Страница:
только сушат полевую клубнику для продажи и для употребления во время поста,
а все азиатские племена приготовляют из нее пастилу, которая бывает очень
вкусна, если сделана из отборных спелых ягод: она известна под именем
татарской пастилы. Вишню также сушат, а большие садки отдают на съ м
приезжающим нарочно для этого промысла верховым торгашам, которые нанимают
кучу всякого народа, набирают вишен целые десятки возов, бьют морс и увозят
в больших сорокоушах: из этого морса выгоняется превосходная водка. Но
прежде нашествия человеческого нападают на ягоды птицы: тудаки, стрепета и
тетерева со своими выводками. Последние исключительно питаются ягодами, пока
ягоды не сойдут, и в это время мясо молодых тетеревов получает отличный
вкус.
Осенью ковылистые степи совершенно изменяются и получают свой
особенный, самобытный, ни с чем не схожий, чудный вид: выросшие во всю свою
длину и вполне распушившиеся перлово-сизые волокна ковыля при легком
дуновении ветерка уже колеблются и струятся мелкою, слегка серебристою
зыбью. Но сильный ветер, безгранично властвуя степью, склоняет до
пожелтевших корней слабые, гибкие кусты ковыля, треплет их, хлещет,
рассыпает направо и налево, бьет об увядшую землю, несет по своему
направлению, и взору представляется необозримое пространство, все
волнующееся и все как будто текущее в одну сторону. Для непривычных глаз
такое зрелище сначала ново и поразительно, никакое течение воды на него не
похоже; но скоро своим однообразием оно утомляет зрение, у иных производит
даже головокружение и наводит какое-то уныние на душу. Степные же места не
ковылистые в позднюю осень имеют вид еще более однообразный, безжизненный и
грустный, кроме выкошенных луговин, на которых, около круглых стогов
потемневшего от дождя сена, вырастает молодая зеленая отава; станицы тудаков
и стрепетов любят бродить по ней и щипать молодую траву, даже гуси огромными
вереницами, перемещаясь с одной воды на другую, опускаются на такие места,
чтобы полакомиться свежею травкою.
Необходимая принадлежность степей Оренбургского края с весны до поздней
осени башкирские ночи, с их многочисленными стадами мелкого скота и
конскими табунами. Как только покажется подножный корм, башкирцы, все без
исключения, со всеми своими семействами, здоровые и больные, со всем своим
скарбом, переселяются в степь. Выбирают привольное место, не слишком в
дальнем расстоянии от воды и леса, с изобильными пастбищами для скота,
ставят войлочные свои шатры, вообще известные под именем калмыцких кибиток,
строят плетневые шалаши и водворяются в них. Тогда-то степи населяются и
принимают свой первобытный образ, бледнеющий с каждым годом. Здесь утонули в
траве рассыпанные стада баранов, овец и коз, с молодыми ягнятами и
козлятами, матки которых всегда ягнятся на траву; далеко слышно их
разноголосное блеянье. Там бродят и мычат стада коров; там пасутся и ржут
конские табуны; а вот появляются на концах горизонта, то с одной, то с
другой стороны, какие-то черные движущиеся точки: это остроконечные шапки
башкир. Иногда такие точки помелькают на крайних чертах горизонта и
пропадут; иногда выплывают на степь, вырастают и образуют целые полные
фигуры всадников, плотно приросших кривыми ногами к тощим, но крепким, не
знающим устали, своим иноходцам (* В породе башкирских лошадей очень много
попадается иноходцев, почти всегда головастых, горбатых и вообще невысокого
достоинства относительно резвости бега; но они очень покойны для верховой
езды, и башкирцы очень любят на них ездить): это башкирцы, лениво, беспечно,
всегда шагом разъезжающие по родной своей степи. Пересекая ее во всех
направлениях, они или просто гуляют от нечего делать, или едут в гости в
шабры-кочи (соседнее кочевье), иногда верст за сто, обжираться до последней
возможности жирною бараниной и напиваться допьяна кумысом. В первых кочевьях
башкирцы живут до тех пор, пока не потравят кругом кормов своими стадами;
тогда переселяются они на другое место, а потом даже на третье. В выборе
первой кочевки башкирцы руководствуются правилом: сначала занимать такие
места, на которых трава скорее выгорает от солнца, то есть более высокие,
открытые и сухие; потом переходят они к долинам, к перелескам (где они
есть), к овражкам с родниками и вообще к местам более низменным и влажным. С
самого начала весны отделяют они всех кобылиц, кроме дойных маток, в один
табун, или косяк, и, под начальством жеребца, пускают в степь. Косячный
жеребец делается полным хозяином и настоящею главою своего гарема. Он держит
жен своих в строгом повиновении: если которая-нибудь отобьется в сторону
он заворачивает ее в табун; он переводит их с одного пастбища на другое, на
лучший корм; гоняет на водопой и загоняет на ночлег, одним словом, строго
пасет свой косяк, никого не подпуская к нему близко ни днем, ни ночью.
Распустив гриву и хвост, оглашая степную даль ржаньем, носится он вокруг
табуна и вылетает навстречу приближающемуся животному или человеку и, если
мнимый враг не отойдет прочь, с яростию бросается на него, рвет зубами, бьет
передом и лягает задними копытами. Бешеная запальчивость его бывает до того
безумна, что однажды косячный жеребец напал на тройку лошадей, на которых я
ехал в охотничьих дрожках! Он изъел шею моего корневого жеребца, и я только
выстрелами мог отогнать его... Наступает суровая осень, голодно и холодно
становится в степи на подножном корме, и жеребец сам пригоняет вверенный ему
косяк жеребых маток на двор к своему хозяину.
Но не все лошади кормятся зимою на дворах; большая часть башкирских
табунов проводит зиму в степи. В деревнях остаются только лошади отличные,
почему-нибудь редкие и дорогие, лошади езжалые, необходимые для домашнего
употребления, жеребята, родившиеся весной того же года, и жеребые матки,
которых берут, однако, на дворы не ранее, как во второй половине зимы: все
остальные тюбенюют, то есть бродят по степи и, разгребая снег копытами,
кормятся ветошью ковыля и других трав. Хотя снега в открытых степях и по
скатам гор бывают мелки, потому что ветер, гуляя на просторе, сдирает снег с
гладкой поверхности земли и набивает им глубокие овраги, долины и лесные
опушки, но тем не менее от такого скудного корма несчастные лошади к весне
превращаются в лошадиные остовы, едва передвигающие ноги, и многие колеют;
если же пред выпаденьем снега случится гололедица и земля покроется ледяною
корою, которая под снегом не отойдет (как то иногда бывает) и которую
разбивать копытами будет невозможно, то все конские табуны гибнут от голода
на тюбеневке. Башкирцы, по лености своей, мало заготовляют сена на зиму, да,
правду сказать, на весь скот и на все конские табуны в таком количестве, в
каком башкирцы держали их прежде, заготовить сена было невозможно. Теперь
башкирцы косят его вдвое больше, а скота и лошадей против прежнего не имеют
и вполовину.
