Страница:
его светлости черные.
Придворные подошли, встали у стола почтительным полукругом - раньше,
пока шла карточная игра, приблизиться не смели. Пользуясь сим прикрытием,
папенька поднял Митю на руки - чтоб поверх пудреных затылков и дамских
куафюр наблюдать за баталией.
Теперь, когда Внук с супругой встали, кроме двух играющих сидеть
остался только один человек удивительно некрасивой наружности. Митя еще
прежде на него поглядывал, пытался вычислить, кто таков, почему держится
наособицу от всех прочих, отчего лицом дергает. И без того урод-уродом: нос
утицей, шишковатый лоб, плешивый череп - прямо мертвая голова какая-то. На
камзоле у некрасивого человека сверкала звезда, но какого именно ордена,
Митридат не знал, ибо к внешне-декорационной сфере общественного организма
интереса не испытывал - глупости это, не достойные внимания разумной
личности. Несмотря на орден, непохоже было, что утконосый важная персона.
Сидит себе один-одинешенек, никто на него и не смотрит, а те, кто близко
стоят, все поотвернулись. Должно быть, увечный, стоять не может, пожалел
урода Митя, вон у него и палка в руке. Ладно, Бог с ним, с инвалидом.
За спиной у государыни встал старый старик в черном одеянии, даже парик
у него, и тот был черный, как при Петре Великом носили. Из всех мужчин один
только этот старик был в парике с буклями, прочие, согласно моде, накладных
волос не носили, пудрили свои собственные. Как ворон меж попугаев, подумал
Митя про черного, странно смотревшегося среди пышных платьев, золоченых
камзолов и разноцветных фраков. Только лицо не вороновье, скорее собачье,
как у английского мопса: по бокам брыли, нижняя губа налезла на верхнюю,
носишко совсем никакой, а глазки быстрые, пуговками.
Перед тем, как царице сделать первый ход, мопс наклонился к ней,
зашептал что-то.
- Без тебя, сударь мой, знаю, - ответила она, поморщившись, и пошла
пешкой с е2 на е4. - Вы бы, Прохор Иванович, поменьше сырым луком
увлекались.
Старик сконфуженно улыбнулся:
- Так ведь знаете, матушка, как в народе-то говорят: "Лук от семи
недуг".
Ответа на шутку не последовало, и мопс сник, но от игроков не отошел.
Митя и его тоже пожалел. Почтенный человек, сидел бы лучше дома, с внуками,
чем шею тянуть, на цыпочки привставать.
Фаворит подумал-подумал и ответил правым конем на лодейное поле. Ага,
будет разыгрывать карлсбадское начало. Интересно! Но на государынино
выдвижение белого офицера светлейший бухнул пешкой на h5, и стало ясно:
никакое это не карлсбадское начало, а просто Зуров ходит не думая, на авось.
Что это за игра такая? Митя дальше и смотреть не стал.
В углу что-то стукнуло. Некоторые из придворных обернулись, увидели,
что это у курносого калеки упала трость, и тут же утратили интерес к
маленькому происшествию. Он, бедный, сам свою клюку (впрочем, замечательно
красивую - красного дерева и с золотым набалдашником) поднять не мог, так и
сидел неподвижно, только тонкой губой задергал.
Митя хотел подбежать, подать, но папенька удержал за фалду, шепнул
испуганно: "Ты что, это ж Наследник!"
Ах вот кто это. Его императорское высочество, сын великой императрицы.
Тоже нисколько на свои портреты не похож - на портретах-то он хоть и не
красавец, но величавый, важный. Может, раньше и был такой, пока паралич не
разбил. Однако что же это ему никто не поможет? Или по церемониалу не
положено?
Нет, мопс в черном бесшумно попятился от высочайшего стола, подсеменил
к наследнику, нагнулся, подал упавшую трость и почтительно поклонился.
Сидевший посмотрел на доброхота, как показалось, с удивлением, но не
поблагодарил и даже не кивнул - наоборот, дернул головой кверху. Славный
старик около инвалида не задержался, тут же вернулся на прежнее место - и
вовремя. Государыня не оборачиваясь спросила:
- Что, Прохор Иванович, брать мне у князя пушку иль не брать?
- Беспременно брать, ваше величество. А чего ее брать-то? Зурову уж
давно сдаваться пора.
- Царицын сын - расслабленный телом, да? - шепнул Митридат папеньке.
Тот ответил тоже шепотом:
- Нет, это он от чванности. Ты за игрой следи.
Вот еще.
Митя стал вертеть головой по сторонам, исследовать, что за Малый
Эрмитаж такой.
На стене большущая картина: Леда, лежащая в страстном положении с
Юпитером во образе лебедя. Другой холст, немногим меньше: дева или, может,
дама, в античной хламиде и златом венце, за нею чудесный дворец восточной
наружности, на крыше зеленеет пышный сад. Ага, это, надо думать, изображена
вавилонская царица Семирамида (правильнее Шаммурамат, поминается у великого
Геродота) со своими висячими садами. Понятно.
Куда примечательней был висевший подле окна прибор - бронзовый,
круглый. Ух ты, сообразил Митридат, и градусы показывает, и пульсацию
атмосферы. Подойти бы, разглядеть получше, да жалко нельзя.
А больше ничего особенно любопытного в зале не было. Ну люстра
хрустальная, радужная. Ну мраморные бюсты. Ну паркет с инкрустацией. От
покоев, где собирается ближний круг величайшей монархини мира, можно было
ожидать чего-нибудь и почудесней.
- Вот вам, Платон Александрович, и мат, - объявила Екатерина, и зрители
мягко, деликатно похлопали. - Да не кручинься, душа моя, я тебя после утешу.
Наклонилась, зашептала придвинувшемуся Зурову что-то, по всему видать,
веселое - сама мелко смеялась, трясла подбородками. Придворные тут же
отодвинулись, а некие из них даже сделали вид, будто рассматривают люстру и
лепнину потолка.
Фаворит тоже улыбнулся, но кисло. Молвил:
- Благодарю, ваше величество.
Ах, да что на них смотреть?
Больше всего Мите хотелось изучить диковинных соседей - американского
дикаря и женщину с лихими, закрученными кверху усами. Он сделал два шажка
назад, чтоб не в упор пялиться, и вывернул шею вправо, где переминалась с
ноги на ногу удивительная у сачка.
Вот уж чудо так чудо! Ведь анатомо-физиологическая наука утверждает,
что особы женского пола, будучи наделены повышенной способностью к
произращению волос в макушечно-теменной и затылочной частях краниума, к
лицевой волосатости от природы не расположены. Подергать бы ее за ус - не
приклеенный ли?
Похоже, и государыне пришло в голову то же.
Она снова, уже во второй раз, глянула на отдельно стоящих: Митридата с
папенькой, индейца, мужчино-женщину и (впереди, в позе полкового командира
на параде) обер-шталмейстера Льва Александровича Кукушкина, папенькиного с
Митей благодетеля.
