Аким Арутюнов. Стена

толстенькой голени японского профессора жирный кровоподтек.
После разбойного нападения господин Кимура отправился в свое посольство, где
и безвозвратно для меня сгинул. А я сидел дома и не знал, что мне делать: то
ли искать японца, то ли строить новый план жизни -- уже без расчетов на
японского друга... И тут однажды глубокой ночью, когда я уже спал, раздался
этот знакомый звонок в дверь -- три резких, частых звонка...
-- Неужели не помнишь, Аня?
-- Может быть, и вспомню. Продолжай дальше.
-- А что продолжать... Я открыл. Ты вошла...
-- Затем растворилась в воздухе.
-- Нет.
-- Тогда дальше.
-- Дальше я и сам не знаю, что произошло на самом деле. Ты была в незнакомой
мне одежде: джинсовая рубаха, светло-серые брюки, рукава закатаны. Извиняюсь
за всякие подробности, но сам я спал в одних маленьких белых трусиках
японского производства... И мне стало неловко перед тобой; видимо, за время
разлуки я отвык от тебя, Аня. Мы молча постояли в прихожей друг против
друга. У тебя был усталый вид, и такою угрюмой я никогда тебя не видел...
Затем ты, не произнеся ни слова, прошла мимо меня в ванную... Неужели и
этого не вспомнишь?
-- Может, и вспомню. А ты рассказывай, милый.
-- Быстро помылась под душем и пришла ко мне. Ничего не говорила, не
заплакала. Может быть, просто не успела. И я тоже ничего не сказал, ни
слова.
-- А потом была у нас любовь?
-- Уж этого не запомнить... Было такое, что происходило у нас не так часто,
но бывало. И когда такое происходило, сразу после этого, для меня
становилось ясным, что наконец-то в жизни все исчерпано до дна. Дальше
остается только смерть. Но она была понятна, поэтому не страшна, и только
что испытанное -- это почти то же самое. Только смерть намного сильнее и
значительней. В ту ночь ты приходила, Аня, потому что моя душа позвала тебя.
-- А может быть, мой милый, у тебя вовсе нет души? У всех предметов, птиц и
зверей есть она, а у нас с тобою нет... Ведь мы невидимки.
-- Если нет ее, то что же так сильно болело, что плакало, смеялось, умирало,
когда мы с тобою встретились в этом мире, а потом расстались, Аня?
На другой день я проснулся очень поздно, окно комнаты заливало косым
солнечным светопадом. Так крепко, беспамятно мы спим -- счастливые мужчины
человеческого рода, -- когда испытываем полное и сокрушительное
удовлетворение в любви к женщине. Я проснулся с улыбкой -- с прищуренными от
улыбки глазами. Я был весь исчерпан в своей страсти... Но в следующую
минуту, оглядевшись, прежний мой одинокий и угрюмый полуандрогин тоскливо
зевнул, вновь закрыл глаза и отметил про себя, что ничего не изменилось --
как был один, так в одиночестве и оставался. Она ушла, поднявшись
ранехонько, как и всегда.
Я отправился на огромный рынок подержанных автомобилей и купил довольно
свежую знакомую мне "мицубиси" -- такая же была у меня в Японии, где я и
водительские права получал. Выправив в милиции русский вариант водительского
удостоверения, на что ушло два дня, я поехал в город на реке Гусь.
Выехав за кольцевую автостраду, я скоро свернул с шоссе, как и в первый раз,
когда Анна везла меня к себе, и навестил М-ское кладбище, где была
похоронена моя матушка. Только в этот раз я прибыл один, без Анны, и
настроение мое, с которым явился пред очи материнские, было у меня совсем
другим. Много лет назад я привел за руку свое сокровище, свою красавицу и
поставил ее рядом с собою, чтобы мать увидела, ахнула в восторге и
порадовалась бы наконец за своего незадачливого сына. Правда, в тот раз мне
показалось, что на портрете с обелиска выражение материнских глаз вдруг
изменилось -- в ту самую минуту, как мы с Анной подошли и остановились перед
могилой; мне даже почудилось, что глаза матушкины опечалились и в них
промелькнула недоверчивая усмешка...
