Страница:
У матросов-новобранцев дела, разумеется, обстояли еще хуже. Статус мичмана на королевском корабле невысок, но у простого матроса его не было вообще. Болито понимал, что малейшее неповиновение в момент, когда корабль ложится на другой галс при сильном ветре, чревато гибелью, но ему больно было видеть бессмысленно жестокое обращение с людьми, которые, скорее всего, были попросту слишком испуганы работой на высоте, чтобы понимать, чего от них требуют.
Этот раз ничем не отличался от предыдущего. Рассвет еще не наступил, но сквозь нависшие облака пробивалась серая тень, благодаря которой можно стало различить снасти. Лейтенанты нервничали, пока унтер-офицеры и помощники штурмана делали перекличку своих команд у каждой мачты. Морские пехотинцы сгрудились на корме, у брасов бизани. Их ботинки скользили по мокрой палубе. У леера квартердека первый лейтенант выкрикивал указания, размахивая рупором для усиления эффекта того или иного пункта.
Болито посмотрел на корму, где находился сдвоенный штурвал. Четверо рулевых с силой наваливались на спицы, и Ричард предположил, что шквал еще достаточно силен, чтобы подвергнуть испытанию руль и паруса. Рядом с рулевыми стоял старина Тернбулл, штурман, одетый в бесформенный балахон. Он размахивал руками, похожими на клешни, перед носом квартирмейстера.
У коечных сеток наветренного борта в одиночестве стоял капитан. На нем был длинный непромокаемый плащ. Ветер развевал его волосы, пока капитан наблюдал за тем, как берут рифы на марселях — единственных, за исключением кливера, парусах, которые можно было нести в такой шторм. С самого прибытия на борт Болито не удавалось рассмотреть капитана поближе. На расстоянии он выглядел очень спокойным и важным, беготня матросов и крики младших офицеров совершенно не трогали его.
— Господи, я совсем окоченел, — сказал Дансер, стуча зубами.
Лейтенант Хоуп, отвественный за фок-мачту, закричал:
— Ведите их наверх, мистер Болито! И постарайтесь управиться за несколько минут, если хотите угодить мне!
Прозвучал свисток, и все началось сызнова. Марсовые шустро побежали вверх по выбленкам, новобранцы следовали за ними с меньшей уверенностью, поторапливыемые угрозами и тычками младших офицеров. А над всеми им царил голос все замечающего Верлинга, казавшийся из-за рупора каким-то нечеловеческим.
— Подтянуть фока-брасы с наветра! Мистер Тригоррен! Лопни ваши глаза, в вашем дивизионе есть парень, которого надо подтолкнуть, сэр! Еще двух человек на бизань-брасы!
Он не умолкал ни на секунду.
Вверх по тугим, качающимся выбленкам, потом вдоль реев, то падающих, то взлетающих на палубой и ревущим морем, цепляясь пальцами за трос, чтобы избежать падения. Затем, затаив дыхание, вперед, где парни уже вкарабкались на марса-рей, скорчившись, словно мартышки, по обоим его сторонам в попытке ухватиться за грубую, полузамерзшую парусину и взять еще один риф, а каждый клочок паруса тем временем делает все возможное, чтобы столкнуть моряка с его ненадежного насеста. Ругань и хрипы, матросы изрыгают проклятия, ломая ногти о непокорную ткань или отталкивая своих более неуклюжих собратьев, просящих помощи.
Болито ухватился за фордун и посмотрел на другие мачты. Работа была почти выполнена, и корабль отозвался, чувствуя меньшее давление на паруса. Далеко внизу на полуюте стояли похожие на карликов офицеры и матросы, крепящие фалы и брасы. На наветренном борте все также стоял капитан, наблюдая за реями. Его что-то тревожит? — подумал Болито. Судя по виду, нет.
— Крепите, мистер Хоуп! — заревел Верлинг, и не удержался от добавления. — В вашем дивизионе одни калеки! Я устрою вам дополнительные парусные учения перед обедом!
Болито и Дансер соскользнули по бакштагу на палубу и столкнулись с разъяренным Хоупом.
— Черт побери, мне влетит за это! — оправившись, Хоуп добавил: — И вам тоже, если не будете лучше муштровать своих людей!
— Собака, которая лает — не кусается, — заметил Болито, когда Хоуп промчался дальше на ют. — Пойдем, Мартин, посмотрим, что малютка Старр приберег для нас от завтрака. Теперь нет смысла лезть в койку, скоро снова будет аврал.
Едва влетев в душную безопасность мичманской каюты, они увидели болезненного вида человека с важным лицом, одетого в простой синий мундир. Болито знал этого человека — это был Генри Скроггс, капитанский клерк, столовавашийся с их соседями по каюте, помощниками штурмана.
— Болито, не так ли? — отрезал Скроггс. Ответа он не ждал. — С докладом к капитану. Мистер Маррак повредил руку, а мистер Гренфелл стоит утреннюю вахту. — Он на мгновение смолк, выжидая. На его лице не отражалось ничего. — Ну же, пошевеливайтесь, сэр, если вам дорога жизнь!
Болито смотрел на него, и в голове его пронеслись слова Маррака о чистых сорочках, и мысль о своем растрепанном виде.
— Иди сюда, я помогу тебе одеться, — предложил Дансер.
— Нет времени, — отрезал клерк. — Вы, Болито, следующий по старшинству за Марраком и Гренфеллом. Капитан очень щепетилен в таких вещах. — Он покачнулся, когда корабль резко накренился и волна с шумом разлилась по верхней палубе. — Советую вам поторопиться!
— Отлично, — спокойно ответил Болито, надевая шляпу, и нырнув под бимс, направился на корму.
Переводя дух, он остановился перед выкрашенной белой краской дверью, ведущей на ют. После суеты межпалубного пространства, где постоянно сновали полупризрачные фигуры моряков, возвращающихся после работы на реях, здесь было очень тихо. У двери, замерев навытяжку в пятне света от подвешенного к переборке фонаря, стоял на часах морской пехотинец. Часовой строго посмотрел на мичмана, потом доложил:
— Сигнальный мичман, сэр! — для усиления эффекта он сопроводил это восклицание коротким ударом приклада по палубе.
Дверь отворилась, и Болито увидел капитанского вестового, лихорадочно машущего ему рукой. Дверь была приоткрыта ровно настолько, чтобы можно было протиснуться внутрь. Так поступает лакей в хорошем доме, когда не очень уверен, обрадуются ли посетителю.
