Страница:
двухдневное вымачиванье, его трудно было разжевать. Вкус походил на дикого
гуся, но гусь гораздо мягче, сочнее и вкуснее. В зобу его не было рыбы и
почти никакой пищи. Чем питаются лебеди, ничего сказать не могу, но,
вероятно, одинаким кормом со всею водяною птицею.
Не понимаю, отчего лебедь считался в старину лакомым или почетным
блюдом у наших великих князей и даже царей; вероятно, знали искусство делать
его мясо мягким, а мысль, что лебедь служил только украшением стола, должна
быть несправедлива. Лебедь живет в старинных наших песнях, очевидно
сложенных на юге России, живет также до сих пор в народной речи, хотя там,
где теперь обитает настоящая Русь, лебедь не мог войти ни в песню, ни в
речь, так мало знает и видит его народ. На юге, в Киеве, попал он в народные
песни и на великокняжеские столы; его рушала, то есть разрезывала, сама
великая княгиня, следовательно лебедя ели. Вероятно, оттуда, по преданию и
старому обычаю, перебрался он на столы великих князей и царей московских и в
народную современную речь, где слова лебедка и лебедушка остались навсегда
выражением ласки и участия.
Про силу лебедя рассказывают чудеса: говорят, что он ударом крыла
убивает до смерти собаку, если она приблизится к нему, легко раненному, или
бросится на его детей. Мне даже называли охотника, которому лебедь переломил
руку таким же ударом крыла. Судя по его величине, крепости и силе мускулов,
толщине и жесткости костей и перьев, этим рассказам поверить можно. Пенья
лебедей, разумеется, никто не слыхал, но зычный крик их и глухое гоготанье,
весьма отличное от гусиного, слыхали все охотники, и в том числе я сам. Из
всего сказанного мною о силе лебедей можно заключить, как они должны быть
крепки к ружью. Где они постоянно водятся, там бьют их нулем, или
безымянкой, и картечью, и то подкрадываясь поближе. Лебедей стреляют не для
мяса, а для пуху, первоклассное достоинство которого известно всем.
Лебеди легко делаются ручными. Я сам видел их несколько годов сряду,
живущих лето на отведенном им пруду, а зиму проводящих в теплой избе. Не
могу только хорошенько сказать: маленькими или большими были они пойманы. Я
слышал, что ручные лебеди выводят детей, как обыкновенные гуси, в избах и
хлевах, но что для этого нужно достать сначала свежих лебединых яиц и
подложить под гусыню. Высиженные ею лебедята вырастают в стае домашних гусей
(первый год с подрезанными крыльями), делаются совершенно ручными и ведутся,
как дворовые гуси.
Серым гусем называют его старинные русские песни, и называют верно.
Дикий гусь точно сер и отличается от гусыни только тем, что спина его
потемнее, грудь, или зоб, покрыта черноватыми пятнышками, и сам он несколько
поменьше. Дворовые русские гуси, по большей части белые или пегие, бывают
иногда совершенно похожи пером на диких, то есть на прежних самих себя. Вся
разница состоит в том, что вообще у русских гусей нос и ноги красноваты, и
сами они потолще, пообъемистее; дикие же гуси подбористее, складнее,
щеголеватее, а нос и лапки их желтовато-зеленоватого цвета. Весною,
пролетом, гуси показываются очень рано; еще везде, бывало, лежит снег, пруды
не начинали таять, а стаи гусей вдоль по течению реки летят да летят в
вышине, прямо на север. Стаи всегда пролетают очень высоко, но гуси парами
или в одиночку летят гораздо ниже. Ежедневно шатаясь около пруда и бродя
вдоль реки, которая у нас очень рано очищалась от льда, я всегда имел один
ствол, заряженный гусиною дробью, и мне не один раз удавалось спустить на
землю пролетного гостя. Когда же время сделается теплее, оттают поля,
разольются полые воды, стаи гусей летят гораздо ниже и спускаются на
привольных местах: отдохнуть, поесть и поплавать. Пища гусей преимущественно
состоит из мелкой молодой травы, семян растений и хлебных зерен. Гуси очень
жадны. Когда корм приволен, то они до того обжираются, что не могут ходить:
зоб перетягивает все тело; даже с трудом могут летать. Весною гуси бывают
очень сторожки и редко подпускают охотника с подъезда и еще реже с подхода.
Надобно отыскивать благоприятную местность, из-за которой можно было бы
подкрасться к ним поближе. Местность эта может быть: лес, кусты, пригорок,
овраг, высокий берег реки, нескошенный камыш на прудах и озерах. Нечего и
говорить, что стрелять надобно самою крупною дробью, безымянной, даже не
худо иметь в запасе несколько картечных зарядов, чтоб пустить в стаю гусей,
к которой ни подойти, ни подъехать, ни подкрасться в меру нет возможности.
Очень весело на дальнем расстоянии вырвать из станицы чистого пером, сытого
телом прилетного гуся! Пошатавшись по хлебным полям, кое-где сохранившим
насоренные еще осенью зерна, наплававшись по разливам рек, озер и прудов,
гуси разбиваются на пары и начинают заботиться о гнездах, которые вьют
всегда в самых крепких и глухих камышистых и болотистых уремах, состоящих из
таловых кустов ольхи и березы, обыкновенно окружающих берега рек порядочной
величины; я разумею реки, текущие по черноземной почве. Я не один раз
нахаживал гусиные гнезда и всегда в таких непроходимых местах, что сам,
бывало, удивишься, как попал туда. Гнездо обыкновенно кладется на сухом
месте или на высокой кочке, просторное и круглое, свивается из сухой травы и
устилается перышками и пухом, нащипанными гусыней из собственной хлупи.
Охотники говорят, что яиц бывает до двенадцати, но я более девяти не
нахаживал. Они совершенно похожи на яйца русских гусей, разве крошечку
поменьше и не так белы, а светлодикого, неопределенного цвета. Во время
сиденья гусыни на яйцах гусь разделяет ее заботу: я сам спугивал гуся с
гнезда и много раз нахаживал обоих стариков (* Стариками называются в
гусиной выводке старый гусак и гусыня) с выводками молодых. История
высиживания яиц у диких гусей, как и у всякой птицы, выводящей детей один
раз в год, оканчивается в исходе мая или в начале июня: все исключения
бывают следствием какого-нибудь несчастного случая, погубившего первые яйца.
