Страница:
– Таня, открой! Я знаю, ты дома! В кабинете свет горит, – промычал за дверью нетрезвый голос, и ручка задвигалась быстрее. Девушка прокралась в кабинет, повернула выключатель, но за дверью все так же продолжали нагло мычать: – Открой, поговорить надо!
Знаками приказывая молчать, Таня увлекла меня в свою комнату. Неожиданно во мне проснулся волчий аппетит. Я осушил рюмку, положил на хлеб ломтик ветчины и, качнувшись с пяток на носок, принялся есть бутерброд.
– Из невольно подслушанного разговора с твоим другом – прости, не знаю, как по имени, – мне показалось, будто он не должен пожаловать сегодня к нам в гости, – сказал я с набитым ртом.
– А это и не друг, – промолвила Татьяна.
– Тогда кто ломится в наши двери? Дух святой?
– Нет, мой муж, – эдак простенько, но с коварной ухмылочкой сказала Танечка. – Как ты себя чувствуешь? Убила?
У меня подкосились ноги и пропало желание есть.
– Да нет, – застрявший бутерброд наконец оказался в желудке. – Но если ты думаешь, будто я сейчас выпрыгну в окно, то ты ошибаешься.
– Прыгать не придется, – на нее было противно смотреть. – Муж – бывший.
– Ну ты, мать, даешь! – я схватил большой ломоть хлеба и подцепил на вилку огромный кусок ветчины. – Когда успела?
– Иди ты к черту!
Многострадальная дверь начала сотрясаться под мощными ударами ноги. Таня вышла в прихожую. Я – как хвостик – за ней.
– Открой, стерва. Убью! – Дверь уже лаяла.
В меня вселился дух Ричарда Львиное Сердце.
– Может быть, откроем?
– Ни в коем случае, – боднула головой Таня.
На лестнице к пьяным выкрикам примешался старческий женский голос:
– Борька! С ума сошел! Посмотри, который час! Люди спать ложатся.
– Пошла на хрен, лярва старая! – раздался рык дикого зверя.
– Мерзавец! – взвизгнула старуха. – Сейчас милицию позову.
– Зови хоть папу римского. Танька, открой! – Дверь вновь содрогнулась от удара.
Все тот же сердитый голос урезонивал:
– Нет ее дома.
– Вот я сейчас сломаю дверь и посмотрю, дома она или нет, – пробормотал Танин благоверный.
– Да что же это делается-то, а? Люди добрые? – взвыла старуха.
– Это соседка напротив, бабулька, – пояснила Таня. Дух Ричарда во мне не угасал. Она схватила мои крепко сжатые кулаки, сказала, успокаивая: – Ну что ты, дурачок! Тебе нужны пьяные разборки, да? Пусть поупражняется. Дверь железная, не вышибешь.
Где-то наверху хлопнула дверь, по лестнице простучали каблуки. Густой бас потребовал:
– Уймись, Боря.
Таня продолжала знакомить меня с соседями:
– Максим, с четвертого этажа. Он его уведет. Пойдем в комнату.
Удары стихли, за дверью забубнили мужские голоса, а мы вернулись обратно. Хотя окна комнаты выходили на пустырь, а пьяный Борис, выйдя из подъезда, не мог их видеть, Таня погасила свет, задернула шторы и включила ночник.
– Налей мне рюмку, – попросила она, присаживаясь на кровать.
Я исполнил желание мадам, подал рюмку, до краев наполненную коньяком, и занял позицию в проходе между кроватью и стеной.
– Богатая у тебя биография, – сказал я, взял у Тани пустую рюмку и поставил на магнитофон.
– Ты насчет мужа? – Таня пососала дольку лимона.
– Да.
– Ошибка молодости. Прожили мы с ним всего несколько месяцев, потом развелись. Полагала – принц, оказался нищий. Ты не думай, я говорю это не из меркантильных побуждений, а в духовном плане. – Голос Тани дрогнул. Упреждая мой новый вопрос, она вздохнула: – Давай больше не будем говорить о нем. Вечер и так уже испорчен.