— Не будете ли любезны подождать здесь, сэр?
Болито стал ждать. Он находился в красивой передней, занимавшей всю ширину корабля. Дверь из нее вела в капитанскую столовую. В большом шкафу красного дерева тихо позвякивало стекло, а на длинном полированном столе в такт движениям судна ездили стоявшие на круглом подносе бутылки и графины. Палубу покрывал холст, аккуратно разукрашенный белыми и черными квадратами, а девятифунтовые орудия по бортам скрывались под ситцевыми чехлами.
Открылась внутренняя дверь, и вестовой произнес:
— Сюда, сэр. — В его взгляде, брошенном на Болито, читалось что-то вроде отчаяния.
Большая каюта. Держа под локтем украшенную плюмажем шляпу, Болито стоял внутри и озирал обширные владения капитана. Каюта была роскошной, и это ощущение усиливалось при взгляде на высокие окна кормовой галереи. Соляной налет и брызги так испещряли их, что в сером свете восхода они напоминали витражи кафедрального собора.
Капитан Бивз Конвей сидел за большим столом, не спеша перебирал стопу документов. Под рукой у него парила чашка с чем-то горячим, и в свете раскачивающегося фонаря Болито разглядел, что на капитане уже чистые сорочка и бриджи, а синий мундир с широкими белыми отворотами аккуратно расстелен на скамейке рядом со шляпой и непромокаемым плащом. Во внешнем виде командира корабля ничто не говорило о том, что он только что вернулся с продуваемой штормовым ветром палубы. Капитан поднял взор и внимательно, но без интереса оглядел Болито.
— Имя? — произнес он.
— Болито, сэр. — Голос мичмана утонул в просторе помещения.
— Понятно.
Через маленькую дверцу в каюту проник клерк, и капитан слегка повернулся ему навстречу. В свете фонаря и косых лучах, падающих из окон кормовой галереи, его профиль казался строгим и благородным, зато взгляд был жестким и цепким. Он стал что-то говорить Скроггсу, голос его звучал монотонно. Впрочем, о предмете разговора Болито имел лишь весьма отдаленное представление.
Повернув голову, мичман впервые за долгое время увидел свое отражение — в большом, с позолоченной рамкой, — зеркале. Не удивительно, что вестовой беспокоился. Для своих лет Ричард Болито был рослым и худым, а его черные как смоль волосы лишь оттеняли бледность лица. Во флотском мундире, купленном полтора года назад и сделавшимся коротковатым, мичман напоминал скорее бродягу, чем королевского офицера.
Болито вдруг понял, что капитан обращается к нему.
— Так, мистер мичман, хм-м… Болито, в силу непредвиденных обстоятельств мне, похоже, придется положиться на ваше умение в части содействия моему клерку, пока мистер Маррак не излечится от своей, хм-м, травмы. — Он равнодушно оглядел Болито. — Каковы ваши обязанности в моем экипаже?
— Нижняя батарейная палуба, сэр, а во время парусных учений я вхожу в дивизион мистера Хоупа.
— Ни одно из этих занятий не требует от вас выглядеть как денди, мистер хм-м… Болито, но я хочу, чтобы на моем корабле все офицеры подавали собой прекрасный пример, независимо от рода их обязанностей. Как младший офицер вы должны быть готовы ко всему. И куда бы не привела вас служба на этом корабле, вы не только представляете Королевский флот, вы являетесь Королевским флотом.
— Ясно, сэр. — Болито решил попробовать еще раз. — Мы были наверху, убирали паруса, сэр, и …
— Да, — губы капитана искривились, что можно было принять за улыбку. — Этот приказ отдал я. Я провел на палубе несколько часов, прежде чем счел его необходимым. — Он достал из кармана тонкие золотые часы. — Возвращайтесь в свою каюту на орлоп-деке и приведите себя в порядок. Через десять минут я жду вас здесь. — Часы со щелчком закрылись. — Не опаздывайте.
Это были самые короткие десять минут в жизни Болито. С помощью Старра и Дансера, под стоны несчастного Идена, опять выбравшего момент заболеть, Болито вовремя добрался до кормы и оказался лицом к лицу с тем же самым часовым у двери. Обнаружилось, что большая каюта уже полна посетителей. Здесь были лейтенанты с запросами или рапортами о повреждениях во время шторма. Штурман, который, насколько понял Болито, собирался высказать доводы за или против возможного повышения одного из своих помощников. Майор Дьюар из морской пехоты, со щеками, не уступающими алому цвету его мундира. И даже казначей, мистер Поуленд, истинный образчик дельца-проныры. Капитан, похоже, нужен был всем. А ведь еще только брезжил рассвет.
Клерк бесцеремонно усадил Болито за небольшой стол у кормового окна. Снаружи, через толстое стекло виднелось темно-серое море с чередой высоких волн, украшенных белопенными хребтами. У высокого кормового подзора «Горгоны» кружилась стайка чаек, ожидающих, когда кок выбросит за борт какие-нибудь отходы. Болито ощутил спазм в желудке. Несчастные, подумал он — немногого дождешься от кока и скаредного казначея.
До него доносились обрывки разговора капитана с Лэйдлоу, хирургом. Речь шла о пресной воде и о промывке пустых бочонков для подготовки их к долгому плаванию. Хирург был человеком с неизменным выражением усталости на лице, глубоко посаженными глазами и постоянно сутулившимся. Проистекало ли последнее от слишком долгого пребывания на маленьких кораблях или от того, что доктор слишком много времени проводил, склонившись над своими беспомощными жертвами, Болито мог только догадываться.
— Побережье там скверное, сэр, — заявил хирург.
— Мне это, черт возьми, известно, — буркнул в ответ капитан. — Я не для того веду корабль и команду к западному берегу Африки, чтобы проверить ваше умение лечить больных!
Над столом склонился клерк. От него пахло затхлостью, как от несвежего белья.
— Можете начинать делать копии этих приказов для капитана. По пять с каждого. Четко и разборчиво, твердой рукой, иначе будут проблемы.
Болито дождался, когда Скроггс отойдет, и навострил уши в направлении небольшой группы людей, окружавшей капитана. Одевая чистую сорочку и новый шейный платок, он поймал себя на мысли, что ощущение благоговения, испытанное при первой встрече с капитаном, стало уступать место разочарованию. Конвей отмел его оправдания по поводу неподобающего вида как незначительные, даже ничтожные. В воображении мичмана капитан представлялся человеком, всегда остающимся на посту, не ведающим усталости и на все имеющим готовый ответ. Но теперь, прислушиваясь к спокойному, монотонному голосу Конвея, ведущего речь о четырех тысячах миль, которые надо пройти, о предпочтительных курсах, продовольствии, пресной воде, и, в первую голову, обучении и сплочении экипажа, Болито испытывал удивление.
