Страница:
— Господи, Дэйл, как давно мы не виделись!
Она с трудом заставила себя вырваться из кольца его рук и повела Брента в гостиную, стены которой были обшиты дубовыми панелями от пола до потолка, усадила на мягкий раскидистый диван, обитый красным бархатом. На маленьком мраморном столике стояла бутылка «Джонни Уокера» с черным ярлыком.
— Как всегда?
— Да.
Она налила ему чистого виски, а себе добавила содовой. Пригубив, он показал стаканом на могучие стропила под потолком, на огромные, не меньше двенадцати футов высотой, окна, на толстые шашки наборного дубового паркета и роскошную мебель:
— В жизни такого не видал. Здесь можно осаду выдержать. Какие балки! Двадцать на двадцать, не меньше.
— Этому дому больше ста лет. Раньше в нем помещалась хладобойня. Ну, не в этой комнате, конечно: здесь были кабинеты, конторы.
— От тесноты эти клерки не страдали.
— Три тысячи квадратных футов.
Она говорила, а он гладил шелковистые пряди, сплошной глянцевитой массой, блестящей как мокрый атлас, падавшие ей на плечи и вспыхивавшие при каждом движении головы, — чуть подергивал их большим и указательным пальцами, перебирал, как драгоценные ожерелья.
— Золотое руно, — сказал он восхищенно. — Язону и его аргонавтам не надо было плавать за ним так далеко.
Поставив на стол стакан, Дэйл снова поцеловала его — еще более крепким и долгим поцелуем, чем при встрече. Могучие руки обхватили ее и прижали к мускулистой груди. Знакомый жар охватил ее, сердце заколотилось, но она оттолкнула Брента:
— Ты неисправим… — Он засмеялся. Поднявшись, она потянула его с дивана. — Пошли, пошли! Я наготовила столько, что хватит всему «Арго» и еще останется богам с Олимпа.
Брент попытался снова усадить ее рядом, но она гибко высвободилась, выскользнула из его объятий.
— Поедим здесь… И вообще, я не голоден.
— Идем-идем! Мальчик растет и должен питаться как следует.
Брент, не слушая Дэйл, притягивал ее к себе все ближе, водя ладонями по ее груди, талии, бедрам, и она почувствовала, что тает и плавится от его прикосновений, как лед под июльским солнцем. Но, собрав остатки решимости, поднялась и повела его в столовую.
Угощение и в самом деле было первоклассным: в меру прожаренный стейк по-нью-йоркски с печеным картофелем и спаржей под соусом оландэз, а на десерт — шоколадный мусс. Брент уплетал за обе щеки, радуя Дэйл: у человека с таким аппетитом мыслей о самоубийстве обычно не возникает.
После обеда они вновь переместились на диван, потягивая бренди и бенедиктин. Брент рассказал ей о «Блэкфине», о мордобое в стенах ООН, об англичанине-посреднике и арабах.
— Затея была обречена на провал с самого начала. Эти высокомерные наглецы понимают только язык силы.
— Ну разумеется. Так всегда было и будет.
— Да, — согласился он, в раздумье почесав подбородок. — Самый старинный и самый убедительный аргумент — кулак. Я — представитель древнейшей профессии.
— Неужели? Несколько тысяч женщин, стоящих сейчас по всему Бродвею, удивились бы, услышав тебя. — Играя своей рюмкой, она сказала: — Знаешь, в моей конторе прошла информация: арабам известно о том, что ты служишь на «Блэкфине». Будь осторожен.
— Да? Выходит, мы никого не обманули?
Дэйл покачала головой, допила свою рюмку.
— Похоже, что никого.
Брент, проглотив остававшийся в рюмке бренди, скользнул рукой по ее бедру. Она не отстранилась и не остановила его.
— Почему мы тратим время на такой вздор, как политика? — сказал он.
— Почему? Должно быть, потому, что люди на другом конце планеты предписывают, как нам жить и жить ли вообще.
— Ты чувствуешь…
— Бессилие? Да! И довольно часто.
— Ну и черт с ними со всеми, — сказал он решительно.
Притянув ее к себе, он впился поцелуем в ее полуоткрытый рот, сразу отыскав трепещущую острую стрелку ее языка. Дэйл почувствовала, как в груди, на шее, во всем теле запульсировала кровь, посылая жаркую волну за волной куда-то в самую глубину ее существа. Брент, целуя ее нос, щеки, глаза, что-то горячо шептал ей на ухо, между тем как рука его поползла с живота Дэйл вниз — туда, где так бешено стучала кровь.
— Зачем на тебе эти чертовы штаны? — Он уже расстегнул пуговицу и теперь занимался молнией.
— Брент…
Опрокинув Дэйл на диван, он всей своей тяжестью навалился сверху, вжимая ее в подушки и не отрываясь от ее губ. Она выгнулась всем телом и застонала, бессознательным движением разомкнула колени. Руки Брента продолжали гладить и сжимать ее груди, талию, бедра, потянув вверх, сорвали блузку и следом — лифчик. Язык его пробежал вокруг напрягшихся сосков, пальцы с силой сжали ягодицы.
Запрокинув голову, изогнувшись, постанывая и чувствуя, как в ответ его нетерпению нарастает мучительное до боли желание в ней самой, Дэйл целовала его виски, волосы, щеки, водила пальцами по его спине и плечам.
— Нет… Нет, Брент, — проговорила она словно в забытьи.
— Ты с ума сошла…
— Нет, не здесь, — Дэйл мягко отстранила его, поднялась, потянула за руку, ведя за собой в спальню.
Утро Брент встретил в полном изнеможении: еще никогда у него не было такой исступленной ночи любви. Когда вчера они переступили порог спальни, она сбросила то немногое, что на ней еще оставалось, и Брент, как ни велико было его вожделение, невольно замер, не сводя с нее широко открытых восхищенных глаз. Ее тело было истинным произведением искусства — совершенным творением великого мастера.
Потом, словно очнувшись, он сорвал с себя одежду и бросился к ней — в нее, в жаркие глубины ее раскинувшегося в кровати тела, будто распятого на кресте блаженства.
На этот раз она не останавливала его, не противилась ему. Далеко за полночь, когда они наконец утолили свой пыл и разомкнули объятия, Брент, соскользнув с кровати, потянулся за своей одеждой, раскиданной по всей комнате в полном беспорядке, но Дэйл вновь притянула его к себе:
— Нет! Не уходи! Я хочу, чтобы ты остался здесь на всю ночь… А утром я хочу приготовить тебе завтрак…
— Дэйл, такси сейчас не поймать… Я опоздаю на лодку.
— Я тебя отвезу.