Я посмотрел на Таню: струящееся золото волос, томный взгляд… Для классического интима не хватало музыки. Я нажал кнопку магнитофона. Голос с отличной дикцией пропел: «Спасибо, жизнь, за праздник твой».
Еще раз окинул взглядом фигурку Тани от изящной лодыжки до волшебного профиля принцессы из мультяшки. «Пусть хоть десяток бывших мужей ломится сейчас в двери, сотня любовников лезет в окна и целая армия Семенов Анатольевичей звонит по телефону – мне плевать!» Я не мог более сдерживаться, опрокинул Таню и придавил к кровати.
3
Глава 2
1
Знаками приказывая молчать, Таня увлекла меня в свою комнату. Неожиданно во мне проснулся волчий аппетит. Я осушил рюмку, положил на хлеб ломтик ветчины и, качнувшись с пяток на носок, принялся есть бутерброд.
– Из невольно подслушанного разговора с твоим другом – прости, не знаю, как по имени, – мне показалось, будто он не должен пожаловать сегодня к нам в гости, – сказал я с набитым ртом.
– А это и не друг, – промолвила Татьяна.
– Тогда кто ломится в наши двери? Дух святой?
– Нет, мой муж, – эдак простенько, но с коварной ухмылочкой сказала Танечка. – Как ты себя чувствуешь? Убила?
У меня подкосились ноги и пропало желание есть.
– Да нет, – застрявший бутерброд наконец оказался в желудке. – Но если ты думаешь, будто я сейчас выпрыгну в окно, то ты ошибаешься.
– Прыгать не придется, – на нее было противно смотреть. – Муж – бывший.
– Ну ты, мать, даешь! – я схватил большой ломоть хлеба и подцепил на вилку огромный кусок ветчины. – Когда успела?
– Иди ты к черту!
Многострадальная дверь начала сотрясаться под мощными ударами ноги. Таня вышла в прихожую. Я – как хвостик – за ней.
– Открой, стерва. Убью! – Дверь уже лаяла.
В меня вселился дух Ричарда Львиное Сердце.
– Может быть, откроем?
– Ни в коем случае, – боднула головой Таня.
На лестнице к пьяным выкрикам примешался старческий женский голос:
– Борька! С ума сошел! Посмотри, который час! Люди спать ложатся.
– Пошла на хрен, лярва старая! – раздался рык дикого зверя.
– Мерзавец! – взвизгнула старуха. – Сейчас милицию позову.
– Зови хоть папу римского. Танька, открой! – Дверь вновь содрогнулась от удара.
Все тот же сердитый голос урезонивал:
– Нет ее дома.
– Вот я сейчас сломаю дверь и посмотрю, дома она или нет, – пробормотал Танин благоверный.
– Да что же это делается-то, а? Люди добрые? – взвыла старуха.
– Это соседка напротив, бабулька, – пояснила Таня. Дух Ричарда во мне не угасал. Она схватила мои крепко сжатые кулаки, сказала, успокаивая: – Ну что ты, дурачок! Тебе нужны пьяные разборки, да? Пусть поупражняется. Дверь железная, не вышибешь.
Где-то наверху хлопнула дверь, по лестнице простучали каблуки. Густой бас потребовал:
– Уймись, Боря.
Таня продолжала знакомить меня с соседями:
– Максим, с четвертого этажа. Он его уведет. Пойдем в комнату.
Удары стихли, за дверью забубнили мужские голоса, а мы вернулись обратно. Хотя окна комнаты выходили на пустырь, а пьяный Борис, выйдя из подъезда, не мог их видеть, Таня погасила свет, задернула шторы и включила ночник.
– Налей мне рюмку, – попросила она, присаживаясь на кровать.
Я исполнил желание мадам, подал рюмку, до краев наполненную коньяком, и занял позицию в проходе между кроватью и стеной.
