Алехин Алексей. Голыми глазами (сборник)

Алексей Алёхин
Голыми глазами (сборник)
^{Не только проза}

Записки бумажного змея

   Чтобы летал, меня надо, вроде бумажного змея, держать в набегающем потоке воздуха: тащить за веревочку по дороге…

Из письма

   Из доступных человеку разновидностей счастья первые три: любовь, творчество и путешествия. Собирая эти страницы, я провел в путешествиях и разъездах чистого времени примерно восемь лет. Тут они сгущены, вроде того, как на Апшероне сгущают гранатовый сок, – временами до плотности стихов.
   Но и в остальном это вряд ли проза.
   Осилив эту книгу, вы совершите свое путешествие вслед за мной. И если даже не отведаете туземных блюд (я – чревоугодник), хотя бы почуете их щекочущий ноздри запах.

Мотогонки в Пирита

   Я и не предполагал, сколь спортолюбив скуповатый на эмоции Таллин.
   В день мотогонок, еще с утра, в машинах, автобусах и на мотоциклах, он схлынул в Пириту едва ли не весь, целиком.
   И мне, пробудившемуся поздно, оставалось лишь бродить одиноко по обнаженному каменистому городскому дну. Где меня подобрал случившийся на счастье рейсовый ковчег, окутанный голубоватой гарью.
 
   Автобус не дошел до места, уткнувшись головой в канат, перетянутый поперек шоссе по случаю гонок. Дальше я побрел пешком.
   Заезды кончались. Оставалось с дюжину кругов, три последних экипажа.
   У ножевого финишного зигзага, острого, как бычий рог, толпилась кучка поздних зрителей.
   С ревом проносились мотоциклеты.
   Трещали, дымились и надрывались их могучие движки. Трепетали переполненные бензином и страхом сердца. Гонщики распластывались на своих машинах и перекатывались в люльки, стремясь уравновесить прыжки и броски быка собственными телами.
   У острого конца рога грудились под деревьями бумажные мешки с песком, призванные на лишнюю секунду задержать души вылетевших из седла гонщиков в их телах.
   Гонки можно было не только смотреть, но и слушать.
   За отгородившими шоссе деревянными щитами, по ту сторону пальбы и треска, вдоль него, не видя проносящихся с воем никелированных снарядов, шли и шли под деревьями толпы с пиритского пляжа и на пиритский пляж.
   Шли девушки, кто в купальниках, кто в легких платьях, сквозь которые их вобравшие зной тела излучали такой жар, что у встречных вспыхивали щеки.
   Шли мужчины с гроздьями висящих в пальцах темных пивных бутылок.
   Надрывались, стреляли дымом и заходились в предсмертной тоске моторы, летели навстречу мешкам с песком невидимые мотоциклы за дощатой стеной.
   Шли, шли и шли по песчаной дорожке ноги в сандалиях, босоножках, кедах и пляжных шлепанцах.
   Под перекинутыми через лодочную заводь мостками пьяная старуха с нарочитой бережностью полоскала собранные по берегу порожние бутылки.
   С залива тянулись яхты, шарами раздувая разноцветные паруса.
   Шашлычники палили свои мангалы.
   К ним тянулись терпеливые очереди купальщиков с развернутыми на время ожидания гармошками газет.
   Издалека, проскакивая через стволы сосновой рощицы, как металлические шарики через шпеньки игрального автомата, слабо доносились хлопки и рокот раскаленных мотоциклетов. Наверное, завершался последний круг.
   Море лежало. Тысячи загорелых женских ног топтали тончайший песок.
   Тысячи женских рук взлетали к волосам – задул ветер. И волосы улетали от женских лиц, и не могли улететь, как листва с деревьев.

10 августа 1975

Весна в Одессе

   Из виденных мною городов Одесса всего более похожа на Москву: смешением языков, ухмыляющейся рожей, пристрастием к европейскому шику, безалаберностью, обилием толп без определенного занятия и вообще походкой.
   За спиной дюка Ришелье гикают, свиристят и трепещут флажками какие-то легкоатлетические соревнования – толпы школьников в трусах и майках.
   Две пожилые дамы в складчатых летних платьях, как в абажурах, терпеливо пережидают на тротуаре, пока прервется поток машин, потом, махнув рукой, возглашают: «Ну их к е…ой матери!» – и величаво, но быстро пересекают улицу.
 