Наконец, наступает первозимье: снег покрывает землю, ложатся пороши,
испещряется степь русачьими маликами, лисьими нарысками, волчьими следами и
следами мелких зверьков. Пришла пора сходить и съезжать русаков. Если вдруг
выпадет довольно глубокий снег четверти в две, пухлый и рыхлый до того, что
нога зверя вязнет до земли, то башкирцы и другие азиатские и русские
поселенцы травят, или, вернее сказать, давят, в большом числе русаков не
только выборзками, но и всякими дворными собаками, а лис и волков заганивают
верхами на лошадях и убивают одним ударом толстой ременной плети, от
которой, впрочем, и человек не устоит на ногах. Успех травли и гоньбы
происходит от того, что лошадям и высоким на ногах собакам снег в две и две
с половиной четверти глубины мало мешает скакать, а зверю напротив: он
вязнет почти по уши, скоро устает, выбивается из сил, и догнать его
нетрудно. С первою оттепелью, с первою осадкой снега и образованьем наста,
без чего редко становится зима, всякое добыванье зверя в степи гоньбою
прекращается, потому что снег окрепнет и, поднимая зверя, не поднимет ни
человека, ни лошади. Одни зимние вьюги, по-оренбургски бураны,
беспрепятственно владычествуют на гладких равнинах, взрывая их со всех
сторон, превращая небо, воздух и землю в кипящий снежный прах и белый
мрак... О, не дай бог никому испытать жестокость зимних метелей в степях
оренбургских!
Кроме известной дичи: тудаков, кроншнепов, стрепетов и других, в степях
водятся звери и разные зверьки: белесоватая степная лиса, которая хуже мехом
и меньше ростом лесной, красной лисицы, называемой огневка, зайцы, русаки и
тумаки, которых охотники называют ковыльниками, хорьки, горностаи, ласки и
карбыши. В отрогах водятся волки, изредка и барсуки, а по скатам гор
водились прежде в великом множестве сурки. Я еще помню, что около самых
деревень, куда, бывало, ни взглянешь, везде по сурчинам (* Сурчинами
называются бугорки, насыпанные сурками при рытье своих нор, которые бывают
очень глубоки, всегда имеют два входа и проводятся под землею на довольно
большое расстояние. Главный, или передний, вход, широкий и утолоченный от
беспрестанного влезанья и вылезанья, называется норою, а задний,
малоприметный, употребляемый только в крайности, называется поднорком. Эти
бугорки, а иногда порядочные бугры, если семейство сурков велико,
составляются первоначально из чернозема, а потом, по мере углубления норы,
заметываются выгребаемою лапами сурков глиною и даже галькой и потому
краснеются издали, покуда плотно не обрастут чилизником и бобовником) сидят
они на задних лапках, как медвежата, и громким свистом перекликаются между
собою. По мере населения края сурки отступали от новых пришельцев в места
более уединенные и, наконец, в некоторых уездах почти перевелись.
Бесчисленные сурчины, но уже пустые, свидетельствуют о множестве прежних
жильцов. В покинутых норах нередко поселяются лисы и выводят детей, а зайцы
русаки прячутся в них от всякой невзгоды. Крепкая кожа и отлично мягкое сало
сурков, которые бывают до невероятности жирны к осени, весьма пригодны для
домашнего обихода. Бить из ружей их трудно, потому что сурки сидят над самою
норою и, будучи даже смертельно ранены, падают прямо в нору и успевают
залезать в нее так глубоко, что их не достанешь, а разрывать нору много
хлопот. Туземцы ловят сурков петлями, которые настораживают над лазом из
главной норы, и капканами, которые ставят на торных тропах, проложенных от
одной сурчины к другим; сурки любят целыми семьями посещать своих соседей и
принимать гостей: соберутся кучкой, посидят на задних лапках, посвищут и
разойдутся. Бывало, станешь приближаться к такой приятельской беседе, и
вдруг хозяева попрячутся в норы, а гости побегут неуклюже и смешно к своим
сурчинам. Сурки рано осенью уходят в норы, затыкают их изнутри сухою
травою и засыпают до весны, до пробуждения от зимнего сна всей природы.
Со временем не останется лоскута нераспаханной степи в Оренбургской
губернии. Вопреки землемерским планам и межевым книгам, все ее земли удобны,
все должны быть населены, и все, написанное мною о степных местах этого
чудного края, сделается преданием, рассказом старины.
Имя дрофы не знаю, откуда происходит. В Оренбургской губернии зовут
ее по-татарски тудак, или дудак. Это же название слыхал я в соседственных
губерниях, но в Курской, вместо дрофа, говорят дрохва. Я остаюсь убежден в
нерусском происхождении этого слова.
По величине своей, особенно по тяжести (старая жирная дрофа весит до
тридцати пяти фунтов), по вкусному мясу, когда она молода и сыта, по
осторожности ее и трудности добыванья дрофа имеет бесспорное право на
первенство между степною дичью. Станом и статью, образованием головы, носа и
ног она очень похожа на дворовую большую индейку. Молодая дрофа в первый год
пером иссера-глинистая, но с возрастом выцветает и делается год от году
белее. Голова у дрофы и шея какого-то пепельного или зольного цвета; нос
толстый, крепкий, несколько погнутый книзу, в вершок длиною, темно-серый и
не гладкий, а шероховатый; зрачки глаз желтые; ушные скважины необыкновенно
велики и открыты, тогда как у всех других птиц они так спрятаны под мелкими
перышками, что их и не приметишь; под горлом у ней есть внутренний кожаный
мешок, в котором может вмещаться много воды; ноги толстые, покрытые крупными
серыми чешуйками, и, в отличие от других птиц, на каждой только по три
пальца. Петух, или самец, кроме большей величины, отличается тем, что у него
по обеим сторонам головы растут перья, вихрястые или хохластые, а около
подбородка, вдоль шеи, висят косицы длиною вершка в два с половиной, в виде
гривы или ожерелья, распускающегося, как веер: всего этого нет у курицы, или
дрофиной самки, да и вообще зольный цвет головы и шеи, ржавая краснота
перьев и темные струи по спине у самца ярче. Пух у дрофы редкий,
иссера-розовый; даже перышки на брюхе и спине у самых корней имеют розовый
цвет. Она отличается от всех птиц внутренним устройством своего организма, и
один только стрепет, как мы увидим ниже, разделяет с нею эту особенность.