– Богатая у тебя биография, – сказал я, взял у Тани пустую рюмку и поставил на магнитофон.
– Ты насчет мужа? – Таня пососала дольку лимона.
– Да.
– Ошибка молодости. Прожили мы с ним всего несколько месяцев, потом развелись. Полагала – принц, оказался нищий. Ты не думай, я говорю это не из меркантильных побуждений, а в духовном плане. – Голос Тани дрогнул. Упреждая мой новый вопрос, она вздохнула: – Давай больше не будем говорить о нем. Вечер и так уже испорчен.
Я посмотрел на Таню: струящееся золото волос, томный взгляд… Для классического интима не хватало музыки. Я нажал кнопку магнитофона. Голос с отличной дикцией пропел: «Спасибо, жизнь, за праздник твой».
Еще раз окинул взглядом фигурку Тани от изящной лодыжки до волшебного профиля принцессы из мультяшки. «Пусть хоть десяток бывших мужей ломится сейчас в двери, сотня любовников лезет в окна и целая армия Семенов Анатольевичей звонит по телефону – мне плевать!» Я не мог более сдерживаться, опрокинул Таню и придавил к кровати.
3
Таня безмятежно спала на моем плече. Разомлевшая, она только что уснула. Я освободил руку от спутанных волос, нашарил в темноте брюки и вытащил зажигалку. Крутанул колесико – часы показывали двадцать пять минут третьего. Пора бежать домой. Я встал, быстро оделся. Обнаженное тело Тани, в обрамлении янтаря длинных волос, призывно белело в темноте. Во мне вновь разгорелся огонь желания. Но я подавил страсть и, застегнув брюки, вышел в прихожую. Повернул в замке ключ, ступил на залитую неоновым светом лестничную площадку. Чтобы не поднимать лишнего шума, я попытался осторожно прикрыть дверь, но язычок замка щелкнул со звуком выстрелившего пистолета, отозвавшись в подъезде эхом. Я спешно ретировался вниз.
На дворе царствовала новая фаворитка – зима. Снег сантиметровым слоем покрывал землю и все падал, падал, падал. Я наполнил легкие морозным воздухом, оглянулся и не мог поверить подвалившему счастью в образе такси, которое, высвечивая фарами снежинки, медленно приближалось слева. Наверное, Робинзон Крузо меньше обрадовался бы появившемуся на горизонте кораблю, чем я этой машине с горевшими наверху шашечками. Выскочив на проезжую часть, я замахал руками. Туземный танец заставил такси «проскользить» с полметра. Встав боком, оно замерло в отдалении. Из окошечка появилась голова в кепке с огромным солнцезащитным козырьком.
– Эй, ты чего там?
– Подбрось до перекрестка!
Голова с козырьком покрутилась по сторонам, осматриваясь.
– Ты один?
– Да.
– Ладно, садись!
Я влез в машину, поудобнее устроился на продавленном сиденье.
– Но! – сказал веселый таксист и прицокнул языком. – Пошла, родимая! – Он включил тумблер – «дворники» стали слизывать со стекол налипший снег. – Чего в свитере-то? Холодно!
– Сам знаешь, какая нынче погода. Каждый час меняется. Пришел – было тепло, ушел – холодно.
Таксист заложил крутой вираж и выехал на магистраль.
– У девки задержался? – из-под козырька блеснули хитрющие глаза.
Я до хруста потянулся и зевнул:
– Было дело.
– То-то я гляжу, зима на улице, а он в свитере, – отозвался словоохотливый водитель.
Я осмотрел его тонкий свитерок и позу человека, сидящего в холодильнике.
– Ты тоже не в шубе. Очевидно, кепка с отоплением, греет, аж пар идет.
– Скажешь тоже. – Таксист замолк, но через пару секунд снова открыл рот: – Между прочим, у меня есть правило. По ночам работать только по заказу и пассажиров с дороги не брать. Всякое бывает.