В этой каюте, на мгновение показавшейся ему верхом роскоши, капитан вел свою собственную битву. Ему не с кем было разделить свое беспокойство или переложить на кого-нибудь груз ответственности. Болито поежился. Эта просторная каюта могла обернуться тюрьмой для любого, кто усомнится и собьется с пути. В памяти его всплыли детские воспоминания о тех редких счастливых моментах, когда ему доводилось посещать отцовский корабль, стоявший на якоре в Фалмуте. Тогда было все по-другому. Офицеры отца улыбались ему, держась в его присутствии почти подобострастно. Совсем не так, как при прошлом его представлении в чине мичмана, когда лейтенанты демонстрировали скверное расположение духа и нетерпимость.
К нему снова подошел Скроггс.
— Отнесите это сообщение боцману и немедленно возвращайтесь, — и он сунул ему в руку сложенный листок бумаги.
Болито схватил шляпу и помчался мимо большого стола. Он почти достиг двери, когда его остановил голос капитана.
— Так как, вы сказали, вас зовут?
— Болито, сэр.
— Очень хорошо. Отправляйтесь, и помните, что я сказал.
Конвей опустил глаза на бумаги и выждал, пока не закрылась дверь.
— Нет лучшего способа дать знать людям, о чем мы разговариваем, чем позволить новенькому мичману подслушивать, — бросил он хирургу.
Тот серьезно посмотрел на него.
— Полагаю, я знаю семью этого малого. Его дед был с Вольфом при Квебеке.
— Неужели? — капитан уже принялся изучать следующий документ.
— Он был контр-адмиралом, сэр, — добавил доктор.
Но Конвей был совершенно погружен в свои мысли, на лице его застыла гримаса раздумья.
Хирург вздохнул. Разве поймешь этих капитанов?
Глава 3. «Афины»
Этот раз ничем не отличался от предыдущего. Рассвет еще не наступил, но сквозь нависшие облака пробивалась серая тень, благодаря которой можно стало различить снасти. Лейтенанты нервничали, пока унтер-офицеры и помощники штурмана делали перекличку своих команд у каждой мачты. Морские пехотинцы сгрудились на корме, у брасов бизани. Их ботинки скользили по мокрой палубе. У леера квартердека первый лейтенант выкрикивал указания, размахивая рупором для усиления эффекта того или иного пункта.
Болито посмотрел на корму, где находился сдвоенный штурвал. Четверо рулевых с силой наваливались на спицы, и Ричард предположил, что шквал еще достаточно силен, чтобы подвергнуть испытанию руль и паруса. Рядом с рулевыми стоял старина Тернбулл, штурман, одетый в бесформенный балахон. Он размахивал руками, похожими на клешни, перед носом квартирмейстера.
У коечных сеток наветренного борта в одиночестве стоял капитан. На нем был длинный непромокаемый плащ. Ветер развевал его волосы, пока капитан наблюдал за тем, как берут рифы на марселях — единственных, за исключением кливера, парусах, которые можно было нести в такой шторм. С самого прибытия на борт Болито не удавалось рассмотреть капитана поближе. На расстоянии он выглядел очень спокойным и важным, беготня матросов и крики младших офицеров совершенно не трогали его.
— Господи, я совсем окоченел, — сказал Дансер, стуча зубами.
Лейтенант Хоуп, отвественный за фок-мачту, закричал:
— Ведите их наверх, мистер Болито! И постарайтесь управиться за несколько минут, если хотите угодить мне!
Прозвучал свисток, и все началось сызнова. Марсовые шустро побежали вверх по выбленкам, новобранцы следовали за ними с меньшей уверенностью, поторапливыемые угрозами и тычками младших офицеров. А над всеми им царил голос все замечающего Верлинга, казавшийся из-за рупора каким-то нечеловеческим.
— Подтянуть фока-брасы с наветра! Мистер Тригоррен! Лопни ваши глаза, в вашем дивизионе есть парень, которого надо подтолкнуть, сэр! Еще двух человек на бизань-брасы!
Он не умолкал ни на секунду.
Вверх по тугим, качающимся выбленкам, потом вдоль реев, то падающих, то взлетающих на палубой и ревущим морем, цепляясь пальцами за трос, чтобы избежать падения. Затем, затаив дыхание, вперед, где парни уже вкарабкались на марса-рей, скорчившись, словно мартышки, по обоим его сторонам в попытке ухватиться за грубую, полузамерзшую парусину и взять еще один риф, а каждый клочок паруса тем временем делает все возможное, чтобы столкнуть моряка с его ненадежного насеста. Ругань и хрипы, матросы изрыгают проклятия, ломая ногти о непокорную ткань или отталкивая своих более неуклюжих собратьев, просящих помощи.
Болито ухватился за фордун и посмотрел на другие мачты. Работа была почти выполнена, и корабль отозвался, чувствуя меньшее давление на паруса. Далеко внизу на полуюте стояли похожие на карликов офицеры и матросы, крепящие фалы и брасы. На наветренном борте все также стоял капитан, наблюдая за реями. Его что-то тревожит? — подумал Болито. Судя по виду, нет.
— Крепите, мистер Хоуп! — заревел Верлинг, и не удержался от добавления. — В вашем дивизионе одни калеки! Я устрою вам дополнительные парусные учения перед обедом!
Болито и Дансер соскользнули по бакштагу на палубу и столкнулись с разъяренным Хоупом.
— Черт побери, мне влетит за это! — оправившись, Хоуп добавил: — И вам тоже, если не будете лучше муштровать своих людей!
— Собака, которая лает — не кусается, — заметил Болито, когда Хоуп промчался дальше на ют. — Пойдем, Мартин, посмотрим, что малютка Старр приберег для нас от завтрака. Теперь нет смысла лезть в койку, скоро снова будет аврал.
Едва влетев в душную безопасность мичманской каюты, они увидели болезненного вида человека с важным лицом, одетого в простой синий мундир. Болито знал этого человека — это был Генри Скроггс, капитанский клерк, столовавашийся с их соседями по каюте, помощниками штурмана.