- Кого нынче привели, Лев Александрович? Чем распотешите? - спросила
царица, приглядываясь. - Усы-то у нее настоящие?
Индеец, весь в перьях и стеклянных цветных шариках (вот бы потрогать!),
шевельнулся. Не понимает по-нашему, догадался Митя. Думает, может, про него
речь.
- Самые что ни на есть настоящие, ваше царское величество! Уж я девицу
Евфимию за растительность дергал-дергал, все пальцы исколол. Намертво! -
бодро, весело гаркнул Кукушкин. Ему и полагалось говорить весело - такая у
Льва Александровича должность: придумывать затейства и кунштюки для
увеселения ее величества.
Щелкнул у сачке пальцами - приблизься, мол. И сам за ней подкатился,
весь кругленький, легкий.
- Да вы, милая, точно женщина? - улыбнулась ее величество, оглядывая
чудо природы.
Кукушкин приложил руку к груди:
- Лично проверял, ваше величество. Вся женская кумплектация на месте.
Придворные с готовностью захохотали - видно, ждали от Льва
Александровича остроумия.
Засмеялась и императрица:
- Ой ли?
Лев Александрович поднял два пальца:
- Фима, давай.
Женщина громким шепотом спросила:
- Уже заголяться?
Присела, стала подбирать подол юбки. Хохот сделался пуще.
Ослабшая от смеха Екатерина махнула рукой:
- Ну тебя, старый греховодник. Убери свою монстру. Да сто рублей
подари. Ох, распотешил...
Обер-шталмейстер поклонился, другой рукой, согнутой за спиной (Мите-то
сзади хорошо видно), щелкнул - и сразу подскочили два служителя, утянули
усатую Фиму прочь.
Теперь дошла очередь и до Карповых - российская Юнона, еще не
доулыбавшись, повела взором с Мити на папеньку. Тот сглотнул, да и у Мити в
грудной полости, где сердце, екнуло.
- А из этих кто? - спросила Екатерина. - Большой или маленький? Что
они?
Папенька выступил вперед, раскланялся изящным манером, заговорил
плавно, мягко, самым лучшим своим голосом:
- Вашего императорского величества покорнейший слуга, отставной
конногвардейский секунд ротмистр Алексей Карпов.
И чуть помолчал. Проверяет, не вспомнит ли его государыня, догадался
Митя.
Нет, не похоже, чтоб вспомнила. Даже странно - такого красивого,
приятного, и не вспомнить? Хотя что ж, она ведь старая уже, шестьдесят
шестой год. В преклонные лета, как известно, умственная тинктура замедляет
свое обращение, образуя в мозгу узелки и спайки, нарушающие стройность
памяти.
- Вот сын мой Митридат, - продолжил папенька, указав на Митю, и тот
низко, по-заученному поклонился. - Посредством каждодневных многочасных
экзерциций я развил в сем чудо-младенце невиданную остроту ума и ученость.
Митридат перемножает и делит любые числа с резвостью непревзойденной. Столь
же легко возводит числа в квадрат, извлекает корень, равно как производит и
иные математические операции, еще более сложные. А еще, - здесь папенькин
голос сделался совсем бархатным, - Митридат превосходнейше овладел тайнами
благородной утехи монархов и мудрецов Востока. [Плавный жест в сторону
шахматной доски.] И в сей игре ему нет равных, даже и среди признанных
мастеров. А мальчику всего шестой годок...
Договорив приготовленную речь до конца, Алексей Воинович снова
склонился, да так и застыл в благоговейном изнеможении. Митя вздохнул.
Ничего не шестой, это уж папеньку занесло. Через полтора месяца сравняется
семь.
- Такой крошка, а знает шахматы?
Touche! Клюнула! Государыня повернулась всем своим грузным телом,
отчего нога, покоившаяся на скамеечке, соскользнула на пол.
- Ой!
Екатерина болезненно поморщилась, вскрикнула.
Из дальнего угла, расталкивая дам и кавалеров - будто фрегат,
рассекающий волны, - к столу ринулся смуглый человек в расшитом позументами
морском мундире.
- Сьто, матуська, нозька болит? - закричал он, смешно коверкая слова. -
А вот он я, твой верный Козепуло, и волсебная водитька со мной!
Выхватил из преогромного кармана склянку с ядовито-лиловой жидкостью,
бухнулся на коленки, осторожно снял туфлю и стал порхать по распухшей ступне
ловкими жирными пальцами - мазать, тереть, мять, приговаривая что-то под нос
на непонятном наречии.
- Влез, орех грецкий, - досадливо пробормотал обер-шталмейстер. - Все
испортил!
Папенька выпрямился, в отчаянии всплеснул руками:
- Кто этот невежа?
- Контр-адмирал Козопуло, морской разбойник. Наш новейший чудотворец,
нынче при государыниной больной ноге состоит. Вишь ты, снадобье у него
какое-то особенное. Лучше б его, щетинную морду, турки на кол посадили!
Щеки у адмирала и в самом деле были фиолетовыми от проросшей к вечеру
щетины, да и на пирата он тоже чрезвычайно походил. Митя представил грека не
в военном камзоле, с пудреными волосами, а в черном платке на голове, в
алой, расстегнутой на волосатой груди рубахе, с кривой саблей за поясом -
вот была бы картинка! Что ему по морям не плавалось?
- А вот и англичанин, лейб-медик Круис, - ухмыльнулся Кукушкин. - Ну,
сейчас будет баталия при Лепанто.
Толпа придворных снова заколыхалась - к столу проталкивался строгий
господин в золотых очках. Еще издали, тоже смешно выговаривая слова, но
только не мягко, как адмирал, а чересчур твердо, он закричал:
- Изволте немэдленно прекратит! Ваше велычество, вы губите свое
августэйшее здоровье, доверяяс этому шарлатану! Я дэлал анализ его so-called
эликсир! Это конская моча с самым дешовым матросским ромом!
И схватил сухой рукой грека за плечо, пытаясь оттащить.
- Ну да, лосядиные саки. - Адмирал двинул локтем, и лейб-медик отлетел
в сторону. - И сьто? Моя бабка, старая лахудра, есе добавляла туда немнозько
оветьих какасек, а я придумал лутьсе - натираю обезьянье... - И моряк
употребил слово, которого, по мнению Мити, в царском дворце звучать никак не
могло.
- Я ваших медицинских терминов не разумею, - засмеялась Екатерина. - А
вы, Яков Федорович, на моего Костю не серчайте. Он хоть в университетах не
учился, но в разных странах бывал, все повидал и руки у него мягкие. Ну а
вы-то, Аделаида Ивановна, куда морду тычете? Ах, полизать хочет, мое
золотце!