– Ясно.
– Это правило номер один. Номер два: ночью не подъезжать близко к подъездам.
– Я чту кодекс таксистов, поэтому сбрось меня где-нибудь здесь, и мы расстанемся добрыми друзьями.
Водитель высадил меня на родном перекрестке, развернул машину и умчался в обратном направлении.
Снег усилился и пошел сплошной стеной, заметая все. «Весенний кошмар! Не шлепнуться бы в грязь!» Я запрыгал через лужи к дому, который гордым кораблем плыл в белой круговерти.
У нашего подъезда стояла машина «Скорой помощи». В теплой кабине дремал водитель.
«Очевидно, Лене совсем худо, надо бы проведать, но, если поднимусь к Казанцевой, она поймет, что я вернулся от Тани и отнюдь не чинил там электроприборы. Зачем дразнить гусей?» Остановился у двери своей квартиры и похлопал по карманам. Ключей от дома и почтового ящика не было. «Видимо, обронил у Тани. А может, у Лены? – хмель еще не совсем выветрился из головы, я хотел спать и соображал туго. – Ладно, завтра отыщутся». Я приложил палец к кнопке звонка, но не нажал. Будить отца – это значит нарываться на неприятности. Надо было до утра остаться у Тани. Или все же подняться к Лене переночевать? Черт возьми, совсем запутался с этими бабами. С желанием разбудить только мать я стал скрестись в дверь.
К большой радости, отозвалась именно она.
– Кто там?
– Привет с поцелуем или поцелуй с приветом. Называй как хочешь, но только открывай быстрее, я в туалет хочу!
Мать впустила меня в квартиру.
– А где же твои ключи?
– Дома забыл.
– Ни днем, ни ночью от тебя покоя нет, – проворчала мать. – Да ты, я вижу, пьян!
– Только глоток шампанского.
– А разит, как от литра самогона.
– Да пусти же! – Я рванул в уборную.
Когда вышел, на лоджии надрывался телефон. Я бросился туда, снял трубку. Звонила Лена. Голос больной, потусторонний, как из гробницы фараона.
– Привет. Разбудила?
– Да, – сказал я, как человек, который только что проснулся.
– Таню проводил?
– Проводил, – ответил я равнодушно. – Все нормально.
Лена помолчала.
– Я ждала тебя. Думала, вернешься… – В ее словах звучала неприкрытая обида.
– Извини, но я думал, что ты болеешь и хочешь побыть одна.
– Мне действительно плохо. Идиотский приступ.
– Совсем плохо? Может, подняться? – я готов был на жертву.
– Не надо, уже поздно…
Я включил торшер и взглянул на циферблат.
– Да, без пятнадцати три. Час поздний. – Для иллюстрации я пару раз зевнул, потом посмотрел в окно на дорогу, где контуры «Скорой помощи» едва различались в стремительно падавшем снеге. – У подъезда «Скорая» торчит. Ты все же вызвала?
У трубки появилась одышка, затем Лена сказала кому-то в комнате:
– Я готова. Сейчас едем. – И, уже торопясь, мне: – Я сглупила, не послушалась тебя и сразу не вызвала «Скорую». Приступ оказался серьезный. Врач говорит, нужно госпитализировать. Димчик, у меня к тебе просьба: позвони завтра ко мне на работу и объясни, что к чему. В воскресенье в институте обязательно кто-нибудь будет. Пусть не теряют меня.
– Не волнуйся, позвоню. Давай номер. – Лена продиктовала цифры, я записал их в блокнот.
– В больницу приходи. Не забывай. Ну все, целую, пока! – В трубке раздались короткие гудки.
Из спальни родителей доносилось сонное сопение. В свою комнату я не пошел, выключил торшер, разделся и лег спать тут же, на диванчике. Минут десять в голове вертелись приятные воспоминания сегодняшнего вечера. Уже засыпая, я услышал, как на улице хлопнула дверца, заработал мотор и машина «Скорой» укатила.