— Болито, не так ли? — отрезал Скроггс. Ответа он не ждал. — С докладом к капитану. Мистер Маррак повредил руку, а мистер Гренфелл стоит утреннюю вахту. — Он на мгновение смолк, выжидая. На его лице не отражалось ничего. — Ну же, пошевеливайтесь, сэр, если вам дорога жизнь!
Болито смотрел на него, и в голове его пронеслись слова Маррака о чистых сорочках, и мысль о своем растрепанном виде.
— Иди сюда, я помогу тебе одеться, — предложил Дансер.
— Нет времени, — отрезал клерк. — Вы, Болито, следующий по старшинству за Марраком и Гренфеллом. Капитан очень щепетилен в таких вещах. — Он покачнулся, когда корабль резко накренился и волна с шумом разлилась по верхней палубе. — Советую вам поторопиться!
— Отлично, — спокойно ответил Болито, надевая шляпу, и нырнув под бимс, направился на корму.
Переводя дух, он остановился перед выкрашенной белой краской дверью, ведущей на ют. После суеты межпалубного пространства, где постоянно сновали полупризрачные фигуры моряков, возвращающихся после работы на реях, здесь было очень тихо. У двери, замерев навытяжку в пятне света от подвешенного к переборке фонаря, стоял на часах морской пехотинец. Часовой строго посмотрел на мичмана, потом доложил:
— Сигнальный мичман, сэр! — для усиления эффекта он сопроводил это восклицание коротким ударом приклада по палубе.
Дверь отворилась, и Болито увидел капитанского вестового, лихорадочно машущего ему рукой. Дверь была приоткрыта ровно настолько, чтобы можно было протиснуться внутрь. Так поступает лакей в хорошем доме, когда не очень уверен, обрадуются ли посетителю.
— Не будете ли любезны подождать здесь, сэр?
Болито стал ждать. Он находился в красивой передней, занимавшей всю ширину корабля. Дверь из нее вела в капитанскую столовую. В большом шкафу красного дерева тихо позвякивало стекло, а на длинном полированном столе в такт движениям судна ездили стоявшие на круглом подносе бутылки и графины. Палубу покрывал холст, аккуратно разукрашенный белыми и черными квадратами, а девятифунтовые орудия по бортам скрывались под ситцевыми чехлами.
Открылась внутренняя дверь, и вестовой произнес:
— Сюда, сэр. — В его взгляде, брошенном на Болито, читалось что-то вроде отчаяния.
Большая каюта. Держа под локтем украшенную плюмажем шляпу, Болито стоял внутри и озирал обширные владения капитана. Каюта была роскошной, и это ощущение усиливалось при взгляде на высокие окна кормовой галереи. Соляной налет и брызги так испещряли их, что в сером свете восхода они напоминали витражи кафедрального собора.
Капитан Бивз Конвей сидел за большим столом, не спеша перебирал стопу документов. Под рукой у него парила чашка с чем-то горячим, и в свете раскачивающегося фонаря Болито разглядел, что на капитане уже чистые сорочка и бриджи, а синий мундир с широкими белыми отворотами аккуратно расстелен на скамейке рядом со шляпой и непромокаемым плащом. Во внешнем виде командира корабля ничто не говорило о том, что он только что вернулся с продуваемой штормовым ветром палубы. Капитан поднял взор и внимательно, но без интереса оглядел Болито.
— Имя? — произнес он.
— Болито, сэр. — Голос мичмана утонул в просторе помещения.
— Понятно.
Через маленькую дверцу в каюту проник клерк, и капитан слегка повернулся ему навстречу. В свете фонаря и косых лучах, падающих из окон кормовой галереи, его профиль казался строгим и благородным, зато взгляд был жестким и цепким. Он стал что-то говорить Скроггсу, голос его звучал монотонно. Впрочем, о предмете разговора Болито имел лишь весьма отдаленное представление.
Повернув голову, мичман впервые за долгое время увидел свое отражение — в большом, с позолоченной рамкой, — зеркале. Не удивительно, что вестовой беспокоился. Для своих лет Ричард Болито был рослым и худым, а его черные как смоль волосы лишь оттеняли бледность лица. Во флотском мундире, купленном полтора года назад и сделавшимся коротковатым, мичман напоминал скорее бродягу, чем королевского офицера.
Болито вдруг понял, что капитан обращается к нему.
— Так, мистер мичман, хм-м… Болито, в силу непредвиденных обстоятельств мне, похоже, придется положиться на ваше умение в части содействия моему клерку, пока мистер Маррак не излечится от своей, хм-м, травмы. — Он равнодушно оглядел Болито. — Каковы ваши обязанности в моем экипаже?
— Нижняя батарейная палуба, сэр, а во время парусных учений я вхожу в дивизион мистера Хоупа.
— Ни одно из этих занятий не требует от вас выглядеть как денди, мистер хм-м… Болито, но я хочу, чтобы на моем корабле все офицеры подавали собой прекрасный пример, независимо от рода их обязанностей. Как младший офицер вы должны быть готовы ко всему. И куда бы не привела вас служба на этом корабле, вы не только представляете Королевский флот, вы являетесь Королевским флотом.
— Ясно, сэр. — Болито решил попробовать еще раз. — Мы были наверху, убирали паруса, сэр, и …
— Да, — губы капитана искривились, что можно было принять за улыбку. — Этот приказ отдал я. Я провел на палубе несколько часов, прежде чем счел его необходимым. — Он достал из кармана тонкие золотые часы. — Возвращайтесь в свою каюту на орлоп-деке и приведите себя в порядок. Через десять минут я жду вас здесь. — Часы со щелчком закрылись. — Не опаздывайте.
Это были самые короткие десять минут в жизни Болито. С помощью Старра и Дансера, под стоны несчастного Идена, опять выбравшего момент заболеть, Болито вовремя добрался до кормы и оказался лицом к лицу с тем же самым часовым у двери. Обнаружилось, что большая каюта уже полна посетителей. Здесь были лейтенанты с запросами или рапортами о повреждениях во время шторма. Штурман, который, насколько понял Болито, собирался высказать доводы за или против возможного повышения одного из своих помощников. Майор Дьюар из морской пехоты, со щеками, не уступающими алому цвету его мундира. И даже казначей, мистер Поуленд, истинный образчик дельца-проныры. Капитан, похоже, нужен был всем. А ведь еще только брезжил рассвет.