В местах привольных, то есть по хорошим рекам с большими камышистыми
озерами, можно и в это время года найти порядочные станицы гусей холостых:
они обыкновенно на одном озере днюют, а на другом ночуют. Опытный охотник
все это знает, или должен знать, и всегда может подкрасться к ним, плавающим
на воде, щиплющим зеленую травку на лугу, усевшимся на ночлег вдоль берега,
или подстеречь их на перелете с одного озера на другое в известные часы дня.
Молодые гусята вылупляются из яиц, покрытые серо-желтоватым пухом; они скоро
получают способность плавать, нырять, и потому старики немедленно переселяют
свою выводку на какую-нибудь тихую воду, то есть на озеро, заводь или плесо
реки, непременно обросшей высокой травою, кустами, камышом, чтобы было где
спрятаться в случае надобности. Мне рассказывали многие, что гусыня
перетаскивает на воду поочередно за шею каждого гусенка, если вода далеко or
гнезда или местность так неудобопроходима, что гусенку и пролезть трудно. Я
этого не оспариваю, но должен сказать, что и самые маленькие гусята очень
бойки и вороваты и часто уходили у меня из глаз в таких местах, что поистине
надобно иметь много силы, чтоб втискаться и даже бегать в густой чаще
высокой травы и молодых кустов. Впрочем, надобно вспомнить, что это
переселение бывает немедленно после вылупления гусят и они должны быть еще в
то время очень слабы. Когда молодые подрастут в полгуся и больше и даже
почти оперятся, только не могут еще летать (* Водяная птица в этом отношении
совершенно противоположна некоторым породам степной дичи; перья в крыльях
Молодых тетеревов, куропаток и перепелок вырастают прежде всего, и они еще в
пушку могут перелетывать, а у всей водяной Дичи, напротив, перья в крыльях
вырастают последние, так что даже безобразно видеть на выросшем и
оперившемся теле молодого гуся или утки голые папоротки с синими пеньками),
что бывает в исходе июня или начале июля, охотники начинают охотиться за
молодыми и старыми, линяющими в то время, гусями и называющимися подлинь. Но
до этой охоты я никогда не был охотник, ибо ее можно производить и без ружья
с приученными к такой ловле собаками. Охотнику приходится стрелять только
тех молодых и старых гусей, которых собаки выгонят на реку или озеро, что
бывает не часто: гусь подлинь и молодые гусята крепко и упорно держатся в
траве, кустах и камышах, куда прячутся они при всяком шуме, при малейшем
признаке опасности. Только совершенная крайность, то есть близко разинутый
рот собаки, может заставить старого линючего гуся или совсем почти
оперившегося гусенка, но у которого еще не подросли правильные перья в
крыльях, выскочить на открытую поверхность воды. Боже мой, какой крик и
шлепотню поднимают они своими отяжелевшими папоротками от налитых кровью
толстых пеньков! Как неловки бывают в это время все их движения! Даже ныряют
они так нелепо, что всегда виден не погрузившийся в воду зад! Разумеется,
тут весьма удобно бить их из ружья и ненадобно употреблять крупной дроби:
они тогда очень слабы, и всего пригоднее будет дробь 5-го нумера. Впрочем,
привычные собаки, даже дворняжки, без помощи ружья наловят их довольно.
Старые гуси во время этого болезненного состояния бывают худы, и мясо их
становится сухо и невкусно, а мясо молодых, напротив, очень мягко, и хотя
они еще не жирны, но многие находят их очень вкусными.
Наконец, подросли, выровнялись, поднялись гусята и стали молодыми
гусями; перелиняли, окрепли старые, выводки соединились с выводками,
составились станицы, и начались ночные, или, правильнее сказать, утренние и
вечерние экспедиции для опустошения хлебных полей, на которых поспели не
только ржаные, но и яровые хлеба. За час до заката солнца стаи молодых гусей
поднимаются с воды и под предводительством старых летят в поля. Сначала
облетят большое пространство, высматривая, где им будет удобнее
расположиться подальше от проезжих дорог или работающих в поле людей, какой
хлеб будет посытнее, и, наконец, опускаются на какую-нибудь десятину или
загон. Гуси предпочтительно любят хлеб безосый, как-то: гречу, овес и горох,
но если не из чего выбирать, то едят и всякий. Почти до темной ночи изволят
они продолжать свой долгий ужин; но вот раздается громкое призывное
гоготанье стариков; молодые, которые, жадно глотая сытный корм, разбрелись
во все стороны по хлебам, торопливо собираются в кучу, переваливаясь
передами от тяжести набитых не в меру зобов, перекликаются между собой, и
вся стая с зычным криком тяжело поднимается, летит тихо и низко, всегда по
одному направлению, к тому озеру, или берегу реки, или верховью уединенного
пруда, на котором она обыкновенно ночует. Прилетев на место, гуси шумно
опускаются на воду, распахнув ее грудью на обе стороны, жадно напиваются и
сейчас садятся на ночлег, для чего выбирается берег плоский, ровный, не
заросший ни кустами, ни камышом, чтоб ниоткуда не могла подкрасться к ним
опасность. От нескольких ночевок большой стаи примнется, вытолочется трава
на берегу, а от горячего их помета покраснеет и высохнет. Гуси завертывают
голову под крыло, ложатся, или лучше сказать, опускаются на хлупь и брюхо, и
засыпают. Но старики составляют ночную стражу и не спят поочередно или так
чутко дремлют, что ничто не ускользает от их внимательного слуха. При всяком
шорохе сторожевой гусь тревожно загогочет, и все откликаются, встают,
выправляются, вытягивают шеи и готовы лететь; но шум замолк, сторожевой гусь
гогочет совсем другим голосом, тихо, успокоительно, и вся стая, отвечая ему
такими же звуками, снова усаживается и засыпает. Так бывает не один раз в
ночь, особенно уже в довольно длинные сентябрьские ночи. Если же тревога
была не пустая, если точно человек или зверь приблизится к стае быстро
поднимаются старики, и стремглав бросаются за ними молодые, оглашая зыбучий
берег и спящие в тумане воды и всю окрестность таким пронзительным, зычным
криком, что можно услышать его за версту и более... И вся эта тревога бывает
иногда от хорька и даже горностая, которые имеют наглость нападать на спящих
гусей. Когда же ночь проходит благополучно, то сторожевой гусь, едва
забелеет заря на востоке, разбудит звонким криком всю стаю, и она снова,
вслед за стариками, полетит уже в знакомое поле и точно тем же порядком
примется за ранний завтрак, какой наблюдала недавно за поздним ужином. Снова
набиваются едва просиженные (* Просиженный зоб уже пуст. Это значит, что
пища сварилась и опустилась в кишки) зобы, и снова по призывному крику
стариков, при ярких лучах давно взошедшего солнца, собирается стая и летит
уже на другое озеро, плесо реки или залив пруда, на котором проводит день.