Митя вздрогнул и привстал на цыпочки. Слава Богу, последние слова
адресовались не какой-нибудь из придворных дам, а жемчужно-серой левретке,
усердно облизывавшей императрицыну щиколотку. Вон оно тут как: собаку зовут
по имени-отчеству, а адмирала просто "Костей".
- А про нас с индейцем забыли, - шепнул Митя папеньке. - Выходит,
Прожект не получился, да?
Тот лишь всхлипнул. Да и индеец хлопал своими глазами-маслинами
невесело. Тоже и у него, дикого жителя девственных лесов, на этот день, надо
полагать, имелось какое-нибудь особенное упование.
- Вы, сударь, из каких индейцев будете? - спросил Митя тихонько,
сначала по-английски, потом по-французски. - Я про ирокезов читал, еще про
чирокезов и алгонкинцев.
Вроде вежливо спросил, уважительно, а дикарь почему-то напугался.
Отскочил от Мити, пробормотал:
- Big little man!
И еще перекрестился. Вот тебе и дикарь. Папеньку было ужас как жалко.
Ведь столько ждали этого дня! Денег одних издержано - на дорогу, да на
наряды, да на кормовые, да Льву Александровичу Кукушкину на подарок, чтоб
приглашение на малоэрмитажный четверг устроил (хоть и старый знакомец, а
тоже ведь отблагодарить надо)!
Собственно, сколько издержано денег, сосчитать было нетрудно, потому
что вести счет папенька доверил сыну - сам-то с арифметикой был не очень.
Стало быть, так: двадцать восемь рублей тридцать три с четвертью копейки на
лошадей, восемь рублей тринадцать с половиной копеек столовых, пятьсот
тридцать рублей на платье, сто пятьдесят рублей за бронзовую наяду для Льва
Александровича да на четыре рубля одиннадцать копеек прочих расходов, а
всего (исчисление было простейшее, и Митя даже лоб морщить не стал) 720
рублей 57 копеек да три полушки. Шутка ли?
Да разве в одних деньгах дело? Папенька своему Прожекту всю душу отдал,
сколько раз маменьке во всех подробностях обсказывал, как оно все
превосходно в их жизни переменится, когда матушка-императрица Митридатом
восхитится и к своей особе его приблизит, а там, глядишь, вспомнит прежнюю
симпатию и устремит свой солнечный взор на некоего отставного
секунд-ротмистра. Ах, да куда солнцу до этого взора? Оно способно
произрастить из семечки травинку, не более, а волшебный взор Екатерины может
самую малую травинку вмиг обратить в прегордый баобаб. Маменька слушала эти
мечтания и только пунцовела от счастья.
Три с лишком года готовил папенька Митю. Можно сказать, только
Прожектом и жил с того самого мгновения, когда обнаружил, что сынок у него
не такой, как прочие дети.
До того дня младшенького жалели, считали дурачком. Мите ведь уже
четвертый годок шел, а он ни слова не говорил. Губками пошлепывал, шелестел
что-то, а никакого членораздельного речения от него не было. Уж и увещевали,
и кричать пробовали - помалкивает и только, хотя вроде не глухой, все
слышит. Наконец махнули рукой, решили, что, видно, не жилец, приберет его
Господь в невеликих годах, а пока пускай себе растет, как хочет.
Как Митюшу самому себе предоставили, тут у него самая интересная жизнь
и началась. Больше всего он полюбил сидеть в классной комнате, где старшего
брата Эндимиона мосье де Шомон и семинарист Викентий поочередно обучали
наукам. Если малыша гнали, он закатывал рев и после долго икал, потому гнать
перестали - пускай его сидит. Еще выяснилось, что кроха надолго затихает,
если дать том из французской "La Grande Encyclopedic" (ее Алексей Воиновия
некогда со столичной службы привез, получил в уплату карточного долга).
Глядели взрослые на маленького дурачка - умилялись: уставится на большенную
страницу, будто и впрямь читает. Если б им сказать, что Митя на четвертом
году жизни и в самом деле читал французскую энциклопедию статью за статьей,
том за томом, нипочем бы не поверили.
Но тут надо с самого начала рассказывать - с того самого мига, когда
потомственный дворянин Звенигородского уезда Дмитрий Алексеевич Карпов начал
свое знакомство с подлунным миром. Сей отпрыск старинной фамилии (в гербе -
конское копыто и собачья голова на палке) явился на свет не как обычные
пискуны, а в полном молчании и с широко открытыми глазами, которыми, к
удивлению лекаря и повивальной бабки, принялся немедленно вращать и хлопать.
Что новорожденный молчал, было, пожалуй, не столь и удивительно - очень уж
оглушительны были стенания роженицы, измученной безысходными многочасовыми
потугами и принужденной подвергнуться жестокой операции чревовзрезания. При
отчаянном шуме, производимом несчастной, надежды быть услышанным у
новопришельца было бы немного. А вот открытые, ясные глазенки, с первого же
мига зажегшиеся ненасытимым любопытством, и в самом деле являли собой
феномен в своем роде исключительный.
Другая интригующая особенность проявилась чуть позже, когда на голове
младенца отросли волосенки - всюду каштановые, а на темечке седое пятнышко,
из которого со временем произросла серебристая прядка. Однако значение этой
символической меты открылось много позднее, а поначалу никто ничего такого
не подумал. Мало ли что: у одного родимое пятно, у другого веснушки, а у
этого на голове белая клякса.
Отец заранее приготовил для второго чада, буде родится мужского пола,
превосходное имя Аполлон, однако был вынужден поступиться благозвучным
прозванием в пользу обыденного Дмитрия. Так звали тестя, в денежном
воспомоществовании которого у отставного конногвардейца в ту пору как раз
явилась самая неотложная нужда в связи с некими карточными обстоятельствами.
Крохотный Дмитрий Алексеевич был помещен в колыбельку, построенную
умельцем из родительского имения Утешительного (прежней Сопатовки) на манер
корабля, и пустился на сем челне в плавание по морю жизни, поначалу тихому и
мелководному.
В спаленке на потолке было изображено вращение планет вкруг Солнца.
Эту-то картину Мите и суждено было лицезреть в продолжение всего первого
года своего земного бытия. Напротив каждого небесного тела русскими и
латинскими буквами указывалось его название, так что обжект и его письменное
обозначение слились для Мити воедино много ранее, чем сопутствующее тому же
предмету устное наименование. Сначала было Солнце Щ Sol; потом, когда
Митеньку первый раз вынесли в сад и показали на желтый жаркий кружок,
появилось "сонце", а соединил первое и второе он уже собственным разумением,
и то был самый волнующий и таинственный миг в его жизни.
Ужасно хотелось поскорей выучиться ходить, но изверги продержали
спеленутым чуть не до года. Зато когда пустили ползать, Митя уже к вечеру
научился переступать, держась за стенку, а назавтра ходко ковылял по всему
дому, делая все новые и новые открытия.
