Страница:
косичку, колоры перетекают из одного в другой, и дальше просто: называй
образовавшиеся части спектра подряд, вот и выйдет искомое 49923. Тож и при
делении.
Папенька послушал-послушал невнятные разъяснения и вдруг наподобие
Архимедеса Сиракузского как закричит: "Эврика!" Подхватил Митеньку на руки и
побежал на маменькину половину. Там пал на колени и стал целовать маменьку в
живот, прямо через платье. "Что вы делаете, Алексис?" - вскричала та
испуганно.
- Лобзаю благословенное ваше чрево, произведшее на свет Геракла
учености, а вместе с тем проложившее нам дорогу к Эдему! Воззрите, любезная
Аглая Дмитриевна, на сей плод чресел наших!
В тот миг и родился Прожект.
Во времена папенькиного детства много говорили о маленьком музыканте
Моцарте, которого отец возил по Европе, показывал монархам и получал за то
немалые награды и почести. Чем Дмитрий Карпов хуже немецкого натурвундера? В
музыке несведущ? Да кому она у нас в России нужна, сия глупая забава.
Свет-государыня хоть оперы с симфониями слушает, но больше для
назидательности и привития придворным изящного вкуса, а сама, рассказывают,
иной раз и засыпает прямо в ложе. Не нужно никакой музыки! В столице все
только и говорили, что о новом увлечении ее величества, шахматной забаве.
Многие кинулись изучать умственную игру. Папенька тоже купил доску с
фигурами, выучился головоломным правилам - ну как пригодится? Увы, не
пригодилось. У царицы и без Алексея Карпова было с кем повоевать в шахматы.
А если предъявить ее величеству небывалого партнера - премаленького
мальчишечку, от горшка два вершка? Это будет кунштюк получше Моцарта!
Бледнея от страха разочароваться, звенигородский помещик перечислил
своему удивительному отпрыску правила благородной игры, и, разумеется,
свершилось чудо, а вернее, никакого чуда не произошло, ибо шахматные
премудрости показались поднаторевшему в цветных исчислениях Мите сущей
безделицей. В первой же партии трехлеток одержал над отцом решительную
викторию, а вскоре обыгрывал всех подряд, давая в авантаж королеву и в
придачу пушку.
Отныне в жизни карповского семейства и прежде всего самого младшего его
члена все переменилось. Гераклу учености наняли полдюжины преподавателей для
постижения всех известных человеческому роду наук, и успехи юного Митридата
(так теперь именовали бывшего Митюшу) превосходили самые смелые чаяния
счастливого родителя. Раз в месяц нарочно ездили в Москву покупать новые
книги - какие только Митя пожелает. Крестьянам и в Утешительном, и в дальней
деревне Карповке для того назначили специальную подать, книжную: по полтине
в год с ревизской души, либо по две курицы, либо по три фунта меда, либо по
мешку сушеных грибов, это уж как староста решит.
Митя в доме стал самый главный человек. Если сидит в классной комнате,
все говорят шепотом; если читает книгу, опять же все ходят на цыпочках и
разувшись. А поскольку новоявленный Митридат все время либо учился, либо
читал, стало в господском доме тихо, шепотно, будто на похоронах.
Нянька Малаша теперь тиранствовать над мальчиком не могла. Не хочет
спать - не укладывала, не хочет каши - насильно не пичкала. Очень за это
убивалась, жалела. Однажды, когда Митя при всех домашних блестяще сдавал
экзамен по немецкому, стрекоча на сем наречии много быстрей учителя, нянька
молвила, пригорюнясь: "Ишь как жить-то поспешает. Видно недолго заживется,
сердешный". Папенька услыхал и велел выпороть дуру, чтоб не каркала.
Конечно, в новой Митиной жизни не все были розы, хватало и терниев. К
примеру, очень докучал братец - завидовал, что "малька" теперь одевали
по-взрослому, в кюлоты с чулками, в сюртучки и камзолы. То ущипнет
исподтишка, то уши накрутит, то в башмак лягушонка подложит. Пользовался,
мучитель, что Митя придерживался стоической философии и брезговал
доносительством. Да что с неразумного взять? Одно слово - Эмбрион.
Через год Митридат был готов. Хоть сажай в карету и вези прямо к
государыне или даже в Академию де сиянс - лицом в грязь не ударит. Дело
медлилось за малым - подходящей оказией. Как чудесного отрока государыне
предъявить и заодно себя показать? (Маменьку по понятной причине брать с
собой ко двору не предполагалось.)
Оказии ждали еще два года, пока в Москву не пожаловал благодетель Лев
Александрович. За это время Митя "Великую энциклопедию" всю превзошел и
увлекся интегральными исчислениями, что на папенькин взгляд уж и лишнее
было. Алексею Воиновичу ожидание давалось тяжело, как отцу девицы-красы, у
которой никак не составится достойная партия, а девка тем временем
перезревает, застаивается. Одно дело четырехлетний шахматист и совсем другое
- почти семилетний.
А Митя ничего, не томился. Жить бы так и дальше, с книгами да уроками.
Папеньку вот только было жалко.
Сколько трудов и надежд положено, сколько преград одолено, а она и
смотреть не желает! За папенькин жалкий вид, за изнурительно тесный камзол,
за чешущуюся под насаленными волосами голову (а ногтями поскрести ни-ни, про
это строжайше предупреждено)
Митя разозлился на толстую старуху, брови насупил. Если б глаза могли
источать тепло, подобно тому как солнце ниспосылает свои лучи, прямо
подпалил бы неблагодарную, поджег ей взбитую пудреную куафюру!
Тепло не тепло, но некую субстанцию Митин взгляд, похоже, излучил,
потому что императрица, еще не отсмеявшись над препирательством грека с
англичанином, вдруг повернула голову и взглянула на маленького человека в
лазоревом конногвардейском мундирчике в третий раз. Тут-то Митя и отплатил
ей, привереде, разом за все: скорчил обидную рожу и высунул язык. На-ка вот,
полюбуйся!
Глаза Семирамиды изумленно расширились - видно, во дворце никто ей
языка не показывал.
- Сколько лет, говорите, вашему крошке? - спросила она у папеньки.
- Шесть, ваше императорское величество! - вскричал окрыленный Алексей
Воинович. - У меня и приходская книга с собой прихвачена, можете
удостовериться!
Розовый палец поманил Митю.
- Ну, скажи мне...
Хотела вспомнить имя, но не вспомнила. Папенька сладчайше выдохнул:
"Митридат".
- Скажи мне, Митридат...
Не сразу придумала, что спросить. По ласковой улыбке видно было, что
хочет задать вопрос полегче.
- Какой нынче у нас год?