Дрофа имеет желудок, и пища переваривается в нем, а не в зобу. Тудаки
водятся, то есть выводят детей, непременно в степи настоящей, еще не
тронутой сохою (* Есть охотники, которые утверждают противное, но я,
убежденный примером других птиц, не верю, чтобы дрофа вила гнездо и выводила
детей в молодых хлебах, но, вероятно, она немедленно перемещается туда с
своими цыплятами), но летают кормиться везде: на залежи озими к хлебные
поля. Я не нахаживал гнезд дрофы, но, судя по стрепету, имеющему с нею
большое сходство во всем, кроме величины, можно поверить рассказам
охотников, что дрофа кладет до девяти яиц (другие утверждают, что не более
трех), похожих фигурою на яйца индейки, с тою разницею, что дрофиные
несколько больше, круглее, цветом темные, с желтоватыми пятнами. Дрофа
питается преимущественно травою, изредка хлебными зернами, но глотает всяких
насекомых, даже ящериц, неоперившихся птичек, мышей, земляных лягушек и
небольших змей, чем особенно занимается журавль. Весною появляются тудаки
небольшими станичками, а к осени собираются большими стаями: в это время
застрелить дрофу еще труднее, чем весною. Во множестве они очень сторожки и
не допускают на ружейный выстрел, даже картечью, хотя бы охотник подъезжал
на крестьянской телеге, обтыканной зелеными ветвями, или спрятанный в возу
травы или сена. Но в одиночку, даже в паре, дрофы несколько смирнее; иногда
может удасться подъехать к ним в меру выстрела крупною гусиною дробью или
безымянкой: последняя благонадежнее потому, что стрелять приходится не
близко, и потому, что эта птица к ружью очень крепка. Пешком подойти к ней
невозможно, а можно, если местность будет благоприятна, как-нибудь подползти
оврагом, подкрасться из-за бугра, нежатого хлеба или стога сена. Дрофу в
одиночку и даже в паре можно заездить, как говорят охотники, то есть, увидав
их издали, начать ездить кругом; сначала круги давать большие, а потом с
каждым разом их уменьшать; дрофа не станет нажидать на себя человека и
сейчас пойдет прочь, но как везде будет встречать того же, все ближе
подъезжающего охотника, то, походя взад и вперед, ляжет в какую-нибудь ямку,
хотя бы в ней негде было спрятать одной ее головы: в этом глупом положении,
вытянув шею и выставив напоказ все свое объемистое тело, подпускает она
охотника довольно близко. Разумеется, не на всякой местности можно исполнить
этот нехитрый маневр.
Все, что я говорю о дрофах говорю понаслышке от достоверных
охотников. К собственному моему удивлению и огорчению, я почти незнаком с
нравами и стрельбой этой первоклассной степной дичи, хотя долго жил в такой
губернии, где дрофа в некоторых уездах продолжает водиться довольно
изобильно. Чтоб понять такую странность, надобно принять в соображение
огромное пространство Оренбургской губернии: это обширный край, целое
царство. Я живал всегда именно в тех уездах, где даже залетные дрофы
считались редкостью. Прежде они водились везде, но теперь держатся только
там, где не так сильно умножилось народонаселение, где остались большие
пространства нераспаханной, мало посещаемой башкирскими табунами ковылистой
степи. Впрочем, мне случалось несколько раз находить дроф по одной и по две
и даже по нескольку штук, но не только не удалось убить, даже выстрелить в
дрофу привелось один раз во всю мою жизнь, и то в лет утиною дробью и не в
меру. Во встречах моих с тудаками господствовала совершенная неудача, полное
охотничье несчастие. Боясь наскучить моим читателям, я не стану их
описывать. Но застреленных дроф другими охотниками, молодых и старых, худых
и жирных, я видел не один раз и мог рассмотреть внимательно их наружность и
внутренность. Полет у дрофы тяжел, крыльями она машет редко и как будто
слегка переваливается с боку на бок, но летит сильно и скоро. Весною
оказывается не рано, а по наступлении теплой погоды, когда подрастет уже
молодая трава. Говорят, что осенью дрофы собираются перед отлетом
огромнейшими стаями и держатся долго, постепенно подвигаясь к югу.
Рассказывали также мне башкирцы, что тудаки очень охотно бродят целыми
станицами по старым, уже брошенным башкирским кочам, или кочевьям. Дрофы
предпочтительно любят рыться и копаться там, где стояли плетеные шалаши, или
так называемые калмыцкие кибитки, и где осталось много нечистот человеческих
и скотских.
Дальнейших подробностей о нравах этой замечательной птицы, равно и о
средствах ее добывания, к сожалению, сообщить не могу, потому что не люблю
основываться на одних рассказах.
Объемом собственно тела он менее, хотя подлиннее, дрофы и едва ли будет
с большого старого гуся, но длинные перья на спине, боках и величина крыльев
дают ему вид самой большой птицы. Журавль очень высок на ногах, шея его
также очень длинна, и если б нос соответствовал другим членам, как это
бывает у куликов, то ему следовало бы быть в пол-аршина длиною, но его нос,
крепкий и острый к концу, темно-зеленоватого костяного цвета, не длиннее
трех вершков, голова небольшая. Журавль весь светло-пепельного сизого цвета;
передняя часть его головы покрыта черными перышками, а задняя, совершенно
голая, поросла темно-красными бородавочками и кажется пятном малинового
цвета; от глаз идут беловатые полоски, исчезающие в темно-серых перьях
позади затылка, глаза небольшие, серо-каштановые и светлые, хвост короткий:
из него, начиная с половины спины, торчат вверх пушистые, мягкие, довольно
длинные, красиво загибающиеся перья; ноги и три передние пальца покрыты
жесткою, как будто истрескавшеюся, черною кожею. Журавль, так сказать, самая
видимая, всем известная, малоукрывающаяся, настоящая строевая, отлетная
птица; он живет и в речи, и в пословицах, и в приметах народных. Длинношеего
или длинноногого человека как раз прозовут журавлем. Не желая менять верное
малое на неверное большое, говорят: Не сули журавля в небе, а дай синицу в
руки ; выражение в небе уже показывает высоту журавлиного полета. Кто не
слыхал их пронзительного курлыканья, похожего на отдаленные звуки валторн и
труб, падающего с неба, с вышины, не доступной иногда глазу человеческому?..