Клерк бесцеремонно усадил Болито за небольшой стол у кормового окна. Снаружи, через толстое стекло виднелось темно-серое море с чередой высоких волн, украшенных белопенными хребтами. У высокого кормового подзора «Горгоны» кружилась стайка чаек, ожидающих, когда кок выбросит за борт какие-нибудь отходы. Болито ощутил спазм в желудке. Несчастные, подумал он — немногого дождешься от кока и скаредного казначея.
До него доносились обрывки разговора капитана с Лэйдлоу, хирургом. Речь шла о пресной воде и о промывке пустых бочонков для подготовки их к долгому плаванию. Хирург был человеком с неизменным выражением усталости на лице, глубоко посаженными глазами и постоянно сутулившимся. Проистекало ли последнее от слишком долгого пребывания на маленьких кораблях или от того, что доктор слишком много времени проводил, склонившись над своими беспомощными жертвами, Болито мог только догадываться.
— Побережье там скверное, сэр, — заявил хирург.
— Мне это, черт возьми, известно, — буркнул в ответ капитан. — Я не для того веду корабль и команду к западному берегу Африки, чтобы проверить ваше умение лечить больных!
Над столом склонился клерк. От него пахло затхлостью, как от несвежего белья.
— Можете начинать делать копии этих приказов для капитана. По пять с каждого. Четко и разборчиво, твердой рукой, иначе будут проблемы.
Болито дождался, когда Скроггс отойдет, и навострил уши в направлении небольшой группы людей, окружавшей капитана. Одевая чистую сорочку и новый шейный платок, он поймал себя на мысли, что ощущение благоговения, испытанное при первой встрече с капитаном, стало уступать место разочарованию. Конвей отмел его оправдания по поводу неподобающего вида как незначительные, даже ничтожные. В воображении мичмана капитан представлялся человеком, всегда остающимся на посту, не ведающим усталости и на все имеющим готовый ответ. Но теперь, прислушиваясь к спокойному, монотонному голосу Конвея, ведущего речь о четырех тысячах миль, которые надо пройти, о предпочтительных курсах, продовольствии, пресной воде, и, в первую голову, обучении и сплочении экипажа, Болито испытывал удивление.
В этой каюте, на мгновение показавшейся ему верхом роскоши, капитан вел свою собственную битву. Ему не с кем было разделить свое беспокойство или переложить на кого-нибудь груз ответственности. Болито поежился. Эта просторная каюта могла обернуться тюрьмой для любого, кто усомнится и собьется с пути. В памяти его всплыли детские воспоминания о тех редких счастливых моментах, когда ему доводилось посещать отцовский корабль, стоявший на якоре в Фалмуте. Тогда было все по-другому. Офицеры отца улыбались ему, держась в его присутствии почти подобострастно. Совсем не так, как при прошлом его представлении в чине мичмана, когда лейтенанты демонстрировали скверное расположение духа и нетерпимость.
К нему снова подошел Скроггс.
— Отнесите это сообщение боцману и немедленно возвращайтесь, — и он сунул ему в руку сложенный листок бумаги.
Болито схватил шляпу и помчался мимо большого стола. Он почти достиг двери, когда его остановил голос капитана.
— Так как, вы сказали, вас зовут?
— Болито, сэр.
— Очень хорошо. Отправляйтесь, и помните, что я сказал.
Конвей опустил глаза на бумаги и выждал, пока не закрылась дверь.
— Нет лучшего способа дать знать людям, о чем мы разговариваем, чем позволить новенькому мичману подслушивать, — бросил он хирургу.
Тот серьезно посмотрел на него.
— Полагаю, я знаю семью этого малого. Его дед был с Вольфом при Квебеке.
— Неужели? — капитан уже принялся изучать следующий документ.
— Он был контр-адмиралом, сэр, — добавил доктор.
Но Конвей был совершенно погружен в свои мысли, на лице его застыла гримаса раздумья.
Хирург вздохнул. Разве поймешь этих капитанов?
Глава 3. «Афины»
На юго-запад, потом на юг, день за днем, почти ни минуты без изнурительной работы. Пока мощный корпус «Горгоны» прокладывал себе путь из Английского канала к печально известному Бискайскому заливу, Болито его новые сослуживцы сблизились между собой, словно объединяя силы в борьбе против корабля и моря.
Он слышал как Тернбулл, штурман, заявил, что на его памяти это самая скверная погода для этого сезона, а такое утверждение из уст человека, тридцать зим проведшего на флоте, чего-нибудь да стоит. Особенно теперь, когда Болито лишился своего временного места в большой каюте. Маррак оправился от травмы, полученной во время первого шторма, и вернулся к исполнению своих обязанностей, поэтому Болито снова присоединялся к Дансеру в моменты, когда дудки высвистывали команду ставить или убирать паруса на фок-мачте.
Если Болито находил минутку, чтобы поразмыслить над своим положением на новом корабле, что случалось нечасто, то больше думал о своем физическом состоянии, чем о социальном статусе. Его почти постоянно мучил голод, а каждый мускул ныл от бесконечного лазания по снастям или от орудийных учений с тридцатидвухфунтовыми пушками на нижней батарейной палубе. Едва волнение и ветер немного стихли, и «Горгона» почти под всеми парусами устремилась на юг, экипаж корабля распределился по боевому расписанию: тренироваться и проливать кровавый пот, ворочая тяжелые, неуклюжие орудийные станки. На нижней палубе это было вдвойне труднее из-за командующего ей лейтенанта. Гренфелл, старший среди мичманов, уже предупреждал Болито насчет него, — но по мере того, как долгие дни сливались в еще более долгие недели пока корабль рассекал форштевнем волны на пути от Мадейры к побережью Марокко, так и не появившегося пока даже в поле зрения впередсмотрящих на верхушке грот-мачты, — имя Пирса Треггорена, четвертого лейтенанта и командира батареи самых тяжелых орудий «Горгоны», обретало новое звучание. Крупный, смуглый, с прилизанными волосами, четвертый лейтенант больше походил на испанца или цыгана, чем на морского офицера. Бимсы на темной орудийной палубе располагались так низко, что Трегоррен, передвигаясь от кормы к носу и обратно, чтобы проверить правильность заряжания и наката каждой из пушек, вынужден был постоянно кланяться. Нелегко оказалось служить под командой этого высокого, агрессивного и невыдержанного человека.
