовался дотошный
собеседник.
-- Это и имею в виду.
-- Так-таки это и имеешь?
-- О господи, -- вздохнул Петропавел, -- как с тобой
трудно говорить!
-- Можно подумать, что говорить вообще-- просто! Я,
например, не всегда понимаю, почему люди так смело берутся
говорить: ведь подчас такое может подразуметься, о чем ты ни
ртом, ни ухом не ведаешь!
-- Само собой, -- наставил его Петропавел, --- ничего
подразуметься не может. Каждый отдает себе отчет в том, что он
подразумевает и подразумевает ли что-нибудь вообще.
-- Что ты имеешь в виду? -- испугался Таинственный Остов.
-- Я всегда имею в виду то, что говорю. --- Петропавел
утомился.
-- Можно подумать, что это всегда от тебя-- зависит. Ты,
значит, умнее Тютчева?
-- Я? Умнее... Тютчева? Но я такого не говорил.-- А при
чем тут Тютчев?
-- Допускаю, что не говорил. Но подразумевал. Тютчев
сказал: "Нам не надо предугадать, как наше слово отзовется". А
послушать тебя -- так получается, что предугадать это очень
легко. Стало быть, ты умнее Тютчева.
Петропавел молчал.
-- Умнее Тютчева считают себя только дураки. Ты дурак, --
поставил диагноз Таинственный Остов.
-- Слушай, -- довольно миролюбиво предложил Петропавел,
несмотря на то что злость уже била в нем ключом, -- давай
разойдемся по-хорошему. Мне совершенно не улыбается выслушивать
все это... тем более от собеседника, которого я даже не вижу.
-- Что ты хочешь этим сказать? -- возмутился Таинственный
Остов. -- Бестактно намекать на физические недостатки кому бы
то ни было!
-- Во-первых, не тебе говорить о такте. --- Петропавел
позволил-таки себе минимальный протест. -- А во-вторых, я ни на
что не намекал. Мне это вообще не свойственно.
-- Да уж, -- почти успокоился Таинственный Остов. -- Я
заметил, что ты чрезвычайно плоско выражаешь свои мысли. Стало
быть, ты вряд ли достиг совершенства в искусстве импликации...
то есть подразумевания. И не удивительно, что, имплицируя...
подразумевая какой-нибудь смысл, ты хорошо отдаешь себе в этом
отчет. Простые смыслы легко имплицировать: например, вместо
просьбы "Подайте, пожалуйста, соль" можно обойтись замечанием
"Суп совсем несоленый" -- и вам сразу подадут соль. Но это
чепуха. Впрочем, более тонкие вещи тебе недоступны.
-- Ну-ну... -- поощрил его Петропавел, потому что
Таинственный Остов ненадолго умолк. -- Продолжай обвинения.
-- Я тебя ни в чем не обвиняю, я даже завидую тебе как
человеку поверхностному. Блаженны нищие духом -- и блаженны,
пусть в меньшей степени,-- нищие ухом, которые и не ведают, в
какие дебри может завести язык, которые вовсе не слышат доброй
половины смыслов в доброй половине слов! Они просто открывают
рты -- и говорят, точно так же как открывают те же рты -- и
едят... А язык -- деликатная штука, правда, знают об этом
немногие -- горстка хороших поэтов. Ты к ним не относишься.
-- Пусть это тебя не волнует, -- пожелал собеседнику
Петропавел.
-- Меня это и не волнует, -- успокоил его Таинственный
Остов. -- Меня долгое волнует -- Язык. На носителей языка -- и
на тебя в том числе! -- мне начхать. А вот Язык -- жалко. Язык
-- это растение нежнейшее, капризнейшее! Он -- как садовая
роза, которая хранит в себе воспоминания о бесконечном числе
метаморфоз, о непрерывных преобразованиях многих и многих
поколений дикой розы. И Язык -- он тоже кое-что хранит в себе:
национальную историю, национальную культуру. Ведь у слов
прекрасная память... Они помнят, кто, когда, сколько раз и в
каких значениях употреблял их с тех самых пор, как стоит мир.
Любое слово обросло уже бессчетным множеством смыслов -- и его
невозможно употребить так, чтобы реализовался лишь один из них.
А потому независимо от того, хочется мне подразумевать или нет,
я все равно что-нибудь да подразумеваю... Ты же пытаешься
низвести язык до первобытного уровня, отбрасывая все, что он
накопил в себе. Ты берешь в руки ножницы и начинаешь постригать
лепестки розы. Какое счастье, что Язык не принадлежит тебе!
Впрочем, он не принадлежит никому: его можно портить, но
испортить нельзя...
Петропавел сколько возможно выдержал возникшую паузу и
окликнул Таинственный Остов -- сначала один раз, потом еще...
Но невидимый собеседник исчез, унеся с собой тайный смысл своих
смутных слов.
-- М-да, -- обобщил Петропавел. -- Воще Бессмертного хоть
и нет, но он виден! А этот и не виден даже: поди пойми -- есть
он или его нет... -- И неожиданно заключил: -- Хорошо если бы
он -- был!
...Петропавел уходил от моря. Он опять забыл спросить
дорогу к Слономоське и шел наугад. Ни с того ни с сего ноги
начали разъезжаться в разные стороны: кажется, под песком был
лед. Вскоре песок совсем исчез, и с величайшей осторожностью
Петропавел зашагал уже просто по льду. Внимание его привлек
какой-то предмет впереди. Петропавел двинулся к нему и издалека
еще различил табличку вроде тех, что ставятся на газонах.
На табличке было написано КАТОК СОЗНАНИЯ, под этой
надписью три стрелки указывали разные направления. Против
каждой стрелки значилось:
направо -- "Получишь то, что захочешь, но не удержишь";
налево -- "Удержишь то, что получишь, но не захочешь";
прямо -- "Захочешь то, что удержишь, но не получишь".
Петропавел просто обомлел от такого выбора: сначала ему
показалось, что учтены все возможные выходы из ситуации, в
которую он попал, -- и дело только за тем, чтобы правильно
определить направление будущего движения. Глаза разбегались от
предложений. Однако, поразмыслив, он понял, что по существу
выбора никакого и не предлагается, потому как в конце концов
все равно ничего не приобретаешь. В первом случае --
приобретенного не удерживаешь, то есть как бы и не получаешь,
во втором --- сам же от приобретенного отказываешься за
ненадобностью, а в третьем -- цепляешься за то, чего тем не
менее не имеешь. Иными словами, все одинаково плохо -- и, куда
ни идти, результат тот же... Это был очевидный тупик.