Ее нежно-требовательная рука коснулась его тела, рождая в нем новое вожделение, и слова замерли у него на устах. С глухим стоном он опять припал к ней. Дэйл, откинув голову, засмеялась, как ребенок, проснувшийся в первое утро Рождества, вскинувшиеся ноги ее снова оплели его поясницу.
…Но сейчас пришло время расставаться. Брент стоял перед зеркалом, натягивая тужурку. Дэйл была уже одета, и из кухни доносился аромат свежесваренного кофе.
— Брент! — услышал он ее голос. — Иди завтракать!
— Ты в самом деле отвезешь меня?
— Разумеется. — Она вплыла в кольцо его рук, сделанное точно по мерке ее тела. Они поцеловались. — А ты придешь ко мне еще?
— Попробуй-ка не пустить меня.
Дэйл рассмеялась — весело прожурчал по камням чистый ручеек.
Она с трудом заставила себя вырваться из кольца его рук и повела Брента в гостиную, стены которой были обшиты дубовыми панелями от пола до потолка, усадила на мягкий раскидистый диван, обитый красным бархатом. На маленьком мраморном столике стояла бутылка «Джонни Уокера» с черным ярлыком.
— Как всегда?
— Да.
Она налила ему чистого виски, а себе добавила содовой. Пригубив, он показал стаканом на могучие стропила под потолком, на огромные, не меньше двенадцати футов высотой, окна, на толстые шашки наборного дубового паркета и роскошную мебель:
— В жизни такого не видал. Здесь можно осаду выдержать. Какие балки! Двадцать на двадцать, не меньше.
— Этому дому больше ста лет. Раньше в нем помещалась хладобойня. Ну, не в этой комнате, конечно: здесь были кабинеты, конторы.
— От тесноты эти клерки не страдали.
— Три тысячи квадратных футов.
Она говорила, а он гладил шелковистые пряди, сплошной глянцевитой массой, блестящей как мокрый атлас, падавшие ей на плечи и вспыхивавшие при каждом движении головы, — чуть подергивал их большим и указательным пальцами, перебирал, как драгоценные ожерелья.
— Золотое руно, — сказал он восхищенно. — Язону и его аргонавтам не надо было плавать за ним так далеко.
Поставив на стол стакан, Дэйл снова поцеловала его — еще более крепким и долгим поцелуем, чем при встрече. Могучие руки обхватили ее и прижали к мускулистой груди. Знакомый жар охватил ее, сердце заколотилось, но она оттолкнула Брента:
— Ты неисправим… — Он засмеялся. Поднявшись, она потянула его с дивана. — Пошли, пошли! Я наготовила столько, что хватит всему «Арго» и еще останется богам с Олимпа.
Брент попытался снова усадить ее рядом, но она гибко высвободилась, выскользнула из его объятий.
— Поедим здесь… И вообще, я не голоден.
— Идем-идем! Мальчик растет и должен питаться как следует.
Брент, не слушая Дэйл, притягивал ее к себе все ближе, водя ладонями по ее груди, талии, бедрам, и она почувствовала, что тает и плавится от его прикосновений, как лед под июльским солнцем. Но, собрав остатки решимости, поднялась и повела его в столовую.
Угощение и в самом деле было первоклассным: в меру прожаренный стейк по-нью-йоркски с печеным картофелем и спаржей под соусом оландэз, а на десерт — шоколадный мусс. Брент уплетал за обе щеки, радуя Дэйл: у человека с таким аппетитом мыслей о самоубийстве обычно не возникает.
После обеда они вновь переместились на диван, потягивая бренди и бенедиктин. Брент рассказал ей о «Блэкфине», о мордобое в стенах ООН, об англичанине-посреднике и арабах.
— Затея была обречена на провал с самого начала. Эти высокомерные наглецы понимают только язык силы.
— Ну разумеется. Так всегда было и будет.
— Да, — согласился он, в раздумье почесав подбородок. — Самый старинный и самый убедительный аргумент — кулак. Я — представитель древнейшей профессии.
— Неужели? Несколько тысяч женщин, стоящих сейчас по всему Бродвею, удивились бы, услышав тебя. — Играя своей рюмкой, она сказала: — Знаешь, в моей конторе прошла информация: арабам известно о том, что ты служишь на «Блэкфине». Будь осторожен.
— Да? Выходит, мы никого не обманули?
Дэйл покачала головой, допила свою рюмку.
— Похоже, что никого.
Брент, проглотив остававшийся в рюмке бренди, скользнул рукой по ее бедру. Она не отстранилась и не остановила его.
— Почему мы тратим время на такой вздор, как политика? — сказал он.
— Почему? Должно быть, потому, что люди на другом конце планеты предписывают, как нам жить и жить ли вообще.
— Ты чувствуешь…
— Бессилие? Да! И довольно часто.
— Ну и черт с ними со всеми, — сказал он решительно.
Притянув ее к себе, он впился поцелуем в ее полуоткрытый рот, сразу отыскав трепещущую острую стрелку ее языка. Дэйл почувствовала, как в груди, на шее, во всем теле запульсировала кровь, посылая жаркую волну за волной куда-то в самую глубину ее существа. Брент, целуя ее нос, щеки, глаза, что-то горячо шептал ей на ухо, между тем как рука его поползла с живота Дэйл вниз — туда, где так бешено стучала кровь.
— Зачем на тебе эти чертовы штаны? — Он уже расстегнул пуговицу и теперь занимался молнией.
— Брент…
Опрокинув Дэйл на диван, он всей своей тяжестью навалился сверху, вжимая ее в подушки и не отрываясь от ее губ. Она выгнулась всем телом и застонала, бессознательным движением разомкнула колени. Руки Брента продолжали гладить и сжимать ее груди, талию, бедра, потянув вверх, сорвали блузку и следом — лифчик. Язык его пробежал вокруг напрягшихся сосков, пальцы с силой сжали ягодицы.
Запрокинув голову, изогнувшись, постанывая и чувствуя, как в ответ его нетерпению нарастает мучительное до боли желание в ней самой, Дэйл целовала его виски, волосы, щеки, водила пальцами по его спине и плечам.
— Нет… Нет, Брент, — проговорила она словно в забытьи.
— Ты с ума сошла…
— Нет, не здесь, — Дэйл мягко отстранила его, поднялась, потянула за руку, ведя за собой в спальню.
Утро Брент встретил в полном изнеможении: еще никогда у него не было такой исступленной ночи любви. Когда вчера они переступили порог спальни, она сбросила то немногое, что на ней еще оставалось, и Брент, как ни велико было его вожделение, невольно замер, не сводя с нее широко открытых восхищенных глаз. Ее тело было истинным произведением искусства — совершенным творением великого мастера.