   Толпы любителей футбола навеки обосновались в Воронцовском садике, чуть в стороне от засиженного птицами чугунного графа. Таким я представляю себе лондонский Гайд-парк. С той разницей, что тут, разбившись на группки и кучки, говорят исключительно о великой игре в мяч.
   Здесь чтут право самовыражения и свободу слова. Достойно и внимательно выслушивают щуплого старичка. Когда он умолкает, некоторое время вежливо молчат. Затем кто-то вступает с новой репликой – и все принимаются внимать ему. Иногда один из слушателей отделяется от сложившегося кружка и, стоя посреди аллеи, почти в пустоту берется излагать собственные суждения – через минуту и вокруг него образуется новое живое кольцо.
   Достоинство и спокойствие.
   Изумрудный газон оторочен низеньким чугунным узором, точно черным кружевом.
   Легкий розовый запах портвейна.
 
   Ведомые за руки мамами, дедушками и бабушками строгие дети с футлярами скрипок и виолончелей расходятся, как из церкви, из музыкальной школы.
   Смешливые девушки-подростки отважно заглядывают встречным в глаза.
   Респектабельный фотограф в зеленой замшевой кепке который год щелкает навскидку прохожих у одного и того же дома на Дерибасовской, рассовывая им в руки самодельные визитки в надежде за трешку всучить и самое фотографию.
 
   Винный подвальчик на углу Карла Маркса и Карла Либкнехта окрещен языкастыми одесситами «Две карлы».
   Крутая лестница сводит в чисто прибранное, вроде больничного, пространство перед стойкой.
   Тут можно выпить по стаканчику крепленого вина, прислонясь спиной к стене и любуясь в полурастворенную наверху дверь голубым треугольником неба с вторгшейся в него узловатой веткой и крепкими ногами спешащих мимо девиц в коротких юбках и волшебно мелькающих белоснежных трусиках.

Апрель 1979

Бегство на океан
Фрагменты путешествия

1.

   Лето в Москве хотело еще продолжаться,
   но истощилось уже.
   И август болел золотухой.
   С чемоданом и сумкой, тянувшей плечо,
   я очутился в кочующей стае, облепившей аэропорт.
 
   Беженцы с теплого юга
   с разноцветной курортной поклажей,
   с детьми, уже покрытыми пылью сверху загара,
   и с фруктами нежными в дырчатых клетках, где им
   суждено задохнуться,
 
   в кресла вселились,
   пили из термосов чай на полу,
   дни коротали в очередях за газетой и вареными
   курами Аэрофлота,
 
   а по ночам жгли костры
   в роще соседней, обступившей железнодорожную ветку.
   И не могли улететь.
 
   Взрослые были бессильны.
   Дети ныли.
   Аэропорт захлебнулся багажом, пассажирами, почтой.
   И я,
   захлопнувший дверь за собой всего лишь
   в каком-нибудь часе езды,
 
   сразу тут обездомел,
   затерялся и слился с толпой,
   как это бывает на вокзалах, в больницах и очередях
   с любым,
   и в жабры вобрал уже транспортный скудный уют.
   Но где-то
 
   за загородкой невзрачной,
   в неведомой книге, испещренной пометками
   и растрепанной
   от перелистываний,
   был заложен ничтожный листок,
   продиктованный кем-то, слегка перевравшим
   мое имя, по телефону.
 
   На рассвете
   чудесный листок
   помог мне пройти через зал,
   где спали, жили в очередях и водой поили детей,
   выйти на воздух,
   вдохнуть керосиновый ветер летного поля
   и взойти
   по колеблющимся ступеням
   в большой самолет,
   улетавший далеко на восток.

2.

   Замечали ли вы
   (а я увидал еще в детстве)
   что карта страны некрасива
   и похожа
   на схему разделки туш коровьих?
   Такие висят за прилавками у мясников
   гастрономов московских.
   Но с воздуха
   она не похожа на карту.
   До Хабаровска длилась восемь часов
   просторная пустая заманчивая
   земля.

3.

   Краевое начальство металось.
   На бедные головы провинциальных властей нагрянул
   всемирный конгресс, что-то об океанах,
   с небывалым стечением профессоров, вероятных шпионов,
   прессы развязной
   и соглядатаев
   из самой Москвы.
 
   В серых шапочках девушки-милиционеры,
   мобилизованные из паспортисток,
   терялись на перекрестках
   при виде лезущих под колеса заморских гостей
   в гремящих значками панамах
   и нерешительно ко рту свистки подносили,
   как губную помаду.
 
   Хабаровск был скучен.
   Никакого дела невозможно было начать.
   Оставалось бродить по улицам пыльным центральным.
 