Что не разговаривал ни с кем до трех лет, гак недосуг было. Что
интересного мог он услышать от окружающих? От няньки Малаши, когда
укладывает в кроватку: "Баю-бай, баю-бай, заберет тебя Мамай". От маменьки,
когда утром принесут к ней в спальню - показать: "Усю-сю, Митюшенька,
сахарный мой душенька". От братца Эндимиоши, когда забежит в детскую
спрятать в верное место, под колыбелькой, рогатку или тряпицу с уворованным
у папеньки табаком: "Что, урод, все в пеленки гадишь?" (Вот и неправда. Митя
с шести месяцев приучил няньку: как зацокает языком, стало быть, зов натуры.
А что она, дура непонятливая, раньше не скумекала, об чем цоканье, так то не
его вина.)
Главное Митино приключение той безгласной эпохи было потихоньку
забраться к папеньке в кабинет, где книги, или, того лучше, к гостям - под
столом сидеть. То-то наслушаешься, то-то нового узнаешь: и про войну с
турками-шведами, и про якобинцев, и про московские происшествия. Но во
взрослых комнатах тем более языком болтать незачем, иначе сразу подхватят на
руки и уволокут назад, к Малаше, по тысячному разу слушать ерунду про Кота
Котовича и Бабу Ягу.
Вот когда Митя отвоевал себе право сидеть у братца в классной комнате,
тогда и началась настоящая жизнь. Каждый день открытия, пир разума! Мосье де
Шомон учил по-французски и по-немецки, да из географии, да из истории, да из
астрономии. Викентий - арифметике, да русской грамматике, да Божьему Закону.
Жаль, уроки были всего два часа в день, и еще раздражал тупостью Эндимион,
сколько времени из-за него попусту пропадало! Про себя Митя называл старшего
брата Эмбрионом, ибо по развитию мыслительной функции сей скудоумец недалеко
продвинулся от человечьего зародыша.
Вечером, когда дом засыпал (а ложились в Утешительном рано: летом в
десятом часу, зимой в восьмом), наступало самое главное время.
Тихонько, на цыпочках, мимо храпящей на сундуке няньки, в коридор; там
легкой мышкой на лестницу - и в верхнее жилье, по-французски belle-etage,
где кабинет. Под столом заранее спрятаны свеча и тяжелый, не поднимешь, том
"Великой энциклопедии". Часов до пяти существуешь по-царски, общаясь с
особами, равными тебе разумом, - перед одним благоговейно склонишь голову, с
иным, бывало, и заспоришь. В шестом часу назад, спать. Это ведь уму
непостижимо, что человеки треть своей жизни, и без того недлинной, на
подушке проводят! Зачем столько? Трех часов для телесного отдыха и освежения
ума куда как довольно.
Еще и посейчас Митя, бывало, сомневался, не зря ли он в тот осенний
день разомкнул уста. Минутный порыв, понуждение чувствительного сердца
положили конец тихим радостям безмолвного уединения. Очень уж жалостно было
смотреть, как убивается в гипохондрии папенька, который только что вернулся
из Петербурга, куда ездил, обнадеженный смертью Киклопа, да несолоно
вернулся. День за днем, прямо с утра и до вечера, Алексей Воинович горько
плакал, воздымал к небу руки и проклинал жестокую судьбу, обрекшую его
прозябать в подмосковном ничтожестве, на две тысячи восемьсот рублей
годового дохода, безутешным родителем двух выродков - никчемного балбеса и
бессловесного дурачка.
В доме было тихо. Маменька терзалась головными ваперами, братец
спрятался на чердаке, чтоб не высекли, дворовые тоже позатаились. И тогда
Митя принял великодушное решение: пускай папеньке хоть в чем-то будет
облегчение. Пускай утешится по поводу младшего отпрыска, который никакой не
дурачок и слова произносить, если пожелает, очень даже умеет.
Сначала, для практикума, попробовал говорить вслух сам с собой. Раньше,
конечно, тоже иногда разговаривал в монологическом регистре, но беззвучно,
одними губами, а тут обнаружилось, что голос за мыслью никак не поспевает.
(Эта скороговорливость и потом осталась, так что не всякий ее и понять мог,
особенно если Митя увлечется какой-нибудь интересной мыслью.) Тут еще
следовало учесть папенькину бурливость чувств. Произнесенная фраза должна
была быть короткой и завершиться прежде, чем Алексей Воинович начнет бурно
восклицать и тем испортит всю эффектность. Самое простое - войти и
поздороваться, но не по-русски (эка невидаль для трехлетка), а на
иностранном языке. И коротко, и впечатлительно.
Вошел в столовую, где у окна рыдал папенька, рассыпав незавитые и даже
нечесаные локоны по подоконнику. Сказал, стараясь выговаривать французские
звукосочетания в точности как мосье де Шомон: "Bon matin, papa{Доброе утро,
папенька (фр.)}".
Папенька обернулся. То ли не расслышал, то ли решил, что почудилось.
Страдальчески поморщился, простонал: "Поди, поди, дитя неразумное!" И рукой
на дверь показал, а сам зарыдал еще пуще - вот как от Митиного вида
расстроился.
Тогда Митя ему про разумность и неразумие процитировал из Паскалевых
"Pensees"
(как раз накануне ночью книгу прочел и многие максимы слово в слово
запомнил - до того хороши): "Deux exces: exclure la raison, n'admettre que
la raison"{ "Есть две крайности: перечеркивать разум вовсе и признавать один
лишь разум", (фр.)}.
Вышло еще эффектнее, чем хотел. Недооценил Митя папенькиной
чувствительности - Алексей Воинович, прослушав максиму, закатил глаза и пал
в обморок. А когда очнулся, увидел над собой оконфуженное лицо меньшого
сына, бормотавшего по-русски, по-французски и по-немецки слова утешения, то
воздел руки к небу и возблагодарил Провидение за явленное чудо.
Потом папенька долго ахал и дивился, узнавая, что малыш может и
по-латыни читать, и в разных науках сведущ изрядно. Но более всего родителя
поразили Митина памятливость и сноровка в арифметических исчислениях. Ну,
запоминать интересное - невелико чудо, хоть бы даже и целыми страницами -
это он папеньке легко объяснил, а вот про цветные цифры растолковать
затруднился, ибо и сам не очень понимал, как в мозгу свершается
арифмометрическая механика.
Тут было так: единица - она белая, двойка малиновая, тройка синяя,
четверка желтая, пятерка коричневая, шестерка серая, семерка алая, восьмерка
зеленая, девятка лиловая, ноль черный. Кто этого не видит, без толку и
объяснять, что, когда берешь, к примеру, число 387, оно навроде трехцветного
леденца - сине-зелено-алое. Перемножаешь его с числом 129,
бело-малиново-лиловым, все цифры вмиг переплетаются в толстую многоцветную
Придворные подошли, встали у стола почтительным полукругом - раньше,
пока шла карточная игра, приблизиться не смели. Пользуясь сим прикрытием,
папенька поднял Митю на руки - чтоб поверх пудреных затылков и дамских
куафюр наблюдать за баталией.