Плохо хозяину, который поздно узнает о том, что гуси повадились летать
на его хлеб; они съедят зерна, лоском положат высокую солому и сделают такую
толоку, как будто тут паслось мелкое стадо. Если же хозяин узнает во-время,
то разными средствами может отпугать незваных гостей.
Я стреливал гусей во всякое время: дожидаясь их прилета в поле,
притаясь в самом еще не вымятом хлебе, подстерегая их на перелете в поля или
с полей, дожидаясь на ночлеге, где за наступившею уже темнотою гуси не
увидят охотника, если он просто лежит на земле, и, наконец, подъезжая на
лодке к спящим на берегу гусям, ибо по воде можно подплыть так тихо, что и
сторожевой гусь не услышит приближающейся в ночном тумане лодки. Разумеется,
во всех этих случаях нельзя убить гусей много, стрелять приходится почти
всегда в лет, но при удачных выстрелах из обоих стволов штуки три-четыре
вышибить из стаи можно. Можно также подъезжать к гусиным станицам или,
смотря по местности, подкрадываться из-за чего-нибудь, когда они бродят по
сжатым полям и скошенным лугам, когда и горох и гречу уже обмолотили и гусям
приходится подбирать кое-где насоренные зерна и даже пощипывать озимь и
молодую отаву. Можно также довольно удачно напасть на них в полдень, узнав
предварительно место, где они его проводят. В полдень гуси также спят, сидя
на берегу, и менее наблюдают осторожности; притом дневной шум, происходящий
от всей живущей твари, мешает сторожевому гусю услышать шорох
приближающегося охотника: всего лучше подъезжать на лодке, если это удобно.
В продолжение всей осенней охоты за гусями надобно употреблять дробь самую
крупную и даже безымянку; осенний гусь не то, что подлинь: он делается очень
силен и крепок к ружью. Он жестоко дерется крыльями, и мне случалось видеть,
что гусь с переломленным крылом давал такой удар собаке крылом здоровым, что
она долго визжала и потом нескоро решалась брать живого гуся. К концу
сентября, то есть ко времени своего отлета, гуси делаются очень жирны,
особенно старые, но, по замечанию и выражению охотников, тогда только
получают отличный вкус, когда хватят ледку, что, впрочем, в исходе сентября
у нас не редкость, ибо от утренних морозов замерзают лужи и делаются
закраины по мелководью около берегов на прудах и заливах. От ледку или от
чего другого, только чем позднее осень, тем вкуснее становится гусь. Это
истина несомненная, а надобно заметить, что сытного корма в это время
становится уже мало.
Должно сказать правду, что стрельба диких гусей более дело добычливое,
чем охотничье, и стрелок благородной болотной дичи не может ее уважать. К
гусям надобно по большей части подкрадываться, иногда даже подползать или
караулить их на перелете, все это не нравится настоящему охотнику; тут не
требуется искусства стрелять, а надо много терпенья и неутомимости. Я сам
занимался этой охотой только смолоду, когда управляли моей стрельбой
старики-охотники, для которых бекас был недоступен и, по малости своей,
презрителен, которые на вес ценили дичь. Настоящие охотники собственно за
гусями не ходят, а, разумеется, бьют их и даже с удовольствием, когда они
попадутся нечаянно.
Я сказал, что гуси летают в хлеба и назад возвращаются всегда по одной
и той же воздушной дороге, то есть через один и тот же перелесок, одним и
тем же долочком и проч. На этом основании изобретены перевесы, посредством
которых ловят их в большом количестве. Это не что иное, как огромная
квадратная сеть из толстых крепких ниток, ячеи или петли которой так широки,
что гуси вязнут в них, а пролезть не могут. Эта сеть развешивается между
двумя длинными шестами на том самом месте, по которому обыкновенно гусиная
стая поздно вечером, почти ночью, возвращается с полей на ночевку. К верхним
концам шестов привинчены железные кольца; сквозь них продеты веревочки.
Посредством этих веревочек, прикрепленных к двум верхним углам сети,
поднимается она во всю вышину шестов, концы же веревочек проведены в шалаш
или куст, в котором сидит охотник. Сеть не натягивается, а висит, и нижние
концы ее наслаби привязаны к шестам. Когда попадут гуси и натянут сеть,
охотник бросает веревочки, и вся стая запутавшихся гусей вместе с сетью
падает на землю. Таким же способом ловят и уток. Замечательно, что гуси, не
запутавшиеся в перевесе, а только в него ударившиеся, падают па землю и до
того перепугаются, что кричат, хлопают крыльями, а с места не летят: без
сомнения, темнота ночи способствует такому испугу. Иногда ставят два и три
перевеса рядом, неподалеку друг от друга, чтобы случайное уклонение от
обычного пути не помешало стае гусей ввалиться в сеть.
Есть особой породы гусь, называемый казарка; он гораздо меньше
обыкновенного дикого гуся, носик у него маленький, по сторонам которого
находятся два копьеобразные пятнышка, а перья почти черные. В некоторых
южных уездах Оренбургской губернии охотники встречают их часто во время
пролета и даже бьют; мне же не удалось и видеть. В большое недоумение
приводило меня всегда их имя, совпадающее с именем козар.