Потом, словно очнувшись, он сорвал с себя одежду и бросился к ней — в нее, в жаркие глубины ее раскинувшегося в кровати тела, будто распятого на кресте блаженства.
На этот раз она не останавливала его, не противилась ему. Далеко за полночь, когда они наконец утолили свой пыл и разомкнули объятия, Брент, соскользнув с кровати, потянулся за своей одеждой, раскиданной по всей комнате в полном беспорядке, но Дэйл вновь притянула его к себе:
— Нет! Не уходи! Я хочу, чтобы ты остался здесь на всю ночь… А утром я хочу приготовить тебе завтрак…
— Дэйл, такси сейчас не поймать… Я опоздаю на лодку.
— Я тебя отвезу.
Ее нежно-требовательная рука коснулась его тела, рождая в нем новое вожделение, и слова замерли у него на устах. С глухим стоном он опять припал к ней. Дэйл, откинув голову, засмеялась, как ребенок, проснувшийся в первое утро Рождества, вскинувшиеся ноги ее снова оплели его поясницу.
…Но сейчас пришло время расставаться. Брент стоял перед зеркалом, натягивая тужурку. Дэйл была уже одета, и из кухни доносился аромат свежесваренного кофе.
— Брент! — услышал он ее голос. — Иди завтракать!
— Ты в самом деле отвезешь меня?
— Разумеется. — Она вплыла в кольцо его рук, сделанное точно по мерке ее тела. Они поцеловались. — А ты придешь ко мне еще?
— Попробуй-ка не пустить меня.
Дэйл рассмеялась — весело прожурчал по камням чистый ручеек.
9
В течение следующей недели творившееся на «Блэкфине» форменное безумие стало постепенно сменяться каким-то порядком: через четыре дня был назначен первый пробный выход в море, на борт приняли и смонтировали новую аппаратуру, включая и скромный компьютер радиоэлектронной разведки с небольшим каталогом «угроз». Инспектора из ВМС США при этом дружно смотрели в другую сторону. Обеим вахтам наконец разрешили «берег». Команду разбили на четверки — двое японцев, двое американцев-«дядек», — тщательно проинструктировали, как себя вести. Ни нарушений дисциплины, ни опозданий из увольнения не было: никто не напился, не сцепился с патрулем.
Брент все свободное время проводил с Дэйл, не покидая ее квартиры — она сделалась их святилищем и убежищем от всего остального мира: здесь они принадлежали только друг другу. Каждое мгновение казалось Бренту неповторимым и единственным в своем роде, и то, как предавалась Дэйл любви, было совершенней шубертовской симфонии: каждый мотив в их близости звучал отдельно, но сплетался с другими, перетекал в них, рос, креп и ширился, пока наконец из многих тем не возникало гармоничное единство, которое возносилось на небывалую высоту и завершалось могущественной и бурной кульминацией. В счастливом изнеможении Брент вытягивался рядом со своей возлюбленной.
А вот ее что-то угнетало: Брент видел это по ее глазам, улавливал по интонациям. Однажды после бурной ночи она проснулась на рассвете от собственного крика — ей приснилось что-то страшное.
Брент крепко держал ее в своих объятиях, а она всхлипывала, прильнув к его щеке своей, мокрой от слез.
— Что с тобой, милая? Что случилось? — допытывался Брент.
Голос изменил ей, и она ответила не сразу:
— А нам?.. Что — нам?..
— О чем ты?
— Что нам делать… в этом мире, которым правит орава кровавых маньяков?..
Брент, хоть вопрос и удивил его, тем более спросонья, после задумчивого минутного молчания ответил:
— Если мы дрогнем, они нас уничтожат.
— Через несколько дней тебя разлучат со мной, оторвут от меня…
— Да.
Минуту она лежала, уставившись в потолок, потом сказала:
— Ну, может быть, это и к лучшему.
Брент, пораженный этими словами, повернулся на бок, чтобы видеть ее лицо:
— Что ты говоришь?
Она провела пальцем по его щеке, по шее, нащупала на груди длинный шрам — след от ножа — и ответила тихо и печально:
— Брент, когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, мне будет пятьдесят два года…
— Разве это имеет значение?
— Ого, еще какое.
— Почему?
— Ты ведь, наверно, хочешь каких-то прочных и длительных отношений со мной, а?
— Ничего нет в этом мире длительного и прочного, Дэйл.
— Ты хочешь сказать, есть только настоящая минута? Миг, который мы проживаем сейчас?
— Японцы считают, что жизнь — это череда мгновений: каждое надо использовать как можно полней и ни о чем больше не заботиться.
Она со вздохом опустила голову. Поцеловала его.
— Твои японцы мудры, Брент. Да, лучше не загадывать наперед, ни о чем не думать… Извини меня.
Когда красноватый диск солнца с размытыми утренней дымкой очертаниями осветил комнату, Дэйл, выгнув стан, прижалась к Бренту бедрами, рука ее ласкающе скользнула по его животу к межножью. Обхватив ладонями полушария ее зада, Брент с силой притянул ее к себе. Часто и прерывисто задышав, она перевернулась на спину, развела колени, впуская его в себя. И Дэйл, и Брент знали, что любят друг друга в последний раз.
Стальное тело лодки сотрясалось вибрацией — работали четыре мощных двигателя «Фэрбенкс-Морзе», и едкое облачко отработанных газов висело в туманной утренней дымке. Брент, стоявший на мостике рядом с адмиралом Алленом и старшиной второй статьи Гарольдом Сторджисом, опытным рулевым, испытывал смешанное чувство радости и волнения — адмирал назначил на сегодня первый пробный выход «Блэкфина» в море. Двигатели были прогреты, аккумуляторные батареи заряжены, назначена «специальная вахта» для выхода из базы. Двойные швартовы по команде уже были заменены одиночными, четверо матросов готовились к отходу от причальной стенки. Список всех членов экипажа — имена, фамилии, адреса и данные о ближайших родственниках — уже был передан инженерам из «Электрик Боут», час назад сошедшим на берег.
На площадке, приваренной к перископной шахте, стояли с биноклями два впередсмотрящих. Рядом с адмиралом находился на мостике и кэптен Дэвид Джордан. Этот кругленький, тучный лысоватый человек лет пятидесяти с херувимским личиком, отдав подплаву двадцать семь лет жизни, вышел в отставку. Он отличался независимостью характера и суждений, которые облекал, распаляясь, в формы столь энергично-соленые и красочно-непристойные, что ими в завистливом восхищении заслушивались даже главные боцмана — признанные мастера «большого морского загиба». Поговаривали, что именно невоздержанность на язык стоила ему адмиральского звания, хотя он был известен на флоте как редкий знаток лодок и один из лучших американских подводников. На «Блэкфин» он попал довольно сложным путем: Джордан консультировал работавшую на ЦРУ судостроительную фирму «Профайл Боут Уоркс»: та заключила контракт с Департаментом парков, который и нанял его на неопределенный срок и в неопределенном качестве «инструктора и советника».