Теперь, когда Внук с супругой встали, кроме двух играющих сидеть
остался только один человек удивительно некрасивой наружности. Митя еще
прежде на него поглядывал, пытался вычислить, кто таков, почему держится
наособицу от всех прочих, отчего лицом дергает. И без того урод-уродом: нос
утицей, шишковатый лоб, плешивый череп - прямо мертвая голова какая-то. На
камзоле у некрасивого человека сверкала звезда, но какого именно ордена,
Митридат не знал, ибо к внешне-декорационной сфере общественного организма
интереса не испытывал - глупости это, не достойные внимания разумной
личности. Несмотря на орден, непохоже было, что утконосый важная персона.
Сидит себе один-одинешенек, никто на него и не смотрит, а те, кто близко
стоят, все поотвернулись. Должно быть, увечный, стоять не может, пожалел
урода Митя, вон у него и палка в руке. Ладно, Бог с ним, с инвалидом.
За спиной у государыни встал старый старик в черном одеянии, даже парик
у него, и тот был черный, как при Петре Великом носили. Из всех мужчин один
только этот старик был в парике с буклями, прочие, согласно моде, накладных
волос не носили, пудрили свои собственные. Как ворон меж попугаев, подумал
Митя про черного, странно смотревшегося среди пышных платьев, золоченых
камзолов и разноцветных фраков. Только лицо не вороновье, скорее собачье,
как у английского мопса: по бокам брыли, нижняя губа налезла на верхнюю,
носишко совсем никакой, а глазки быстрые, пуговками.
Перед тем, как царице сделать первый ход, мопс наклонился к ней,
зашептал что-то.
- Без тебя, сударь мой, знаю, - ответила она, поморщившись, и пошла
пешкой с е2 на е4. - Вы бы, Прохор Иванович, поменьше сырым луком
увлекались.
Старик сконфуженно улыбнулся:
- Так ведь знаете, матушка, как в народе-то говорят: "Лук от семи
недуг".
Ответа на шутку не последовало, и мопс сник, но от игроков не отошел.
Митя и его тоже пожалел. Почтенный человек, сидел бы лучше дома, с внуками,
чем шею тянуть, на цыпочки привставать.
Фаворит подумал-подумал и ответил правым конем на лодейное поле. Ага,
будет разыгрывать карлсбадское начало. Интересно! Но на государынино
выдвижение белого офицера светлейший бухнул пешкой на h5, и стало ясно:
никакое это не карлсбадское начало, а просто Зуров ходит не думая, на авось.
Что это за игра такая? Митя дальше и смотреть не стал.
В углу что-то стукнуло. Некоторые из придворных обернулись, увидели,
что это у курносого калеки упала трость, и тут же утратили интерес к
маленькому происшествию. Он, бедный, сам свою клюку (впрочем, замечательно
красивую - красного дерева и с золотым набалдашником) поднять не мог, так и
сидел неподвижно, только тонкой губой задергал.
Митя хотел подбежать, подать, но папенька удержал за фалду, шепнул
испуганно: "Ты что, это ж Наследник!"
Ах вот кто это. Его императорское высочество, сын великой императрицы.
Тоже нисколько на свои портреты не похож - на портретах-то он хоть и не
красавец, но величавый, важный. Может, раньше и был такой, пока паралич не
разбил. Однако что же это ему никто не поможет? Или по церемониалу не
положено?
Нет, мопс в черном бесшумно попятился от высочайшего стола, подсеменил
к наследнику, нагнулся, подал упавшую трость и почтительно поклонился.
Сидевший посмотрел на доброхота, как показалось, с удивлением, но не
поблагодарил и даже не кивнул - наоборот, дернул головой кверху. Славный
старик около инвалида не задержался, тут же вернулся на прежнее место - и
вовремя. Государыня не оборачиваясь спросила:
- Что, Прохор Иванович, брать мне у князя пушку иль не брать?
- Беспременно брать, ваше величество. А чего ее брать-то? Зурову уж
давно сдаваться пора.
- Царицын сын - расслабленный телом, да? - шепнул Митридат папеньке.
Тот ответил тоже шепотом:
- Нет, это он от чванности. Ты за игрой следи.
Вот еще.
Митя стал вертеть головой по сторонам, исследовать, что за Малый
Эрмитаж такой.
На стене большущая картина: Леда, лежащая в страстном положении с
Юпитером во образе лебедя. Другой холст, немногим меньше: дева или, может,
дама, в античной хламиде и златом венце, за нею чудесный дворец восточной
наружности, на крыше зеленеет пышный сад. Ага, это, надо думать, изображена
вавилонская царица Семирамида (правильнее Шаммурамат, поминается у великого
Геродота) со своими висячими садами. Понятно.
Куда примечательней был висевший подле окна прибор - бронзовый,
круглый. Ух ты, сообразил Митридат, и градусы показывает, и пульсацию
атмосферы. Подойти бы, разглядеть получше, да жалко нельзя.
А больше ничего особенно любопытного в зале не было. Ну люстра
хрустальная, радужная. Ну мраморные бюсты. Ну паркет с инкрустацией. От
покоев, где собирается ближний круг величайшей монархини мира, можно было
ожидать чего-нибудь и почудесней.
- Вот вам, Платон Александрович, и мат, - объявила Екатерина, и зрители
мягко, деликатно похлопали. - Да не кручинься, душа моя, я тебя после утешу.
Наклонилась, зашептала придвинувшемуся Зурову что-то, по всему видать,
веселое - сама мелко смеялась, трясла подбородками. Придворные тут же
отодвинулись, а некие из них даже сделали вид, будто рассматривают люстру и
лепнину потолка.
Фаворит тоже улыбнулся, но кисло. Молвил:
- Благодарю, ваше величество.
Ах, да что на них смотреть?
Больше всего Мите хотелось изучить диковинных соседей - американского
дикаря и женщину с лихими, закрученными кверху усами. Он сделал два шажка
назад, чтоб не в упор пялиться, и вывернул шею вправо, где переминалась с
ноги на ногу удивительная у сачка.
Вот уж чудо так чудо! Ведь анатомо-физиологическая наука утверждает,
что особы женского пола, будучи наделены повышенной способностью к
произращению волос в макушечно-теменной и затылочной частях краниума, к
лицевой волосатости от природы не расположены. Подергать бы ее за ус - не
приклеенный ли?
Похоже, и государыне пришло в голову то же.
Она снова, уже во второй раз, глянула на отдельно стоящих: Митридата с
папенькой, индейца, мужчино-женщину и (впереди, в позе полкового командира
на параде) обер-шталмейстера Льва Александровича Кукушкина, папенькиного с
Митей благодетеля.