- По какому летоисчислению? - быстро спросил Митя, подбираясь к старухе
поближе (от нее пахло лавандой, пудрой и чем-то пряным, вроде муската). Не
дожидаясь ответа, зачастил. - От сотворения мира по греческим хронографам -
год 7303-ий, по римским хронографам - 5744-ый, от Ноева потопа по греческим
хронографам - 5061-ый, по римским - 4088-ой, от Рождества Христова 1795-ый,
от Егиры сиречь бегства Магометова 1173-ий, от начатия Москвы - 648-ой, от
изобретения пороху - 453-ий, от сыскания Америки 303-ий, а от воцарения
государыни Екатерины Второй - 33-ий.
Царица руками всплеснула, и все вокруг сразу зашушукались, языками
зацокали. Ну а дальше все как по маслу пошло.
Митя немножко поумножал трехзначные числа (Фаворит самолично пересчитал
столбиком на салфетке - сошлось); потом извлек квадратный корень из 79566
(проверить смог только Внук, да и то с третьего раза, все сбивался); назвал
все российские наместничества, а про какие особо спросили - даже с уездными
городами. Дальше так: обыграл в шахматы обер-шталмейстера Кукушкина (четырех
ходов хватило) и черного старика, оказавшегося тайным советником Масловым,
начальником Секретной экспедиции (этот играл изрядно, но где ж ему против
Митридата?), а напоследок сразился с самой государыней. Тут немножко
увлекся, забыл, что папенька учил ее величеству поддаться, и разгромил белую
рать в пух и прах. Но Екатерина ничего, не обиделась, а даже облобызала Митю
в обе щеки. Назвала "милончиком" и "умничкой".
Еще продекламировал державинскую "Фелицу", стихи глупые, но
приятно-трескучие, в завершение же триумфального действа с низким поклоном
произнес:
- Льщусь надеждою, что сими скромными ухищрениями сумел отвлечь великую
государыню от бремени державных забот. Почту за высшее счастие, если ваше
императорское величество и ваши императорские высочества, равно как и ваша
светлость [это Фавориту - папенька велел про него ни в коем случае не
забыть], в награду за мое доброе намерение ответят на мой поклон прощальными
рукоплесканьями.
Вежливо попрощавшись с лысым братом фандоринской секретарши (тот
выщипывал пинцетом фиолетовую, как у сестры, бровь и на уходящего даже не
взглянул), Собкор покинул офис 13-а в глубокой задумчивости.
Потыкал пальцем в кнопку вызова лифта и нескоро сообразил, что кабина
приезжать не собирается. За время, которое Собкор провел в "Стране советов",
скрипучий элеватор успел выйти из строя. Такой уж, видно, нынче выдался
день, топать пешком по ступенькам - то вверх, то вниз.
Ладно, спуститься с пятого этажа - дело небольшое, ноги не отвалятся.
Собкор двигался навстречу окну и жмурился - сквозь пыльные стекла
светило солнце, погода для ноября стояла удивительно ясная и теплая.
Семь раз отмерь, один раз отрежь, бормотал он себе под нос. Урок,
хороший урок на будущее. А то мы все сплеча да наотмашь. Вот ведь по всем
признакам гад и брехун, а поближе посмотреть да в глаза заглянуть - живой
человек. Если тебе оказано такое доверие, если тебе дана такая власть,
ответственней нужно, без формализма. А то ведь там долго разбираться не
станут, раз-два и готово. Еще и дети невинные пострадают, как тогда, в
"мерседесе". В Содоме и Гоморре тоже, надо думать, были малые дети, которые
во взрослых безобразиях не участвовали, а ведь и на них тоже пролил Господь
серу и огонь - заодно, до кучи. А кто виноват? Не Бог - Лот. Это он, Божий
уполномоченный, должен был подумать о детях и напомнить руководству. Тоже
ведь был, можно сказать, собкором. Должность нешуточная. Вот в редакции,
перед тем как первый раз в долгосрочку послать, сколько человека проверяли,
перепроверяли, инструктировали. Чтоб понимал: собственный корреспондент -
глаза и уши газеты, да не абы какой, а самой главной газеты самой главной
страны. И то была всего лишь газета, а тут инстанция куда более возвышенная.
Нельзя заноситься, нельзя отрываться от людей, строго сказал себе
Собкор. Приговор отменить, это первым делом. Пускай себе живет, раз
непропащий человек.
На площадке четвертого этажа расположилась компания бомжей. Двое сидели
на подоконнике (на газетном листе бутыль бормотухи, вареные яйца,
полуобгрызенный батон), третий уже сомлел - лежал прямо поперек лестницы,
раскинув ноги. Глаза закрыты, изо рта свисает нитка слюны, к небритой щетине
пристала яичная скорлупа.
Какой он к черту буржуй, подумал Собкор про магистра-президента. Офис
без евроремонта, лифт не работает, в подъезде вон бомжи киряют.
- Да здравствуют демократические реформы? - сказал он вслух и подмигнул
бедолагам. - Так что ли, мужики?
Лежачий на его слова никак не откликнулся. Один из сидящих, с
рыжеватыми волосами и, если помыть, еще совсем молодой, сказал с набитым
ртом:
- Чего ты, чего. Сейчас докушаем и пойдем. Кому мы мешаем?
Другой просто шмыгнул распухшим утиным носом, подвинул батон к себе
поближе.
Эх, несчастные люмпены. Щепки, отлетевшие от топоров рыночных
лесорубов.
- Да мне-то что. Хоть живите тут, - махнул рукой Собкор.
Надо бы порасспросит, как до такой жизни дошли. Наверняка на пути
каждого из них встретился какой-нибудь гнилостный гад - обманул, выгнал из
дому, лишил работы, подтолкнул оступившегося.
Собкор замер в нерешительности - вступать в беседу, не вступать. Мужики
смотрели на него с явной тревогой. Не будут откровенничать, им бы сейчас
выпить да закусить.
Ну, пускай расслабляются.
Прошел мимо сидящих. Через спящего алкаша пришлось переступать - очень
уж привольно расположился.
В тот самый миг, когда Собкор уже поставил одну ногу на ступеньку,
расположенную ниже лежащего, а вторую еще не оторвал от площадки, клошар
вдруг открыл ясные, совершенно трезвые глаза и со всей силы ударил Собкора
грубым армейским ботинком в пах.
Ослепший от боли Собкор не успел и вскрикнуть. Рыжий и курносый вмиг
слетели с подоконника, заломили ему локти за спину, причем оказалось, что
оба бродяги почему-то в прозрачных резиновых перчатках, а тот, что
притворялся спящим, задрал Собкору брючину и ткнул в голую лодыжку черной
трубкой с двумя иголками.
Раздался треск электрического разряда, пахнуло паленым, и в следующую
секунду (впрочем, следующей она была только для выпавшего из режима
реального времени Собкора) перед его глазами оказался дощатый потолок, с
которого свисали лохмотья паутины и клочья отслоившейся краски.