Петропавел уставился на табличку в полном замешательстве.
Внезапно посетила его мысль, что кто-нибудь, может быть,
сейчас наблюдает за ним и посмеивается. Мысль погостила в
сознании и улетела, а на смену ей прилетела вьюга. Однако не
успел Петропавел испугаться, как вьюга кончилась, не внеся,
вроде бы, никаких изменений в ландшафт. Впрочем, табличка уже
отвернулась от Петропавла -- и ему пришлось зайти с другой
стороны, чтобы еще раз прочесть написанное: КАТОК СОЗНАНИЯ...
Но теперь получалось, что все стрелки указывают в направлениях,
прямо противоположных первоначальным.
Он сел на лед и задумался. Безразлично, куда идти: никакой
выбор не будет правильным. Но почему, почему же так? И есть ли
вообще надежда выбраться из этой местности, где в полном
беспорядке чередуются леса, моря, ледяные пустыни и где обитают
бредовые существа, вызывающие только самые смутные
представления о виденном и слышанном и во всякой критической
ситуации, словно волшебным щитом, прикрывающиеся искусством?
"Искусство... -- горько подумал Петропавел, --- это оно
шутит со мной! Это оно подстерегает человека на каждом шагу --
полузабытым воспоминанием, всплывшей в сознании книжной
подробностью и еще... обмолвкой, недослышкой, которые тоже
искусство! Это оно заводит в дебри и морочит там. И человек,
замороченный им, уже не видит мира таким, каков он есть. А что
же дается ему взамен этого мира?
Получишь то, что захочешь, но не удержишь... Это же очень
точно! Все, чего ни пожелаешь, дает тебе искусство, но дает не
насовсем, подержать дает -- а задумаешь оставить у себя,
смотришь -- фюить! -- улетело, исчезло, растаяло: ищи свищи!..
Вот же, только что было у тебя все -- и даже такое было, о чем
и мечтать нельзя! -- что ж случилось? Как выпустил ты это из
рук, как не заметил, что сразу все -- выпустил, потерял,
утратил? Поглядишь -- нет ничего, и старуха сидит у разбитого
корыта... Золотая рыбка искусства!
Удержишь то, что получишь, но не захочешь... И это верно,
ах как верно! Можно исхитриться -- и силою ума или просто силой
проникнуть в самую тайну искусства, в святилище его, но вот
проник: где же тайна? Ее нет, а то, что ты держишь в руках...
черепичный обломок, несколько строк на бумаге -- это не нужно
тебе, потому что -- зачем? Ты ведь хотел другого и о другом
мечтал, когда тайком входил в святилище. Так что же держать в
руках черепичный обломок, несколько строк на бумаге -- брось
их: тайны в них не больше, чем в волшебном фонаре, который тоже
можно разобрать -- посмотреть, что там внутри, и удивиться:
только-- это?..
Хрупкая веточка искусства!
Захочешь то, что удержишь, но не получишь... Что ж, правда
и это -- горькая правда, горчайшая из всех правд. Потому что
именно так: если и захочешь, и возьмешь, и будешь держать в
руках твоих, то не получишь все равно: принадлежало тебе и
считалось твоим, а твоим -- не было. Ничьим не было, но время,
но ветер прибивали это то к одному берегу, то к другому -- вот
и к твоему берегу, да не твое!.. Владей день один, владей годы,
владей жизнь целую -- все равно не твое, не приручишь: да, я с
тобой, и больше: да, я люблю тебя, но это ровным счетом ничего
не значит -- и нет тебе в этом ни радости, ни покоя... Синяя
птица искусства!"
Так, поняв все сразу, Петропавел двумя пальцами крутанул
табличку вокруг оси -- и вот она завертелась, как рулетка, и
быстрее, чем рулетка: 27 красный! -- мимо, 42 черный! -- мимо
-- эй, смотрите, кому повезет, если повезет кому-нибудь в этой
игре, где ставки не равны, а выигрыши равны, и они --
проигрыши!.. И не глядя больше на это вращение, Петропавел
снова двинулся наугад: не все ли равно, милое искусство,
коварное искусство!.. -- и уже не увидел, как
Всадник-с-Двумя-Головами убрал табличку за пазуху с поверхности
льда.
А был когда-то розоват
наш белый свет -- и, между нами,
приятно было называть
своими -- вещи -- именами
и говорить: кольцо, стрела
и поплавок из пенопласта! --
какие громкие дела,
какое легкое богатство...
Вот так, длина, и ширина,
и угловатость, и овальность:
мы называли имена --
и вещи тут же отзывались.
Но искоса, не в полный глаз,
все это время жизнь другая
хитро разглядывала нас,
наш смутный час подстерегая, --
Искусство... Кто же виноват,
что ты всегда шутило с нами
и заставляло называть
чужими -- вещи -- именами! --
думает кто-нибудь, и, должно быть, не без основания: "Ах
искусство, искусство, -- говорит он, -- что ты постоянно
сбиваешь нас с толку?
Только остановишь взгляд на Шармен, обнимающей и целующей
Бон Жуана, как она уже обнимает и целует, скажем, Летучего
Нидерландца! И куда-то при этом исчезает Бон Жуан -- так и
непонятно до конца, кто он, зачем он был? А то успеешь
подружиться с кем-нибудь, -- скажем, с Гуллипутом и следишь за
ним, но все равно ничегошеньки о нем не знаешь, не узнаешь его
при следующей встрече.
Милое искусство, коварное искусство!.. Зачем втягиваешь ты
в круг все новые и новые имена, затопляешь жилище наше Азовским
морем, разбрасываешь перед нами нечестное свое лото, где
карточки с музыкальными инструментами покрывают квадраты с
изображением овощей!.. В твоем летучем доме у нас кружится
голова, нас швыряет из стороны в сторону -- ради чего, милое
искусство, коварное искусство? Ведь мы и так уже свободны, и
так готовы согласиться с любым предложением, пуститься в любую
твою авантюру. Пощади нас, покажи нам хотя бы одну путеводную
звезду! Мы устали, мы не знаем куда идем, мы забыли свои имена
и не помним своих воспоминаний! А маячащая уже поблизости
Спящая Уродина -- не велик приз! Или этим хочешь ты
расплатиться с нами? Одним мгновенным горьким поцелуем на бегу?