   В очереди длиннющей
   за бутылками тусклыми с надписью «вермут»
   знаток объяснял, что дешевое вино не бывает плохим.
 
   И только Амур
   влек неправдоподобной своей шириной, пустынной и плоской.
 
   Чиновник,
   тучный и немолодой,
   исписавший за жизнь девять ручек с пером золотым,
   сказал:
   «Что ж тут сидеть!
   Мне звонили.
   Кета уж низовья прошла».
   И, сожалея, контору свою оглядел
   со столами в бумагах, не готовых к отправке.
   Под припухлыми веками
   глазам его виделись моторки на середине реки,
   выгибающаяся кета,
   ночлег.
 
   Ход кеты
   был естественным ритмом,
   вроде месячных у женщин,
   по которому жила вся река на огромном своем
   протяженье.

4.

   Европейские реки
   давно превратились в пруды
   для прогулок с музыкой и буфетом.
 
   Ну а тут
   по ним ездят за делом.
   В поселки и городки добираются лишь по воде.
   И концы коротких районных дорог
   упираются в пристани.
 
   Все ездят и возят свой груз по Амуру,
   но река остается пустынной,
   так она велика.
 
   В пять утра
   я и спутник мой были уже на причале,
   но пробиться к окошечку кассы смогли только в семь.
   Здесь были
   курортники с трупами фруктов в фанерных гробах,
   наконец-то отпущенные аэропортом,
   бабки с ведрами в марле,
   любители диких красот, притащившиеся из-за Урала,
   женщина с девочкой, вчера из больницы,
   охочие к смене мест мужики под хмельком,
   молодой милиционер,
   бдительно огладывающий публику на всякий случай,
   и мы.
 
   Теплоходик отплыл,
   оставив на пристани половину толпы.
   Сердобольный матрос тетя Паша напоила нас чаем.
   Мы поплыли к нанайцам.

5.

   У нанайцев коричневые косые скулы.
   Лица помягче, чем у живущих южнее монголов, и похожи на обкатанные водой морщинистые валуны.
   Их всего тысяч десять.
   Рыбаков, охотников и людей обыкновенных профессий, разнесенных течением вниз по реке, до Сахалина.
   Человек по сто, по триста в селении.
   Больше всего – в «национальном» районе, отведенном на правом, холмящемся берегу Амура.
   С центром в Троицком.
 
   Удивительно быть гостем нанайской столицы.
   Булыжная главная площадь.
   Дощатые посеребрившиеся от времени настилы тротуаров на прочих улицах, опоясавших холм.
   Так, что издали кажется: весь он в строительных лесах, только рабочие много лет уже как разбежались.
   Пристань в виде плавучего дома с галерейками на деревянных колоннах.
   Точь-в-точь ресторан-поплавок на московской Канаве.
 
   Чуть не всякий год у нанайцев сидят научные сотрудники из обеих столиц с целью сберечь их самобытность.
   Теперь вся она разложена по стеклянным шкафам в краеведческом музее.
   За исключением рыбы из реки, подаваемой на овальных блюдах в ресторанах больших городов.
   Малахаев из лисьего меха, отправляемых на пушные аукционы.
   И леса, сплавляемого вниз по Амуру до Маго, куда приходят
   за ним японские баржи.
 
   Для них даже составили грамоту.
   На беду, нанайцы не желают учить детей по написанным в ленинградских и московских институтах учебникам, а переводят их в «русские» классы.
   Русских в поселке – две трети, и говорят все по-русски.
   Как и радио, книги, газеты.
   А после школы все одно ехать учиться в Хабаровск, Москву, Ленинград.
   И тут ничего не поделать.
   Разве всех их загнать в заповедник.
   С первым никелированным рыболовным крючком, подаренным туземцу, приходит Великий Соблазн.
   А языки и уклады маленьких народов уходят.
 
   Все равно у детей красивые раскосые лица.
   И мотоциклы у мальчиков.
   А у девочек – взрослые тайны.
   И музыка из транзисторов у тех и других.
   И накатывающая жизнь берет свое среди электропроводов на столбах, телевизоров, трелевочных тракторов, клуба с написанной от руки киноафишей, расписаний авиарейсов, задачек по химии и рыбоконсервного цеха на берегу.

6.