Потолок был наклонный, в углу смыкавшийся с полом. А когда Собкор
повернул голову, то увидел сияющий квадрат окна с треснувшим стеклом,
услышал откуда-то снизу завывание автомобильной сигнализации и подумал: я
нахожусь на чердаке большого дома. Окошко выходит во двор, не на улицу -
иначе был бы слышен шум движения.
Дул сквозняк, а холодно не было. Крышу солнцем нагрело, что ли.
Собкор посмотрел в другую сторону. Увидел сверху и чуть сбоку, совсем
близко, небритую рожу Яичного. Скорлупы на щеке у него уже не было, но
мысленно Собкор назвал разбойника именно так. В руке Яичный держал большой
ком ваты, источавший резкий и неприятный запах. Нашатырь. Очевидно, только
что отнял от лица пленника. Рыжий и Курносый стояли чуть поодаль.
"Идиоты, нашли кого грабить", хотел сказать им Собкор, но вместо этого
только замычал - губы не пожелали размыкаться.
Оказывается, они были залеплены пластырем, а он сразу и не заметил.
К жертве грабителей понемногу возвращалось сознание, и открытия
следовали одно за другим. Руки-то скованы за спиной наручниками. А ноги
стянуты ремнем. Судя по тому, что сползли брюки, его же собственным.
- С возвращением, - сказал Яичный, оттянув пленнику веко. - Зрачок
нормальный, контакт с действительностью восстановлен.
Приступаем к прениям. Извольте обратить свой просвещенный взор вот
сюда.
Собкор скосил глаза и увидел зажатый в пальцах бандита шприц.
- Тут, коллега, едкий раствор. Игла вводится в нервный узел.
Интенсивность и продолжительность болевого синдрома зависят от дозы.
"Интенсивность, синдром", ишь ты, прямо профессор, подумал Собкор.
Яичный дернул его за руку, чуть не вывернув плечевой сустав, и
аккуратным, точным движением, прямо через пиджак и рубашку, ткнул иглой в
локоть.
Гхххххххх, подавился невыплеснувшимся воплем Собкор и секунд десять
корчился, стукаясь затылком и каблуками об пол.
Подождав, пока конвульсии утихнут, Яичный продолжил:
- Это была минимальная доза. В порядке дегустации. Для экономии времени
и сил. Моего времени и ваших сил. И чтобы вы поняли: мы не дилетанты, а
профессионалы. Вы сами-то профессионал или как?
Собкор вопроса не понял, однако кивнул.
- Ну, значит, умеете оценивать ситуацию. Раунд проигран, информацию из
вас мы все равно добудем. Вы знаете, что технические средства это
гарантируют, вопрос лишь во времени. Так что, поговорим?
Собкор снова кивнул.
- Ну вот и золотце, - усмехнулся Яичный. - Значит, так. Официальную
биографию можете не рассказывать, ее мы знаем. Лучше поведайте нам,
уважаемый Иван Ильич Шибякин 1948 года рождения, как складывалась та линия
вашей судьбы, что сокрыта от невооруженного глаза. Я спрашиваю, вы
отвечаете. Четко, полно, честно. Я обучен определять дезинформационные
импульсы по микросокращениям зрачка. Чуть что - получите дозу. Итак. Вопрос
номер один. В какой структуре проходили спецобучение? ГРУ?
Собкор кивнул и в третий раз.
- Отлично. Я чувствую, мы поладим, - Яичный потянул за пластырь. -
Вопрос номер два. Сколько вас?
Едва рот освободился от липкого плена, Собкор, не теряя ни мгновения,
вцепился допросителю зубами в палец. Вгрызся, что было сил. На языке
засолонело. Хотел вовсе откусить, но Яичный, выматерившись, ткнул Собкора
указательным пальцем другой руки куда-то под скулу, и от этого лицо вдруг
одеревенело, челюсти разжались сами собой.
Укушенный налепил пластырь обратно, затряс окровавленной рукой.
Протягивая ему платок, Рыжий сказал:
- Она же предупреждала: вряд ли профи, скорее идейный. Такого на два
прихлопа не расколешь. Чего ты вздумал в гестапо играть? Сказано, в
Мухановку, значит, в Мухановку. Все выслужиться хочешь, в дамки лезешь?
Яичный скрутил платок жгутом, перетянул раненый палец.
- Нам тут так на так до ночи сидеть, - зло процедил он. - Не тащить же
его через двор среди бела дня? Время - субстанция конечная, его беречь надо.
Опять же не впустую париться, а дело сделать. Ничего, я всяких колол. И
идейных тоже. Пытка - не попытка. Да, товарищ?
Это он уже обратился к Собкору - наклонился к самому лицу пленника,
подмигнул, а у самого глаза бешеные. Разозлился, значит, из-за пальца-то.
Собкор говорить не мог, а потому тоже подмигнул. Мысль у него сейчас
была одна: пробил час испытания. Нисколечко не боялся. Даже обрадовался,
потому что знал - выдержит.
Рыжий сказал:
- Охота тебе. В Мухановке вколем дозу - скворушкой запоет. Все
расскажет: и сколько, и кто, и где.
А третий, которого Собкор окрестил Курносым, помалкивал, держал руки в
карманах. Слова Рыжего взволновали пленника. А ну как в самом деле накачают
наркотиками? Не выболтать бы, о чем не положено знать никому и никогда.
- Охота, - отрезал Яичный. - Я эту гадюку кусачую сейчас без химии
поучу уму-разуму, по-афгански.
Он нагнулся, взялся одной рукой за ремень, которым были стянуты
щиколотки Собкора, и рванул, намереваясь выволочь узника на середину
чердака.
Рывок был такой мощи, что старый, в нескольких местах перетертый ремень
лопнул. Яичный едва удержался на ногах, Собкор же проворно встал на колени,
потом на корточки, увернулся от рук Курносого и, не тратя времени на то,
чтобы распрямиться, метнулся к окошку. Вышиб головой прогнившую раму,
кубарем прокатился по теплой, сверкающей бликами крыше и ухнул вниз, в
густую тень.
Об асфальт он ударился спиной. Боли и звуков не было, но зрение и
обоняние Собкора покинули не сразу. Он судорожно вдохнул запахи двора:
сырость, бензин и карбид. В голубом прямоугольнике зажатого меж корпусами
неба светило солнце.
Внезапно, очень явственно и отчетливо он увидел себя, молодого,
четверть века назад. Рядом стояла жена. Они только что приехали на Остров
Свободы, в первую загранку, вышли на балкон и смотрели на океан, на залитую
солнцем Гавану. "...Семьсот сертификатов будем тратить на жизнь, а по
пятьсот пятьдесят будем откладывать, да, Вань? Накопим, Вань, и купим
двухкомнатную на Ленинском или на Академической", - щебетала Люба счастливым
голосом. Собкор слушал и улыбался, а вокруг было столько света, сколько
никогда не бывает в северных широтах.