Породы уток многочисленны и разнообразны, Я стану говорить только о
тех, которые мне более или менее коротко известны. Оренбургская губерния по
своему географическому положению и пространству, заключая в себе разные и
даже противоположные климаты и природы, гранича к северу с Вятскою и
Пермскою губерниями, где по зимам мерзнет ртуть, и на юг с Каспийским морем
и Астраханскою губерниею, где, как всем известно, растут на открытом воздухе
самые нежные сорта винограда, представляет полную возможность разнообразию
явлений всех царств природы и между прочим разнообразию утиных пород,
особенно во время весеннего пролета. Но я не стану говорить об утках
собственно пролетных: это завело бы меня слишком далеко и при всем том дало
бы моим читателям слабое и неверное понятие о предмете. Пролетные утки не
то, что пролетные кулики: кулики живут у нас недели по две и более весной и
от месяца до двух осенью, а утки бывают только видимы весной, никогда осенью
и ни одного дня на одном месте не проводят. Охотникам достаются они как
случайная редкость. Итак, говорить о виденных мною вскользь диковинных утках
и о рассказах охотников я считаю излишним. Я расскажу только об одной
замечательной утке, которую я убил, еще будучи очень молодым охотником, а
лет через десять потом убил точно такую же мой товарищ охотник, и я
рассмотрел ее подробно и внимательно. Она была несколько больше самой
крупной дворовой утки; перья имела светло-коричневого цвета, испещренные
мелкими темными крапинками; глаза и лапки красные, как киноварь, а верхнюю
половинку носа окаймленную такого же красного цвета узенькою полоскою; по
правильным перьям поперек крыльев лежала голубовато-сизая полоса; пух был у
ней розовый, как у дрофы и стрепета, а жир и кожа оранжевого цвета; вкус ее
мяса был превосходный, отличавшийся от обыкновенного утиного мяса; хвост
длинный и острый, как у селезня шилохвости, но сама она была утка, а не
селезень. Приступая к описанию уток, считаю необходимым поговорить о той
исключительности, которою утки отличаются от других птиц и которая равно
прилагается ко всем их породам.
Весьма понятно, что там, где совокупление происходит на токах, на общих
сборищах, ни самцы, ни самки не могут питать личной взаимной любви: они не
знают друг друга; сегодня самец совокупляется с одною самкой, а завтра с
другою, как случится и как придется; точно так же и самка. Из этого
необходимо следует, что они никогда не разбиваются на пары, что только одна
мать, без всякой помощи самца, должна заботиться об устройстве гнезда,
высиживанье яиц и сбереженье детей, ибо где нет супружества, там пет и отца.
В противоположность тому, во всех породах птиц, разделяющихся на пары, и
самец и самка, как муж и жена, вместе заботятся о выводе и сохранении детей
и равную оказывают им горячность. Этот закон, очевидно, положительно и
неуклонно исполняется всеми птицами. Одни только породы уток представляют
резкое противоречие. Все утки разделяются на пары ранее другой дичи;
селезень показывает постоянно ревнивую и страстную, доходящую до полного
самоотвержения, любовь к утке и в то же время непримиримую враждебность и
злобу к ее гнезду, яйцам и детям! Утка принуждена выполнять все обязанности
матери тайно от селезня. Если он найдет гнездо ее с яйцами или только что
вылупившимися утятами, то гнездо разроет и растаскает, яйца выпьет (как
говорят) или по крайней мере перебьет, а маленьких утят всех передушит. Я
сам не видал, как селезень совершает такие неистовства, но другие охотники
видали. Укрывательство же утки от селезня, его преследованье, отыскиванье,
гнев, наказанье за побег и за то, если утка не хочет лететь с ним в другие
места или отказывает ему в совокуплении, разоренные и растасканные гнезда,
разбитые яйца, мертвых утят около них, все это я видел собственными моими
глазами не один раз. Кажется, этого достаточно, чтоб остальное, слышанное
мною, хотя не виденное, принять за несомненную истину. Противоестественные,
по-видимому, поступки селезней должно объяснять, по моему мнению, до
невероятности горячею их чувственностью; отсюда происходит и ненависть ко
всему тому, что отвлекает от них уток. Во всех породах дичи все самцы,
живущие с самками попарно, оказывают к ним привязанность, а в породах
голубей даже нежность и ласку; но такого бешеного сладострастия, каким
отличаются селезни, совершенно нет; зато и самец и самка равно привязаны к
детям. Некоторые охотники подозревают косачей, которые тоже на токах доходят
до исступления, в разорении гнезд тетеревиных курочек, но я решительно
ничего похожего не замечал. Самцы дупельшнепы также очень горячатся на
токах, но отчего же их никто не подозревает в подобных проделках? По моему
мнению, это подозрение уже потому несправедливо, что тетерева не разбиваются
на пары, следственно у самцов нет побудительной причины разорять гнезда;
самки, не будучи их дружками-женами, к ним от того не воротятся. Селезень,
напротив, разорив гнездо своей утки, получает ее опять в полное владение, и
она не расстается с ним ни на одну минуту до тех пор, покуда вновь не затеет
гнезда, вновь не скроется от селезня и не сядет на яйца. Можно даже
предположить, что иной утке совсем не удастся вывесть детей в продолжение
целого лета, потому-то каждому охотнику и случается встречать в июне, даже в
начале июля, до самой линевки, уток парами.
Мы выговариваем обыкновенно не кря, а криковный селезень, криковная
утка, что, впрочем, весьма идет к ней, ибо она кричит громче всех утиных
пород. Ее зовут также кряквой и крякушей... Очевидно, все три названия
происходят от слова крякать, вполне выражающего голос, или крик, утки.
По-малороссийски утка называется качка. Имя тоже очень выразительное: идет
ли утка по земле беспрестанно покачивается то на ту, то другую сторону;
плывет ли по воде во время ветра она качается, как лодочка по волнам. По
совершенному сходству в статях и отчасти даже в перьях должно полагать, что
дворовые, или домашние, утки произошли от породы кряковных; везде можно
найти посреди пегих, разнопестрых, белых стай русских уток некоторых из них,
совершенно схожих пером с дикими кряковными утками и даже селезнями, а
различающихся только какими-нибудь небольшими отступлениями найдется великое
множество; с другими же дикими породами уток дворовые, или русские, в
величине и перьях сходства имеют гораздо менее. Это обстоятельство довольно
странно. По-видимому, нет никаких причин, почему бы и другим утиным породам
не сделаться домашними, ручными? Кряква крупнее всех диких уток. Селезень
красив необыкновенно; голова и половина шеи у него точно из зеленого бархата
с золотым отливом; потом идет кругом шеи белая узенькая лента; начиная от
нее грудь или зоб темно-багряный; брюхо серо-беловатое с какими-то узорными
и очень красивыми оттенками; в хвосте нижние перышки белые, короткие и
твердые; косички зеленоватые и завиваются колечками; лапки
бледно-красноватые, нос желто-зеленого цвета. На темных крыльях лежит
синевато-вишневая золотистая полоса; спина темноватого цвета, немного
искрасна; над самым хвостом точно как пучок мягких темно-зеленых небольших
перьев. Утка вся пестренькая, по светло-коричневому полю испещрена темными
продольными крапинками; на правильных перьях блестит зеленая, золотистая
полоса, косиц в хвосте нет; лапки такие же красноватые, как у селезня, а нос
гуся, но гусь гораздо мягче, сочнее и вкуснее. В зобу его не было рыбы и
почти никакой пищи. Чем питаются лебеди, ничего сказать не могу, но,
вероятно, одинаким кормом со всею водяною птицею.