Хорошо, тебе удалось уговорить героя идти к этой цели, но
нас-то ты не уговоришь! Мы-то ведь несклонны к тому, чтобы
совершать дикие и чудовищные поступки!"
И улыбается милое искусство, коварное искусство: ах. Вы не
склонны? ах, Вас не уговорить? ах, Вы так уверены в том, что
искусство подражает жизни, а не наоборот?
Давайте же послушаем Дж. Серля -- одного из самых тонких
лингвистов нашего времени: "Предположим, что некий человек идет
в универсам со списком, составленным его женой, где указано,
что он должен купить; в этом списке содержатся слова "бобы,
масло, бекон, хлеб". Предположим далее, что по пятам за ним все
время, пока он ходит с тележкой по магазину и выбирает
указанные товары, следует сыщик, который записывает все, что он
берет. При выходе из магазина у покупателя и у сыщика будут
идентичные списки. Но функции этих двух списков будут
совершенно различны. Цель того списка, который находится у
покупателя, состоит в том, чтобы, так сказать, "приспособить"
мир к словам: этот человек должен согласовывать свои действия
со списком. Цель списка, находящегося у сыщика, -- в том, чтобы
"приспособить" слова к миру: сыщик должен согласовывать список
с действиями покупателя. Это, в частности, сказывается на
различной роли "ошибок" в этих двух случаях. Если сыщик, придя
домой, неожиданно осознает, что тот человек купил свиные
отбивные вместо бекона, то он сможет просто зачеркнуть слово
"бекон" и записать "свиные отбивные". А вот если покупатель
придет домой и его жена укажет ему, что он купил свиные
отбивные, хотя ему нужно было купить бекон, то он не сможет
исправить свою ошибку, зачеркнув слово "бекон" и записав вместо
этого "свиные отбивные". Я предлагаю назвать этот аспект
различием по направлению приспособления. Список сыщика
характеризуется направлением приспособления "слова к миру",
список же покупателя обладает направлением приспособления "мира
к словам".
Итак, бывают ситуации, когда не слова приспосабливаются к
миру, а наоборот. Например, когда преступник совершает
преступление, суд ищет в кодексе статью, к которой можно
приспособить это преступление. Или, когда мы встречаем на
вокзале незнакомого человека, чье словесное описание получили
от друзей, мы тоже приспосабливаем внешность сошедших с поезда
пассажиров к имеющимся в нашем распоряжении словам. Или, когда
приходим получать зарплату, кассир выдает нам сумму,
приспосабливая ее к цифровому выражению слов, означающих размер
нашей зарплаты. И наконец, когда мы говорим о воспитательной
роли литературы...
Значит, не только литература может воспроизводить жизнь,
но и жизнь может воспроизводить литературу? Когда уже в начале
нашего века Оскар Уайльд в предисловии к роману "Портрет
Дориана Грея" сформулировал тезис о том, что не искусство
отражает жизнь, а наоборот, читатели отнеслись к этому как к
парадоксу. Сегодня же Оскара Уайльда можно, скорее, обвинить в
чрезмерной категоричности, чем в пристрастии к лингвистическим
шалостям. Да и сам он доказал, что не шутит, когда, вставив
зеленую орхидею в петлицу своему герою, вынудил английских
модников последовать его примеру --- и зеленая орхидея в
петлице фрака стала считаться на время признаком особенной
утонченности.
В таких ситуациях можно понять Жизнь: ей с собой немножко
скучновато, хочется чего-нибудь на стороне, чего-нибудь
эдакого. И она обращается к Литературе с просьбой о зеленой
орхидее в петлицу. А Литература щедра: в ней сколько угодно
зеленых орхидей, целый сад зеленых орхидей!
Как тосклива жизнь без зеленых орхидей!.. Иногда кажется,
и живем-то мы именно потому, что предвкушаем чудесные перемены.
Завтра, думаем мы, случится такое, чего не случалось никогда,
ну, по крайней мере, ни позавчера, ни вчера, ни сегодня уж
точно не случалось! А когда мы устаем ждать, мы приходим на
поклон к Литературе -- и в ней проживаем те самые жизни,
которых не знали и не узнаем в действительности. Правда, чаще
всего наш жизненный опыт не только не помогает, но и мешает нам
прожить эти жизни. Нужен какой-то другой опыт...
Ледяная пустыня кончилась гораздо более внезапно, чем
началась: Петропавел и дошел-то всего-навсего до горизонта, а
за ним сразу открылось летнее поле, у обочины которого он
увидел маленькую упитанную рыбку. Рыбка была обута.
-- Шпрот-в-Сапогах, -- раскланялась рыбка, и Петропавел,
приветливо улыбнувшись, представился тоже. Потом, чтобы его
сразу не заговорили, спросил:
-- До Слономоськи далеко мне еще?
-- Если пешком, то порядочно.
-- А как можно по-другому? -- с надеждой спросил
Петропавел.
-- Да по-всякому можно. Можно, например, камнем по
затылку.
Петропавел пристально взглянул на рыбку:
-- Вы такой злобный шпрот?
-- Да нет! Это не я -- это Дама-с-Каменьями. В-о-о-он она
на вышке сидит. И пропускает лишь того, кто разгадает жуткую
загадку одну.
Петропавел поглядел вдоль обочины и действительно увидел
смотровую вышку.
-- Шаг вперед -- и Вы на том свете. Она меткая, как
индеец. Правда, и добрая, как мать. Никогда без моего
предупреждения не убивает.
-- Может, как-нибудь... в обход? -- поежился Петропавел.
-- Не советую. Там с одной стороны -- Волка-Семеро-Казнят,
а на другой -- вообще Дохлый Помер. Если только туда, где КАТОК
СОЗНАНИЯ, но на катке Вы ведь побывали уже...
-- А трудная загадка?
-- Чертовски. Какая-то загадка Свинкса просто.
-- Ладно, давайте загадку.
-- Да вы что? А камнем? -- Шпрот-в-Сапогах прямо-таки
остолбенел.