Вдруг солнце начало стремительно меркнуть, небо потемнело, а облака
сделались похожи на черные дыры. Это конец света, удовлетворенно подумал
Иван Ильич. Допрыгались, гады? Ну, теперь вы за все ответите.
Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и
умер.
Ах, лутьше б умер я, нещастный,
Нежель сердечну муку длить
И тщиться пламень сладострастный
Слезами горькими залить,
- бормотал себе под нос нечесаный господин в засаленном сюртуке,
отчаянно гримасничая и размахивая кулаком.
Пиит, с уважением подумал Митя. Внимает зову музы. Однако на всякий
случай отодвинулся подальше - еще зашибет в лирическом упоении, ручища-то
вон с оглоблю, да и пахло от Аполлонова жреца нехорошо, кислятиной и потом.
Среди собравшихся в сей позднеутренний час в апартаментах светлейшего
князя Зурова стихотворец один был обтрепан и не напудрен, все прочие явились
парадно, благоухая цветочными ароматами и немецкой туалетной водой.
Снова, как вчера, приходилось ждать, но умудренный опытом Митя уже
понимал: придворная жизнь по большей части состоит в ожидании. Сегодня,
правда, томились не только Карповы, а все, пришедшие засвидетельствовать
почтение великому человеку. Дам почти не было, все больше господа, в том
числе преважные, иные в генеральских мундирах, а у некоторых на камзолах
такие бриллиантовые пуговицы, что за каждую, наверно, можно по два
Утешительных купить. Стояли смирно, в голос никто не говорил, и вообще, как
приметил Митя, держали себя здесь много строже, чем давеча в высочайшем
присутствии. Сам же себе сей удивительный феномен и разъяснил: там, на
четверговом собрании у государыни, что - лестно быть приглашенным, и только,
а тут у людей судьба решается. Вот где подлинное вместилище власти, в этих
беломраморных комнатах, примыкающих к внутренним царицыным покоям.
Человек с полста собралось, не меньше, и все беспрестанно поглядывали
на высокую злато-белую дверь, откуда, должно быть, и следовало появиться
Платону Александровичу. Каждый день в десять утра светлейший завивал волосы,
попутно принимая просителей и значительных персон, кто приехал в Петербург
или же, наоборот, собирался отъехать. Всякий посланник, даже из наипервейших
европейских держав, знал: прежде чем предстать перед императрицей, надобно
засвидетельствовать почтение Фавориту, иначе милостивого приема не жди. Вот
и сегодня вместе с прочими дожидался какой-то восточный вельможа, в парчовом
тюрбане, при красной бороде. Пальцы достойно сложены на брюхе, веки
приспущены, из-под них нет-нет да и блеснет искорка - приглядывается,
высматривает. Интересно, кто таков - перс или, может, бухарец? Вот бы с кем
потолковать, порасспрашиватъ, чем попусту время тратить.
Митя с папенькой пришли загодя, в начале десятого, а уже минуло
одиннадцать. Что-то заспался князь, но посетители, даже самые развельможные,
не роптали. Лишь один пухлый генерал с черной повязкой на глазу все
причитал, что кофей простынет. Рядом с Карповыми топтался говорливый
старичок со звездой, он и шепнул, что сей заслуженный воин, измаильский
герой, научился у турков варить замечательный кофей. Однажды Платон
Александрович отведал знаменитого напитка и изволил похвалить, с тех-то пор
Михаила Илларионович (так звали героя) почитает за обязанность каждое утро
приезжать к светлейшему и собственноручно варить кофе. Ловок, с завистью
сказал старичок. Этак в аншефы выплывет, на кофее-то.
Неужто это и есть чудесная придворная жизнь, о которой мечталось
папеньке, вздохнул Митя. Сколько за вчера и за сегодня можно бы книг
перечесть, интересных дум передумать...
- Не вертись, - шепнул Алексей Воинович. Нагнулся, поправил сыну тупей
и тихо, чтоб сосед не слышал: - Ничего, mon ange, потерпи. Они все
просители, а мы приглашенные. Это большая разница.
Руки у папеньки трепетали еще больше, чем вчера. Шутка ли - сам Зуров к
себе позвал! Императрица, та подарила сто червонцев и велела завтра ввечеру
приходить в Бриллиантовую комнату, в шахматы играть, но сказала это лениво,
зеваючи, а вот светлейший, прежде чем последовать за ее величеством в
опочивальню, изрек кратко, непререкаемо: "Чтоб завтра на завивке были у
меня. Оба".
Всю ночь папенька не спал, метался по гостиничной комнате. То страшился
Фаворитовой ревности, то уповал на невиданные милости, то истово бил поклоны
перед дорожной иконой. Мите и самому любопытно было - зачем это они князю
понадобились? Может, хочет в шахматы поучиться, чтоб царицу обыгрывать? Это
бы легче легкого.
Наконец-то! Ручка знаменательной двери дернулась, шелест голосов сразу
затих. Все приготовились, умиленно заулыбались.
Однако в залу вышел не светлейший, а высоченный офицер-преображенец с
хмурым, мятым лицом. Не взглянув на собравшихся, протопал к золоченому
столику, где был сервирован фриштик на одну персону, налил из графина полный
бокал вина, стал пить. Кадык у офицера дергался, и в тишине было слышно, как
вино с бульканьем льется в глотку.
Старичок шепнул:
- Капитан-поручик Андрюша Пикин, князев адъютант. Забубенная башка, ему
б в остроге сидеть. Все разбойнику с рук сходит.
Допив и смачна крякнув, капитан-поручик повеселел. Поправил лихой ус,
облизнул красные губы и, звеня шпорами, направился к стоявшим у стены
креслам, куда никто доселе присесть не осмеливался. Этот же развалился самым
вольным образом, ногу на ногу закинул и еще трубку закурил.
Снова скрипнула дверь, снова сделалось тихо, но и на сей раз то был не
князь, а преизящный господин, лицом удивительно похожий на стерлядку, какой
Митя с папенькой угощались вчера вечером после малоэрмитажной виктории:
такой же задранный кверху острый носик, широченный тонкогубый рот, и даже
задом новоприбывший вихлял совершенно на манер рыбьего хвоста.
- Метастазио, Еремей Умбертович, - сообщил полезный старичок. -
Секретарь светлейшего. Пойти, поклониться. Сейчас Сам пожалует...
И карповский сосед кинулся к секретарю, только где ему, старому, было
протиснуться через иных Соискателей. Господина Метастазио обступили со всех
сторон, совали какие-то бумаги, пытались шепнуть что-то на ухо. Он же на
месте не стоял - легкой, порхающей походкой шел через залу, и вся толпа,
толкаясь, двигалась за ним.
- Он итальянец, да? - спросил Митя вернувшегося ни с чем старичка.