- Кого нынче привели, Лев Александрович? Чем распотешите? - спросила
царица, приглядываясь. - Усы-то у нее настоящие?
Индеец, весь в перьях и стеклянных цветных шариках (вот бы потрогать!),
шевельнулся. Не понимает по-нашему, догадался Митя. Думает, может, про него
речь.
- Самые что ни на есть настоящие, ваше царское величество! Уж я девицу
Евфимию за растительность дергал-дергал, все пальцы исколол. Намертво! -
бодро, весело гаркнул Кукушкин. Ему и полагалось говорить весело - такая у
Льва Александровича должность: придумывать затейства и кунштюки для
увеселения ее величества.
Щелкнул у сачке пальцами - приблизься, мол. И сам за ней подкатился,
весь кругленький, легкий.
- Да вы, милая, точно женщина? - улыбнулась ее величество, оглядывая
чудо природы.
Кукушкин приложил руку к груди:
- Лично проверял, ваше величество. Вся женская кумплектация на месте.
Придворные с готовностью захохотали - видно, ждали от Льва
Александровича остроумия.
Засмеялась и императрица:
- Ой ли?
Лев Александрович поднял два пальца:
- Фима, давай.
Женщина громким шепотом спросила:
- Уже заголяться?
Присела, стала подбирать подол юбки. Хохот сделался пуще.
Ослабшая от смеха Екатерина махнула рукой:
- Ну тебя, старый греховодник. Убери свою монстру. Да сто рублей
подари. Ох, распотешил...
Обер-шталмейстер поклонился, другой рукой, согнутой за спиной (Мите-то
сзади хорошо видно), щелкнул - и сразу подскочили два служителя, утянули
усатую Фиму прочь.
Теперь дошла очередь и до Карповых - российская Юнона, еще не
доулыбавшись, повела взором с Мити на папеньку. Тот сглотнул, да и у Мити в
грудной полости, где сердце, екнуло.
- А из этих кто? - спросила Екатерина. - Большой или маленький? Что
они?
Папенька выступил вперед, раскланялся изящным манером, заговорил
плавно, мягко, самым лучшим своим голосом:
- Вашего императорского величества покорнейший слуга, отставной
конногвардейский секунд ротмистр Алексей Карпов.
И чуть помолчал. Проверяет, не вспомнит ли его государыня, догадался
Митя.
Нет, не похоже, чтоб вспомнила. Даже странно - такого красивого,
приятного, и не вспомнить? Хотя что ж, она ведь старая уже, шестьдесят
шестой год. В преклонные лета, как известно, умственная тинктура замедляет
свое обращение, образуя в мозгу узелки и спайки, нарушающие стройность
памяти.
- Вот сын мой Митридат, - продолжил папенька, указав на Митю, и тот
низко, по-заученному поклонился. - Посредством каждодневных многочасных
экзерциций я развил в сем чудо-младенце невиданную остроту ума и ученость.
Митридат перемножает и делит любые числа с резвостью непревзойденной. Столь
же легко возводит числа в квадрат, извлекает корень, равно как производит и
иные математические операции, еще более сложные. А еще, - здесь папенькин
голос сделался совсем бархатным, - Митридат превосходнейше овладел тайнами
благородной утехи монархов и мудрецов Востока. [Плавный жест в сторону
шахматной доски.] И в сей игре ему нет равных, даже и среди признанных
мастеров. А мальчику всего шестой годок...
Договорив приготовленную речь до конца, Алексей Воинович снова
склонился, да так и застыл в благоговейном изнеможении. Митя вздохнул.
Ничего не шестой, это уж папеньку занесло. Через полтора месяца сравняется
семь.
- Такой крошка, а знает шахматы?
Touche! Клюнула! Государыня повернулась всем своим грузным телом,
отчего нога, покоившаяся на скамеечке, соскользнула на пол.
- Ой!
Екатерина болезненно поморщилась, вскрикнула.
Из дальнего угла, расталкивая дам и кавалеров - будто фрегат,
рассекающий волны, - к столу ринулся смуглый человек в расшитом позументами
морском мундире.
- Сьто, матуська, нозька болит? - закричал он, смешно коверкая слова. -
А вот он я, твой верный Козепуло, и волсебная водитька со мной!
Выхватил из преогромного кармана склянку с ядовито-лиловой жидкостью,
бухнулся на коленки, осторожно снял туфлю и стал порхать по распухшей ступне
ловкими жирными пальцами - мазать, тереть, мять, приговаривая что-то под нос
на непонятном наречии.
- Влез, орех грецкий, - досадливо пробормотал обер-шталмейстер. - Все
испортил!
Папенька выпрямился, в отчаянии всплеснул руками:
- Кто этот невежа?
- Контр-адмирал Козопуло, морской разбойник. Наш новейший чудотворец,
нынче при государыниной больной ноге состоит. Вишь ты, снадобье у него
какое-то особенное. Лучше б его, щетинную морду, турки на кол посадили!
Щеки у адмирала и в самом деле были фиолетовыми от проросшей к вечеру
щетины, да и на пирата он тоже чрезвычайно походил. Митя представил грека не
в военном камзоле, с пудреными волосами, а в черном платке на голове, в
алой, расстегнутой на волосатой груди рубахе, с кривой саблей за поясом -
вот была бы картинка! Что ему по морям не плавалось?
- А вот и англичанин, лейб-медик Круис, - ухмыльнулся Кукушкин. - Ну,
сейчас будет баталия при Лепанто.
Толпа придворных снова заколыхалась - к столу проталкивался строгий
господин в золотых очках. Еще издали, тоже смешно выговаривая слова, но
только не мягко, как адмирал, а чересчур твердо, он закричал:
- Изволте немэдленно прекратит! Ваше велычество, вы губите свое
августэйшее здоровье, доверяяс этому шарлатану! Я дэлал анализ его so-called
эликсир! Это конская моча с самым дешовым матросским ромом!
И схватил сухой рукой грека за плечо, пытаясь оттащить.
- Ну да, лосядиные саки. - Адмирал двинул локтем, и лейб-медик отлетел
в сторону. - И сьто? Моя бабка, старая лахудра, есе добавляла туда немнозько
оветьих какасек, а я придумал лутьсе - натираю обезьянье... - И моряк
употребил слово, которого, по мнению Мити, в царском дворце звучать никак не
могло.
- Я ваших медицинских терминов не разумею, - засмеялась Екатерина. - А
вы, Яков Федорович, на моего Костю не серчайте. Он хоть в университетах не
учился, но в разных странах бывал, все повидал и руки у него мягкие. Ну а
вы-то, Аделаида Ивановна, куда морду тычете? Ах, полизать хочет, мое
золотце!