Не понимаю, отчего лебедь считался в старину лакомым или почетным
блюдом у наших великих князей и даже царей; вероятно, знали искусство делать
его мясо мягким, а мысль, что лебедь служил только украшением стола, должна
быть несправедлива. Лебедь живет в старинных наших песнях, очевидно
сложенных на юге России, живет также до сих пор в народной речи, хотя там,
где теперь обитает настоящая Русь, лебедь не мог войти ни в песню, ни в
речь, так мало знает и видит его народ. На юге, в Киеве, попал он в народные
песни и на великокняжеские столы; его рушала, то есть разрезывала, сама
великая княгиня, следовательно лебедя ели. Вероятно, оттуда, по преданию и
старому обычаю, перебрался он на столы великих князей и царей московских и в
народную современную речь, где слова лебедка и лебедушка остались навсегда
выражением ласки и участия.
Про силу лебедя рассказывают чудеса: говорят, что он ударом крыла
убивает до смерти собаку, если она приблизится к нему, легко раненному, или
бросится на его детей. Мне даже называли охотника, которому лебедь переломил
руку таким же ударом крыла. Судя по его величине, крепости и силе мускулов,
толщине и жесткости костей и перьев, этим рассказам поверить можно. Пенья
лебедей, разумеется, никто не слыхал, но зычный крик их и глухое гоготанье,
весьма отличное от гусиного, слыхали все охотники, и в том числе я сам. Из
всего сказанного мною о силе лебедей можно заключить, как они должны быть
крепки к ружью. Где они постоянно водятся, там бьют их нулем, или
безымянкой, и картечью, и то подкрадываясь поближе. Лебедей стреляют не для
мяса, а для пуху, первоклассное достоинство которого известно всем.
Лебеди легко делаются ручными. Я сам видел их несколько годов сряду,
живущих лето на отведенном им пруду, а зиму проводящих в теплой избе. Не
могу только хорошенько сказать: маленькими или большими были они пойманы. Я
слышал, что ручные лебеди выводят детей, как обыкновенные гуси, в избах и
хлевах, но что для этого нужно достать сначала свежих лебединых яиц и
подложить под гусыню. Высиженные ею лебедята вырастают в стае домашних гусей
(первый год с подрезанными крыльями), делаются совершенно ручными и ведутся,
как дворовые гуси.
Серым гусем называют его старинные русские песни, и называют верно.
Дикий гусь точно сер и отличается от гусыни только тем, что спина его
потемнее, грудь, или зоб, покрыта черноватыми пятнышками, и сам он несколько
поменьше. Дворовые русские гуси, по большей части белые или пегие, бывают
иногда совершенно похожи пером на диких, то есть на прежних самих себя. Вся
разница состоит в том, что вообще у русских гусей нос и ноги красноваты, и
сами они потолще, пообъемистее; дикие же гуси подбористее, складнее,
щеголеватее, а нос и лапки их желтовато-зеленоватого цвета. Весною,
пролетом, гуси показываются очень рано; еще везде, бывало, лежит снег, пруды
не начинали таять, а стаи гусей вдоль по течению реки летят да летят в
вышине, прямо на север. Стаи всегда пролетают очень высоко, но гуси парами
или в одиночку летят гораздо ниже. Ежедневно шатаясь около пруда и бродя
вдоль реки, которая у нас очень рано очищалась от льда, я всегда имел один
ствол, заряженный гусиною дробью, и мне не один раз удавалось спустить на
землю пролетного гостя. Когда же время сделается теплее, оттают поля,
разольются полые воды, стаи гусей летят гораздо ниже и спускаются на
привольных местах: отдохнуть, поесть и поплавать. Пища гусей преимущественно
состоит из мелкой молодой травы, семян растений и хлебных зерен. Гуси очень
жадны. Когда корм приволен, то они до того обжираются, что не могут ходить:
зоб перетягивает все тело; даже с трудом могут летать. Весною гуси бывают
очень сторожки и редко подпускают охотника с подъезда и еще реже с подхода.
Надобно отыскивать благоприятную местность, из-за которой можно было бы
подкрасться к ним поближе. Местность эта может быть: лес, кусты, пригорок,
овраг, высокий берег реки, нескошенный камыш на прудах и озерах. Нечего и
говорить, что стрелять надобно самою крупною дробью, безымянной, даже не
худо иметь в запасе несколько картечных зарядов, чтоб пустить в стаю гусей,
к которой ни подойти, ни подъехать, ни подкрасться в меру нет возможности.
Очень весело на дальнем расстоянии вырвать из станицы чистого пером, сытого
телом прилетного гуся! Пошатавшись по хлебным полям, кое-где сохранившим
насоренные еще осенью зерна, наплававшись по разливам рек, озер и прудов,
гуси разбиваются на пары и начинают заботиться о гнездах, которые вьют
всегда в самых крепких и глухих камышистых и болотистых уремах, состоящих из
таловых кустов ольхи и березы, обыкновенно окружающих берега рек порядочной
величины; я разумею реки, текущие по черноземной почве. Я не один раз
нахаживал гусиные гнезда и всегда в таких непроходимых местах, что сам,
бывало, удивишься, как попал туда. Гнездо обыкновенно кладется на сухом
месте или на высокой кочке, просторное и круглое, свивается из сухой травы и
устилается перышками и пухом, нащипанными гусыней из собственной хлупи.
Охотники говорят, что яиц бывает до двенадцати, но я более девяти не
нахаживал. Они совершенно похожи на яйца русских гусей, разве крошечку
поменьше и не так белы, а светлодикого, неопределенного цвета. Во время
сиденья гусыни на яйцах гусь разделяет ее заботу: я сам спугивал гуся с
гнезда и много раз нахаживал обоих стариков (* Стариками называются в
гусиной выводке старый гусак и гусыня) с выводками молодых. История
высиживания яиц у диких гусей, как и у всякой птицы, выводящей детей один
раз в год, оканчивается в исходе мая или в начале июня: все исключения
бывают следствием какого-нибудь несчастного случая, погубившего первые яйца.