   Осталась рыбалка, ради которой нанайцы рождаются на свет.
   Лов кеты запрещен, и только местным народам позволено брать из реки: по пятьдесят кило на душу.
   Цифра эта непонятна нанайцу.
   И они ловят, собачась с рыбнадзором, сколько река направляет в их сети.
   Прячут улов, ночами перетаскивают из лодок, продают.
   И будут ловить, пока не кончится рыба в реке и нанайцы на берегу.
 
   Ради нас рыбнадзор разрешил половить лишний раз.
   Наши знакомцы возликовали, но не подали вида.
   Только посерьезнели вдруг, позвали каких-то людей и принялись совещаться на пустыре возле рыбоконсервного цеха, посылая куда-то гонцов, что-то чертя пальцем на песке и поглядывая на нас, оставленных в сторонке.
   А наутро в брезентовых робах, с сетями и тяжелыми гоночными моторами на плечах, с мешками, в которых угадывалось заветное булькающее стекло, побрели к берегу.
   Теперь тут не было ни завгара, ни директора мастерских по пошиву тапочек с национальным узором, ни школьного учителя, ни шофера – но только нанайцы-рыбаки, перенявшие свое ремесло и охоту к нему с пахнущим рыбьим жиром молоком матери.
   Миновав завистливые взгляды односельчан и пролегший между домами и речной жизнью пустырь, маленькая молчаливая толпа вышла к лежащим на песке лодкам – плоским и длинным, с приподнятыми квадратными носами, с которых забрасывают и правят сеть.
   Точно такую я видел накануне на деревенской улице, в процессе рождения.
   Она лежала в стружках на катках, и старик поливал черной смолой ее перевернутую новенькую спину. Лодка напоминала вытянутого из воды морского зверя.
   А еще днем раньше я разглядывал ту же сценку изготовления лодки в музее – запечатленную на рисунке какого-то давнего путешественника.
   Лодки ничуть не изменились.
   Но моторы превратили их в быстроходнейшие из судов. И мы, отвалив от причала, опустили в воду винты и понеслись, оставляя легкие буруны, как на гонках, вверх по бескрайней реке.
   Придя на место, лодки рассы́пались и исполнили медленный танец.
   Маневры были рассчитанны и просты, как движения рук, когда бреется взрослый мужчина.
   Нанайцы умели ловить рыбу.
   Сеть слушалась их в водной толще, где в нее заходит кета, и вбирала добычу.
   Через недолгое время лодки заполнились кетой, молодыми осетрами, и даже попался калужонок в человеческий рост.
   Улов покрыли сетями с празднично игравшими на солнце блестками рыбьей чешуи и новогодней зеленью запутавшихся в ячейках водорослей. Пора было приставать.
   Для стоянки выбрали один из бесчисленных затопляемых паводком островков, делящих реку на рукава.
   Он был низок и весь зарос черными вывихнутыми стволами с узкими серебряными листочками.
   Лодки ткнулись в плотный серый песок, усеянный выбеленными солнцем корягами. Из-за этих растительных руин, похожих на костяки вымерших животных, остров казался еще пустынней под крашенным в голубое небом.
   Нанайцы спрыгнули в воду и сразу до половины вытащили лодки на берег.
   Белый огонь заплясал по выломанным из коряг сучьям.
   Над ним повис закопченный котелок.
   Прямо на мокрой лопасти весла принялись толстыми ножами готовить талý – закуску из мелко нарубленной сырой осетрины с крошеным луком, перцем, солью и уксусом. С ней хорошо льется в горло водка из просторных алюминиевых кружек.
   Подъехал на катере рыбнадзор.
   После препирательств заставил выпустить полуживого калужонка.
   Нанайцы обиделись и ушли от костра, потом вернулись.
   Рыбнадзор присел к котелку, взял миску с ухой, отказался от водки и рассказал в утешенье:
   «Прежде рыбы было полно. В узких притоках, куда кета нерестить заходит, не ловили, а вычерпывали. Ведрами или мешками. Я в книжке читал: в девятьсот десятом году тут летом было не продохнуть, так несло с берегов. Икру по огородам запахивали. А куда ее? Без соли не приготовишь. Ну, рыбу вялили. Нынче не стало совсем. Да и где ей нерестить, когда воду плотинами заперли. Калуга та же: рыбина в тонну, черной икры ведра два, царская рыба. Теперь под запретом, ни-ни. Ну, подрастает помаленьку. Тот, нынешний, вовсе молодой. В нем еще и вкусу нет, так, трава. Вот лет пятнадцать, не то двадцать назад тут шах иранский – или сын его, принц? позабыл – путешествовал. Захотел порыбачить. Дали ему катер, лаковый весь, с коврами. Команда, охрана. Ну, повезло. Не рыба – зверюга. Метров, может быть, шесть. Стали его загонять. Да куда там. Ударил хвостом, чуть катер не перевернул. Шах наш за борт. Четверо охранников в воду за ним, вынули. А калуга ушел. Раньше нанайцы с таких вот лодочек острогой били. Ничего, добывали».