-- Ну, камнем же не сразу. Сначала идет загадка.
Загадывайте.
-- Вы даете! -- восхитился Шпрот-в-Сапогах. -- Подсказать
отгадку? -- Благодарю Вас, я сам.
Шпрот-в-Сапогах заплакал и залепетал сквозь слезы:
-- Сколько будет дважды два... четыре? -- при этом он взял
в руки два черных флажка.
-- Я знаю несколько разгадок этой загадки. -- Ни один
мускул не дрогнул на лице Петропавла. -- Классические варианты
разгадок следующие: дважды два четыре будет зеленая дудочка или
колбасная палочка...
-- Довольно, довольно! -- радостно закричал
Шпрот-в-Сапогах и, схватив два красных флажка, принялся
сигнализировать о чем-то на смотровую вышку.
-- Кроме того, -- невозмутимо продолжал Петропавел, --
дважды два четыре будет детская считалочка, елочка-моталочка,
бифштекс натуральный рубленый с луком, люля-кебаб с рисом,
"Степь да степь кругом"...
-- Хватит! -- с испугом закричал Шпрот-в-Сапогах.
-- И, наконец, -- закончил Петропавел, -- спросите у
Дамы-с-Каменьями, не хочет ли она сама получить камнем по
затылку?
Шпрот-в-Сапогах испуганно замахал красными флажками. В
ответ со смотровой вышки тоже замахали красными флажками.
-- Она благодарит Вас и говорит, что не хочет,--
пролепетал Шпрот-в-Сапогах.
-- Тогда привет ей ото всех -- начиная с Бон Жуана и
кончая Таинственным Остовом,-- сказал Петропавел и шагнул на
стерню.
-- Погодите, -- вслед ему закричал Шпрот-в-Сапогах.-- Там
есть одна тонкость! Это не просто поле -- это АССОЦИАТИВНОЕ
ПОЛЕ.
Но Петропавел даже не расслышал этого, так далеко он уже
ушел. Идти было приятно -- несколько настораживало, правда,
полное отсутствие хоть какого-нибудь ветерка над полем. Тут
Петропавел взял и запел хорошую походную песню, из которой
почему-то получилось вот что: Муравей, муравей в шапочке, в
тюбетеечке -- жалобно ползешь! Раз ползешь, два ползешь, три
ползешь...
И словно в ответ на это в атмосфере начались вдруг
знакомые Петропавлу волнения -- и понесся над полем богатырский
пописк.
"Черт меня дернул запеть эту песню!" -- ругал себя
Петропавел: мысль о встрече с Муравьем-разбойником -- да еще на
открытом месте -- привела его в ужас. Однако богатырский пописк
все усиливался, и, не помня себя от страха, Петропавел хрипло
выкрикнул в никуда:
-- Эй, выходи на честный бой. Муравей-разбойник!
-- Как бы не так! -- богатырский пописк приобрел еле
уловимые очертания слов.-- В честном-то бою ты меня победишь. А
такой глыбы, -- нет, а ты, такая моль, -- хочешь быть! -- Потом
он приблизил свое неопределенное лицо к лицу Петропавла и очень
серьезно произнес: -- Ты есть. И то, что ты есть, накладывает
на тебя очень большие обязательства по отношению к нам -- тем,
кого нет... Но кажется, начинается шторм.
Петропавел посмотрел наверх: потолка ванной комнаты уже
действительно не было видно; тускло мерцала лампочка, мотаясь в
разные стороны.
-- Сколько бедных рыбаков погибнет сегодня! -- горько
вздохнул Воще Бессмертный. -- Да и ты, наверное, погибнешь: ты
ведь смертен?
-- До нас шторм не опустится, -- грамотно сообщил
Петропавел.
-- Плохо ты меня слушал, -- укорил его Воще Бессмертный.
-- Какова максимальная глубина Азовского моря?
-- Кажется, пятнадцать метров! -- с ужасом вспомнил
Петропавел.
-- Стало быть, опустится, -- развел руками Воще
Бессмертный.
-- Что же делать мне... смертному? -- Петропавел поверил и
струсил.
-- Давай на поверхность: может, вынесет волной... на брег,
-- архаично закончил Воще Бессмертный и, не сочтя необходимым
проститься, быстро поплыл в западном направлении.
-- Погодите! -- крикнул Петропавел. -- Как мне дальше к
Слономоське?
-- У кого ты спрашиваешь? -- обернулся Воще Бессмертный.
-- Если у меня, то меня, как ты справедливо заметил, -- нет...
Когда его не стало видно за толщей воды, у Петропавла даже
сердце защемило. Вот ведь несчастье: пусть Смежная Королева
двойственна, пусть Тридевятая Цаца за сколько угодно километров
отсюда, но они хоть есть, а тут... надо же, такая глыба -- и
виден, и слышен, и осязаем, и целостен, ан -- нету его, не
существует!
Петропавел всплакнул бы, если б не шторм. Но времени
терять было нельзя, и, покинув ХАМСКУЮ ОБИТЕЛЬ, он устремился
наверх -- навстречу спасительной волне.
Пока Петропавел соображал, какая из волн спасительная,
одна волна накрыла его с головой, и, вспомнив о том, что он
смертен, бедняга даже глупо выкрикнул в пространство:
"Спасите!" -- но, как ни странно, получил ответ.
-- Не шуми, -- сказали ему, -- и так ничего не слышно.
-- Спасите! -- шепотом повторил он, хотя, может быть,
из-за волн вокруг никого видно не было.
-- Что ты имеешь в виду?-- раздался возле самого его уха
тихий противный голос. Несмотря на критическую ситуацию,
Петропавла возмутила такая постановка вопроса.
-- Это самое и имею в виду! -- возопил он. --- Спасите,
имею в виду.
-- Да не шуми ты! -- цыкнули сверху. -- Я и так прекрасно
тебя слышу. А больше тут никого нет, так что нечего вопить...
Но я хочу знать фактически, каково значение предложения
"Спасите!". Ты говоришь, что оно и означает "Спасите!". Так это
само собой разумеется. Твой ответ совершенно бессодержателен --
и мне приходится усомниться в осмысленности твоего
высказывания, а значит, и в твоих умственных способностях.
Раскрой смысл предложения, ну? Что ты подразумеваешь?