— Сэр, — сказал он, обернувшись к Аллену. — Сейчас начнется отлив, течение будет очень сильным.
— Да, я вижу, — ответил тот. — Вон как ходят буйки, и у свай — форменный водоворот. — И с юношеской энергией, о которой даже не подозревал Брент, скомандовал: — Сходни убрать!
Боцман отрепетовал команду, и двое матросов вытащили трап на пирс.
Аллен кивнул Бренту и ткнул пальцем вниз. Склонившись над люком, тот прокричал в ходовую рубку:
— Передать в машинное отделение: по местам стоять, к выходу!
— Второй и третий швартовы — принять! — крикнул Аллен.
Два средних причальных троса были сейчас же сняты с кнехтов и переброшены ожидавшим на палубе матросам, которые свернули их бухтой и уложили во вьюшки надстройки.
— Четвертый швартов — принять!
Теперь лодку удерживал у пирса один лишь носовой швартов, и течение уже начало разворачивать корму «Блэкфина». Адмирал все рассчитал правильно и, когда корма отошла от причала, приказал:
— Первый швартов потравить! — и Сторджису: — Самый малый назад!
Старшина со звоном двинул ручку машинного телеграфа, и глубоко под ногами у стоявших на мостике взревели дизеля. Слабина швартова уменьшилась. Аллен повернулся к матросам на палубе:
— Выбрать слабину! Первый швартов принять! — И когда гибкий стальной трос лег на палубу, приказал рулевому: — Лево руля.
— Есть лево руля! — повторил Сторджис, глянув на аксиометр[17].
— Здесь повнимательней, сэр… — произнес Джордан, увидев, как лодка подалась кормой от причала.
Он еще не успел договорить, как сильное течение подхватило и стало разворачивать «Блэкфин».
— Правый табань! Лево руля! Малый вперед! — скомандовал Аллен, с тревогой оглядываясь из-за ветрозащитного экрана на корму.
Снизу раздались звонки машинного телеграфа и крики. Корпус лодки задрожал и затрясся, под винтами вспенилась, словно вскипая, вода, но вот корма остановилась, а потом медленно, одолевая течение, пошла ближе к пирсу.
— Стоп машина! — удовлетворенно крикнул Аллен. — Самый малый назад!
Лодка обогнула причальную стенку, не задев ее, и задним ходом выбралась на середину фарватера.
Внезапно Брент заметил, как из клубящегося впереди тумана вынырнула черная тень.
— По правому борту буксир с баржей, пеленг один-шесть-пять, дальность — тысяча! — крикнул он, и в ту же минуту последовал доклад сигнальщика.
— Отлично, — ответил адмирал, бросив быстрый взгляд на баржу.
— «Медовоз», сэр, — сказал Джордан и пояснил: — Ассенизационная баржа. На ней говна столько, что можно бы Каддафи целый год кормить.
— Вижу, вижу. Мы с ней разминемся, — сказал Аллен и крикнул стоявшим на полубаке людям: — Боцман, специальную вахту — вниз!
В ту же секунду палубная команда исчезла в носовом люке и задраила его за собой.
Джордан, не перестававший беспокойно вертеть головой, сказал вполголоса:
— В этой луже, мать ее так, копошится больше судов, чем на Бродвее — проституток!
Когда лодка оставила за кормой док, а впереди в тумане появился пролив, Аллен крикнул:
— Стоп машина!
Вибрация сразу прекратилась, лодка замедлила ход и слегка закачалась с боку на бок, выпускные газы затрещали в воздухе и забулькали в воде.
— Малый вперед! Право руля. — Аллен взглянув на гирорепитер: — На руле! Держать один-девять-ноль. Впередсмотрящие! Повнимательней! Судов — до дьявола, а видимость почти нулевая, — он крикнул в люк у себя под ногами: — Акустик, не слышу доклада о буксире с баржей по правому борту!
— Запеленговали, сэр, — смущенно промямлили оттуда. — Держим.
— Ну, молодцы, раз держите. Поживей только надо соображать.
— Сильные помехи, сэр, — донеслось снизу.
— Ладно, ладно, не зевайте там! А то мы здесь, как в молоке плывем, видимости никакой.
— Курс один-девять-ноль, скорость восемь, — доложил рулевой.
— Так держать.
— Города, сэр, — сказал Джордан, обводя рукой тонущий в тумане берег: — Эллис-Айленд, Либерти-Айленд, Губернаторский остров и статуя Свободы. Радары просто вязнут в помехах.
— Знаю, — ответил Аллен и крикнул в переговорное устройство: — Штурман! Место!
— Начал прокладывать линии положения, сэр, — раздался снизу металлический тенорок Каденбаха. — Считываю показания РЛС. Расчислить курс для прохода узкостей?
— Нет, отставить. Мы сами сориентируемся. — Аллен показал на редеющий туман. — Ну-ка, Брент, дай-ка мне курс в створ между Эллис-Айленд и Губернаторским островом.
Брент, склонившись над гирорепитером, взглянув на визир дальномера:
— Один-восемь-пять, сэр.
— Отлично. Лево руля на один-восемь-пять.
Брент отрепетовал команду о перемене курса Каденбаху.
— Сэр, — донеслось из рубки. — На радаре — судно, пеленг ноль-три-ноль, дальность две тысячи.
— Вижу танкер! — крикнул впередсмотрящий. — Пеленг ноль-три-ноль, дальность две тысячи.
— Он идет постоянным курсом?
— Никак нет, сэр.
Брент, вскинув к глазам бинокль, уставился на огромный танкер, пересекавший им путь.
— Вижу ясно, сэр. Мы разминемся.
Аллен в сердцах стукнул кулаком по ветрозащитному стеклу.
— Чертов туман! Все одно к одному — туман, первый выход, необученный экипаж!
В эту минуту, словно высшие силы услышали адмирала, туман вдруг рассеялся, и в его раздерганных клочьях заиграло утреннее солнце. Аллен вздохнул с облегчением.
Через несколько минут «Блэкфин» уже шел посреди Аппер-Бей и потом, чуть изменив курс, оказался в Нэрроуз. Прямо по носу лежала гавань Нью-Йорка, а за ней — Атлантика, «оперативный простор», — среда обитания подводной лодки, где ей так привольно маневрировать, погружаться и всплывать, поджидать добычу и где, быть может, суждено будет остаться навсегда.