Даже Дансер, обычно неспособный думать ни о чем другом, кроме еды и сна, заметил, что Трегоррен предвзято относится к Болито. Болито это казалось странным, поскольку лейтенант был его земляком-корнуолльцем, а узы землячества, как правило, сохраняют свою силу даже в жестких условиях военной дисциплины. Из-за этой враждебности Болито всегда получал по три наряда вне очереди, а однажды был посажен на салинг при пронизывающем ветре, где и сидел, пока вахтенный офицер не приказал ему спуститься. Это было жестоко и несправедливо, но наказание открыло ему новые стороны жизни на корабле. Юный Иден принес ему банку меда, которую ему дала в дорогу мать, и хранившуюся до особого случая. Том Джехан, канонир, — на деле не самый приятный в общении унтер-офицер, обедавший за перегородкой и едва ли удостаивающий вниманием молодых мичманов, — отлил из своих личных запасов большую чарку бренди, чтобы влить хоть немного жизни в окоченевшее тело Болито.
Бесконечные изматывающие парусные и пушечные учения приводили и к иным жертвам.
Еще до Гибралтара двое были смыты за борт, а один человек упал с грота-рея и сломал позвоночник о восемнадцатифунтовое орудие. Похороны были короткими, но они глубоко тронули новичков. Тело зашили в койку, привязали ядро и спустили за борт. «Горгона» тем временем резко раскачивалась под порывами северо-восточного ветра.
Дальнейшее напряжение проявлялось, словно трещины в металле. Между моряками вспыхивали ссоры по самым пустяковым поводам. Матрос огрызнулся в ответ на приказание помощника боцмана в третий раз за вахту лезть наверх, сплеснивать порвавшийся конец, и был взят под стражу в ожидании наказания. Болито впервые пришлось стать свидетелем порки в возрасте двенадцати с половиной лет. Ему никогда не доставляло удовольствия это зрелище, но он знал, чего ожидать. Новобранцы и младшие из мичманов не знали.
Сначала дудки высвистали «Всем собраться на юте смотреть наказание». Потом с одного из люков была снята зарешеченная крышка. Тем временем морские пехотинцы выстроились поперек юта, их алые мундиры и белые перекрестные ремни ярким пятном выделялись на фоне сумрачного нависающего неба. Из всех щелей и укромных мест полезли матросы, пока палуба, снасти и даже шлюпки не оказались усеяны молчаливыми зрителями.
Тут появилась немногочисленная процессия, направляющаяся к решетке люка. Хоггит, боцман, два его помощника, Бидл, хмурый оружейник, Банн, капрал корабельной полиции, осужденный и Лэйдлоу, хирург, замыкавший шествие. На выдраенных до блеска досках квартердека выстроились в соотвествии с рангами офицеры и унтера. Мичманы, все двенадцать, построились в две коротенькие шеренги у подветренного борта. Осужденного раздели и привязали к решетке. На фоне выскобленного дерева тело его казалось белым. Он отвернулся, слушая, как суровый голос капитана произносит слова соответствующих статей из Свода законов военного времени.
— Две дюжины, мистер Хоггит, — подвел черту капитан.
И вот, под стакатто одинокого барабана, по которому настукивал мальчишка — морской пехотинец, всю порку не сводивший глаз с грота-реи у себя над головой, наказание было приведено в исполнение. Вооруженный кошкой-девятихвосткой помощник боцмана не был по натуре жестоким человеком. Зато был крепко сложен, а руки его напоминали ветви дуба. К тому же он понимал — недостаток усердия может привести к тому, что его поменяют местами с наказуемым. После восьми ударов спина моряка превратилась в кровавое месиво. После дюжины полностью утратила человеческое подобие. А конца все нет. Барабанная дробь и тут же удар плети по обнаженной спине.
Младший среди мичманов, Иден, лишился чувств, а бледный парень чуть постарше его, Нибб, залился слезами. Остальные мичманы и большинство моряков с ужасом наблюдали за церемонией. Наконец, когда прошла, как казалось, вечность, Хоггит доложил:
— Две дюжины, сэр!
Едва дыша, Болито смотрел, как парня отвязывают от решетки. Его спина была изодрана, словно ее рвал какой-нибудь дикий зверь. От тяжелых ударов кожа покрылась синяками. За все это время моряк не проронил ни звука, и на мгновение Болито показалось, что он умер во время порки. Однако хирург, вытащив зажатую между зубов осужденного полоску кожи, поднял голову к квартердеку и сказал:
— Он лишился чувств, сэр.
Потом доктор дал своим помощникам распоряжение отнести моряка в лазарет. Кровь соскоблили с палубы, решетку вернули на место, и под звуки зажигательной джиги, исполненной барабанщиком и двумя юными флейтистами из морской пехоты, жизнь на корабле постепенно вернулась к обычному распорядку. Болито кинул взгляд на капитана. Лицо последнего не выражало никаких эмоций, пальцы постукивали по эфесу шпаги в такт джиге.
— Как можно так обращаться с людьми! — гневно воскликнул Дансер.
Услышав эту реплику, старый парусный мастер хмыкнул:
— Подожди, пока не увидишь прогон сквозь строй флота, дружок, тогда тебе будет от чего поблевать!
Когда команда принялась за обед из солонины и каменной твердости сухарей, запиваемых пинтой кислого красного вина, Болито ни от кого ни услышал ни слова гнева или сочувствия. Похоже, что как и на его предыдущем корабле, здесь действовало правило: попался — значит виноват. Виноват в том, что попался. Такое убеждение давало о себе знать даже в мичманской каюте. Первоначальные волнения и страх от незнания, что и когда делать, уступили место новому чувству единства, силу которого ощущал даже Иден.
На первом месте — еда и удобство, а рискованность плавания, в которое их отправили — дело второе. Крохотный отсек, прилепившийся к изогнотому борту корабля стал их домом, пространство между парусиновой дверью и сундучками — местом, где они день за днем поглощали грубую пищу, делились секретами и опасениями, и учились друг у друга.
Если не считать нескольких убогих островков и двух прошедших на большом расстоянии кораблей, «Горгона» была одна в целом океане. Каждый день мичманы собирались на юте для упражнений в навигации, проходивших под бдительным оком Тернбулла. Солнце и звезды приобрели для некоторых из молодых людей совершенно новый смысл, в то время как старшим предстоящее производство в лейтенанты казалось не таким уж далеким и невозможным.
После одного особенно тяжкого учения с тридцатидвухфунтовыми орудиями Дансер воскликнул в сердцах:
— В этом Трегоррене сидит дьявол!
— П-подагра — вот его дьявол, Мартин, — к изумлению всех заявил маленький Иден. В ответ на удивленные взоры он тоненьким голоском пояснил:
— Мой о-отец — аптекарь в Б-бристоле. Его часто вызывали на т-такие случаи. — Юноша уверенно кивнул. — Мистер Трегоррен п-поглощает слишком много б-бренди.