В местах привольных, то есть по хорошим рекам с большими камышистыми
озерами, можно и в это время года найти порядочные станицы гусей холостых:
они обыкновенно на одном озере днюют, а на другом ночуют. Опытный охотник
все это знает, или должен знать, и всегда может подкрасться к ним, плавающим
на воде, щиплющим зеленую травку на лугу, усевшимся на ночлег вдоль берега,
или подстеречь их на перелете с одного озера на другое в известные часы дня.
Молодые гусята вылупляются из яиц, покрытые серо-желтоватым пухом; они скоро
получают способность плавать, нырять, и потому старики немедленно переселяют
свою выводку на какую-нибудь тихую воду, то есть на озеро, заводь или плесо
реки, непременно обросшей высокой травою, кустами, камышом, чтобы было где
спрятаться в случае надобности. Мне рассказывали многие, что гусыня
перетаскивает на воду поочередно за шею каждого гусенка, если вода далеко or
гнезда или местность так неудобопроходима, что гусенку и пролезть трудно. Я
этого не оспариваю, но должен сказать, что и самые маленькие гусята очень
бойки и вороваты и часто уходили у меня из глаз в таких местах, что поистине
надобно иметь много силы, чтоб втискаться и даже бегать в густой чаще
высокой травы и молодых кустов. Впрочем, надобно вспомнить, что это
переселение бывает немедленно после вылупления гусят и они должны быть еще в
то время очень слабы. Когда молодые подрастут в полгуся и больше и даже
почти оперятся, только не могут еще летать (* Водяная птица в этом отношении
совершенно противоположна некоторым породам степной дичи; перья в крыльях
Молодых тетеревов, куропаток и перепелок вырастают прежде всего, и они еще в
пушку могут перелетывать, а у всей водяной Дичи, напротив, перья в крыльях
вырастают последние, так что даже безобразно видеть на выросшем и
оперившемся теле молодого гуся или утки голые папоротки с синими пеньками),
что бывает в исходе июня или начале июля, охотники начинают охотиться за
молодыми и старыми, линяющими в то время, гусями и называющимися подлинь. Но
до этой охоты я никогда не был охотник, ибо ее можно производить и без ружья
с приученными к такой ловле собаками. Охотнику приходится стрелять только
тех молодых и старых гусей, которых собаки выгонят на реку или озеро, что
бывает не часто: гусь подлинь и молодые гусята крепко и упорно держатся в
траве, кустах и камышах, куда прячутся они при всяком шуме, при малейшем
признаке опасности. Только совершенная крайность, то есть близко разинутый
рот собаки, может заставить старого линючего гуся или совсем почти
оперившегося гусенка, но у которого еще не подросли правильные перья в
крыльях, выскочить на открытую поверхность воды. Боже мой, какой крик и
шлепотню поднимают они своими отяжелевшими папоротками от налитых кровью
толстых пеньков! Как неловки бывают в это время все их движения! Даже ныряют
они так нелепо, что всегда виден не погрузившийся в воду зад! Разумеется,
тут весьма удобно бить их из ружья и ненадобно употреблять крупной дроби:
они тогда очень слабы, и всего пригоднее будет дробь 5-го нумера. Впрочем,
привычные собаки, даже дворняжки, без помощи ружья наловят их довольно.
Старые гуси во время этого болезненного состояния бывают худы, и мясо их
становится сухо и невкусно, а мясо молодых, напротив, очень мягко, и хотя
они еще не жирны, но многие находят их очень вкусными.
Наконец, подросли, выровнялись, поднялись гусята и стали молодыми
гусями; перелиняли, окрепли старые, выводки соединились с выводками,
составились станицы, и начались ночные, или, правильнее сказать, утренние и
вечерние экспедиции для опустошения хлебных полей, на которых поспели не
только ржаные, но и яровые хлеба. За час до заката солнца стаи молодых гусей
поднимаются с воды и под предводительством старых летят в поля. Сначала
облетят большое пространство, высматривая, где им будет удобнее
расположиться подальше от проезжих дорог или работающих в поле людей, какой
хлеб будет посытнее, и, наконец, опускаются на какую-нибудь десятину или
загон. Гуси предпочтительно любят хлеб безосый, как-то: гречу, овес и горох,
но если не из чего выбирать, то едят и всякий. Почти до темной ночи изволят
они продолжать свой долгий ужин; но вот раздается громкое призывное
гоготанье стариков; молодые, которые, жадно глотая сытный корм, разбрелись
во все стороны по хлебам, торопливо собираются в кучу, переваливаясь
передами от тяжести набитых не в меру зобов, перекликаются между собой, и
вся стая с зычным криком тяжело поднимается, летит тихо и низко, всегда по
одному направлению, к тому озеру, или берегу реки, или верховью уединенного
пруда, на котором она обыкновенно ночует. Прилетев на место, гуси шумно
опускаются на воду, распахнув ее грудью на обе стороны, жадно напиваются и
сейчас садятся на ночлег, для чего выбирается берег плоский, ровный, не
заросший ни кустами, ни камышом, чтоб ниоткуда не могла подкрасться к ним
опасность. От нескольких ночевок большой стаи примнется, вытолочется трава
на берегу, а от горячего их помета покраснеет и высохнет. Гуси завертывают
голову под крыло, ложатся, или лучше сказать, опускаются на хлупь и брюхо, и
засыпают. Но старики составляют ночную стражу и не спят поочередно или так
чутко дремлют, что ничто не ускользает от их внимательного слуха. При всяком
шорохе сторожевой гусь тревожно загогочет, и все откликаются, встают,
выправляются, вытягивают шеи и готовы лететь; но шум замолк, сторожевой гусь
гогочет совсем другим голосом, тихо, успокоительно, и вся стая, отвечая ему
такими же звуками, снова усаживается и засыпает. Так бывает не один раз в
ночь, особенно уже в довольно длинные сентябрьские ночи. Если же тревога
была не пустая, если точно человек или зверь приблизится к стае быстро
поднимаются старики, и стремглав бросаются за ними молодые, оглашая зыбучий
берег и спящие в тумане воды и всю окрестность таким пронзительным, зычным
криком, что можно услышать его за версту и более... И вся эта тревога бывает
иногда от хорька и даже горностая, которые имеют наглость нападать на спящих
гусей. Когда же ночь проходит благополучно, то сторожевой гусь, едва
забелеет заря на востоке, разбудит звонким криком всю стаю, и она снова,
вслед за стариками, полетит уже в знакомое поле и точно тем же порядком
примется за ранний завтрак, какой наблюдала недавно за поздним ужином. Снова
набиваются едва просиженные (* Просиженный зоб уже пуст. Это значит, что
пища сварилась и опустилась в кишки) зобы, и снова по призывному крику
стариков, при ярких лучах давно взошедшего солнца, собирается стая и летит
уже на другое озеро, плесо реки или залив пруда, на котором проводит день.