- Проходимец он, - сердито ответил тот, потирая зашибленный локоть. -
образовавшиеся части спектра подряд, вот и выйдет искомое 49923. Тож и при
делении.
Папенька послушал-послушал невнятные разъяснения и вдруг наподобие
Архимедеса Сиракузского как закричит: "Эврика!" Подхватил Митеньку на руки и
побежал на маменькину половину. Там пал на колени и стал целовать маменьку в
живот, прямо через платье. "Что вы делаете, Алексис?" - вскричала та
испуганно.
- Лобзаю благословенное ваше чрево, произведшее на свет Геракла
учености, а вместе с тем проложившее нам дорогу к Эдему! Воззрите, любезная
Аглая Дмитриевна, на сей плод чресел наших!
В тот миг и родился Прожект.
Во времена папенькиного детства много говорили о маленьком музыканте
Моцарте, которого отец возил по Европе, показывал монархам и получал за то
немалые награды и почести. Чем Дмитрий Карпов хуже немецкого натурвундера? В
музыке несведущ? Да кому она у нас в России нужна, сия глупая забава.
Свет-государыня хоть оперы с симфониями слушает, но больше для
назидательности и привития придворным изящного вкуса, а сама, рассказывают,
иной раз и засыпает прямо в ложе. Не нужно никакой музыки! В столице все
только и говорили, что о новом увлечении ее величества, шахматной забаве.
Многие кинулись изучать умственную игру. Папенька тоже купил доску с
фигурами, выучился головоломным правилам - ну как пригодится? Увы, не
пригодилось. У царицы и без Алексея Карпова было с кем повоевать в шахматы.
А если предъявить ее величеству небывалого партнера - премаленького
мальчишечку, от горшка два вершка? Это будет кунштюк получше Моцарта!
Бледнея от страха разочароваться, звенигородский помещик перечислил
своему удивительному отпрыску правила благородной игры, и, разумеется,
свершилось чудо, а вернее, никакого чуда не произошло, ибо шахматные
премудрости показались поднаторевшему в цветных исчислениях Мите сущей
безделицей. В первой же партии трехлеток одержал над отцом решительную
викторию, а вскоре обыгрывал всех подряд, давая в авантаж королеву и в
придачу пушку.
Отныне в жизни карповского семейства и прежде всего самого младшего его
члена все переменилось. Гераклу учености наняли полдюжины преподавателей для
постижения всех известных человеческому роду наук, и успехи юного Митридата
(так теперь именовали бывшего Митюшу) превосходили самые смелые чаяния
счастливого родителя. Раз в месяц нарочно ездили в Москву покупать новые
книги - какие только Митя пожелает. Крестьянам и в Утешительном, и в дальней
деревне Карповке для того назначили специальную подать, книжную: по полтине
в год с ревизской души, либо по две курицы, либо по три фунта меда, либо по
мешку сушеных грибов, это уж как староста решит.
Митя в доме стал самый главный человек. Если сидит в классной комнате,
все говорят шепотом; если читает книгу, опять же все ходят на цыпочках и
разувшись. А поскольку новоявленный Митридат все время либо учился, либо
читал, стало в господском доме тихо, шепотно, будто на похоронах.
Нянька Малаша теперь тиранствовать над мальчиком не могла. Не хочет
спать - не укладывала, не хочет каши - насильно не пичкала. Очень за это
убивалась, жалела. Однажды, когда Митя при всех домашних блестяще сдавал
экзамен по немецкому, стрекоча на сем наречии много быстрей учителя, нянька
молвила, пригорюнясь: "Ишь как жить-то поспешает. Видно недолго заживется,
сердешный". Папенька услыхал и велел выпороть дуру, чтоб не каркала.
Конечно, в новой Митиной жизни не все были розы, хватало и терниев. К
примеру, очень докучал братец - завидовал, что "малька" теперь одевали
по-взрослому, в кюлоты с чулками, в сюртучки и камзолы. То ущипнет
исподтишка, то уши накрутит, то в башмак лягушонка подложит. Пользовался,
мучитель, что Митя придерживался стоической философии и брезговал
доносительством. Да что с неразумного взять? Одно слово - Эмбрион.
Через год Митридат был готов. Хоть сажай в карету и вези прямо к
государыне или даже в Академию де сиянс - лицом в грязь не ударит. Дело
медлилось за малым - подходящей оказией. Как чудесного отрока государыне
предъявить и заодно себя показать? (Маменьку по понятной причине брать с
собой ко двору не предполагалось.)
Оказии ждали еще два года, пока в Москву не пожаловал благодетель Лев
Александрович. За это время Митя "Великую энциклопедию" всю превзошел и
увлекся интегральными исчислениями, что на папенькин взгляд уж и лишнее
было. Алексею Воиновичу ожидание давалось тяжело, как отцу девицы-красы, у
которой никак не составится достойная партия, а девка тем временем
перезревает, застаивается. Одно дело четырехлетний шахматист и совсем другое
- почти семилетний.
А Митя ничего, не томился. Жить бы так и дальше, с книгами да уроками.
Папеньку вот только было жалко.
Сколько трудов и надежд положено, сколько преград одолено, а она и
смотреть не желает! За папенькин жалкий вид, за изнурительно тесный камзол,
за чешущуюся под насаленными волосами голову (а ногтями поскрести ни-ни, про
это строжайше предупреждено)
Митя разозлился на толстую старуху, брови насупил. Если б глаза могли
источать тепло, подобно тому как солнце ниспосылает свои лучи, прямо
подпалил бы неблагодарную, поджег ей взбитую пудреную куафюру!
Тепло не тепло, но некую субстанцию Митин взгляд, похоже, излучил,
потому что императрица, еще не отсмеявшись над препирательством грека с
англичанином, вдруг повернула голову и взглянула на маленького человека в
лазоревом конногвардейском мундирчике в третий раз. Тут-то Митя и отплатил
ей, привереде, разом за все: скорчил обидную рожу и высунул язык. На-ка вот,
полюбуйся!
Глаза Семирамиды изумленно расширились - видно, во дворце никто ей
языка не показывал.
- Сколько лет, говорите, вашему крошке? - спросила она у папеньки.
- Шесть, ваше императорское величество! - вскричал окрыленный Алексей
Воинович. - У меня и приходская книга с собой прихвачена, можете
удостовериться!
Розовый палец поманил Митю.
- Ну, скажи мне...
Хотела вспомнить имя, но не вспомнила. Папенька сладчайше выдохнул:
"Митридат".
- Скажи мне, Митридат...
Не сразу придумала, что спросить. По ласковой улыбке видно было, что
хочет задать вопрос полегче.
- Какой нынче у нас год?