Вооруженные новым знанием, мичманы с большим интересом принялись наблюдать за поведением четвертого лейтенанта.
Трегоррен расхаживал вдоль палубы, ныряя под низкие бимсы, тень его металась между пушечными портами, словно гигантский призрак. Тем временем у каждого большого орудия его расчет ожидал команды лейтенанта: заряжать, накатить, уменьшить или увеличить угол возвышения. Каждая пушка весила три тонны, ее обслуживало пятнадцать человек. Еще столько же застыло у орудия с противоположной стороны. Любой из них прекрасно знал, что делать и готов был выполнить какую угодно команду. Недаром Трегоррен внушал им: «Я вас маленько поколочу, но это ничто в сравнении с тем, что сделает с вами противник, так что пошевеливайтесь!»
Болито сидел за подвесным столиком в мичманской каюте. Мерцающая в старой раковине свеча старалась добавить хоть немного света к тусклым лучам, просачивающимся сквозь световой люк. Он писал письмо матери. У него не было даже примерного представления, когда она получит послание, и получит ли вообще, но ему приятно было почувствовать связь, соединяющую его с домом.
Благодаря привилегии помогать Тернбуллу в лекциях по навигации и ежедневному тщательному изучению штурманских карт он знал, что первый этап их путешествия подходит к концу. Четыре тысячи миль, сказал капитан, и, разглядывая линии на картах, где отмечалось их ежедневное положение, определяемое по солнцу и исчисленное по курсу и скорости, мичман ощущал так хорошо знакомое возбуждение от предстоящего свидания с берегом. Шесть недель прошло с момента, когда они подняли якорь в Спитхеде. Постоянная смена галсов, уборка и постановка парусов. Курс корабля зигзагами расчертил карту, напоминая траекторию полета подраненного жука. Быстроходный фрегат давно бы уже покрыл это расстояние и был бы на обратном пути в Англию, с досадой подумал Болито.
Он слышал как Тернбулл, штурман, заявил, что на его памяти это самая скверная погода для этого сезона, а такое утверждение из уст человека, тридцать зим проведшего на флоте, чего-нибудь да стоит. Особенно теперь, когда Болито лишился своего временного места в большой каюте. Маррак оправился от травмы, полученной во время первого шторма, и вернулся к исполнению своих обязанностей, поэтому Болито снова присоединялся к Дансеру в моменты, когда дудки высвистывали команду ставить или убирать паруса на фок-мачте.
Если Болито находил минутку, чтобы поразмыслить над своим положением на новом корабле, что случалось нечасто, то больше думал о своем физическом состоянии, чем о социальном статусе. Его почти постоянно мучил голод, а каждый мускул ныл от бесконечного лазания по снастям или от орудийных учений с тридцатидвухфунтовыми пушками на нижней батарейной палубе. Едва волнение и ветер немного стихли, и «Горгона» почти под всеми парусами устремилась на юг, экипаж корабля распределился по боевому расписанию: тренироваться и проливать кровавый пот, ворочая тяжелые, неуклюжие орудийные станки. На нижней палубе это было вдвойне труднее из-за командующего ей лейтенанта. Гренфелл, старший среди мичманов, уже предупреждал Болито насчет него, — но по мере того, как долгие дни сливались в еще более долгие недели пока корабль рассекал форштевнем волны на пути от Мадейры к побережью Марокко, так и не появившегося пока даже в поле зрения впередсмотрящих на верхушке грот-мачты, — имя Пирса Треггорена, четвертого лейтенанта и командира батареи самых тяжелых орудий «Горгоны», обретало новое звучание. Крупный, смуглый, с прилизанными волосами, четвертый лейтенант больше походил на испанца или цыгана, чем на морского офицера. Бимсы на темной орудийной палубе располагались так низко, что Трегоррен, передвигаясь от кормы к носу и обратно, чтобы проверить правильность заряжания и наката каждой из пушек, вынужден был постоянно кланяться. Нелегко оказалось служить под командой этого высокого, агрессивного и невыдержанного человека.
Даже Дансер, обычно неспособный думать ни о чем другом, кроме еды и сна, заметил, что Трегоррен предвзято относится к Болито. Болито это казалось странным, поскольку лейтенант был его земляком-корнуолльцем, а узы землячества, как правило, сохраняют свою силу даже в жестких условиях военной дисциплины. Из-за этой враждебности Болито всегда получал по три наряда вне очереди, а однажды был посажен на салинг при пронизывающем ветре, где и сидел, пока вахтенный офицер не приказал ему спуститься. Это было жестоко и несправедливо, но наказание открыло ему новые стороны жизни на корабле. Юный Иден принес ему банку меда, которую ему дала в дорогу мать, и хранившуюся до особого случая. Том Джехан, канонир, — на деле не самый приятный в общении унтер-офицер, обедавший за перегородкой и едва ли удостаивающий вниманием молодых мичманов, — отлил из своих личных запасов большую чарку бренди, чтобы влить хоть немного жизни в окоченевшее тело Болито.
Бесконечные изматывающие парусные и пушечные учения приводили и к иным жертвам.
Еще до Гибралтара двое были смыты за борт, а один человек упал с грота-рея и сломал позвоночник о восемнадцатифунтовое орудие. Похороны были короткими, но они глубоко тронули новичков. Тело зашили в койку, привязали ядро и спустили за борт. «Горгона» тем временем резко раскачивалась под порывами северо-восточного ветра.
Дальнейшее напряжение проявлялось, словно трещины в металле. Между моряками вспыхивали ссоры по самым пустяковым поводам. Матрос огрызнулся в ответ на приказание помощника боцмана в третий раз за вахту лезть наверх, сплеснивать порвавшийся конец, и был взят под стражу в ожидании наказания. Болито впервые пришлось стать свидетелем порки в возрасте двенадцати с половиной лет. Ему никогда не доставляло удовольствия это зрелище, но он знал, чего ожидать. Новобранцы и младшие из мичманов не знали.
Сначала дудки высвистали «Всем собраться на юте смотреть наказание». Потом с одного из люков была снята зарешеченная крышка. Тем временем морские пехотинцы выстроились поперек юта, их алые мундиры и белые перекрестные ремни ярким пятном выделялись на фоне сумрачного нависающего неба. Из всех щелей и укромных мест полезли матросы, пока палуба, снасти и даже шлюпки не оказались усеяны молчаливыми зрителями.