Теперь же никаких движений, никакого вздоха, ни даже легкого трепета, ни
сомнения не выразилось в портрете с кладбищенского медальона -- в мягко
улыбающихся фарфоровых глазах моей матушки. Она смотрела на меня, как и
много лет назад, до Анны, -- нежно и снисходительно, словно понимала,
насколько я безнадежен для любви, для великого счастья. Вотще было мне
родиться от нее на этом свете, где не останется от нас обоих никакого следа,
даже легкого воздушного веяния. Ну какой след или шум в небесах могли
остаться оттого, что она всю жизнь проработала в библиотеке, а я чему-то
обучал школьников и студентов?..
На сей раз матушка была более откровенной и дала мне знать со всей ясностью,
что она, покоящаяся в земле, и я, все еще мающийся на разных дорогах, -- мы
находимся в заговоре. Который заключается в том, что мы с нею
по-настоящему-то и являемся единым существом фамильного одиночества, а отец
мой и ее муж, которого я едва помню -- он бросил нас, когда мне было шесть
лет, -- принадлежал ко всему сонму остальных чужих одиночеств. И когда мать
после долгой и тяжелой болезни скончалась, была похоронена на М-ском
кладбище, две половины нашего единства разделились: она ушла в желтую
глиняную яму, а я пока что на неопределенный срок остался на поверхности
земли.
Когда-то я попытался нарушить наш тайный заговор -- предстал пред опечаленным
лицом матери со своей женой... А навестив могилу в другой раз, без Анны -- о,
сколько лет меня здесь не было! -- я почувствовал, что мать больше не корит
меня тайно. Мы с нею примирились. По ее взгляду почувствовал, что я
полностью прощен.
-- Когда-то ты, Анна, выхватила меня и прочь увела от материнского начала. Но
в жизни все вышло так, что я вернулся к прежнему положению маменькиного
сыночка. И опять я был готов на веки вечные разделить с нею наше общее
одиночество. Когда через некоторое время я добрался наконец до твоего
городка на Гусь-реке и подъехал к знакомому дому, то увидел, что в нем живут
совершенно неизвестные мне люди, классические дачники, он и она, оба
полуголые, жирные, красные, облезлые от загара, седые и лохматые. Они
оказались неприветливыми, даже поговорить со мною не захотели. Но из
калитки, со двора напротив, вышла большая, толстая, как башня, Нюра, Анна
Акимовна, твоя тезка, подошла и все рассказала про тебя. Выслушав ее, я стал
уверять Нюру, что произошла, наверное, какая-то ошибка, потому что ты была у
меня всего несколько дней назад.
-- Ну а Нюрочка?
-- Сильно рассердилась. Покраснела вся. Заорала на меня. Херней всякой, мол,
занимаетесь, а еще образованный человек. Это же надо, такие глупости
говорить про умершую. Какая бы ни была, она все же вашей женой являлась. И
нечего, мол, издеваться над памятью о ней, врать тут по-всякому... О ней и в
газетах писали, и по телевизору на кусочки порезанную показывали, в
"Криминальных новостях", -- сама видела. Зарезали ее в ванной, бедняжку.
-- Теперь тебе все ясно, надеюсь? Не могла я приходить к тебе, Валентин.
Призраки стали к тебе являться, бедный ты мой.
-- Очевидно. Но с этим я как-нибудь справлюсь. Призраки приходят и уходят. А
мы остаемся, Анечка... И это так тяжко.
-- Где, где остаемся?
-- Здесь, моя любимая.
С этого дня, собственно, я и стал свободно говорить с Аней, когда захочу.
Каждый из живших на земле -- и я в том числе -- может вселенское дело
представить таким образом, что все уже на свете давным-давно произошло,
каждая душа уже получила то, чего хотела, встретилась с теми, с кем хотелось
ей встретиться, и сполна насытилась счастьем общения с любимыми. О, я сейчас
рассказываю о том, как достиг в своей жизни полной свободы. И какой бы там
смертью ни заканчивалось существование каждого на земле -- это не имело
никакого отношения к тому, что человек может обрести такую свободу, если
только пожелает ее. Тогда можно побывать там, где тебя давно уже нет, или
оказаться в далеком будущем, где тебя еще не было. Вполне живой и смертный,
ты обретал и смерть и бессмертие. Мог соединить свою душу с душою любимого
человека в некоем эпическом дуэте невидимок.