На дворе царствовала новая фаворитка – зима. Снег сантиметровым слоем покрывал землю и все падал, падал, падал. Я наполнил легкие морозным воздухом, оглянулся и не мог поверить подвалившему счастью в образе такси, которое, высвечивая фарами снежинки, медленно приближалось слева. Наверное, Робинзон Крузо меньше обрадовался бы появившемуся на горизонте кораблю, чем я этой машине с горевшими наверху шашечками. Выскочив на проезжую часть, я замахал руками. Туземный танец заставил такси «проскользить» с полметра. Встав боком, оно замерло в отдалении. Из окошечка появилась голова в кепке с огромным солнцезащитным козырьком.
– Эй, ты чего там?
– Подбрось до перекрестка!
Голова с козырьком покрутилась по сторонам, осматриваясь.
– Ты один?
– Да.
– Ладно, садись!
Я влез в машину, поудобнее устроился на продавленном сиденье.
– Но! – сказал веселый таксист и прицокнул языком. – Пошла, родимая! – Он включил тумблер – «дворники» стали слизывать со стекол налипший снег. – Чего в свитере-то? Холодно!
– Сам знаешь, какая нынче погода. Каждый час меняется. Пришел – было тепло, ушел – холодно.
Таксист заложил крутой вираж и выехал на магистраль.
– У девки задержался? – из-под козырька блеснули хитрющие глаза.
Я до хруста потянулся и зевнул:
– Было дело.
– То-то я гляжу, зима на улице, а он в свитере, – отозвался словоохотливый водитель.
Я осмотрел его тонкий свитерок и позу человека, сидящего в холодильнике.
– Ты тоже не в шубе. Очевидно, кепка с отоплением, греет, аж пар идет.
– Скажешь тоже. – Таксист замолк, но через пару секунд снова открыл рот: – Между прочим, у меня есть правило. По ночам работать только по заказу и пассажиров с дороги не брать. Всякое бывает.
– Ясно.
– Это правило номер один. Номер два: ночью не подъезжать близко к подъездам.
– Я чту кодекс таксистов, поэтому сбрось меня где-нибудь здесь, и мы расстанемся добрыми друзьями.
Водитель высадил меня на родном перекрестке, развернул машину и умчался в обратном направлении.
Снег усилился и пошел сплошной стеной, заметая все. «Весенний кошмар! Не шлепнуться бы в грязь!» Я запрыгал через лужи к дому, который гордым кораблем плыл в белой круговерти.
У нашего подъезда стояла машина «Скорой помощи». В теплой кабине дремал водитель.
«Очевидно, Лене совсем худо, надо бы проведать, но, если поднимусь к Казанцевой, она поймет, что я вернулся от Тани и отнюдь не чинил там электроприборы. Зачем дразнить гусей?» Остановился у двери своей квартиры и похлопал по карманам. Ключей от дома и почтового ящика не было. «Видимо, обронил у Тани. А может, у Лены? – хмель еще не совсем выветрился из головы, я хотел спать и соображал туго. – Ладно, завтра отыщутся». Я приложил палец к кнопке звонка, но не нажал. Будить отца – это значит нарываться на неприятности. Надо было до утра остаться у Тани. Или все же подняться к Лене переночевать? Черт возьми, совсем запутался с этими бабами. С желанием разбудить только мать я стал скрестись в дверь.
К большой радости, отозвалась именно она.
– Кто там?
– Привет с поцелуем или поцелуй с приветом. Называй как хочешь, но только открывай быстрее, я в туалет хочу!
Мать впустила меня в квартиру.
– А где же твои ключи?
– Дома забыл.
– Ни днем, ни ночью от тебя покоя нет, – проворчала мать. – Да ты, я вижу, пьян!
– Только глоток шампанского.
– А разит, как от литра самогона.
– Да пусти же! – Я рванул в уборную.