Митя вздрогнул и привстал на цыпочки. Слава Богу, последние слова
адресовались не какой-нибудь из придворных дам, а жемчужно-серой левретке,
усердно облизывавшей императрицыну щиколотку. Вон оно тут как: собаку зовут
по имени-отчеству, а адмирала просто "Костей".
- А про нас с индейцем забыли, - шепнул Митя папеньке. - Выходит,
Прожект не получился, да?
Тот лишь всхлипнул. Да и индеец хлопал своими глазами-маслинами
невесело. Тоже и у него, дикого жителя девственных лесов, на этот день, надо
полагать, имелось какое-нибудь особенное упование.
- Вы, сударь, из каких индейцев будете? - спросил Митя тихонько,
сначала по-английски, потом по-французски. - Я про ирокезов читал, еще про
чирокезов и алгонкинцев.
Вроде вежливо спросил, уважительно, а дикарь почему-то напугался.
Отскочил от Мити, пробормотал:
- Big little man!
И еще перекрестился. Вот тебе и дикарь. Папеньку было ужас как жалко.
Ведь столько ждали этого дня! Денег одних издержано - на дорогу, да на
наряды, да на кормовые, да Льву Александровичу Кукушкину на подарок, чтоб
приглашение на малоэрмитажный четверг устроил (хоть и старый знакомец, а
тоже ведь отблагодарить надо)!
Собственно, сколько издержано денег, сосчитать было нетрудно, потому
что вести счет папенька доверил сыну - сам-то с арифметикой был не очень.
Стало быть, так: двадцать восемь рублей тридцать три с четвертью копейки на
лошадей, восемь рублей тринадцать с половиной копеек столовых, пятьсот
тридцать рублей на платье, сто пятьдесят рублей за бронзовую наяду для Льва
Александровича да на четыре рубля одиннадцать копеек прочих расходов, а
всего (исчисление было простейшее, и Митя даже лоб морщить не стал) 720
рублей 57 копеек да три полушки. Шутка ли?
Да разве в одних деньгах дело? Папенька своему Прожекту всю душу отдал,
сколько раз маменьке во всех подробностях обсказывал, как оно все
превосходно в их жизни переменится, когда матушка-императрица Митридатом
восхитится и к своей особе его приблизит, а там, глядишь, вспомнит прежнюю
симпатию и устремит свой солнечный взор на некоего отставного
секунд-ротмистра. Ах, да куда солнцу до этого взора? Оно способно
произрастить из семечки травинку, не более, а волшебный взор Екатерины может
самую малую травинку вмиг обратить в прегордый баобаб. Маменька слушала эти
мечтания и только пунцовела от счастья.
Три с лишком года готовил папенька Митю. Можно сказать, только
Прожектом и жил с того самого мгновения, когда обнаружил, что сынок у него
не такой, как прочие дети.
До того дня младшенького жалели, считали дурачком. Мите ведь уже
четвертый годок шел, а он ни слова не говорил. Губками пошлепывал, шелестел
что-то, а никакого членораздельного речения от него не было. Уж и увещевали,
и кричать пробовали - помалкивает и только, хотя вроде не глухой, все
слышит. Наконец махнули рукой, решили, что, видно, не жилец, приберет его
Господь в невеликих годах, а пока пускай себе растет, как хочет.
Как Митюшу самому себе предоставили, тут у него самая интересная жизнь
и началась. Больше всего он полюбил сидеть в классной комнате, где старшего
брата Эндимиона мосье де Шомон и семинарист Викентий поочередно обучали
наукам. Если малыша гнали, он закатывал рев и после долго икал, потому гнать
перестали - пускай его сидит. Еще выяснилось, что кроха надолго затихает,
если дать том из французской "La Grande Encyclopedic" (ее Алексей Воиновия
некогда со столичной службы привез, получил в уплату карточного долга).
Глядели взрослые на маленького дурачка - умилялись: уставится на большенную
страницу, будто и впрямь читает. Если б им сказать, что Митя на четвертом
году жизни и в самом деле читал французскую энциклопедию статью за статьей,
том за томом, нипочем бы не поверили.
Но тут надо с самого начала рассказывать - с того самого мига, когда
потомственный дворянин Звенигородского уезда Дмитрий Алексеевич Карпов начал
свое знакомство с подлунным миром. Сей отпрыск старинной фамилии (в гербе -
конское копыто и собачья голова на палке) явился на свет не как обычные
пискуны, а в полном молчании и с широко открытыми глазами, которыми, к
удивлению лекаря и повивальной бабки, принялся немедленно вращать и хлопать.
Что новорожденный молчал, было, пожалуй, не столь и удивительно - очень уж
оглушительны были стенания роженицы, измученной безысходными многочасовыми
потугами и принужденной подвергнуться жестокой операции чревовзрезания. При
отчаянном шуме, производимом несчастной, надежды быть услышанным у
новопришельца было бы немного. А вот открытые, ясные глазенки, с первого же
мига зажегшиеся ненасытимым любопытством, и в самом деле являли собой
феномен в своем роде исключительный.
Другая интригующая особенность проявилась чуть позже, когда на голове
младенца отросли волосенки - всюду каштановые, а на темечке седое пятнышко,
из которого со временем произросла серебристая прядка. Однако значение этой
символической меты открылось много позднее, а поначалу никто ничего такого
не подумал. Мало ли что: у одного родимое пятно, у другого веснушки, а у
этого на голове белая клякса.
Отец заранее приготовил для второго чада, буде родится мужского пола,
превосходное имя Аполлон, однако был вынужден поступиться благозвучным
прозванием в пользу обыденного Дмитрия. Так звали тестя, в денежном
воспомоществовании которого у отставного конногвардейца в ту пору как раз
явилась самая неотложная нужда в связи с некими карточными обстоятельствами.
Крохотный Дмитрий Алексеевич был помещен в колыбельку, построенную
умельцем из родительского имения Утешительного (прежней Сопатовки) на манер
корабля, и пустился на сем челне в плавание по морю жизни, поначалу тихому и
мелководному.
В спаленке на потолке было изображено вращение планет вкруг Солнца.
Эту-то картину Мите и суждено было лицезреть в продолжение всего первого
года своего земного бытия. Напротив каждого небесного тела русскими и
латинскими буквами указывалось его название, так что обжект и его письменное
обозначение слились для Мити воедино много ранее, чем сопутствующее тому же
предмету устное наименование. Сначала было Солнце Щ Sol; потом, когда
Митеньку первый раз вынесли в сад и показали на желтый жаркий кружок,
появилось "сонце", а соединил первое и второе он уже собственным разумением,
и то был самый волнующий и таинственный миг в его жизни.
Ужасно хотелось поскорей выучиться ходить, но изверги продержали
спеленутым чуть не до года. Зато когда пустили ползать, Митя уже к вечеру
научился переступать, держась за стенку, а назавтра ходко ковылял по всему
дому, делая все новые и новые открытия.