7.

   После нанайской глуши Амурск показался настоящим городом.
   Им он не стал и вряд ли когда будет. Зато в гостинице течет горячая вода.
   В сущности, это свитое на левом отлогом берегу громадное бетонное гнездо, в котором живет Комбинат.
   Целлюлоза, древесные плиты, мебель, фанера. Строился в конце 50-х.
   Но что-то было и прежде: когда бульдозеры тронули землю позади теперешних корпусов, из нее посыпались кости. Примчалось ГБ, прекратило работы. Теперь там заросшее осокой озерцо с тучей чаек, находящих какой-то корм в теплой, слитой из комбината воде.
   Как и все строенные по бумажным планам города, Амурск плохо зарастает живой плотью. Его бетонно-панельный костяк лишен той разномастной чепухи вроде ветхих домишек, старых обывательских особнячков, скамеек с чугунными копытами, разбитых на месте кладбищ пионерских парков, заботливо подлатанных довоенных автомобилей, заколоченных киосков «пиво-воды», газет эпохи Великого перелома под слоями обоев, чудаковатых краеведов и поглощенных окраинами сонных предместий, что придает настоящим городам запах жилья и узнаваемую походку.
   Первостроители, приехавшие по путевкам комсомола, стареют, гордясь плодами рук своих.
   В душе они верят, что рано или поздно вернутся в покинутые где-то далеко за Уралом родные места, о которых до сих пор при упоминании в разговоре говорят: «А у нас…»
   Помнится, отец рассказывал мне про живших в 20-е годы у них в городе американских рабочих, завербовавшихся в Россию. Он мальчишкой бывал у них в семье, учился английскому на слух, и ему иногда показывали хранившийся в бельевом шкафу обратный билет в Америку – на пароход, который отойдет из Гамбурга через несколько лет такого-то числа двадцать такого-то года, в каюте третьего класса номер такой-то. Имя парохода он позабыл.
   С такими, только не купленными, билетами здесь живут многие. И всё не уезжают.
   Держит жилье, работа, деньги. А мужчин еще охота и рыбалка, которые тут не просто страсть и развлечение, но часть быта.
   В городе, как и повсюду, плохо с провизией. Желтоватые костлявые утки по карточкам. Малость выручают нарезанные за ближними сопками садовые участки, которыми так гордится комбинат. Раз их показали приезжим немцам. Те удивились, не обнаружив ни выложенных камешками дорожек, ни нарядных клумб, а лишь огурцы под пленкой да картофельные грядки.
   Обычная зимняя еда – вареная картошка с ломтем кеты домашнего засола.
   Потому, хотя лов кеты на спиннинг требует трудно добываемых и дорогих лицензий, а сеть и вовсе вне закона, все балконы города увешаны гирляндами дармовой самосольной рыбы и сохнущих сетей.
   Тут нельзя быть мужчиной и не браконьером.
 
   Когда идущие с Тихого океана косяки достигают Амурска, в городе начинается рыбная лихорадка, по местному – «фестиваль».
   К инженерам-лесохимикам, инструкторам по технике безопасности, передовым рабочим и непередовым, к учителям, тихим плановикам, шоферам автобазы и работникам теплосети, не говоря о начальстве, традиционно питающем любовь к пикникам на воде, возвращается первобытная охотничья удаль. Они берут отпуска, отгулы или просто исчезают с рабочих мест, грузятся в быстроходные лодки и катера с отменной оснасткой и на пару недель превращаются в аборигенов, в речных людей. Они ловят кету, говорят о кете, потрошат и солят и едят – кету, кету, кету.
   По всей шири реки в эти дни снуют, точно водомерки, задерживаются ненадолго на месте, выписывают дуги легкие алюминиевые лодки, с которых бледнолицые пытаются перехватить косяки, идущие от устья волнами, то поднимаясь к поверхности, то едва не касаясь брюхами илистого дна.
   Бессильный рыбнадзор объезжает их стороной, изредка отбирая сети или довольствуясь мздой.
   На реке жирует местное начальство, знакомые и гости начальства, собственные приятели и делящиеся уловом «испольщики» – у рыбнадзора тоже дети. Поди угляди среди этой массы вовсе бесправных браконьеров, орудующих на свой страх и риск.
   А вечерами в укромных заводях, в зарослях тальника загораются десятки и десятки костров. Там, возле вытащенных на берег моторок и сохнущих снастей, хозяйственно натянув брезентовые вигвамы, рыбаки выпивают и закусывают, хвастают удачами и держат военный совет.
   В кустах темнеют прикрытые ветвями бочки со свежепосоленным уловом.
   При свете бензиновой лампы умелец в круглых очках возится с разобранным лодочным мотором.
   И чей-то сын-подросток, уютно устроившись на корме катерка с буханкой в руке и зажатой в коленях литровой банкой икры, лениво зачерпывает ложкой и жует, любуясь на испещренную светлыми полосами и пятнами смеркающуюся водяную даль.