- По какому летоисчислению? - быстро спросил Митя, подбираясь к старухе
поближе (от нее пахло лавандой, пудрой и чем-то пряным, вроде муската). Не
дожидаясь ответа, зачастил. - От сотворения мира по греческим хронографам -
год 7303-ий, по римским хронографам - 5744-ый, от Ноева потопа по греческим
хронографам - 5061-ый, по римским - 4088-ой, от Рождества Христова 1795-ый,
от Егиры сиречь бегства Магометова 1173-ий, от начатия Москвы - 648-ой, от
изобретения пороху - 453-ий, от сыскания Америки 303-ий, а от воцарения
государыни Екатерины Второй - 33-ий.
Царица руками всплеснула, и все вокруг сразу зашушукались, языками
зацокали. Ну а дальше все как по маслу пошло.
Митя немножко поумножал трехзначные числа (Фаворит самолично пересчитал
столбиком на салфетке - сошлось); потом извлек квадратный корень из 79566
(проверить смог только Внук, да и то с третьего раза, все сбивался); назвал
все российские наместничества, а про какие особо спросили - даже с уездными
городами. Дальше так: обыграл в шахматы обер-шталмейстера Кукушкина (четырех
ходов хватило) и черного старика, оказавшегося тайным советником Масловым,
начальником Секретной экспедиции (этот играл изрядно, но где ж ему против
Митридата?), а напоследок сразился с самой государыней. Тут немножко
увлекся, забыл, что папенька учил ее величеству поддаться, и разгромил белую
рать в пух и прах. Но Екатерина ничего, не обиделась, а даже облобызала Митю
в обе щеки. Назвала "милончиком" и "умничкой".
Еще продекламировал державинскую "Фелицу", стихи глупые, но
приятно-трескучие, в завершение же триумфального действа с низким поклоном
произнес:
- Льщусь надеждою, что сими скромными ухищрениями сумел отвлечь великую
государыню от бремени державных забот. Почту за высшее счастие, если ваше
императорское величество и ваши императорские высочества, равно как и ваша
светлость [это Фавориту - папенька велел про него ни в коем случае не
забыть], в награду за мое доброе намерение ответят на мой поклон прощальными
рукоплесканьями.
Вежливо попрощавшись с лысым братом фандоринской секретарши (тот
выщипывал пинцетом фиолетовую, как у сестры, бровь и на уходящего даже не
взглянул), Собкор покинул офис 13-а в глубокой задумчивости.
Потыкал пальцем в кнопку вызова лифта и нескоро сообразил, что кабина
приезжать не собирается. За время, которое Собкор провел в "Стране советов",
скрипучий элеватор успел выйти из строя. Такой уж, видно, нынче выдался
день, топать пешком по ступенькам - то вверх, то вниз.
Ладно, спуститься с пятого этажа - дело небольшое, ноги не отвалятся.
Собкор двигался навстречу окну и жмурился - сквозь пыльные стекла
светило солнце, погода для ноября стояла удивительно ясная и теплая.
Семь раз отмерь, один раз отрежь, бормотал он себе под нос. Урок,
хороший урок на будущее. А то мы все сплеча да наотмашь. Вот ведь по всем
признакам гад и брехун, а поближе посмотреть да в глаза заглянуть - живой
человек. Если тебе оказано такое доверие, если тебе дана такая власть,
ответственней нужно, без формализма. А то ведь там долго разбираться не
станут, раз-два и готово. Еще и дети невинные пострадают, как тогда, в
"мерседесе". В Содоме и Гоморре тоже, надо думать, были малые дети, которые
во взрослых безобразиях не участвовали, а ведь и на них тоже пролил Господь
серу и огонь - заодно, до кучи. А кто виноват? Не Бог - Лот. Это он, Божий
уполномоченный, должен был подумать о детях и напомнить руководству. Тоже
ведь был, можно сказать, собкором. Должность нешуточная. Вот в редакции,
перед тем как первый раз в долгосрочку послать, сколько человека проверяли,
перепроверяли, инструктировали. Чтоб понимал: собственный корреспондент -
глаза и уши газеты, да не абы какой, а самой главной газеты самой главной
страны. И то была всего лишь газета, а тут инстанция куда более возвышенная.
Нельзя заноситься, нельзя отрываться от людей, строго сказал себе
Собкор. Приговор отменить, это первым делом. Пускай себе живет, раз
непропащий человек.
На площадке четвертого этажа расположилась компания бомжей. Двое сидели
на подоконнике (на газетном листе бутыль бормотухи, вареные яйца,
полуобгрызенный батон), третий уже сомлел - лежал прямо поперек лестницы,
раскинув ноги. Глаза закрыты, изо рта свисает нитка слюны, к небритой щетине
пристала яичная скорлупа.
Какой он к черту буржуй, подумал Собкор про магистра-президента. Офис
без евроремонта, лифт не работает, в подъезде вон бомжи киряют.
- Да здравствуют демократические реформы? - сказал он вслух и подмигнул
бедолагам. - Так что ли, мужики?
Лежачий на его слова никак не откликнулся. Один из сидящих, с
рыжеватыми волосами и, если помыть, еще совсем молодой, сказал с набитым
ртом:
- Чего ты, чего. Сейчас докушаем и пойдем. Кому мы мешаем?
Другой просто шмыгнул распухшим утиным носом, подвинул батон к себе
поближе.
Эх, несчастные люмпены. Щепки, отлетевшие от топоров рыночных
лесорубов.
- Да мне-то что. Хоть живите тут, - махнул рукой Собкор.
Надо бы порасспросит, как до такой жизни дошли. Наверняка на пути
каждого из них встретился какой-нибудь гнилостный гад - обманул, выгнал из
дому, лишил работы, подтолкнул оступившегося.
Собкор замер в нерешительности - вступать в беседу, не вступать. Мужики
смотрели на него с явной тревогой. Не будут откровенничать, им бы сейчас
выпить да закусить.
Ну, пускай расслабляются.
Прошел мимо сидящих. Через спящего алкаша пришлось переступать - очень
уж привольно расположился.
В тот самый миг, когда Собкор уже поставил одну ногу на ступеньку,
расположенную ниже лежащего, а вторую еще не оторвал от площадки, клошар
вдруг открыл ясные, совершенно трезвые глаза и со всей силы ударил Собкора
грубым армейским ботинком в пах.
Ослепший от боли Собкор не успел и вскрикнуть. Рыжий и курносый вмиг
слетели с подоконника, заломили ему локти за спину, причем оказалось, что
оба бродяги почему-то в прозрачных резиновых перчатках, а тот, что
притворялся спящим, задрал Собкору брючину и ткнул в голую лодыжку черной
трубкой с двумя иголками.
Раздался треск электрического разряда, пахнуло паленым, и в следующую
секунду (впрочем, следующей она была только для выпавшего из режима
реального времени Собкора) перед его глазами оказался дощатый потолок, с
которого свисали лохмотья паутины и клочья отслоившейся краски.