Когда вышел, на лоджии надрывался телефон. Я бросился туда, снял трубку. Звонила Лена. Голос больной, потусторонний, как из гробницы фараона.
– Привет. Разбудила?
– Да, – сказал я, как человек, который только что проснулся.
– Таню проводил?
– Проводил, – ответил я равнодушно. – Все нормально.
Лена помолчала.
– Я ждала тебя. Думала, вернешься… – В ее словах звучала неприкрытая обида.
– Извини, но я думал, что ты болеешь и хочешь побыть одна.
– Мне действительно плохо. Идиотский приступ.
– Совсем плохо? Может, подняться? – я готов был на жертву.
– Не надо, уже поздно…
Я включил торшер и взглянул на циферблат.
– Да, без пятнадцати три. Час поздний. – Для иллюстрации я пару раз зевнул, потом посмотрел в окно на дорогу, где контуры «Скорой помощи» едва различались в стремительно падавшем снеге. – У подъезда «Скорая» торчит. Ты все же вызвала?
У трубки появилась одышка, затем Лена сказала кому-то в комнате:
– Я готова. Сейчас едем. – И, уже торопясь, мне: – Я сглупила, не послушалась тебя и сразу не вызвала «Скорую». Приступ оказался серьезный. Врач говорит, нужно госпитализировать. Димчик, у меня к тебе просьба: позвони завтра ко мне на работу и объясни, что к чему. В воскресенье в институте обязательно кто-нибудь будет. Пусть не теряют меня.
– Не волнуйся, позвоню. Давай номер. – Лена продиктовала цифры, я записал их в блокнот.
– В больницу приходи. Не забывай. Ну все, целую, пока! – В трубке раздались короткие гудки.
Из спальни родителей доносилось сонное сопение. В свою комнату я не пошел, выключил торшер, разделся и лег спать тут же, на диванчике. Минут десять в голове вертелись приятные воспоминания сегодняшнего вечера. Уже засыпая, я услышал, как на улице хлопнула дверца, заработал мотор и машина «Скорой» укатила.
Глава 2
1
Такого мне видеть еще не доводилось… Я стою на горе, внизу раскинулась панорама города. Но до чего странная картина: на правой стороне небосклона ярко горит солнце, а на левой бродят черные тучи. Город разделен на четыре равных части, в каждой из которых свое время года. В одной знойное пыльное лето, в другой – весна пышным цветом распустилась на деревьях, третью занес снег, четвертую размывает дождь. Коллаж, догадываюсь я, фантазия художника. Но нет, картина живая: вдали синее море, по линии горизонта движется большой пароход с огромной трубой. Вдруг пароход начинает тоненько свистеть и превращается в паровоз. Свист становится нестерпимым, и я открываю глаза. Чайник на плите злобно зашипел, свисток не выдержал давления пара и, взвизгнув, со стуком упал на пол. Мать запоздало пробежала в кухню, загремела посудой.
Я повернул голову: на улице третья картинка из моего сна – заснеженная.
Уже довольно светло. Наступило воскресное утро. Для кого-то выходной, а для меня рабочий день. Что поделаешь – задание редакции. Интересно, справлюсь ли я с ним? Я потянулся к столу, взял часы. Увы, они стояли. Вчера для меня и Тани время перестало существовать, и я забыл их завести. Я приподнялся с дивана, заглянул через открытое окно в комнату. Большие настенные часы показывали 8.10 – можно еще поваляться. Я завел часы, подогнал стрелки и, заложив руки за голову, снова откинулся на подушку.
«Ах, Таня, Таня! Милая девочка с волосами цвета осенних листьев. Кажется, я влюбился в тебя до сумасшествия. Я все еще пахну тобой, и этот запах вызывает во мне истому и нежность. Я отчетливо помню каждую черточку твоего лица, каждый изгиб твоего тела, ты и прошедшая ночь останетесь в моей памяти как самое чистое и светлое воспоминание».