Эти звуки издают одни самцы, и для того у них дыхательное горло имеет
особенное устройство. Весело слушает крестьянин весною эти звуки и верит им,
хотя бы стояла холодная погода: эти звуки обещают близкое тепло; зато в
жаркие дни, какие изредка бывают у нас в исходе августа и даже в начале
сентября, крик высоко летящих журавлей наводит грусть на его сердце: Быть
рано зиме, говорит он, журавли пошли в поход , и всегда почти верно
бывает такое предсказание. Полет и крик журавлиный имеют в себе что-то
привлекательное. Иногда станица их очень долго кружится на одном месте, с
каждым кругом забираясь выше и выше, так что, наконец, не увидит их глаз и
только крик, сначала густой, резкий, зычный, потеряв свою определенность,
доходит до нас в неясных, мягких, глухих и вместе приятных звуках. Вообще
журавли весною прилетают не рано, позднее другой дичи, и сейчас разбиваются
на пары. Осенью отлетают, собравшись предварительно в большие стаи, в весьма
различные сроки: иногда в начале августа, иногда в исходе сентября; летят
всегда днем. Они никогда не летят кучей, а всегда выстраиваются
треугольником, одна сторона которого по большей части гораздо длиннее. Такой
неправильный треугольник летящих журавлей очень верно называют на юге России
журавлиный ключ, потому что он имеет совершенное сходство не с нашими
железными немецкими ключами, а с простым, самодельным, деревянным
крестьянским ключом, которым запираются или задвигаются деревянные же
внутренние засовы клетей и амбаров (* Ключ этот очень похож на молотильный
цеп в наклоненном положении, с тою разницею, что висячая, короткая его часть
не кругла, а плоска и двигается не на привязи, а на деревянном спенке
(шалнере), устроенном в конце длинной рукоятки. Над внутреннею задвижкой
амбара или клети, имеющею на себе зарубку, проверчена в дверном косяке
сквозная дыра; хозяин, желая запереть амбарушку, пропускает выпрямленный
ключ снаружи внутрь; опускная короткая его половина, вышед из отверстия,
сейчас опускается и попадает прямо в зарубку; повернув направо или налево,
смотря по устройству двери, он задвигает внутренний засов. Этот ключ, иногда
железный, до сих пор употребляется везде в деревнях, отдаленных от городов.
Разумеется, такой запор не удержит ночного вора, но ребятишки и скотина не
отворят запертой двери, и цель вполне достигается). Впрочем, изредка полет
журавлей представляет фигуру тупого и почти равностороннего треугольника.
В строгом смысле журавль не степная, а полевая птица. В настоящих
степях редко встретишь журавлей; они любят хлебные поля и вспаханную землю,
охотно кушают всякие хлебные зерна и всего охотнее горох. Журавль очень
прожорлив и за недостатком корма, приготовляемого для него человеческими
руками, жадно глотает все что ни попало: семена разных трав, ягоды всякого
рода, мелких насекомых и земляных червей, наконец ящериц, лягушек, мышей,
маленьких сусликов и карбышей, не оперившихся мелких птичек и всяких змей; к
последним журавль имеет особенный аппетит. Если попадется слишком длинная
змея, железница или медяница, то он расклюет ее носом на несколько частей и
проглотит; небольших змей и ужей глотает целиком, наперед несколько раз
подбросив ужа или змею очень высоко вверх; то же делает журавль с ящерицами
и лягушками: вероятно, он хочет (инстинктивно) прежде их убить, а потом
съесть. Я не разделяю мнения некоторых охотников, что он играет, бросая
вверх свою добычу, но во всяком случае очевидно, что его желудок
переваривает такую пищу безвредно. Журавли вьют гнезда всегда на земле
непаханой, но иногда со всех сторон окруженной пашнею, для гнезда выбирают
сухое, возвышенное место, нередко старую, брошенную сурчину, непременно
заросшую чилизником, бобовником или вишенником. Гнездо бывает свито
незатейливо: это просто круглая ямка на земле, слегка устланная сухою
травою; два огромные длинные яйца, похожие фигурою на куличьи,
зеленовато-пепельного цвета, испещренные крупными темно-коричневыми
крапинками, лежат ничем не окруженные и не покрытые. Журавль с журавлихой,
или журкой (так ласково называет ее народ) сидят попеременно на яйцах;
свободный от сиденья ходит кругом гнезда поодаль, кушает и караулит; громкий
его крик возвещает приближение какой-нибудь опасности, и сидящий на яйцах
сейчас бросает их, отбегает, согнувшись, в сторону и начинает звать своего
дружку, который немедленно к нему присоединяется; они вместе уходят от
гнезда дальше или улетают. Очевидно, что большой горячности к гнездам и
яйцам журавли не имеют; не много больше оказывают ее и детям. Когда
выведутся журавлята, то старики уводят их в нежатый хлеб или в луга, где
растут кусты и высокая трава; если же луга выкосят, то журавли скрываются с
молодыми в мелком лесу, кустах и камышах уремы, а иногда в лесных опушках.
Смотря по местности и удобству журавли выводят иногда детей в лугах и даже
болотных уремах. Журавлята всегда бывают неуклюжи, нескладны, слабы и
беспрестанно пищат очень жалобно. Они выводятся, покрытые сизым пухом, и
долго в нем остаются; перятся очень медленно. Будучи пойманы и выкормлены
вместе с дворовою птицей, очень скоро привыкают ко всякой пище и делаются
совершенно ручными; но как скоро подрастут крылья, то непременно улетят если
не в первый год, то в следующий; если же крылья подрезывать, то остаются
ручными, но детей не выводят.