Когда проходили Нэрроуз, Брент видел слева от себя потоки транспорта — больше всего было автобусов — на Бруклинском Белт-паркуэй, а справа — доки и постройки Стэйтен-Айленда. Потом над головой протянулась великолепная арка моста Верразано, и он почувствовал, что нос «Блэкфина» — уже в море: вода перекатывалась через палубу, лодка тяжело поднималась с волны на волну, словно чуяла родную стихию и нетерпеливо рвалась к ней.
Оставив слева Нортон-Пойнт, а справа острова Хоффман и Суинберн, лодка наконец вышла в открытый океан — многоликий, переменчивый и прихотливо-разнообразный. Сегодня он показался Бренту приветливым: разглядывая бескрайнее пустое пространство, лейтенант видел, как с северо-востока медленно накатывают бесконечные ряды величественных и грузных, маслянисто поблескивающих валов, разбивающихся о корпус лодки, а она, тяжеловесная и низкосидящая, то по самую рубку уходила в воду, становясь похожей на выныривающего кита, то лениво подлетала кверху на покатой волне.
На востоке солнце уже ярко горело в чистой голубизне неба, разгоняя остатки рассветного тумана и окрашивая последние его клочья в нежно-акварельные розовые тона. Однако на севере громоздился, уходя вверх тысяч на тридцать футов, длинный ряд грозовых туч, сбитых порывами ветра в плотную серую пелену. Под ними дождевые облака, подобные сланцевым плитам, бесцельно поливали океан водой. Все остальное небо было чистым: лишь кое-где испуганной овечкой пробегало, подгоняемое ветром, прозрачное перистое облачко. Брент, поворачивая голову из стороны в сторону, впитывал все это в себя и чувствовал, как растет в нем и переполняет его безотчетная радость, которой он не испытывал уже несколько месяцев.
Не стесненные больше берегом волны становились выше, снова и снова строя из зеленоватой воды мгновенно разрушающиеся невысокие утесы.
— Полный вперед!
Набрав шестнадцать узлов скорости, приземистая тяжелая лодка на пределе отрицательной плавучести перестала безвольно качаться вверх-вниз на волнах, а, бросая им вызов, резала носом сине-зеленую воду, отбрасывая в обе стороны высокие фонтаны. Волны перехлестывали через полубак, прокатывались по палубе от форштевня до кормы, сердито били в мостик. Брент крепче вцепился в поручень ограждения, поднял капюшон штормовки. Колючие брызги впивались в лицо сотней маленьких стальных стрел, а солоноватый воздух заполнял легкие, вселяя в него ликование, которое дано изведать лишь тем, кто вступает в единоборство со стихией.
— Сэр, не продуть ли цистерну? — сказал Джордан. — Как бы наша старушка не схватила насморк.
Адмирал крикнул вниз:
— Радар! Что там не поверхности?
— Две цели, сэр: пеленг ноль-девять-семь и ноль-восемь-пять, дальность соответственно — восемнадцать и двадцать миль. И еще одна — пеленг два-один-ноль, дальность сорок, — последовал доклад. — Воздух смотреть?
— Нет, — Аллен нажал кнопку переговорного устройства: — Акустик! Начать поиск в режиме кругового обзора. — Немедленно раздались характерные гудочки подводного поиска. — Пусть попрактикуются, — сказал он Джордану.
Тот пробурчал что-то одобрительное.
Аллен повернулся к Сторджису:
— Самый полный вперед!
Рулевой двинул ручку телеграфа до отказа. Четыре могучих двигателя взревели на более высокой ноте, синие клубы дыма вырвались из выхлопных труб, забурлила вода в туче радужной, пронизанной солнцем пены. Схватка с волнами сделалась еще яростнее, форштевень стал теперь не клинком, а дубиной, пустые цистерны издавали низкое гулкое гудение, похожее на удары большого храмового барабана. Белый бурун за кормой протянулся до самого горизонта, полотнища воды взлетали высоко в небо и потоками обрушивались на мостик — все вымокли до нитки. Брент пригнулся за стеклом, крепче вцепился в него, подпрыгивая на палубе, как в седле несущейся карьером лошади. Очень быстро с непривычки заболели мышцы бедер и икр. Упоение исчезло.
Аллен снова нажал кнопку:
— Центральный пост! Показания питометра![18]
— Гидродинамический лаг показывает двадцать пять узлов, сэр!
— Отлично! Машинное отделение!
— Говорит лейтенант Данлэп, сэр. Двигатели и силовые установки работают нормально.
— Отлично. Центральный! Лейтенант Уильямс! Что у вас?
После небольшой заминки раздался голос старшего помощника:
— Все посты работают нормально.
Бешеная скачка ко всеобщему облегчению прекратилась.
— Я бы посоветовал, сэр, сейчас подзаняться с командой, — сказал Джордан.
— Верно, — Аллен повернулся к Бренту. — Сейчас будем отрабатывать атаки и тревоги до посинения. И разумеется, борьба за живучесть корабля — пожар, пробоина, аварии, отказы и все прочее.
— Всплытие-погружение тоже, сэр?
— Да, но «всухую»: цистерны продувать не будем.
— Правильное решение, сэр, — одобрил Джордан.
И битых четыре часа команду мучили учебными тревогами, снова и снова отрабатывая последовательность действий и доводя их до автоматизма. Аллен и Джордан оставили Брента на мостике, потом он спустился на свой пост, а его место по очереди занимали другие офицеры. Аллен и Джордан методично и скрупулезно следили за работой каждого боевого поста, давали «вводные», что-то занося в черные записные книжечки. Наконец, когда солнце покатилось за горизонт, а экипаж находился при последнем издыхании, адмирал снова вышел на мостик и повернул лодку к дому.
— Милый, прости… Сегодня мы не сможем с тобой увидеться…
Брент до боли стиснул телефонную трубку.
— Почему, Дэйл? Что случилось?
— Меня вызывают в Вашингтон. Срочно. Лечу ближайшим рейсом.
— А когда вернешься?
— Не знаю… Не знаю! — голос ее дрогнул.
— Но контора твоя — в Нью-Йорке?
— Да, Брент.
— Значит, вернешься.
— Вернусь… А когда — неизвестно.
Брент стукнул кулаком по ящику таксофона.
— Мы скоро уходим…
— Да, Брент…
— Напиши мне или дай радиограмму.
— Хорошо. Брент… Я хочу тебе сказать: ты очень много значишь для меня. Ты — все! Пожалуйста, будь осторожен.
— Я все время про тебя думаю, Дэйл.