В тот день и в тот час, в ту минуту, когда одна женщина русского племени
пояснила мне ясным русским языком, что Анны моей уже нет на свете, что
какой-то бандит зарезал ее в ванной, -- в то разлетающееся расколотое
мгновение я и обрел новое зрение. Все вокруг предстало моим глазам
по-другому. Та же самая огромная, толстая Нюра вдруг приумолкла, уставившись
куда-то перед собою чистыми карими глазами. И в этих ярких глазах, круглых
зеркальцах ее души, отразилась другая душа -- великого, доброго, красивого
народа. И башнеподобная Нюра, зачем-то вытиравшая свои чистые руки о чистый
фартук, накрывающий ее необъятный стан, как бы сама собою убедилась и в
полной своей правоте, и в счастливом своем будущем. Поэтому, наверное, она и
улыбнулась, выдавив при этом ямочки на круглых румяных щеках, и пошла себе
восвояси, не оглядываясь больше на меня.
А я завел машину и медленным ходом поехал от дома, в котором когда-то прожил
два года и был счастлив. Новые хозяева выставили свои одинаково седые,
кудлатые головы из раскрытых окон -- но и в обыденных чертах этих мирных
обывателей я своим обновленным зрением распознал признаки бессмертия, славы
и долгого счастья человеческого племени на земле. Мои глаза научились,
очевидно, видеть мир в истинном свете, без проклятия.
Я ехал по неширокой земляной улице, осторожно продвигаясь на машине между
неказистыми деревянными домиками, глазевшими друг на друга через дорогу
темными маленькими окнами, обрамленными завитушечной резьбою наличников, и
ясно угадывал за всей этой привычной убогостью русского захолустья
пробивающийся яркий свет -- величавый ток и сияние широкой синей реки. Эта
река была небесной, предопределенной для России рекою ее великой судьбы,
синяя гладь ее сверкала свободной, чистой. Кипенно-белые облака перелетали
через нее, отражаясь в воде, как птицы.
Далее, когда дорога вывела меня на высокий берег земной реки Гусь, я увидел
далеко, на другом берегу, летящий под облаками тонкий и стройный силуэт
храма. Это был воздушной легкости, в ампирном стиле собор, который сейчас
закрывал собою другой храмовый комплекс, от которого виднелась только часть
-- верхушка изящной колокольни. И, совмещенные в моих глазах -- два храма в
единый, -- в этом виде они открылись для меня в новом, необычном ракурсе.
Перебравшись по мосту через реку, я вскоре подъехал к соборной площади двух
храмов и там увидел, что вся прилежащая часть улицы и высокая паперть
вычищены, освобождены от обломков отпавшей облицовки и от кусков стены,
которую на протяжении почти полувека тщетно пытались разобрать и увезти по
кирпичику живые потомки тех, что построили храмы.
Я оставил машину за церковью и пошел назад, мне хотелось посмотреть, что
переменилось здесь за время моего отсутствия. Я хорошо запомнил, что главная
дверь в ампирном соборе, к которому сейчас подошел, раньше отсутствовала, и
туда набивались в жаркий полдень отдыхающие после водопоя слободские бараны
и козы. Теперь вход оказался восстановлен -- забит досками, в образовавшейся
стене была устроена небольшая временная дверь, покрытая черной краской. В
храм проходил народ.
Я остановился посреди площади, глядя на эту черную дверь, и наконец-то после
многих лет безудержного, тяжкого бега по миру вдруг обрел минуту
удивительного покоя и смог неспешно осмотреться вокруг. Храмы
восстанавливались, на них появились новые сверкающие купола. Проржавленные,
зиявшие раньше дырами кровли были заменены серебристым покрытием из нового
оцинкованного железа.
Мне захотелось войти в храм и посмотреть, что там происходит. Мы с Анной не
ходили вместе в церковь, кроме того единственного раза, когда венчались...
Но когда я подошел к небольшой двери, устроенной во временной стене,
перегораживавшей высокий портал церковного входа, -- внезапно величайшая
нерешительность охватила меня, и я остановился. Что предстанет передо мною
там, за деревянной стеною? Если я, находясь с этой стороны, уже потерял все
и превратился в невидимку -- найду ли на той стороне давно утраченное,
воистину сущее и отнюдь не призрачное? И хорошо бы встретить там живую
воскресшую Анну.