Вообще журавль довольно осторожная птица, и к журавлиной стае подъехать
и даже подкрасться очень мудрено, но в одиночку или в паре, особенно если
найдешь их около тех мест, где они затевают гнездо, журавли гораздо смирнее,
и на простой телеге или охотничьих дрожках иногда можно подъехать к ним в
меру ружейного выстрела. Нечего и говорить, что дробь надобно употреблять
самую крупную, безымянку, а для журавлиных стай в осеннее время необходимо
иметь в запасе заряды мелкой картечи. Обыкновенным образом стрелять журавлей
а все азиатские племена приготовляют из нее пастилу, которая бывает очень
вкусна, если сделана из отборных спелых ягод: она известна под именем
татарской пастилы. Вишню также сушат, а большие садки отдают на съ м
приезжающим нарочно для этого промысла верховым торгашам, которые нанимают
кучу всякого народа, набирают вишен целые десятки возов, бьют морс и увозят
в больших сорокоушах: из этого морса выгоняется превосходная водка. Но
прежде нашествия человеческого нападают на ягоды птицы: тудаки, стрепета и
тетерева со своими выводками. Последние исключительно питаются ягодами, пока
ягоды не сойдут, и в это время мясо молодых тетеревов получает отличный
вкус.
Осенью ковылистые степи совершенно изменяются и получают свой
особенный, самобытный, ни с чем не схожий, чудный вид: выросшие во всю свою
длину и вполне распушившиеся перлово-сизые волокна ковыля при легком
дуновении ветерка уже колеблются и струятся мелкою, слегка серебристою
зыбью. Но сильный ветер, безгранично властвуя степью, склоняет до
пожелтевших корней слабые, гибкие кусты ковыля, треплет их, хлещет,
рассыпает направо и налево, бьет об увядшую землю, несет по своему
направлению, и взору представляется необозримое пространство, все
волнующееся и все как будто текущее в одну сторону. Для непривычных глаз
такое зрелище сначала ново и поразительно, никакое течение воды на него не
похоже; но скоро своим однообразием оно утомляет зрение, у иных производит
даже головокружение и наводит какое-то уныние на душу. Степные же места не
ковылистые в позднюю осень имеют вид еще более однообразный, безжизненный и
грустный, кроме выкошенных луговин, на которых, около круглых стогов
потемневшего от дождя сена, вырастает молодая зеленая отава; станицы тудаков
и стрепетов любят бродить по ней и щипать молодую траву, даже гуси огромными
вереницами, перемещаясь с одной воды на другую, опускаются на такие места,
чтобы полакомиться свежею травкою.
Необходимая принадлежность степей Оренбургского края с весны до поздней
осени башкирские ночи, с их многочисленными стадами мелкого скота и
конскими табунами. Как только покажется подножный корм, башкирцы, все без
исключения, со всеми своими семействами, здоровые и больные, со всем своим
скарбом, переселяются в степь. Выбирают привольное место, не слишком в
дальнем расстоянии от воды и леса, с изобильными пастбищами для скота,
ставят войлочные свои шатры, вообще известные под именем калмыцких кибиток,
строят плетневые шалаши и водворяются в них. Тогда-то степи населяются и
принимают свой первобытный образ, бледнеющий с каждым годом. Здесь утонули в
траве рассыпанные стада баранов, овец и коз, с молодыми ягнятами и
козлятами, матки которых всегда ягнятся на траву; далеко слышно их
разноголосное блеянье. Там бродят и мычат стада коров; там пасутся и ржут
конские табуны; а вот появляются на концах горизонта, то с одной, то с
другой стороны, какие-то черные движущиеся точки: это остроконечные шапки
башкир. Иногда такие точки помелькают на крайних чертах горизонта и
пропадут; иногда выплывают на степь, вырастают и образуют целые полные
фигуры всадников, плотно приросших кривыми ногами к тощим, но крепким, не
знающим устали, своим иноходцам (* В породе башкирских лошадей очень много
попадается иноходцев, почти всегда головастых, горбатых и вообще невысокого
достоинства относительно резвости бега; но они очень покойны для верховой
езды, и башкирцы очень любят на них ездить): это башкирцы, лениво, беспечно,
всегда шагом разъезжающие по родной своей степи. Пересекая ее во всех
направлениях, они или просто гуляют от нечего делать, или едут в гости в
шабры-кочи (соседнее кочевье), иногда верст за сто, обжираться до последней
возможности жирною бараниной и напиваться допьяна кумысом. В первых кочевьях
башкирцы живут до тех пор, пока не потравят кругом кормов своими стадами;
тогда переселяются они на другое место, а потом даже на третье. В выборе
первой кочевки башкирцы руководствуются правилом: сначала занимать такие
места, на которых трава скорее выгорает от солнца, то есть более высокие,
открытые и сухие; потом переходят они к долинам, к перелескам (где они
есть), к овражкам с родниками и вообще к местам более низменным и влажным. С
самого начала весны отделяют они всех кобылиц, кроме дойных маток, в один
табун, или косяк, и, под начальством жеребца, пускают в степь. Косячный
жеребец делается полным хозяином и настоящею главою своего гарема. Он держит
жен своих в строгом повиновении: если которая-нибудь отобьется в сторону
он заворачивает ее в табун; он переводит их с одного пастбища на другое, на
лучший корм; гоняет на водопой и загоняет на ночлег, одним словом, строго
пасет свой косяк, никого не подпуская к нему близко ни днем, ни ночью.
Распустив гриву и хвост, оглашая степную даль ржаньем, носится он вокруг
табуна и вылетает навстречу приближающемуся животному или человеку и, если
мнимый враг не отойдет прочь, с яростию бросается на него, рвет зубами, бьет
передом и лягает задними копытами. Бешеная запальчивость его бывает до того
безумна, что однажды косячный жеребец напал на тройку лошадей, на которых я
ехал в охотничьих дрожках! Он изъел шею моего корневого жеребца, и я только
выстрелами мог отогнать его... Наступает суровая осень, голодно и холодно
становится в степи на подножном корме, и жеребец сам пригоняет вверенный ему
косяк жеребых маток на двор к своему хозяину.
Но не все лошади кормятся зимою на дворах; большая часть башкирских
табунов проводит зиму в степи. В деревнях остаются только лошади отличные,
почему-нибудь редкие и дорогие, лошади езжалые, необходимые для домашнего
употребления, жеребята, родившиеся весной того же года, и жеребые матки,
которых берут, однако, на дворы не ранее, как во второй половине зимы: все
остальные тюбенюют, то есть бродят по степи и, разгребая снег копытами,
кормятся ветошью ковыля и других трав. Хотя снега в открытых степях и по
скатам гор бывают мелки, потому что ветер, гуляя на просторе, сдирает снег с
гладкой поверхности земли и набивает им глубокие овраги, долины и лесные
опушки, но тем не менее от такого скудного корма несчастные лошади к весне
превращаются в лошадиные остовы, едва передвигающие ноги, и многие колеют;
если же пред выпаденьем снега случится гололедица и земля покроется ледяною
корою, которая под снегом не отойдет (как то иногда бывает) и которую
разбивать копытами будет невозможно, то все конские табуны гибнут от голода
на тюбеневке. Башкирцы, по лености своей, мало заготовляют сена на зиму, да,
правду сказать, на весь скот и на все конские табуны в таком количестве, в
каком башкирцы держали их прежде, заготовить сена было невозможно. Теперь
башкирцы косят его вдвое больше, а скота и лошадей против прежнего не имеют
и вполовину.