Чтобы не тратить силы на препирательства в воде,
Петропавел ответил лаконично:
-- То и подразумеваю, что говорю.
-- Непонятно, -- послышалось в ответ. -- Всегда говорят
одно, а подразумевают совсем другое. И этим твоим "Спасите!"
тоже можно много чего подразуметь. Можно, конечно, и невинные
вещи подразуметь -- что-нибудь типа "Помогите мне... укажите
путь, составьте компанию будем, дескать, вдвоем плыть к берегу,
так оно легче...". Но ведь не исключено и другое: "Давайте-ка,
мол, ко мне, мой дорогой, я тут в Вас вцеплюсь мертвой хваткой,
отдохну, потом брошу Вас, чтобы Вы утонули, а сам, набравшись
сил, бодро поплыву дальше!" Таким образом,-- мне желательно
знать, что именно ты подразумеваешь. На этом, между прочим,
основано искусство подтекста.
-- Прекрати эти издевательства... -- задыхался--
Петропавел, -- мне сейчас не до подтекста!
-- Ты торт слоеный ел когда-нибудь? -- невозмутимо
поинтересовался тихий противный голос. --- Тогда представь себе
высказывание как торт: высказывание тоже многослойно. Пробуем с
этой точки зрения рассмотреть "Спасите!" -- высказывание,
сделанное тобой. Само по себе слово "спасите" --- это верхний
слой торта, то есть крем, собственно говоря. Под ним -- разные
слои, опускаясь по которым мы доходим до фундамента --
подлинной сущности высказывания: в данном случае ее можно
выразить словами "больше всего на свете мне дорога собственная
шкура"... А крем -- это еще не весь торт.
Петропавел давно уже не слушал и молча боролся со стихией.
-- Почему ты молчишь? -- в самое ухо спросили его.
-- Не люблю... разговаривать... в шторм.
-- О, это лучше! -- похвалил голос.
-- Слушай, отвяжись, а? Я не разговариваю с теми, кого не
вижу.
-- А ты считай, что это телефонный разговор!
-- Идиот! -- рявкнул Петропавел. -- Чего ради -- по
телефону... в воде?
-- Пожалуй, -- согласился голос. -- Ладно, начинай считать
волны. Шестая волна вынесет тебя на берег. Он уже близко.
...Шестая волна вынесла Петропавла на берег, а на седьмой
волне кончился шторм. Петропавел раскинул руки и закрыл глаза.
-- Отдыхаешь? -- тут же услышал он возле себя.
-- Спасибо, я очень обязан тебе, -- сказал Петропавел в
никуда. -- Ты кто? Мы ведь не познакомились в море.
-- Таинственный Остов, -- был ответ. -- Разве не видно?
-- Не видно.
-- Правда, что ли, не видно? -- ужаснулся голос. -- Но
ведь речь моя позволяет тебе предположить наличие некоторого
тела!
-- Позволять-то позволяет...
-- Ну, если есть какие-то сомнения, предположи хотя бы
наличие духа, -- ограничился Таинственный Остов. -- Пусть я
буду метафизическая субстанция... говорящая метафизическая
субстанция. В конце концов язык -- тоже форма существования.
Можно ведь существовать в языке, не существуя в
действительности: так многие делают. Разреши и мне.
-- Пожалуйста, -- разрешил Петропавел, -- существуй как
хочешь.
-- Что ты имеешь в виду? -- заинтересовался дотошный
собеседник.
-- Это и имею в виду.
-- Так-таки это и имеешь?
-- О господи, -- вздохнул Петропавел, -- как с тобой
трудно говорить!
-- Можно подумать, что говорить вообще-- просто! Я,
например, не всегда понимаю, почему люди так смело берутся
говорить: ведь подчас такое может подразуметься, о чем ты ни
ртом, ни ухом не ведаешь!
-- Само собой, -- наставил его Петропавел, --- ничего
подразуметься не может. Каждый отдает себе отчет в том, что он
подразумевает и подразумевает ли что-нибудь вообще.
-- Что ты имеешь в виду? -- испугался Таинственный Остов.
-- Я всегда имею в виду то, что говорю. --- Петропавел
утомился.
-- Можно подумать, что это всегда от тебя-- зависит. Ты,
значит, умнее Тютчева?
-- Я? Умнее... Тютчева? Но я такого не говорил.-- А при
чем тут Тютчев?
-- Допускаю, что не говорил. Но подразумевал. Тютчев
сказал: "Нам не надо предугадать, как наше слово отзовется". А
послушать тебя -- так получается, что предугадать это очень
легко. Стало быть, ты умнее Тютчева.
Петропавел молчал.
-- Умнее Тютчева считают себя только дураки. Ты дурак, --
поставил диагноз Таинственный Остов.
-- Слушай, -- довольно миролюбиво предложил Петропавел,
несмотря на то что злость уже била в нем ключом, -- давай
разойдемся по-хорошему. Мне совершенно не улыбается выслушивать
все это... тем более от собеседника, которого я даже не вижу.
-- Что ты хочешь этим сказать? -- возмутился Таинственный
Остов. -- Бестактно намекать на физические недостатки кому бы
то ни было!
-- Во-первых, не тебе говорить о такте. --- Петропавел
позволил-таки себе минимальный протест. -- А во-вторых, я ни на
что не намекал. Мне это вообще не свойственно.
-- Да уж, -- почти успокоился Таинственный Остов. -- Я
заметил, что ты чрезвычайно плоско выражаешь свои мысли. Стало
быть, ты вряд ли достиг совершенства в искусстве импликации...
то есть подразумевания. И не удивительно, что, имплицируя...
подразумевая какой-нибудь смысл, ты хорошо отдаешь себе в этом
отчет. Простые смыслы легко имплицировать: например, вместо
просьбы "Подайте, пожалуйста, соль" можно обойтись замечанием
"Суп совсем несоленый" -- и вам сразу подадут соль. Но это
чепуха. Впрочем, более тонкие вещи тебе недоступны.
-- Ну-ну... -- поощрил его Петропавел, потому что
Таинственный Остов ненадолго умолк. -- Продолжай обвинения.