— И еще, Брент… Знаешь… Я люблю тебя.
Крепко прижав трубку к уху, он стиснул челюсти.
— Я знаю, ты не хочешь, чтобы я произносила эти слова… Мы с тобой оба старались избегать их.
— Нет, я хочу, чтобы ты говорила… — Он вздохнул. — И я люблю тебя, Дэйл.
— Я так счастлива, Брент… Мне так хорошо!
— Когда мы увидимся, я сделаю так, что тебе будет еще лучше!
— Ты обещаешь?
— Обещаю.
— Брент, мне пора… Мне надо бежать…
Выйдя из будки, Брент сунул руки в карманы штормовки и медленно зашагал назад — на «Блэкфин».
Двое суток спустя лодка совершила свое первое погружение. На мостике стояли Аллен, Джордан, Брент Росс и рулевой Сторджис. Погода была идеальной — чистое небо, безмятежно-спокойное море с еле заметным волнением. Легкий, двухбалльный бриз дул с северо-востока. Нервы у всех были натянуты как струны. «Блэкфин» вышел из нью-йоркской гавани и добрался до квадрата, где глубина была около ста фатомов[19].
Брент все свободное время проводил с Дэйл, не покидая ее квартиры — она сделалась их святилищем и убежищем от всего остального мира: здесь они принадлежали только друг другу. Каждое мгновение казалось Бренту неповторимым и единственным в своем роде, и то, как предавалась Дэйл любви, было совершенней шубертовской симфонии: каждый мотив в их близости звучал отдельно, но сплетался с другими, перетекал в них, рос, креп и ширился, пока наконец из многих тем не возникало гармоничное единство, которое возносилось на небывалую высоту и завершалось могущественной и бурной кульминацией. В счастливом изнеможении Брент вытягивался рядом со своей возлюбленной.
А вот ее что-то угнетало: Брент видел это по ее глазам, улавливал по интонациям. Однажды после бурной ночи она проснулась на рассвете от собственного крика — ей приснилось что-то страшное.
Брент крепко держал ее в своих объятиях, а она всхлипывала, прильнув к его щеке своей, мокрой от слез.
— Что с тобой, милая? Что случилось? — допытывался Брент.
Голос изменил ей, и она ответила не сразу:
— А нам?.. Что — нам?..
— О чем ты?
— Что нам делать… в этом мире, которым правит орава кровавых маньяков?..
Брент, хоть вопрос и удивил его, тем более спросонья, после задумчивого минутного молчания ответил:
— Если мы дрогнем, они нас уничтожат.
— Через несколько дней тебя разлучат со мной, оторвут от меня…
— Да.
Минуту она лежала, уставившись в потолок, потом сказала:
— Ну, может быть, это и к лучшему.
Брент, пораженный этими словами, повернулся на бок, чтобы видеть ее лицо:
— Что ты говоришь?
Она провела пальцем по его щеке, по шее, нащупала на груди длинный шрам — след от ножа — и ответила тихо и печально:
— Брент, когда тебе будет столько лет, сколько мне сейчас, мне будет пятьдесят два года…
— Разве это имеет значение?
— Ого, еще какое.
— Почему?
— Ты ведь, наверно, хочешь каких-то прочных и длительных отношений со мной, а?
— Ничего нет в этом мире длительного и прочного, Дэйл.
— Ты хочешь сказать, есть только настоящая минута? Миг, который мы проживаем сейчас?
— Японцы считают, что жизнь — это череда мгновений: каждое надо использовать как можно полней и ни о чем больше не заботиться.
Она со вздохом опустила голову. Поцеловала его.
— Твои японцы мудры, Брент. Да, лучше не загадывать наперед, ни о чем не думать… Извини меня.
Когда красноватый диск солнца с размытыми утренней дымкой очертаниями осветил комнату, Дэйл, выгнув стан, прижалась к Бренту бедрами, рука ее ласкающе скользнула по его животу к межножью. Обхватив ладонями полушария ее зада, Брент с силой притянул ее к себе. Часто и прерывисто задышав, она перевернулась на спину, развела колени, впуская его в себя. И Дэйл, и Брент знали, что любят друг друга в последний раз.
Стальное тело лодки сотрясалось вибрацией — работали четыре мощных двигателя «Фэрбенкс-Морзе», и едкое облачко отработанных газов висело в туманной утренней дымке. Брент, стоявший на мостике рядом с адмиралом Алленом и старшиной второй статьи Гарольдом Сторджисом, опытным рулевым, испытывал смешанное чувство радости и волнения — адмирал назначил на сегодня первый пробный выход «Блэкфина» в море. Двигатели были прогреты, аккумуляторные батареи заряжены, назначена «специальная вахта» для выхода из базы. Двойные швартовы по команде уже были заменены одиночными, четверо матросов готовились к отходу от причальной стенки. Список всех членов экипажа — имена, фамилии, адреса и данные о ближайших родственниках — уже был передан инженерам из «Электрик Боут», час назад сошедшим на берег.
На площадке, приваренной к перископной шахте, стояли с биноклями два впередсмотрящих. Рядом с адмиралом находился на мостике и кэптен Дэвид Джордан. Этот кругленький, тучный лысоватый человек лет пятидесяти с херувимским личиком, отдав подплаву двадцать семь лет жизни, вышел в отставку. Он отличался независимостью характера и суждений, которые облекал, распаляясь, в формы столь энергично-соленые и красочно-непристойные, что ими в завистливом восхищении заслушивались даже главные боцмана — признанные мастера «большого морского загиба». Поговаривали, что именно невоздержанность на язык стоила ему адмиральского звания, хотя он был известен на флоте как редкий знаток лодок и один из лучших американских подводников. На «Блэкфин» он попал довольно сложным путем: Джордан консультировал работавшую на ЦРУ судостроительную фирму «Профайл Боут Уоркс»: та заключила контракт с Департаментом парков, который и нанял его на неопределенный срок и в неопределенном качестве «инструктора и советника».
— Сэр, — сказал он, обернувшись к Аллену. — Сейчас начнется отлив, течение будет очень сильным.
— Да, я вижу, — ответил тот. — Вон как ходят буйки, и у свай — форменный водоворот. — И с юношеской энергией, о которой даже не подозревал Брент, скомандовал: — Сходни убрать!
Боцман отрепетовал команду, и двое матросов вытащили трап на пирс.
Аллен кивнул Бренту и ткнул пальцем вниз. Склонившись над люком, тот прокричал в ходовую рубку:
— Передать в машинное отделение: по местам стоять, к выходу!
— Второй и третий швартовы — принять! — крикнул Аллен.