Наконец, наступает первозимье: снег покрывает землю, ложатся пороши,
испещряется степь русачьими маликами, лисьими нарысками, волчьими следами и
следами мелких зверьков. Пришла пора сходить и съезжать русаков. Если вдруг
выпадет довольно глубокий снег четверти в две, пухлый и рыхлый до того, что
нога зверя вязнет до земли, то башкирцы и другие азиатские и русские
поселенцы травят, или, вернее сказать, давят, в большом числе русаков не
только выборзками, но и всякими дворными собаками, а лис и волков заганивают
верхами на лошадях и убивают одним ударом толстой ременной плети, от
которой, впрочем, и человек не устоит на ногах. Успех травли и гоньбы
происходит от того, что лошадям и высоким на ногах собакам снег в две и две
с половиной четверти глубины мало мешает скакать, а зверю напротив: он
вязнет почти по уши, скоро устает, выбивается из сил, и догнать его
нетрудно. С первою оттепелью, с первою осадкой снега и образованьем наста,
без чего редко становится зима, всякое добыванье зверя в степи гоньбою
прекращается, потому что снег окрепнет и, поднимая зверя, не поднимет ни
человека, ни лошади. Одни зимние вьюги, по-оренбургски бураны,
беспрепятственно владычествуют на гладких равнинах, взрывая их со всех
сторон, превращая небо, воздух и землю в кипящий снежный прах и белый
мрак... О, не дай бог никому испытать жестокость зимних метелей в степях
оренбургских!
Кроме известной дичи: тудаков, кроншнепов, стрепетов и других, в степях
водятся звери и разные зверьки: белесоватая степная лиса, которая хуже мехом
и меньше ростом лесной, красной лисицы, называемой огневка, зайцы, русаки и
тумаки, которых охотники называют ковыльниками, хорьки, горностаи, ласки и
карбыши. В отрогах водятся волки, изредка и барсуки, а по скатам гор
водились прежде в великом множестве сурки. Я еще помню, что около самых
деревень, куда, бывало, ни взглянешь, везде по сурчинам (* Сурчинами
называются бугорки, насыпанные сурками при рытье своих нор, которые бывают
очень глубоки, всегда имеют два входа и проводятся под землею на довольно
большое расстояние. Главный, или передний, вход, широкий и утолоченный от
беспрестанного влезанья и вылезанья, называется норою, а задний,
малоприметный, употребляемый только в крайности, называется поднорком. Эти
бугорки, а иногда порядочные бугры, если семейство сурков велико,
составляются первоначально из чернозема, а потом, по мере углубления норы,
заметываются выгребаемою лапами сурков глиною и даже галькой и потому
краснеются издали, покуда плотно не обрастут чилизником и бобовником) сидят
они на задних лапках, как медвежата, и громким свистом перекликаются между
собою. По мере населения края сурки отступали от новых пришельцев в места
более уединенные и, наконец, в некоторых уездах почти перевелись.
Бесчисленные сурчины, но уже пустые, свидетельствуют о множестве прежних
жильцов. В покинутых норах нередко поселяются лисы и выводят детей, а зайцы
русаки прячутся в них от всякой невзгоды. Крепкая кожа и отлично мягкое сало
сурков, которые бывают до невероятности жирны к осени, весьма пригодны для
домашнего обихода. Бить из ружей их трудно, потому что сурки сидят над самою
норою и, будучи даже смертельно ранены, падают прямо в нору и успевают
залезать в нее так глубоко, что их не достанешь, а разрывать нору много
хлопот. Туземцы ловят сурков петлями, которые настораживают над лазом из
главной норы, и капканами, которые ставят на торных тропах, проложенных от
одной сурчины к другим; сурки любят целыми семьями посещать своих соседей и
принимать гостей: соберутся кучкой, посидят на задних лапках, посвищут и
разойдутся. Бывало, станешь приближаться к такой приятельской беседе, и
вдруг хозяева попрячутся в норы, а гости побегут неуклюже и смешно к своим
сурчинам. Сурки рано осенью уходят в норы, затыкают их изнутри сухою
травою и засыпают до весны, до пробуждения от зимнего сна всей природы.
Со временем не останется лоскута нераспаханной степи в Оренбургской
губернии. Вопреки землемерским планам и межевым книгам, все ее земли удобны,
все должны быть населены, и все, написанное мною о степных местах этого
чудного края, сделается преданием, рассказом старины.
Имя дрофы не знаю, откуда происходит. В Оренбургской губернии зовут
ее по-татарски тудак, или дудак. Это же название слыхал я в соседственных
губерниях, но в Курской, вместо дрофа, говорят дрохва. Я остаюсь убежден в
нерусском происхождении этого слова.
По величине своей, особенно по тяжести (старая жирная дрофа весит до
тридцати пяти фунтов), по вкусному мясу, когда она молода и сыта, по
осторожности ее и трудности добыванья дрофа имеет бесспорное право на
первенство между степною дичью. Станом и статью, образованием головы, носа и
ног она очень похожа на дворовую большую индейку. Молодая дрофа в первый год
пером иссера-глинистая, но с возрастом выцветает и делается год от году
белее. Голова у дрофы и шея какого-то пепельного или зольного цвета; нос
толстый, крепкий, несколько погнутый книзу, в вершок длиною, темно-серый и
не гладкий, а шероховатый; зрачки глаз желтые; ушные скважины необыкновенно
велики и открыты, тогда как у всех других птиц они так спрятаны под мелкими
перышками, что их и не приметишь; под горлом у ней есть внутренний кожаный
мешок, в котором может вмещаться много воды; ноги толстые, покрытые крупными
серыми чешуйками, и, в отличие от других птиц, на каждой только по три
пальца. Петух, или самец, кроме большей величины, отличается тем, что у него
по обеим сторонам головы растут перья, вихрястые или хохластые, а около
подбородка, вдоль шеи, висят косицы длиною вершка в два с половиной, в виде
гривы или ожерелья, распускающегося, как веер: всего этого нет у курицы, или
дрофиной самки, да и вообще зольный цвет головы и шеи, ржавая краснота
перьев и темные струи по спине у самца ярче. Пух у дрофы редкий,
иссера-розовый; даже перышки на брюхе и спине у самых корней имеют розовый
цвет. Она отличается от всех птиц внутренним устройством своего организма, и
один только стрепет, как мы увидим ниже, разделяет с нею эту особенность.