Потолок был наклонный, в углу смыкавшийся с полом. А когда Собкор
повернул голову, то увидел сияющий квадрат окна с треснувшим стеклом,
услышал откуда-то снизу завывание автомобильной сигнализации и подумал: я
нахожусь на чердаке большого дома. Окошко выходит во двор, не на улицу -
иначе был бы слышен шум движения.
Дул сквозняк, а холодно не было. Крышу солнцем нагрело, что ли.
Собкор посмотрел в другую сторону. Увидел сверху и чуть сбоку, совсем
близко, небритую рожу Яичного. Скорлупы на щеке у него уже не было, но
мысленно Собкор назвал разбойника именно так. В руке Яичный держал большой
ком ваты, источавший резкий и неприятный запах. Нашатырь. Очевидно, только
что отнял от лица пленника. Рыжий и Курносый стояли чуть поодаль.
"Идиоты, нашли кого грабить", хотел сказать им Собкор, но вместо этого
только замычал - губы не пожелали размыкаться.
Оказывается, они были залеплены пластырем, а он сразу и не заметил.
К жертве грабителей понемногу возвращалось сознание, и открытия
следовали одно за другим. Руки-то скованы за спиной наручниками. А ноги
стянуты ремнем. Судя по тому, что сползли брюки, его же собственным.
- С возвращением, - сказал Яичный, оттянув пленнику веко. - Зрачок
нормальный, контакт с действительностью восстановлен.
Приступаем к прениям. Извольте обратить свой просвещенный взор вот
сюда.
Собкор скосил глаза и увидел зажатый в пальцах бандита шприц.
- Тут, коллега, едкий раствор. Игла вводится в нервный узел.
Интенсивность и продолжительность болевого синдрома зависят от дозы.
"Интенсивность, синдром", ишь ты, прямо профессор, подумал Собкор.
Яичный дернул его за руку, чуть не вывернув плечевой сустав, и
аккуратным, точным движением, прямо через пиджак и рубашку, ткнул иглой в
локоть.
Гхххххххх, подавился невыплеснувшимся воплем Собкор и секунд десять
корчился, стукаясь затылком и каблуками об пол.
Подождав, пока конвульсии утихнут, Яичный продолжил:
- Это была минимальная доза. В порядке дегустации. Для экономии времени
и сил. Моего времени и ваших сил. И чтобы вы поняли: мы не дилетанты, а
профессионалы. Вы сами-то профессионал или как?
Собкор вопроса не понял, однако кивнул.
- Ну, значит, умеете оценивать ситуацию. Раунд проигран, информацию из
вас мы все равно добудем. Вы знаете, что технические средства это
гарантируют, вопрос лишь во времени. Так что, поговорим?
Собкор снова кивнул.
- Ну вот и золотце, - усмехнулся Яичный. - Значит, так. Официальную
биографию можете не рассказывать, ее мы знаем. Лучше поведайте нам,
уважаемый Иван Ильич Шибякин 1948 года рождения, как складывалась та линия
вашей судьбы, что сокрыта от невооруженного глаза. Я спрашиваю, вы
отвечаете. Четко, полно, честно. Я обучен определять дезинформационные
импульсы по микросокращениям зрачка. Чуть что - получите дозу. Итак. Вопрос
номер один. В какой структуре проходили спецобучение? ГРУ?
Собкор кивнул и в третий раз.
- Отлично. Я чувствую, мы поладим, - Яичный потянул за пластырь. -
Вопрос номер два. Сколько вас?
Едва рот освободился от липкого плена, Собкор, не теряя ни мгновения,
вцепился допросителю зубами в палец. Вгрызся, что было сил. На языке
засолонело. Хотел вовсе откусить, но Яичный, выматерившись, ткнул Собкора
указательным пальцем другой руки куда-то под скулу, и от этого лицо вдруг
одеревенело, челюсти разжались сами собой.
Укушенный налепил пластырь обратно, затряс окровавленной рукой.
Протягивая ему платок, Рыжий сказал:
- Она же предупреждала: вряд ли профи, скорее идейный. Такого на два
прихлопа не расколешь. Чего ты вздумал в гестапо играть? Сказано, в
Мухановку, значит, в Мухановку. Все выслужиться хочешь, в дамки лезешь?
Яичный скрутил платок жгутом, перетянул раненый палец.
- Нам тут так на так до ночи сидеть, - зло процедил он. - Не тащить же
его через двор среди бела дня? Время - субстанция конечная, его беречь надо.
Опять же не впустую париться, а дело сделать. Ничего, я всяких колол. И
идейных тоже. Пытка - не попытка. Да, товарищ?
Это он уже обратился к Собкору - наклонился к самому лицу пленника,
подмигнул, а у самого глаза бешеные. Разозлился, значит, из-за пальца-то.
Собкор говорить не мог, а потому тоже подмигнул. Мысль у него сейчас
была одна: пробил час испытания. Нисколечко не боялся. Даже обрадовался,
потому что знал - выдержит.
Рыжий сказал:
- Охота тебе. В Мухановке вколем дозу - скворушкой запоет. Все
расскажет: и сколько, и кто, и где.
А третий, которого Собкор окрестил Курносым, помалкивал, держал руки в
карманах. Слова Рыжего взволновали пленника. А ну как в самом деле накачают
наркотиками? Не выболтать бы, о чем не положено знать никому и никогда.
- Охота, - отрезал Яичный. - Я эту гадюку кусачую сейчас без химии
поучу уму-разуму, по-афгански.
Он нагнулся, взялся одной рукой за ремень, которым были стянуты
щиколотки Собкора, и рванул, намереваясь выволочь узника на середину
чердака.
Рывок был такой мощи, что старый, в нескольких местах перетертый ремень
лопнул. Яичный едва удержался на ногах, Собкор же проворно встал на колени,
потом на корточки, увернулся от рук Курносого и, не тратя времени на то,
чтобы распрямиться, метнулся к окошку. Вышиб головой прогнившую раму,
кубарем прокатился по теплой, сверкающей бликами крыше и ухнул вниз, в
густую тень.
Об асфальт он ударился спиной. Боли и звуков не было, но зрение и
обоняние Собкора покинули не сразу. Он судорожно вдохнул запахи двора:
сырость, бензин и карбид. В голубом прямоугольнике зажатого меж корпусами
неба светило солнце.
Внезапно, очень явственно и отчетливо он увидел себя, молодого,
четверть века назад. Рядом стояла жена. Они только что приехали на Остров
Свободы, в первую загранку, вышли на балкон и смотрели на океан, на залитую
солнцем Гавану. "...Семьсот сертификатов будем тратить на жизнь, а по
пятьсот пятьдесят будем откладывать, да, Вань? Накопим, Вань, и купим
двухкомнатную на Ленинском или на Академической", - щебетала Люба счастливым
голосом. Собкор слушал и улыбался, а вокруг было столько света, сколько
никогда не бывает в северных широтах.