Два средних причальных троса были сейчас же сняты с кнехтов и переброшены ожидавшим на палубе матросам, которые свернули их бухтой и уложили во вьюшки надстройки.
— Четвертый швартов — принять!
Теперь лодку удерживал у пирса один лишь носовой швартов, и течение уже начало разворачивать корму «Блэкфина». Адмирал все рассчитал правильно и, когда корма отошла от причала, приказал:
— Первый швартов потравить! — и Сторджису: — Самый малый назад!
Старшина со звоном двинул ручку машинного телеграфа, и глубоко под ногами у стоявших на мостике взревели дизеля. Слабина швартова уменьшилась. Аллен повернулся к матросам на палубе:
— Выбрать слабину! Первый швартов принять! — И когда гибкий стальной трос лег на палубу, приказал рулевому: — Лево руля.
— Есть лево руля! — повторил Сторджис, глянув на аксиометр[17].
— Здесь повнимательней, сэр… — произнес Джордан, увидев, как лодка подалась кормой от причала.
Он еще не успел договорить, как сильное течение подхватило и стало разворачивать «Блэкфин».
— Правый табань! Лево руля! Малый вперед! — скомандовал Аллен, с тревогой оглядываясь из-за ветрозащитного экрана на корму.
Снизу раздались звонки машинного телеграфа и крики. Корпус лодки задрожал и затрясся, под винтами вспенилась, словно вскипая, вода, но вот корма остановилась, а потом медленно, одолевая течение, пошла ближе к пирсу.
— Стоп машина! — удовлетворенно крикнул Аллен. — Самый малый назад!
Лодка обогнула причальную стенку, не задев ее, и задним ходом выбралась на середину фарватера.
Внезапно Брент заметил, как из клубящегося впереди тумана вынырнула черная тень.
— По правому борту буксир с баржей, пеленг один-шесть-пять, дальность — тысяча! — крикнул он, и в ту же минуту последовал доклад сигнальщика.
— Отлично, — ответил адмирал, бросив быстрый взгляд на баржу.
— «Медовоз», сэр, — сказал Джордан и пояснил: — Ассенизационная баржа. На ней говна столько, что можно бы Каддафи целый год кормить.
— Вижу, вижу. Мы с ней разминемся, — сказал Аллен и крикнул стоявшим на полубаке людям: — Боцман, специальную вахту — вниз!
В ту же секунду палубная команда исчезла в носовом люке и задраила его за собой.
Джордан, не перестававший беспокойно вертеть головой, сказал вполголоса:
— В этой луже, мать ее так, копошится больше судов, чем на Бродвее — проституток!
Когда лодка оставила за кормой док, а впереди в тумане появился пролив, Аллен крикнул:
— Стоп машина!
Вибрация сразу прекратилась, лодка замедлила ход и слегка закачалась с боку на бок, выпускные газы затрещали в воздухе и забулькали в воде.
— Малый вперед! Право руля. — Аллен взглянув на гирорепитер: — На руле! Держать один-девять-ноль. Впередсмотрящие! Повнимательней! Судов — до дьявола, а видимость почти нулевая, — он крикнул в люк у себя под ногами: — Акустик, не слышу доклада о буксире с баржей по правому борту!
— Запеленговали, сэр, — смущенно промямлили оттуда. — Держим.
— Ну, молодцы, раз держите. Поживей только надо соображать.
— Сильные помехи, сэр, — донеслось снизу.
— Ладно, ладно, не зевайте там! А то мы здесь, как в молоке плывем, видимости никакой.
— Курс один-девять-ноль, скорость восемь, — доложил рулевой.
— Так держать.
— Города, сэр, — сказал Джордан, обводя рукой тонущий в тумане берег: — Эллис-Айленд, Либерти-Айленд, Губернаторский остров и статуя Свободы. Радары просто вязнут в помехах.
— Знаю, — ответил Аллен и крикнул в переговорное устройство: — Штурман! Место!
— Начал прокладывать линии положения, сэр, — раздался снизу металлический тенорок Каденбаха. — Считываю показания РЛС. Расчислить курс для прохода узкостей?
— Нет, отставить. Мы сами сориентируемся. — Аллен показал на редеющий туман. — Ну-ка, Брент, дай-ка мне курс в створ между Эллис-Айленд и Губернаторским островом.
Брент, склонившись над гирорепитером, взглянув на визир дальномера:
— Один-восемь-пять, сэр.
— Отлично. Лево руля на один-восемь-пять.
Брент отрепетовал команду о перемене курса Каденбаху.
— Сэр, — донеслось из рубки. — На радаре — судно, пеленг ноль-три-ноль, дальность две тысячи.
— Вижу танкер! — крикнул впередсмотрящий. — Пеленг ноль-три-ноль, дальность две тысячи.
— Он идет постоянным курсом?
— Никак нет, сэр.
Брент, вскинув к глазам бинокль, уставился на огромный танкер, пересекавший им путь.
— Вижу ясно, сэр. Мы разминемся.
Аллен в сердцах стукнул кулаком по ветрозащитному стеклу.
— Чертов туман! Все одно к одному — туман, первый выход, необученный экипаж!
В эту минуту, словно высшие силы услышали адмирала, туман вдруг рассеялся, и в его раздерганных клочьях заиграло утреннее солнце. Аллен вздохнул с облегчением.
Через несколько минут «Блэкфин» уже шел посреди Аппер-Бей и потом, чуть изменив курс, оказался в Нэрроуз. Прямо по носу лежала гавань Нью-Йорка, а за ней — Атлантика, «оперативный простор», — среда обитания подводной лодки, где ей так привольно маневрировать, погружаться и всплывать, поджидать добычу и где, быть может, суждено будет остаться навсегда.
Когда проходили Нэрроуз, Брент видел слева от себя потоки транспорта — больше всего было автобусов — на Бруклинском Белт-паркуэй, а справа — доки и постройки Стэйтен-Айленда. Потом над головой протянулась великолепная арка моста Верразано, и он почувствовал, что нос «Блэкфина» — уже в море: вода перекатывалась через палубу, лодка тяжело поднималась с волны на волну, словно чуяла родную стихию и нетерпеливо рвалась к ней.
Оставив слева Нортон-Пойнт, а справа острова Хоффман и Суинберн, лодка наконец вышла в открытый океан — многоликий, переменчивый и прихотливо-разнообразный. Сегодня он показался Бренту приветливым: разглядывая бескрайнее пустое пространство, лейтенант видел, как с северо-востока медленно накатывают бесконечные ряды величественных и грузных, маслянисто поблескивающих валов, разбивающихся о корпус лодки, а она, тяжеловесная и низкосидящая, то по самую рубку уходила в воду, становясь похожей на выныривающего кита, то лениво подлетала кверху на покатой волне.