Дрофа имеет желудок, и пища переваривается в нем, а не в зобу. Тудаки
водятся, то есть выводят детей, непременно в степи настоящей, еще не
тронутой сохою (* Есть охотники, которые утверждают противное, но я,
убежденный примером других птиц, не верю, чтобы дрофа вила гнездо и выводила
детей в молодых хлебах, но, вероятно, она немедленно перемещается туда с
своими цыплятами), но летают кормиться везде: на залежи озими к хлебные
поля. Я не нахаживал гнезд дрофы, но, судя по стрепету, имеющему с нею
большое сходство во всем, кроме величины, можно поверить рассказам
охотников, что дрофа кладет до девяти яиц (другие утверждают, что не более
трех), похожих фигурою на яйца индейки, с тою разницею, что дрофиные
несколько больше, круглее, цветом темные, с желтоватыми пятнами. Дрофа
питается преимущественно травою, изредка хлебными зернами, но глотает всяких
насекомых, даже ящериц, неоперившихся птичек, мышей, земляных лягушек и
небольших змей, чем особенно занимается журавль. Весною появляются тудаки
небольшими станичками, а к осени собираются большими стаями: в это время
застрелить дрофу еще труднее, чем весною. Во множестве они очень сторожки и
не допускают на ружейный выстрел, даже картечью, хотя бы охотник подъезжал
на крестьянской телеге, обтыканной зелеными ветвями, или спрятанный в возу
травы или сена. Но в одиночку, даже в паре, дрофы несколько смирнее; иногда
может удасться подъехать к ним в меру выстрела крупною гусиною дробью или
безымянкой: последняя благонадежнее потому, что стрелять приходится не
близко, и потому, что эта птица к ружью очень крепка. Пешком подойти к ней
невозможно, а можно, если местность будет благоприятна, как-нибудь подползти
оврагом, подкрасться из-за бугра, нежатого хлеба или стога сена. Дрофу в
одиночку и даже в паре можно заездить, как говорят охотники, то есть, увидав
их издали, начать ездить кругом; сначала круги давать большие, а потом с
каждым разом их уменьшать; дрофа не станет нажидать на себя человека и
сейчас пойдет прочь, но как везде будет встречать того же, все ближе
подъезжающего охотника, то, походя взад и вперед, ляжет в какую-нибудь ямку,
хотя бы в ней негде было спрятать одной ее головы: в этом глупом положении,
вытянув шею и выставив напоказ все свое объемистое тело, подпускает она
охотника довольно близко. Разумеется, не на всякой местности можно исполнить
этот нехитрый маневр.
Все, что я говорю о дрофах говорю понаслышке от достоверных
охотников. К собственному моему удивлению и огорчению, я почти незнаком с
нравами и стрельбой этой первоклассной степной дичи, хотя долго жил в такой
губернии, где дрофа в некоторых уездах продолжает водиться довольно
изобильно. Чтоб понять такую странность, надобно принять в соображение
огромное пространство Оренбургской губернии: это обширный край, целое
царство. Я живал всегда именно в тех уездах, где даже залетные дрофы
считались редкостью. Прежде они водились везде, но теперь держатся только
там, где не так сильно умножилось народонаселение, где остались большие
пространства нераспаханной, мало посещаемой башкирскими табунами ковылистой
степи. Впрочем, мне случалось несколько раз находить дроф по одной и по две
и даже по нескольку штук, но не только не удалось убить, даже выстрелить в
дрофу привелось один раз во всю мою жизнь, и то в лет утиною дробью и не в
меру. Во встречах моих с тудаками господствовала совершенная неудача, полное
охотничье несчастие. Боясь наскучить моим читателям, я не стану их
описывать. Но застреленных дроф другими охотниками, молодых и старых, худых
и жирных, я видел не один раз и мог рассмотреть внимательно их наружность и
внутренность. Полет у дрофы тяжел, крыльями она машет редко и как будто
слегка переваливается с боку на бок, но летит сильно и скоро. Весною
оказывается не рано, а по наступлении теплой погоды, когда подрастет уже
молодая трава. Говорят, что осенью дрофы собираются перед отлетом
огромнейшими стаями и держатся долго, постепенно подвигаясь к югу.
Рассказывали также мне башкирцы, что тудаки очень охотно бродят целыми
станицами по старым, уже брошенным башкирским кочам, или кочевьям. Дрофы
предпочтительно любят рыться и копаться там, где стояли плетеные шалаши, или
так называемые калмыцкие кибитки, и где осталось много нечистот человеческих
и скотских.
Дальнейших подробностей о нравах этой замечательной птицы, равно и о
средствах ее добывания, к сожалению, сообщить не могу, потому что не люблю
основываться на одних рассказах.
Объемом собственно тела он менее, хотя подлиннее, дрофы и едва ли будет
с большого старого гуся, но длинные перья на спине, боках и величина крыльев
дают ему вид самой большой птицы. Журавль очень высок на ногах, шея его
также очень длинна, и если б нос соответствовал другим членам, как это
бывает у куликов, то ему следовало бы быть в пол-аршина длиною, но его нос,
крепкий и острый к концу, темно-зеленоватого костяного цвета, не длиннее
трех вершков, голова небольшая. Журавль весь светло-пепельного сизого цвета;
передняя часть его головы покрыта черными перышками, а задняя, совершенно
голая, поросла темно-красными бородавочками и кажется пятном малинового
цвета; от глаз идут беловатые полоски, исчезающие в темно-серых перьях
позади затылка, глаза небольшие, серо-каштановые и светлые, хвост короткий:
из него, начиная с половины спины, торчат вверх пушистые, мягкие, довольно
длинные, красиво загибающиеся перья; ноги и три передние пальца покрыты
жесткою, как будто истрескавшеюся, черною кожею. Журавль, так сказать, самая
видимая, всем известная, малоукрывающаяся, настоящая строевая, отлетная
птица; он живет и в речи, и в пословицах, и в приметах народных. Длинношеего
или длинноногого человека как раз прозовут журавлем. Не желая менять верное
малое на неверное большое, говорят: Не сули журавля в небе, а дай синицу в
руки ; выражение в небе уже показывает высоту журавлиного полета. Кто не
слыхал их пронзительного курлыканья, похожего на отдаленные звуки валторн и
труб, падающего с неба, с вышины, не доступной иногда глазу человеческому?..