8.

   Владивосток.
   Текущие с сопок булыжные волны улиц, по которым, как с американских горок, катится мимо универсальных, продуктовых и военторговских магазинов разноглазая толпа.
   Базальтовые гроты входов в учреждения, где чудятся генеральские фигуры швейцаров в галунах, отраженные в глубине зеркальных стекол.
   Бывшие банки, торговые дома и правления пароходных обществ, хранящие память о временах, когда тут зарождалась и собиралась богатеть вторая Россия.
   Деревянные настилы пляжей под боком многоэтажных гостиниц.
   Голубой Амурский залив со стотысячедолларовыми яхтами, положенными на его гладь, как музыкальные инструменты на крышку рояля.
   Желто-оранжевый закат над заливом с обгорающим архипелагом синеватых облачков, как бы сгустившихся над островками и повторяющих в небе их расположение.
   Голуби, копошащиеся на железном подоконнике и клюющие выложенных туда мною на просушку морских звезд.
 
   Приплывшее по воде изобилие Золотого Рога.
   Австралийское зерно, незрелые вьетнамские ананасы в веревочных корзинах, груды синих японских газовых труб.
   Разношенные океаном белые сухогрузы, желтые буксиры, нескладные лесовозные баржи.
   Серые военные корабли, увитые до верхушек мачт черными плетями проводов и антенн.
   Выползшие на берег подлодки в потеках ржавчины.
   Целая суверенная страна с акваторией и побережьем.
   С кастой торговых капитанов, значительно обсуждающих заработки в Венесуэле и достоинства сингапурских портных.
   С пограничником, стерегущим борт готового уйти судна.
   Со сверкающими айсбергами пакгаузов из рифленого алюминия и упрятанными в их глубинах флотскими лавчонками, торгующими модным заморским барахлом, транзисторами, сигаретами и презервативами.
   В голубеньком небе барахтается похожий на жаворонка истребитель-бомбардировщик с изменяющимся крылом.
 
   Светло-зеленый железнодорожный вокзал, провинциальный, как все вокзалы.
   Конец великого Транссибирского пути с отдыхающими от торопливого локомотива вагонами, тронувшимися от московских перронов, проскочившими мимо старых и новых городов, напуганных деревень, через всю страну и замершими здесь, у кромки моря.
 
   Деловые молодые чиновники с короткими стрижками.
   Начальники в обшитых дубом кабинетах с тучными кожаными креслами, помнящими зады капитанов Добровольного флота, и с портретами пароходов в рамках.
   Фланирующие морячки из загранки с девицами, подпорченными их щедростью.
   Портовые рабочие из условно освобожденных, живущие в переделанном под общежитие древнем трансатлантическом пароходе с округлой, как бы дамской, кормой и строгим смокингом палубной надстройки.
   Он похож на переселившегося в больничную палату старого щеголя, к которому с причала, поддерживая в нем жизнь, тянутся уродливые закутанные в асбест трубы водопровода и парового отопления.
   После работы обитатели одряхлевшего левиафана, за неимением иных развлечений, высыпают потолкаться на площадь перед морвокзалом, куда днем приходят к монументу возложить цветы щуплые припараженные женихи с невестами, просвечивающими в белых воздушных платьях своими крепкими коренастыми телами.
   Редкий заезжий люд с Большой земли тут привлекает к себе внимание, оберегается и передается с рук на руки.
   Вроде долговязой танцевальной пары из Ленинграда, дающей показательные выступления по клубам и домам культуры, меняющей шесть костюмов в вечер, а после концерта снисходящей к застолью в узком кругу почитателей, где в сотый раз живописует свой успех на каком-то конкурсе в Швеции и щебечет старые анекдоты и столичные сплетни.