На востоке солнце уже ярко горело в чистой голубизне неба, разгоняя остатки рассветного тумана и окрашивая последние его клочья в нежно-акварельные розовые тона. Однако на севере громоздился, уходя вверх тысяч на тридцать футов, длинный ряд грозовых туч, сбитых порывами ветра в плотную серую пелену. Под ними дождевые облака, подобные сланцевым плитам, бесцельно поливали океан водой. Все остальное небо было чистым: лишь кое-где испуганной овечкой пробегало, подгоняемое ветром, прозрачное перистое облачко. Брент, поворачивая голову из стороны в сторону, впитывал все это в себя и чувствовал, как растет в нем и переполняет его безотчетная радость, которой он не испытывал уже несколько месяцев.
Не стесненные больше берегом волны становились выше, снова и снова строя из зеленоватой воды мгновенно разрушающиеся невысокие утесы.
— Полный вперед!
Набрав шестнадцать узлов скорости, приземистая тяжелая лодка на пределе отрицательной плавучести перестала безвольно качаться вверх-вниз на волнах, а, бросая им вызов, резала носом сине-зеленую воду, отбрасывая в обе стороны высокие фонтаны. Волны перехлестывали через полубак, прокатывались по палубе от форштевня до кормы, сердито били в мостик. Брент крепче вцепился в поручень ограждения, поднял капюшон штормовки. Колючие брызги впивались в лицо сотней маленьких стальных стрел, а солоноватый воздух заполнял легкие, вселяя в него ликование, которое дано изведать лишь тем, кто вступает в единоборство со стихией.
— Сэр, не продуть ли цистерну? — сказал Джордан. — Как бы наша старушка не схватила насморк.
Адмирал крикнул вниз:
— Радар! Что там не поверхности?
— Две цели, сэр: пеленг ноль-девять-семь и ноль-восемь-пять, дальность соответственно — восемнадцать и двадцать миль. И еще одна — пеленг два-один-ноль, дальность сорок, — последовал доклад. — Воздух смотреть?
— Нет, — Аллен нажал кнопку переговорного устройства: — Акустик! Начать поиск в режиме кругового обзора. — Немедленно раздались характерные гудочки подводного поиска. — Пусть попрактикуются, — сказал он Джордану.
Тот пробурчал что-то одобрительное.
Аллен повернулся к Сторджису:
— Самый полный вперед!
Рулевой двинул ручку телеграфа до отказа. Четыре могучих двигателя взревели на более высокой ноте, синие клубы дыма вырвались из выхлопных труб, забурлила вода в туче радужной, пронизанной солнцем пены. Схватка с волнами сделалась еще яростнее, форштевень стал теперь не клинком, а дубиной, пустые цистерны издавали низкое гулкое гудение, похожее на удары большого храмового барабана. Белый бурун за кормой протянулся до самого горизонта, полотнища воды взлетали высоко в небо и потоками обрушивались на мостик — все вымокли до нитки. Брент пригнулся за стеклом, крепче вцепился в него, подпрыгивая на палубе, как в седле несущейся карьером лошади. Очень быстро с непривычки заболели мышцы бедер и икр. Упоение исчезло.
Аллен снова нажал кнопку:
— Центральный пост! Показания питометра![18]
— Гидродинамический лаг показывает двадцать пять узлов, сэр!
— Отлично! Машинное отделение!
— Говорит лейтенант Данлэп, сэр. Двигатели и силовые установки работают нормально.
— Отлично. Центральный! Лейтенант Уильямс! Что у вас?
После небольшой заминки раздался голос старшего помощника:
— Все посты работают нормально.
Бешеная скачка ко всеобщему облегчению прекратилась.
— Я бы посоветовал, сэр, сейчас подзаняться с командой, — сказал Джордан.
— Верно, — Аллен повернулся к Бренту. — Сейчас будем отрабатывать атаки и тревоги до посинения. И разумеется, борьба за живучесть корабля — пожар, пробоина, аварии, отказы и все прочее.
— Всплытие-погружение тоже, сэр?
— Да, но «всухую»: цистерны продувать не будем.
— Правильное решение, сэр, — одобрил Джордан.
И битых четыре часа команду мучили учебными тревогами, снова и снова отрабатывая последовательность действий и доводя их до автоматизма. Аллен и Джордан оставили Брента на мостике, потом он спустился на свой пост, а его место по очереди занимали другие офицеры. Аллен и Джордан методично и скрупулезно следили за работой каждого боевого поста, давали «вводные», что-то занося в черные записные книжечки. Наконец, когда солнце покатилось за горизонт, а экипаж находился при последнем издыхании, адмирал снова вышел на мостик и повернул лодку к дому.
— Милый, прости… Сегодня мы не сможем с тобой увидеться…
Брент до боли стиснул телефонную трубку.
— Почему, Дэйл? Что случилось?
— Меня вызывают в Вашингтон. Срочно. Лечу ближайшим рейсом.
— А когда вернешься?
— Не знаю… Не знаю! — голос ее дрогнул.
— Но контора твоя — в Нью-Йорке?
— Да, Брент.
— Значит, вернешься.
— Вернусь… А когда — неизвестно.
Брент стукнул кулаком по ящику таксофона.
— Мы скоро уходим…
— Да, Брент…
— Напиши мне или дай радиограмму.
— Хорошо. Брент… Я хочу тебе сказать: ты очень много значишь для меня. Ты — все! Пожалуйста, будь осторожен.
— Я все время про тебя думаю, Дэйл.
— И еще, Брент… Знаешь… Я люблю тебя.
Крепко прижав трубку к уху, он стиснул челюсти.
— Я знаю, ты не хочешь, чтобы я произносила эти слова… Мы с тобой оба старались избегать их.
— Нет, я хочу, чтобы ты говорила… — Он вздохнул. — И я люблю тебя, Дэйл.
— Я так счастлива, Брент… Мне так хорошо!
— Когда мы увидимся, я сделаю так, что тебе будет еще лучше!
— Ты обещаешь?
— Обещаю.
— Брент, мне пора… Мне надо бежать…
Выйдя из будки, Брент сунул руки в карманы штормовки и медленно зашагал назад — на «Блэкфин».
Двое суток спустя лодка совершила свое первое погружение. На мостике стояли Аллен, Джордан, Брент Росс и рулевой Сторджис. Погода была идеальной — чистое небо, безмятежно-спокойное море с еле заметным волнением. Легкий, двухбалльный бриз дул с северо-востока. Нервы у всех были натянуты как струны. «Блэкфин» вышел из нью-йоркской гавани и добрался до квадрата, где глубина была около ста фатомов[19].