Вдруг солнце начало стремительно меркнуть, небо потемнело, а облака
сделались похожи на черные дыры. Это конец света, удовлетворенно подумал
Иван Ильич. Допрыгались, гады? Ну, теперь вы за все ответите.
Он втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и
умер.
Ах, лутьше б умер я, нещастный,
Нежель сердечну муку длить
И тщиться пламень сладострастный
Слезами горькими залить,
- бормотал себе под нос нечесаный господин в засаленном сюртуке,
отчаянно гримасничая и размахивая кулаком.
Пиит, с уважением подумал Митя. Внимает зову музы. Однако на всякий
случай отодвинулся подальше - еще зашибет в лирическом упоении, ручища-то
вон с оглоблю, да и пахло от Аполлонова жреца нехорошо, кислятиной и потом.
Среди собравшихся в сей позднеутренний час в апартаментах светлейшего
князя Зурова стихотворец один был обтрепан и не напудрен, все прочие явились
парадно, благоухая цветочными ароматами и немецкой туалетной водой.
Снова, как вчера, приходилось ждать, но умудренный опытом Митя уже
понимал: придворная жизнь по большей части состоит в ожидании. Сегодня,
правда, томились не только Карповы, а все, пришедшие засвидетельствовать
почтение великому человеку. Дам почти не было, все больше господа, в том
числе преважные, иные в генеральских мундирах, а у некоторых на камзолах
такие бриллиантовые пуговицы, что за каждую, наверно, можно по два
Утешительных купить. Стояли смирно, в голос никто не говорил, и вообще, как
приметил Митя, держали себя здесь много строже, чем давеча в высочайшем
присутствии. Сам же себе сей удивительный феномен и разъяснил: там, на
четверговом собрании у государыни, что - лестно быть приглашенным, и только,
а тут у людей судьба решается. Вот где подлинное вместилище власти, в этих
беломраморных комнатах, примыкающих к внутренним царицыным покоям.
Человек с полста собралось, не меньше, и все беспрестанно поглядывали
на высокую злато-белую дверь, откуда, должно быть, и следовало появиться
Платону Александровичу. Каждый день в десять утра светлейший завивал волосы,
попутно принимая просителей и значительных персон, кто приехал в Петербург
или же, наоборот, собирался отъехать. Всякий посланник, даже из наипервейших
европейских держав, знал: прежде чем предстать перед императрицей, надобно
засвидетельствовать почтение Фавориту, иначе милостивого приема не жди. Вот
и сегодня вместе с прочими дожидался какой-то восточный вельможа, в парчовом
тюрбане, при красной бороде. Пальцы достойно сложены на брюхе, веки
приспущены, из-под них нет-нет да и блеснет искорка - приглядывается,
высматривает. Интересно, кто таков - перс или, может, бухарец? Вот бы с кем
потолковать, порасспрашиватъ, чем попусту время тратить.
Митя с папенькой пришли загодя, в начале десятого, а уже минуло
одиннадцать. Что-то заспался князь, но посетители, даже самые развельможные,
не роптали. Лишь один пухлый генерал с черной повязкой на глазу все
причитал, что кофей простынет. Рядом с Карповыми топтался говорливый
старичок со звездой, он и шепнул, что сей заслуженный воин, измаильский
герой, научился у турков варить замечательный кофей. Однажды Платон
Александрович отведал знаменитого напитка и изволил похвалить, с тех-то пор
Михаила Илларионович (так звали героя) почитает за обязанность каждое утро
приезжать к светлейшему и собственноручно варить кофе. Ловок, с завистью
сказал старичок. Этак в аншефы выплывет, на кофее-то.
Неужто это и есть чудесная придворная жизнь, о которой мечталось
папеньке, вздохнул Митя. Сколько за вчера и за сегодня можно бы книг
перечесть, интересных дум передумать...
- Не вертись, - шепнул Алексей Воинович. Нагнулся, поправил сыну тупей
и тихо, чтоб сосед не слышал: - Ничего, mon ange, потерпи. Они все
просители, а мы приглашенные. Это большая разница.
Руки у папеньки трепетали еще больше, чем вчера. Шутка ли - сам Зуров к
себе позвал! Императрица, та подарила сто червонцев и велела завтра ввечеру
приходить в Бриллиантовую комнату, в шахматы играть, но сказала это лениво,
зеваючи, а вот светлейший, прежде чем последовать за ее величеством в
опочивальню, изрек кратко, непререкаемо: "Чтоб завтра на завивке были у
меня. Оба".
Всю ночь папенька не спал, метался по гостиничной комнате. То страшился
Фаворитовой ревности, то уповал на невиданные милости, то истово бил поклоны
перед дорожной иконой. Мите и самому любопытно было - зачем это они князю
понадобились? Может, хочет в шахматы поучиться, чтоб царицу обыгрывать? Это
бы легче легкого.
Наконец-то! Ручка знаменательной двери дернулась, шелест голосов сразу
затих. Все приготовились, умиленно заулыбались.
Однако в залу вышел не светлейший, а высоченный офицер-преображенец с
хмурым, мятым лицом. Не взглянув на собравшихся, протопал к золоченому
столику, где был сервирован фриштик на одну персону, налил из графина полный
бокал вина, стал пить. Кадык у офицера дергался, и в тишине было слышно, как
вино с бульканьем льется в глотку.
Старичок шепнул:
- Капитан-поручик Андрюша Пикин, князев адъютант. Забубенная башка, ему
б в остроге сидеть. Все разбойнику с рук сходит.
Допив и смачна крякнув, капитан-поручик повеселел. Поправил лихой ус,
облизнул красные губы и, звеня шпорами, направился к стоявшим у стены
креслам, куда никто доселе присесть не осмеливался. Этот же развалился самым
вольным образом, ногу на ногу закинул и еще трубку закурил.
Снова скрипнула дверь, снова сделалось тихо, но и на сей раз то был не
князь, а преизящный господин, лицом удивительно похожий на стерлядку, какой
Митя с папенькой угощались вчера вечером после малоэрмитажной виктории:
такой же задранный кверху острый носик, широченный тонкогубый рот, и даже
задом новоприбывший вихлял совершенно на манер рыбьего хвоста.
- Метастазио, Еремей Умбертович, - сообщил полезный старичок. -
Секретарь светлейшего. Пойти, поклониться. Сейчас Сам пожалует...
И карповский сосед кинулся к секретарю, только где ему, старому, было
протиснуться через иных Соискателей. Господина Метастазио обступили со всех
сторон, совали какие-то бумаги, пытались шепнуть что-то на ухо. Он же на
месте не стоял - легкой, порхающей походкой шел через залу, и вся толпа,
толкаясь, двигалась за ним.
- Он итальянец, да? - спросил Митя вернувшегося ни с чем старичка.
- Проходимец он, - сердито ответил тот, потирая зашибленный локоть. -