Что не разговаривал ни с кем до трех лет, гак недосуг было. Что
интересного мог он услышать от окружающих? От няньки Малаши, когда
укладывает в кроватку: "Баю-бай, баю-бай, заберет тебя Мамай". От маменьки,
когда утром принесут к ней в спальню - показать: "Усю-сю, Митюшенька,
сахарный мой душенька". От братца Эндимиоши, когда забежит в детскую
спрятать в верное место, под колыбелькой, рогатку или тряпицу с уворованным
у папеньки табаком: "Что, урод, все в пеленки гадишь?" (Вот и неправда. Митя
с шести месяцев приучил няньку: как зацокает языком, стало быть, зов натуры.
А что она, дура непонятливая, раньше не скумекала, об чем цоканье, так то не
его вина.)
Главное Митино приключение той безгласной эпохи было потихоньку
забраться к папеньке в кабинет, где книги, или, того лучше, к гостям - под
столом сидеть. То-то наслушаешься, то-то нового узнаешь: и про войну с
турками-шведами, и про якобинцев, и про московские происшествия. Но во
взрослых комнатах тем более языком болтать незачем, иначе сразу подхватят на
руки и уволокут назад, к Малаше, по тысячному разу слушать ерунду про Кота
Котовича и Бабу Ягу.
Вот когда Митя отвоевал себе право сидеть у братца в классной комнате,
тогда и началась настоящая жизнь. Каждый день открытия, пир разума! Мосье де
Шомон учил по-французски и по-немецки, да из географии, да из истории, да из
астрономии. Викентий - арифметике, да русской грамматике, да Божьему Закону.
Жаль, уроки были всего два часа в день, и еще раздражал тупостью Эндимион,
сколько времени из-за него попусту пропадало! Про себя Митя называл старшего
брата Эмбрионом, ибо по развитию мыслительной функции сей скудоумец недалеко
продвинулся от человечьего зародыша.
Вечером, когда дом засыпал (а ложились в Утешительном рано: летом в
десятом часу, зимой в восьмом), наступало самое главное время.
Тихонько, на цыпочках, мимо храпящей на сундуке няньки, в коридор; там
легкой мышкой на лестницу - и в верхнее жилье, по-французски belle-etage,
где кабинет. Под столом заранее спрятаны свеча и тяжелый, не поднимешь, том
"Великой энциклопедии". Часов до пяти существуешь по-царски, общаясь с
особами, равными тебе разумом, - перед одним благоговейно склонишь голову, с
иным, бывало, и заспоришь. В шестом часу назад, спать. Это ведь уму
непостижимо, что человеки треть своей жизни, и без того недлинной, на
подушке проводят! Зачем столько? Трех часов для телесного отдыха и освежения
ума куда как довольно.
Еще и посейчас Митя, бывало, сомневался, не зря ли он в тот осенний
день разомкнул уста. Минутный порыв, понуждение чувствительного сердца
положили конец тихим радостям безмолвного уединения. Очень уж жалостно было
смотреть, как убивается в гипохондрии папенька, который только что вернулся
из Петербурга, куда ездил, обнадеженный смертью Киклопа, да несолоно
вернулся. День за днем, прямо с утра и до вечера, Алексей Воинович горько
плакал, воздымал к небу руки и проклинал жестокую судьбу, обрекшую его
прозябать в подмосковном ничтожестве, на две тысячи восемьсот рублей
годового дохода, безутешным родителем двух выродков - никчемного балбеса и
бессловесного дурачка.
В доме было тихо. Маменька терзалась головными ваперами, братец
спрятался на чердаке, чтоб не высекли, дворовые тоже позатаились. И тогда
Митя принял великодушное решение: пускай папеньке хоть в чем-то будет
облегчение. Пускай утешится по поводу младшего отпрыска, который никакой не
дурачок и слова произносить, если пожелает, очень даже умеет.
Сначала, для практикума, попробовал говорить вслух сам с собой. Раньше,
конечно, тоже иногда разговаривал в монологическом регистре, но беззвучно,
одними губами, а тут обнаружилось, что голос за мыслью никак не поспевает.
(Эта скороговорливость и потом осталась, так что не всякий ее и понять мог,
особенно если Митя увлечется какой-нибудь интересной мыслью.) Тут еще
следовало учесть папенькину бурливость чувств. Произнесенная фраза должна
была быть короткой и завершиться прежде, чем Алексей Воинович начнет бурно
восклицать и тем испортит всю эффектность. Самое простое - войти и
поздороваться, но не по-русски (эка невидаль для трехлетка), а на
иностранном языке. И коротко, и впечатлительно.
Вошел в столовую, где у окна рыдал папенька, рассыпав незавитые и даже
нечесаные локоны по подоконнику. Сказал, стараясь выговаривать французские
звукосочетания в точности как мосье де Шомон: "Bon matin, papa{Доброе утро,
папенька (фр.)}".
Папенька обернулся. То ли не расслышал, то ли решил, что почудилось.
Страдальчески поморщился, простонал: "Поди, поди, дитя неразумное!" И рукой
на дверь показал, а сам зарыдал еще пуще - вот как от Митиного вида
расстроился.
Тогда Митя ему про разумность и неразумие процитировал из Паскалевых
"Pensees"
(как раз накануне ночью книгу прочел и многие максимы слово в слово
запомнил - до того хороши): "Deux exces: exclure la raison, n'admettre que
la raison"{ "Есть две крайности: перечеркивать разум вовсе и признавать один
лишь разум", (фр.)}.
Вышло еще эффектнее, чем хотел. Недооценил Митя папенькиной
чувствительности - Алексей Воинович, прослушав максиму, закатил глаза и пал
в обморок. А когда очнулся, увидел над собой оконфуженное лицо меньшого
сына, бормотавшего по-русски, по-французски и по-немецки слова утешения, то
воздел руки к небу и возблагодарил Провидение за явленное чудо.
Потом папенька долго ахал и дивился, узнавая, что малыш может и
по-латыни читать, и в разных науках сведущ изрядно. Но более всего родителя
поразили Митина памятливость и сноровка в арифметических исчислениях. Ну,
запоминать интересное - невелико чудо, хоть бы даже и целыми страницами -
это он папеньке легко объяснил, а вот про цветные цифры растолковать
затруднился, ибо и сам не очень понимал, как в мозгу свершается
арифмометрическая механика.
Тут было так: единица - она белая, двойка малиновая, тройка синяя,
четверка желтая, пятерка коричневая, шестерка серая, семерка алая, восьмерка
зеленая, девятка лиловая, ноль черный. Кто этого не видит, без толку и
объяснять, что, когда берешь, к примеру, число 387, оно навроде трехцветного
леденца - сине-зелено-алое. Перемножаешь его с числом 129,
бело-малиново-лиловым, все цифры вмиг переплетаются в толстую многоцветную