Плохо хозяину, который поздно узнает о том, что гуси повадились летать
на его хлеб; они съедят зерна, лоском положат высокую солому и сделают такую
толоку, как будто тут паслось мелкое стадо. Если же хозяин узнает во-время,
то разными средствами может отпугать незваных гостей.
Я стреливал гусей во всякое время: дожидаясь их прилета в поле,
притаясь в самом еще не вымятом хлебе, подстерегая их на перелете в поля или
с полей, дожидаясь на ночлеге, где за наступившею уже темнотою гуси не
увидят охотника, если он просто лежит на земле, и, наконец, подъезжая на
лодке к спящим на берегу гусям, ибо по воде можно подплыть так тихо, что и
сторожевой гусь не услышит приближающейся в ночном тумане лодки. Разумеется,
во всех этих случаях нельзя убить гусей много, стрелять приходится почти
всегда в лет, но при удачных выстрелах из обоих стволов штуки три-четыре
вышибить из стаи можно. Можно также подъезжать к гусиным станицам или,
смотря по местности, подкрадываться из-за чего-нибудь, когда они бродят по
сжатым полям и скошенным лугам, когда и горох и гречу уже обмолотили и гусям
приходится подбирать кое-где насоренные зерна и даже пощипывать озимь и
молодую отаву. Можно также довольно удачно напасть на них в полдень, узнав
предварительно место, где они его проводят. В полдень гуси также спят, сидя
на берегу, и менее наблюдают осторожности; притом дневной шум, происходящий
от всей живущей твари, мешает сторожевому гусю услышать шорох
приближающегося охотника: всего лучше подъезжать на лодке, если это удобно.
В продолжение всей осенней охоты за гусями надобно употреблять дробь самую
крупную и даже безымянку; осенний гусь не то, что подлинь: он делается очень
силен и крепок к ружью. Он жестоко дерется крыльями, и мне случалось видеть,
что гусь с переломленным крылом давал такой удар собаке крылом здоровым, что
она долго визжала и потом нескоро решалась брать живого гуся. К концу
сентября, то есть ко времени своего отлета, гуси делаются очень жирны,
особенно старые, но, по замечанию и выражению охотников, тогда только
получают отличный вкус, когда хватят ледку, что, впрочем, в исходе сентября
у нас не редкость, ибо от утренних морозов замерзают лужи и делаются
закраины по мелководью около берегов на прудах и заливах. От ледку или от
чего другого, только чем позднее осень, тем вкуснее становится гусь. Это
истина несомненная, а надобно заметить, что сытного корма в это время
становится уже мало.
Должно сказать правду, что стрельба диких гусей более дело добычливое,
чем охотничье, и стрелок благородной болотной дичи не может ее уважать. К
гусям надобно по большей части подкрадываться, иногда даже подползать или
караулить их на перелете, все это не нравится настоящему охотнику; тут не
требуется искусства стрелять, а надо много терпенья и неутомимости. Я сам
занимался этой охотой только смолоду, когда управляли моей стрельбой
старики-охотники, для которых бекас был недоступен и, по малости своей,
презрителен, которые на вес ценили дичь. Настоящие охотники собственно за
гусями не ходят, а, разумеется, бьют их и даже с удовольствием, когда они
попадутся нечаянно.
Я сказал, что гуси летают в хлеба и назад возвращаются всегда по одной
и той же воздушной дороге, то есть через один и тот же перелесок, одним и
тем же долочком и проч. На этом основании изобретены перевесы, посредством
которых ловят их в большом количестве. Это не что иное, как огромная
квадратная сеть из толстых крепких ниток, ячеи или петли которой так широки,
что гуси вязнут в них, а пролезть не могут. Эта сеть развешивается между
двумя длинными шестами на том самом месте, по которому обыкновенно гусиная
стая поздно вечером, почти ночью, возвращается с полей на ночевку. К верхним
концам шестов привинчены железные кольца; сквозь них продеты веревочки.
Посредством этих веревочек, прикрепленных к двум верхним углам сети,
поднимается она во всю вышину шестов, концы же веревочек проведены в шалаш
или куст, в котором сидит охотник. Сеть не натягивается, а висит, и нижние
концы ее наслаби привязаны к шестам. Когда попадут гуси и натянут сеть,
охотник бросает веревочки, и вся стая запутавшихся гусей вместе с сетью
падает на землю. Таким же способом ловят и уток. Замечательно, что гуси, не
запутавшиеся в перевесе, а только в него ударившиеся, падают па землю и до
того перепугаются, что кричат, хлопают крыльями, а с места не летят: без
сомнения, темнота ночи способствует такому испугу. Иногда ставят два и три
перевеса рядом, неподалеку друг от друга, чтобы случайное уклонение от
обычного пути не помешало стае гусей ввалиться в сеть.
Есть особой породы гусь, называемый казарка; он гораздо меньше
обыкновенного дикого гуся, носик у него маленький, по сторонам которого
находятся два копьеобразные пятнышка, а перья почти черные. В некоторых
южных уездах Оренбургской губернии охотники встречают их часто во время
пролета и даже бьют; мне же не удалось и видеть. В большое недоумение
приводило меня всегда их имя, совпадающее с именем козар.