Тут появилась немногочисленная процессия, направляющаяся к решетке люка. Хоггит, боцман, два его помощника, Бидл, хмурый оружейник, Банн, капрал корабельной полиции, осужденный и Лэйдлоу, хирург, замыкавший шествие. На выдраенных до блеска досках квартердека выстроились в соотвествии с рангами офицеры и унтера. Мичманы, все двенадцать, построились в две коротенькие шеренги у подветренного борта. Осужденного раздели и привязали к решетке. На фоне выскобленного дерева тело его казалось белым. Он отвернулся, слушая, как суровый голос капитана произносит слова соответствующих статей из Свода законов военного времени.
— Две дюжины, мистер Хоггит, — подвел черту капитан.
И вот, под стакатто одинокого барабана, по которому настукивал мальчишка — морской пехотинец, всю порку не сводивший глаз с грота-реи у себя над головой, наказание было приведено в исполнение. Вооруженный кошкой-девятихвосткой помощник боцмана не был по натуре жестоким человеком. Зато был крепко сложен, а руки его напоминали ветви дуба. К тому же он понимал — недостаток усердия может привести к тому, что его поменяют местами с наказуемым. После восьми ударов спина моряка превратилась в кровавое месиво. После дюжины полностью утратила человеческое подобие. А конца все нет. Барабанная дробь и тут же удар плети по обнаженной спине.
Младший среди мичманов, Иден, лишился чувств, а бледный парень чуть постарше его, Нибб, залился слезами. Остальные мичманы и большинство моряков с ужасом наблюдали за церемонией. Наконец, когда прошла, как казалось, вечность, Хоггит доложил:
— Две дюжины, сэр!
Едва дыша, Болито смотрел, как парня отвязывают от решетки. Его спина была изодрана, словно ее рвал какой-нибудь дикий зверь. От тяжелых ударов кожа покрылась синяками. За все это время моряк не проронил ни звука, и на мгновение Болито показалось, что он умер во время порки. Однако хирург, вытащив зажатую между зубов осужденного полоску кожи, поднял голову к квартердеку и сказал:
— Он лишился чувств, сэр.
Потом доктор дал своим помощникам распоряжение отнести моряка в лазарет. Кровь соскоблили с палубы, решетку вернули на место, и под звуки зажигательной джиги, исполненной барабанщиком и двумя юными флейтистами из морской пехоты, жизнь на корабле постепенно вернулась к обычному распорядку. Болито кинул взгляд на капитана. Лицо последнего не выражало никаких эмоций, пальцы постукивали по эфесу шпаги в такт джиге.
— Как можно так обращаться с людьми! — гневно воскликнул Дансер.
Услышав эту реплику, старый парусный мастер хмыкнул:
— Подожди, пока не увидишь прогон сквозь строй флота, дружок, тогда тебе будет от чего поблевать!
Когда команда принялась за обед из солонины и каменной твердости сухарей, запиваемых пинтой кислого красного вина, Болито ни от кого ни услышал ни слова гнева или сочувствия. Похоже, что как и на его предыдущем корабле, здесь действовало правило: попался — значит виноват. Виноват в том, что попался. Такое убеждение давало о себе знать даже в мичманской каюте. Первоначальные волнения и страх от незнания, что и когда делать, уступили место новому чувству единства, силу которого ощущал даже Иден.
На первом месте — еда и удобство, а рискованность плавания, в которое их отправили — дело второе. Крохотный отсек, прилепившийся к изогнотому борту корабля стал их домом, пространство между парусиновой дверью и сундучками — местом, где они день за днем поглощали грубую пищу, делились секретами и опасениями, и учились друг у друга.
Если не считать нескольких убогих островков и двух прошедших на большом расстоянии кораблей, «Горгона» была одна в целом океане. Каждый день мичманы собирались на юте для упражнений в навигации, проходивших под бдительным оком Тернбулла. Солнце и звезды приобрели для некоторых из молодых людей совершенно новый смысл, в то время как старшим предстоящее производство в лейтенанты казалось не таким уж далеким и невозможным.
После одного особенно тяжкого учения с тридцатидвухфунтовыми орудиями Дансер воскликнул в сердцах:
— В этом Трегоррене сидит дьявол!
— П-подагра — вот его дьявол, Мартин, — к изумлению всех заявил маленький Иден. В ответ на удивленные взоры он тоненьким голоском пояснил:
— Мой о-отец — аптекарь в Б-бристоле. Его часто вызывали на т-такие случаи. — Юноша уверенно кивнул. — Мистер Трегоррен п-поглощает слишком много б-бренди.
Вооруженные новым знанием, мичманы с большим интересом принялись наблюдать за поведением четвертого лейтенанта.
Трегоррен расхаживал вдоль палубы, ныряя под низкие бимсы, тень его металась между пушечными портами, словно гигантский призрак. Тем временем у каждого большого орудия его расчет ожидал команды лейтенанта: заряжать, накатить, уменьшить или увеличить угол возвышения. Каждая пушка весила три тонны, ее обслуживало пятнадцать человек. Еще столько же застыло у орудия с противоположной стороны. Любой из них прекрасно знал, что делать и готов был выполнить какую угодно команду. Недаром Трегоррен внушал им: «Я вас маленько поколочу, но это ничто в сравнении с тем, что сделает с вами противник, так что пошевеливайтесь!»
Болито сидел за подвесным столиком в мичманской каюте. Мерцающая в старой раковине свеча старалась добавить хоть немного света к тусклым лучам, просачивающимся сквозь световой люк. Он писал письмо матери. У него не было даже примерного представления, когда она получит послание, и получит ли вообще, но ему приятно было почувствовать связь, соединяющую его с домом.
Благодаря привилегии помогать Тернбуллу в лекциях по навигации и ежедневному тщательному изучению штурманских карт он знал, что первый этап их путешествия подходит к концу. Четыре тысячи миль, сказал капитан, и, разглядывая линии на картах, где отмечалось их ежедневное положение, определяемое по солнцу и исчисленное по курсу и скорости, мичман ощущал так хорошо знакомое возбуждение от предстоящего свидания с берегом. Шесть недель прошло с момента, когда они подняли якорь в Спитхеде. Постоянная смена галсов, уборка и постановка парусов. Курс корабля зигзагами расчертил карту, напоминая траекторию полета подраненного жука. Быстроходный фрегат давно бы уже покрыл это расстояние и был бы на обратном пути в Англию, с досадой подумал Болито.