-- Я тебя ни в чем не обвиняю, я даже завидую тебе как
человеку поверхностному. Блаженны нищие духом -- и блаженны,
пусть в меньшей степени,-- нищие ухом, которые и не ведают, в
какие дебри может завести язык, которые вовсе не слышат доброй
половины смыслов в доброй половине слов! Они просто открывают
рты -- и говорят, точно так же как открывают те же рты -- и
едят... А язык -- деликатная штука, правда, знают об этом
немногие -- горстка хороших поэтов. Ты к ним не относишься.
-- Пусть это тебя не волнует, -- пожелал собеседнику
Петропавел.
-- Меня это и не волнует, -- успокоил его Таинственный
Остов. -- Меня долгое волнует -- Язык. На носителей языка -- и
на тебя в том числе! -- мне начхать. А вот Язык -- жалко. Язык
-- это растение нежнейшее, капризнейшее! Он -- как садовая
роза, которая хранит в себе воспоминания о бесконечном числе
метаморфоз, о непрерывных преобразованиях многих и многих
поколений дикой розы. И Язык -- он тоже кое-что хранит в себе:
национальную историю, национальную культуру. Ведь у слов
прекрасная память... Они помнят, кто, когда, сколько раз и в
каких значениях употреблял их с тех самых пор, как стоит мир.
Любое слово обросло уже бессчетным множеством смыслов -- и его
невозможно употребить так, чтобы реализовался лишь один из них.
А потому независимо от того, хочется мне подразумевать или нет,
я все равно что-нибудь да подразумеваю... Ты же пытаешься
низвести язык до первобытного уровня, отбрасывая все, что он
накопил в себе. Ты берешь в руки ножницы и начинаешь постригать
лепестки розы. Какое счастье, что Язык не принадлежит тебе!
Впрочем, он не принадлежит никому: его можно портить, но
испортить нельзя...
Петропавел сколько возможно выдержал возникшую паузу и
окликнул Таинственный Остов -- сначала один раз, потом еще...
Но невидимый собеседник исчез, унеся с собой тайный смысл своих
смутных слов.
-- М-да, -- обобщил Петропавел. -- Воще Бессмертного хоть
и нет, но он виден! А этот и не виден даже: поди пойми -- есть
он или его нет... -- И неожиданно заключил: -- Хорошо если бы
он -- был!
...Петропавел уходил от моря. Он опять забыл спросить
дорогу к Слономоське и шел наугад. Ни с того ни с сего ноги
начали разъезжаться в разные стороны: кажется, под песком был
лед. Вскоре песок совсем исчез, и с величайшей осторожностью
Петропавел зашагал уже просто по льду. Внимание его привлек
какой-то предмет впереди. Петропавел двинулся к нему и издалека
еще различил табличку вроде тех, что ставятся на газонах.
На табличке было написано КАТОК СОЗНАНИЯ, под этой
надписью три стрелки указывали разные направления. Против
каждой стрелки значилось:
направо -- "Получишь то, что захочешь, но не удержишь";
налево -- "Удержишь то, что получишь, но не захочешь";
прямо -- "Захочешь то, что удержишь, но не получишь".
Петропавел просто обомлел от такого выбора: сначала ему
показалось, что учтены все возможные выходы из ситуации, в
которую он попал, -- и дело только за тем, чтобы правильно
определить направление будущего движения. Глаза разбегались от
предложений. Однако, поразмыслив, он понял, что по существу
выбора никакого и не предлагается, потому как в конце концов
все равно ничего не приобретаешь. В первом случае --
приобретенного не удерживаешь, то есть как бы и не получаешь,
во втором --- сам же от приобретенного отказываешься за
ненадобностью, а в третьем -- цепляешься за то, чего тем не
менее не имеешь. Иными словами, все одинаково плохо -- и, куда
ни идти, результат тот же... Это был очевидный тупик.
Петропавел уставился на табличку в полном замешательстве.
Внезапно посетила его мысль, что кто-нибудь, может быть,
сейчас наблюдает за ним и посмеивается. Мысль погостила в
сознании и улетела, а на смену ей прилетела вьюга. Однако не
успел Петропавел испугаться, как вьюга кончилась, не внеся,
вроде бы, никаких изменений в ландшафт. Впрочем, табличка уже
отвернулась от Петропавла -- и ему пришлось зайти с другой
стороны, чтобы еще раз прочесть написанное: КАТОК СОЗНАНИЯ...
Но теперь получалось, что все стрелки указывают в направлениях,
прямо противоположных первоначальным.
Он сел на лед и задумался. Безразлично, куда идти: никакой
выбор не будет правильным. Но почему, почему же так? И есть ли
вообще надежда выбраться из этой местности, где в полном
беспорядке чередуются леса, моря, ледяные пустыни и где обитают
бредовые существа, вызывающие только самые смутные
представления о виденном и слышанном и во всякой критической
ситуации, словно волшебным щитом, прикрывающиеся искусством?
"Искусство... -- горько подумал Петропавел, --- это оно
шутит со мной! Это оно подстерегает человека на каждом шагу --
полузабытым воспоминанием, всплывшей в сознании книжной
подробностью и еще... обмолвкой, недослышкой, которые тоже
искусство! Это оно заводит в дебри и морочит там. И человек,
замороченный им, уже не видит мира таким, каков он есть. А что
же дается ему взамен этого мира?
Получишь то, что захочешь, но не удержишь... Это же очень
точно! Все, чего ни пожелаешь, дает тебе искусство, но дает не
насовсем, подержать дает -- а задумаешь оставить у себя,
смотришь -- фюить! -- улетело, исчезло, растаяло: ищи свищи!..
Вот же, только что было у тебя все -- и даже такое было, о чем
и мечтать нельзя! -- что ж случилось? Как выпустил ты это из
рук, как не заметил, что сразу все -- выпустил, потерял,
утратил? Поглядишь -- нет ничего, и старуха сидит у разбитого
корыта... Золотая рыбка искусства!
Удержишь то, что получишь, но не захочешь... И это верно,
ах как верно! Можно исхитриться -- и силою ума или просто силой
проникнуть в самую тайну искусства, в святилище его, но вот
проник: где же тайна? Ее нет, а то, что ты держишь в руках...
черепичный обломок, несколько строк на бумаге -- это не нужно
тебе, потому что -- зачем? Ты ведь хотел другого и о другом
мечтал, когда тайком входил в святилище. Так что же держать в
руках черепичный обломок, несколько строк на бумаге -- брось
их: тайны в них не больше, чем в волшебном фонаре, который тоже
можно разобрать -- посмотреть, что там внутри, и удивиться:
только-- это?..