Эти звуки издают одни самцы, и для того у них дыхательное горло имеет
особенное устройство. Весело слушает крестьянин весною эти звуки и верит им,
хотя бы стояла холодная погода: эти звуки обещают близкое тепло; зато в
жаркие дни, какие изредка бывают у нас в исходе августа и даже в начале
сентября, крик высоко летящих журавлей наводит грусть на его сердце: Быть
рано зиме, говорит он, журавли пошли в поход , и всегда почти верно
бывает такое предсказание. Полет и крик журавлиный имеют в себе что-то
привлекательное. Иногда станица их очень долго кружится на одном месте, с
каждым кругом забираясь выше и выше, так что, наконец, не увидит их глаз и
только крик, сначала густой, резкий, зычный, потеряв свою определенность,
доходит до нас в неясных, мягких, глухих и вместе приятных звуках. Вообще
журавли весною прилетают не рано, позднее другой дичи, и сейчас разбиваются
на пары. Осенью отлетают, собравшись предварительно в большие стаи, в весьма
различные сроки: иногда в начале августа, иногда в исходе сентября; летят
всегда днем. Они никогда не летят кучей, а всегда выстраиваются
треугольником, одна сторона которого по большей части гораздо длиннее. Такой
неправильный треугольник летящих журавлей очень верно называют на юге России
журавлиный ключ, потому что он имеет совершенное сходство не с нашими
железными немецкими ключами, а с простым, самодельным, деревянным
крестьянским ключом, которым запираются или задвигаются деревянные же
внутренние засовы клетей и амбаров (* Ключ этот очень похож на молотильный
цеп в наклоненном положении, с тою разницею, что висячая, короткая его часть
не кругла, а плоска и двигается не на привязи, а на деревянном спенке
(шалнере), устроенном в конце длинной рукоятки. Над внутреннею задвижкой
амбара или клети, имеющею на себе зарубку, проверчена в дверном косяке
сквозная дыра; хозяин, желая запереть амбарушку, пропускает выпрямленный
ключ снаружи внутрь; опускная короткая его половина, вышед из отверстия,
сейчас опускается и попадает прямо в зарубку; повернув направо или налево,
смотря по устройству двери, он задвигает внутренний засов. Этот ключ, иногда
железный, до сих пор употребляется везде в деревнях, отдаленных от городов.
Разумеется, такой запор не удержит ночного вора, но ребятишки и скотина не
отворят запертой двери, и цель вполне достигается). Впрочем, изредка полет
журавлей представляет фигуру тупого и почти равностороннего треугольника.
В строгом смысле журавль не степная, а полевая птица. В настоящих
степях редко встретишь журавлей; они любят хлебные поля и вспаханную землю,
охотно кушают всякие хлебные зерна и всего охотнее горох. Журавль очень
прожорлив и за недостатком корма, приготовляемого для него человеческими
руками, жадно глотает все что ни попало: семена разных трав, ягоды всякого
рода, мелких насекомых и земляных червей, наконец ящериц, лягушек, мышей,
маленьких сусликов и карбышей, не оперившихся мелких птичек и всяких змей; к
последним журавль имеет особенный аппетит. Если попадется слишком длинная
змея, железница или медяница, то он расклюет ее носом на несколько частей и
проглотит; небольших змей и ужей глотает целиком, наперед несколько раз
подбросив ужа или змею очень высоко вверх; то же делает журавль с ящерицами
и лягушками: вероятно, он хочет (инстинктивно) прежде их убить, а потом
съесть. Я не разделяю мнения некоторых охотников, что он играет, бросая
вверх свою добычу, но во всяком случае очевидно, что его желудок
переваривает такую пищу безвредно. Журавли вьют гнезда всегда на земле
непаханой, но иногда со всех сторон окруженной пашнею, для гнезда выбирают
сухое, возвышенное место, нередко старую, брошенную сурчину, непременно
заросшую чилизником, бобовником или вишенником. Гнездо бывает свито
незатейливо: это просто круглая ямка на земле, слегка устланная сухою
травою; два огромные длинные яйца, похожие фигурою на куличьи,
зеленовато-пепельного цвета, испещренные крупными темно-коричневыми
крапинками, лежат ничем не окруженные и не покрытые. Журавль с журавлихой,
или журкой (так ласково называет ее народ) сидят попеременно на яйцах;
свободный от сиденья ходит кругом гнезда поодаль, кушает и караулит; громкий
его крик возвещает приближение какой-нибудь опасности, и сидящий на яйцах
сейчас бросает их, отбегает, согнувшись, в сторону и начинает звать своего
дружку, который немедленно к нему присоединяется; они вместе уходят от
гнезда дальше или улетают. Очевидно, что большой горячности к гнездам и
яйцам журавли не имеют; не много больше оказывают ее и детям. Когда
выведутся журавлята, то старики уводят их в нежатый хлеб или в луга, где
растут кусты и высокая трава; если же луга выкосят, то журавли скрываются с
молодыми в мелком лесу, кустах и камышах уремы, а иногда в лесных опушках.
Смотря по местности и удобству журавли выводят иногда детей в лугах и даже
болотных уремах. Журавлята всегда бывают неуклюжи, нескладны, слабы и
беспрестанно пищат очень жалобно. Они выводятся, покрытые сизым пухом, и
долго в нем остаются; перятся очень медленно. Будучи пойманы и выкормлены
вместе с дворовою птицей, очень скоро привыкают ко всякой пище и делаются
совершенно ручными; но как скоро подрастут крылья, то непременно улетят если
не в первый год, то в следующий; если же крылья подрезывать, то остаются
ручными, но детей не выводят.
Вообще журавль довольно осторожная птица, и к журавлиной стае подъехать
и даже подкрасться очень мудрено, но в одиночку или в паре, особенно если
найдешь их около тех мест, где они затевают гнездо, журавли гораздо смирнее,
и на простой телеге или охотничьих дрожках иногда можно подъехать к ним в
меру ружейного выстрела. Нечего и говорить, что дробь надобно употреблять
самую крупную, безымянку, а для журавлиных стай в осеннее время необходимо
иметь в запасе заряды мелкой картечи. Обыкновенным образом стрелять журавлей