Породы уток многочисленны и разнообразны, Я стану говорить только о
тех, которые мне более или менее коротко известны. Оренбургская губерния по
своему географическому положению и пространству, заключая в себе разные и
даже противоположные климаты и природы, гранича к северу с Вятскою и
Пермскою губерниями, где по зимам мерзнет ртуть, и на юг с Каспийским морем
и Астраханскою губерниею, где, как всем известно, растут на открытом воздухе
самые нежные сорта винограда, представляет полную возможность разнообразию
явлений всех царств природы и между прочим разнообразию утиных пород,
особенно во время весеннего пролета. Но я не стану говорить об утках
собственно пролетных: это завело бы меня слишком далеко и при всем том дало
бы моим читателям слабое и неверное понятие о предмете. Пролетные утки не
то, что пролетные кулики: кулики живут у нас недели по две и более весной и
от месяца до двух осенью, а утки бывают только видимы весной, никогда осенью
и ни одного дня на одном месте не проводят. Охотникам достаются они как
случайная редкость. Итак, говорить о виденных мною вскользь диковинных утках
и о рассказах охотников я считаю излишним. Я расскажу только об одной
замечательной утке, которую я убил, еще будучи очень молодым охотником, а
лет через десять потом убил точно такую же мой товарищ охотник, и я
рассмотрел ее подробно и внимательно. Она была несколько больше самой
крупной дворовой утки; перья имела светло-коричневого цвета, испещренные
мелкими темными крапинками; глаза и лапки красные, как киноварь, а верхнюю
половинку носа окаймленную такого же красного цвета узенькою полоскою; по
правильным перьям поперек крыльев лежала голубовато-сизая полоса; пух был у
ней розовый, как у дрофы и стрепета, а жир и кожа оранжевого цвета; вкус ее
мяса был превосходный, отличавшийся от обыкновенного утиного мяса; хвост
длинный и острый, как у селезня шилохвости, но сама она была утка, а не
селезень. Приступая к описанию уток, считаю необходимым поговорить о той
исключительности, которою утки отличаются от других птиц и которая равно
прилагается ко всем их породам.
Весьма понятно, что там, где совокупление происходит на токах, на общих
сборищах, ни самцы, ни самки не могут питать личной взаимной любви: они не
знают друг друга; сегодня самец совокупляется с одною самкой, а завтра с
другою, как случится и как придется; точно так же и самка. Из этого
необходимо следует, что они никогда не разбиваются на пары, что только одна
мать, без всякой помощи самца, должна заботиться об устройстве гнезда,
высиживанье яиц и сбереженье детей, ибо где нет супружества, там пет и отца.
В противоположность тому, во всех породах птиц, разделяющихся на пары, и
самец и самка, как муж и жена, вместе заботятся о выводе и сохранении детей
и равную оказывают им горячность. Этот закон, очевидно, положительно и
неуклонно исполняется всеми птицами. Одни только породы уток представляют
резкое противоречие. Все утки разделяются на пары ранее другой дичи;
селезень показывает постоянно ревнивую и страстную, доходящую до полного
самоотвержения, любовь к утке и в то же время непримиримую враждебность и
злобу к ее гнезду, яйцам и детям! Утка принуждена выполнять все обязанности
матери тайно от селезня. Если он найдет гнездо ее с яйцами или только что
вылупившимися утятами, то гнездо разроет и растаскает, яйца выпьет (как
говорят) или по крайней мере перебьет, а маленьких утят всех передушит. Я
сам не видал, как селезень совершает такие неистовства, но другие охотники
видали. Укрывательство же утки от селезня, его преследованье, отыскиванье,
гнев, наказанье за побег и за то, если утка не хочет лететь с ним в другие
места или отказывает ему в совокуплении, разоренные и растасканные гнезда,
разбитые яйца, мертвых утят около них, все это я видел собственными моими
глазами не один раз. Кажется, этого достаточно, чтоб остальное, слышанное
мною, хотя не виденное, принять за несомненную истину. Противоестественные,
по-видимому, поступки селезней должно объяснять, по моему мнению, до
невероятности горячею их чувственностью; отсюда происходит и ненависть ко
всему тому, что отвлекает от них уток. Во всех породах дичи все самцы,
живущие с самками попарно, оказывают к ним привязанность, а в породах
голубей даже нежность и ласку; но такого бешеного сладострастия, каким
отличаются селезни, совершенно нет; зато и самец и самка равно привязаны к
детям. Некоторые охотники подозревают косачей, которые тоже на токах доходят
до исступления, в разорении гнезд тетеревиных курочек, но я решительно
ничего похожего не замечал. Самцы дупельшнепы также очень горячатся на
токах, но отчего же их никто не подозревает в подобных проделках? По моему
мнению, это подозрение уже потому несправедливо, что тетерева не разбиваются
на пары, следственно у самцов нет побудительной причины разорять гнезда;
самки, не будучи их дружками-женами, к ним от того не воротятся. Селезень,
напротив, разорив гнездо своей утки, получает ее опять в полное владение, и
она не расстается с ним ни на одну минуту до тех пор, покуда вновь не затеет
гнезда, вновь не скроется от селезня и не сядет на яйца. Можно даже
предположить, что иной утке совсем не удастся вывесть детей в продолжение
целого лета, потому-то каждому охотнику и случается встречать в июне, даже в
начале июля, до самой линевки, уток парами.
Мы выговариваем обыкновенно не кря, а криковный селезень, криковная
утка, что, впрочем, весьма идет к ней, ибо она кричит громче всех утиных
пород. Ее зовут также кряквой и крякушей... Очевидно, все три названия
происходят от слова крякать, вполне выражающего голос, или крик, утки.
По-малороссийски утка называется качка. Имя тоже очень выразительное: идет
ли утка по земле беспрестанно покачивается то на ту, то другую сторону;
плывет ли по воде во время ветра она качается, как лодочка по волнам. По
совершенному сходству в статях и отчасти даже в перьях должно полагать, что
дворовые, или домашние, утки произошли от породы кряковных; везде можно
найти посреди пегих, разнопестрых, белых стай русских уток некоторых из них,
совершенно схожих пером с дикими кряковными утками и даже селезнями, а
различающихся только какими-нибудь небольшими отступлениями найдется великое
множество; с другими же дикими породами уток дворовые, или русские, в
величине и перьях сходства имеют гораздо менее. Это обстоятельство довольно
странно. По-видимому, нет никаких причин, почему бы и другим утиным породам
не сделаться домашними, ручными? Кряква крупнее всех диких уток. Селезень
красив необыкновенно; голова и половина шеи у него точно из зеленого бархата
с золотым отливом; потом идет кругом шеи белая узенькая лента; начиная от
нее грудь или зоб темно-багряный; брюхо серо-беловатое с какими-то узорными
и очень красивыми оттенками; в хвосте нижние перышки белые, короткие и
твердые; косички зеленоватые и завиваются колечками; лапки
бледно-красноватые, нос желто-зеленого цвета. На темных крыльях лежит
синевато-вишневая золотистая полоса; спина темноватого цвета, немного
искрасна; над самым хвостом точно как пучок мягких темно-зеленых небольших
перьев. Утка вся пестренькая, по светло-коричневому полю испещрена темными
продольными крапинками; на правильных перьях блестит зеленая, золотистая
полоса, косиц в хвосте нет; лапки такие же красноватые, как у селезня, а нос