Хрупкая веточка искусства!
Захочешь то, что удержишь, но не получишь... Что ж, правда
и это -- горькая правда, горчайшая из всех правд. Потому что
именно так: если и захочешь, и возьмешь, и будешь держать в
руках твоих, то не получишь все равно: принадлежало тебе и
считалось твоим, а твоим -- не было. Ничьим не было, но время,
но ветер прибивали это то к одному берегу, то к другому -- вот
и к твоему берегу, да не твое!.. Владей день один, владей годы,
владей жизнь целую -- все равно не твое, не приручишь: да, я с
тобой, и больше: да, я люблю тебя, но это ровным счетом ничего
не значит -- и нет тебе в этом ни радости, ни покоя... Синяя
птица искусства!"
Так, поняв все сразу, Петропавел двумя пальцами крутанул
табличку вокруг оси -- и вот она завертелась, как рулетка, и
быстрее, чем рулетка: 27 красный! -- мимо, 42 черный! -- мимо
-- эй, смотрите, кому повезет, если повезет кому-нибудь в этой
игре, где ставки не равны, а выигрыши равны, и они --
проигрыши!.. И не глядя больше на это вращение, Петропавел
снова двинулся наугад: не все ли равно, милое искусство,
коварное искусство!.. -- и уже не увидел, как
Всадник-с-Двумя-Головами убрал табличку за пазуху с поверхности
льда.
А был когда-то розоват
наш белый свет -- и, между нами,
приятно было называть
своими -- вещи -- именами
и говорить: кольцо, стрела
и поплавок из пенопласта! --
какие громкие дела,
какое легкое богатство...
Вот так, длина, и ширина,
и угловатость, и овальность:
мы называли имена --
и вещи тут же отзывались.
Но искоса, не в полный глаз,
все это время жизнь другая
хитро разглядывала нас,
наш смутный час подстерегая, --
Искусство... Кто же виноват,
что ты всегда шутило с нами
и заставляло называть
чужими -- вещи -- именами! --
думает кто-нибудь, и, должно быть, не без основания: "Ах
искусство, искусство, -- говорит он, -- что ты постоянно
сбиваешь нас с толку?
Только остановишь взгляд на Шармен, обнимающей и целующей
Бон Жуана, как она уже обнимает и целует, скажем, Летучего
Нидерландца! И куда-то при этом исчезает Бон Жуан -- так и
непонятно до конца, кто он, зачем он был? А то успеешь
подружиться с кем-нибудь, -- скажем, с Гуллипутом и следишь за
ним, но все равно ничегошеньки о нем не знаешь, не узнаешь его
при следующей встрече.
Милое искусство, коварное искусство!.. Зачем втягиваешь ты
в круг все новые и новые имена, затопляешь жилище наше Азовским
морем, разбрасываешь перед нами нечестное свое лото, где
карточки с музыкальными инструментами покрывают квадраты с
изображением овощей!.. В твоем летучем доме у нас кружится
голова, нас швыряет из стороны в сторону -- ради чего, милое
искусство, коварное искусство? Ведь мы и так уже свободны, и
так готовы согласиться с любым предложением, пуститься в любую
твою авантюру. Пощади нас, покажи нам хотя бы одну путеводную
звезду! Мы устали, мы не знаем куда идем, мы забыли свои имена
и не помним своих воспоминаний! А маячащая уже поблизости
Спящая Уродина -- не велик приз! Или этим хочешь ты
расплатиться с нами? Одним мгновенным горьким поцелуем на бегу?
Хорошо, тебе удалось уговорить героя идти к этой цели, но
нас-то ты не уговоришь! Мы-то ведь несклонны к тому, чтобы
совершать дикие и чудовищные поступки!"
И улыбается милое искусство, коварное искусство: ах. Вы не
склонны? ах, Вас не уговорить? ах, Вы так уверены в том, что
искусство подражает жизни, а не наоборот?
Давайте же послушаем Дж. Серля -- одного из самых тонких
лингвистов нашего времени: "Предположим, что некий человек идет
в универсам со списком, составленным его женой, где указано,
что он должен купить; в этом списке содержатся слова "бобы,
масло, бекон, хлеб". Предположим далее, что по пятам за ним все
время, пока он ходит с тележкой по магазину и выбирает
указанные товары, следует сыщик, который записывает все, что он
берет. При выходе из магазина у покупателя и у сыщика будут
идентичные списки. Но функции этих двух списков будут
совершенно различны. Цель того списка, который находится у
покупателя, состоит в том, чтобы, так сказать, "приспособить"
мир к словам: этот человек должен согласовывать свои действия
со списком. Цель списка, находящегося у сыщика, -- в том, чтобы
"приспособить" слова к миру: сыщик должен согласовывать список
с действиями покупателя. Это, в частности, сказывается на
различной роли "ошибок" в этих двух случаях. Если сыщик, придя
домой, неожиданно осознает, что тот человек купил свиные
отбивные вместо бекона, то он сможет просто зачеркнуть слово
"бекон" и записать "свиные отбивные". А вот если покупатель
придет домой и его жена укажет ему, что он купил свиные
отбивные, хотя ему нужно было купить бекон, то он не сможет
исправить свою ошибку, зачеркнув слово "бекон" и записав вместо
этого "свиные отбивные". Я предлагаю назвать этот аспект
различием по направлению приспособления. Список сыщика
характеризуется направлением приспособления "слова к миру",
список же покупателя обладает направлением приспособления "мира
к словам".
Итак, бывают ситуации, когда не слова приспосабливаются к
миру, а наоборот. Например, когда преступник совершает
преступление, суд ищет в кодексе статью, к которой можно
приспособить это преступление. Или, когда мы встречаем на
вокзале незнакомого человека, чье словесное описание получили
от друзей, мы тоже приспосабливаем внешность сошедших с поезда
пассажиров к имеющимся в нашем распоряжении словам. Или, когда
приходим получать зарплату, кассир выдает нам сумму,
приспосабливая ее к цифровому выражению слов, означающих размер
нашей зарплаты. И наконец, когда мы говорим о воспитательной
роли литературы...
Значит, не только литература может воспроизводить жизнь,
но и жизнь может воспроизводить литературу? Когда уже в начале
нашего века Оскар Уайльд в предисловии к роману "Портрет
Дориана Грея" сформулировал тезис о том, что не искусство
отражает жизнь, а наоборот, читатели отнеслись к этому как к
парадоксу. Сегодня же Оскара Уайльда можно, скорее, обвинить в
чрезмерной категоричности, чем в пристрастии к лингвистическим
шалостям. Да и сам он доказал, что не шутит, когда, вставив
зеленую орхидею в петлицу своему герою, вынудил английских
модников последовать его примеру --- и зеленая орхидея в
петлице фрака стала считаться на время признаком особенной
утонченности.
В таких ситуациях можно понять Жизнь: ей с собой немножко
скучновато, хочется чего-нибудь на стороне, чего-нибудь
эдакого. И она обращается к Литературе с просьбой о зеленой
орхидее в петлицу. А Литература щедра: в ней сколько угодно
зеленых орхидей, целый сад зеленых орхидей!
Как тосклива жизнь без зеленых орхидей!.. Иногда кажется,
и живем-то мы именно потому, что предвкушаем чудесные перемены.
Завтра, думаем мы, случится такое, чего не случалось никогда,
ну, по крайней мере, ни позавчера, ни вчера, ни сегодня уж
точно не случалось! А когда мы устаем ждать, мы приходим на
поклон к Литературе -- и в ней проживаем те самые жизни,
которых не знали и не узнаем в действительности. Правда, чаще
всего наш жизненный опыт не только не помогает, но и мешает нам
прожить эти жизни. Нужен какой-то другой опыт...
Ледяная пустыня кончилась гораздо более внезапно, чем
началась: Петропавел и дошел-то всего-навсего до горизонта, а
за ним сразу открылось летнее поле, у обочины которого он
увидел маленькую упитанную рыбку. Рыбка была обута.
-- Шпрот-в-Сапогах, -- раскланялась рыбка, и Петропавел,
приветливо улыбнувшись, представился тоже. Потом, чтобы его
сразу не заговорили, спросил:
-- До Слономоськи далеко мне еще?
-- Если пешком, то порядочно.
-- А как можно по-другому? -- с надеждой спросил
Петропавел.
-- Да по-всякому можно. Можно, например, камнем по
затылку.
Петропавел пристально взглянул на рыбку:
-- Вы такой злобный шпрот?
-- Да нет! Это не я -- это Дама-с-Каменьями. В-о-о-он она
на вышке сидит. И пропускает лишь того, кто разгадает жуткую
загадку одну.
Петропавел поглядел вдоль обочины и действительно увидел
смотровую вышку.
-- Шаг вперед -- и Вы на том свете. Она меткая, как
индеец. Правда, и добрая, как мать. Никогда без моего
предупреждения не убивает.
-- Может, как-нибудь... в обход? -- поежился Петропавел.
-- Не советую. Там с одной стороны -- Волка-Семеро-Казнят,
а на другой -- вообще Дохлый Помер. Если только туда, где КАТОК
СОЗНАНИЯ, но на катке Вы ведь побывали уже...
-- А трудная загадка?
-- Чертовски. Какая-то загадка Свинкса просто.
-- Ладно, давайте загадку.
-- Да вы что? А камнем? -- Шпрот-в-Сапогах прямо-таки
остолбенел.
-- Ну, камнем же не сразу. Сначала идет загадка.
Загадывайте.
-- Вы даете! -- восхитился Шпрот-в-Сапогах. -- Подсказать
отгадку? -- Благодарю Вас, я сам.
Шпрот-в-Сапогах заплакал и залепетал сквозь слезы:
-- Сколько будет дважды два... четыре? -- при этом он взял
в руки два черных флажка.
-- Я знаю несколько разгадок этой загадки. -- Ни один
мускул не дрогнул на лице Петропавла. -- Классические варианты
разгадок следующие: дважды два четыре будет зеленая дудочка или
колбасная палочка...
-- Довольно, довольно! -- радостно закричал
Шпрот-в-Сапогах и, схватив два красных флажка, принялся
сигнализировать о чем-то на смотровую вышку.
-- Кроме того, -- невозмутимо продолжал Петропавел, --
дважды два четыре будет детская считалочка, елочка-моталочка,
бифштекс натуральный рубленый с луком, люля-кебаб с рисом,
"Степь да степь кругом"...
-- Хватит! -- с испугом закричал Шпрот-в-Сапогах.
-- И, наконец, -- закончил Петропавел, -- спросите у
Дамы-с-Каменьями, не хочет ли она сама получить камнем по
затылку?
Шпрот-в-Сапогах испуганно замахал красными флажками. В
ответ со смотровой вышки тоже замахали красными флажками.
-- Она благодарит Вас и говорит, что не хочет,--
пролепетал Шпрот-в-Сапогах.
-- Тогда привет ей ото всех -- начиная с Бон Жуана и
кончая Таинственным Остовом,-- сказал Петропавел и шагнул на
стерню.
-- Погодите, -- вслед ему закричал Шпрот-в-Сапогах.-- Там
есть одна тонкость! Это не просто поле -- это АССОЦИАТИВНОЕ
ПОЛЕ.
Но Петропавел даже не расслышал этого, так далеко он уже
ушел. Идти было приятно -- несколько настораживало, правда,
полное отсутствие хоть какого-нибудь ветерка над полем. Тут
Петропавел взял и запел хорошую походную песню, из которой
почему-то получилось вот что: Муравей, муравей в шапочке, в
тюбетеечке -- жалобно ползешь! Раз ползешь, два ползешь, три
ползешь...
И словно в ответ на это в атмосфере начались вдруг
знакомые Петропавлу волнения -- и понесся над полем богатырский
пописк.
"Черт меня дернул запеть эту песню!" -- ругал себя
Петропавел: мысль о встрече с Муравьем-разбойником -- да еще на
открытом месте -- привела его в ужас. Однако богатырский пописк
все усиливался, и, не помня себя от страха, Петропавел хрипло
выкрикнул в никуда:
-- Эй, выходи на честный бой. Муравей-разбойник!
-- Как бы не так! -- богатырский пописк приобрел еле
уловимые очертания слов.-- В честном-то бою ты меня победишь. А