За спиной у меня словно выросли крылья. Я откинул одеяло и вспорхнул с дивана. Но крылья пришлось сложить: на лоджию вошел отец. Он с презрением потянул воздух.
Хотя и больно признаваться, но отец у меня личность скучная. Он сухопарый, долговязый, работает учителем. По характеру псих и буян. Со мной поступает до обидного примитивно: ругает, если нужно отругать, хвалит, если нужно похвалить, – и всегда этот менторский тон. Он никогда не промолчит там, где молчание было бы красноречивее любых слов, никогда не поступит непредсказуемо. Как заезженная магнитофонная запись с раз и навсегда записанным текстом. Поэтому я заранее знаю все, что он скажет, и могу до конца продолжить любую начатую им фразу. Отец всю жизнь пытается надеть на меня узду, но это ему не удается. Сейчас он стоял передо мной в боевой стойке, макал в чашку со сметаной вчетверо сложенный блин, откусывал его вставной челюстью и, пожевывая, глядел на меня. Кстати, уже неделю обещаю ему залезть на крышу и подправить упавшую после бури антенну, да все руки не доходят.
Я поднес к глазам руку и дольше, чем следовало бы, задержал взгляд на часах.
– Ого! Опаздываю на работу.
Я нырнул под руку отца, прошмыгнул в ванную и плотно закрылся. Я долго брился, чистил зубы, потом под душем вымывал остатки разгульной ночи. Когда вышел, отца дома не было. Время поджимало. В трусах и майке я заскочил в задымленную кухню, схватил блин, макнул в варенье и отправил в рот. Мать возилась у плиты, громыхая сковородкой.
Я наскоро позавтракал и кинулся в свою комнату.
– Костюм надень! – крикнула мать вдогонку.
Ох уж мне эти костюмы! Терпеть не могу этот дурацкий чемодан с рукавами. Чувствую себя в нем как черепаха в панцире, никакой свободы движений – канитель одна. Я больше люблю спортивный стиль: кроссовки, джинсы, футболки, свитера – словом, все то, в чем можно порхать бабочкой, не опасаясь причинить себе и одежде ни малейшего ущерба. Но костюм я все же надел – совсем новый, темного цвета, в полосочку. К нему у меня специальная белая рубашка из хорошего материала, весьма нежного на ощупь. Я нацепил франтоватый галстук, глянул в зеркало, причесался. Жених, да и только. Передвигаясь, будто оживший манекен, я влез в куртку и выкарабкался на улицу.
Снегопад был уже на исходе. Отдельные снежинки лениво вальсировали в чистом воздухе. Кругом белым-бело, но это ненадолго, в атмосфере тепло и влажно. Снежный покров обманчив – под ним прогретая за несколько солнечных дней земля, она печкой растапливает белое одеяло изнутри, и подошвы ботинок, приминая его слой, оставляют на асфальте талый коричневый след. Уже звенит капель, трещат деревья, стряхивая с себя тяжелую белую шубу, и тянут ветви к небу. К вечеру снег обязательно растает.
Я дошлепал до остановки, прыгнул в отъезжавший трамвай. Все пассажиры одеты по-зимнему, толстые и мягкие, сосредоточенно глядят на дорогу и трясут щеками в такт колебаниям вагона. Смешно!
Не доезжая одну остановку до ГУВД, я сошел.
Не люблю воскресный город. В этот день днем его улицы и площади заполнены людскими массами, которые втягиваются в магазины: государственные, коммерческие; в столовые, ларьки, палатки, павильоны; и все снуют, чего-то ищут, спрашивают, вынюхивают; и все котомки, авоськи, сумки, сетки, «дипломаты», мешки.
Хорошо, что сейчас утро и на улицах не так много людей.
В мужском салоне парикмахерской я сел в свободное кресло. Смазливая брюнетка в соседнем кресле стригла подростка.
– Лев Абрамыч! – крикнула она, не отвлекаясь от работы. – К вам клиент.
Из подсобки вышел невысокий полный мужчина средних лет с крупным носом и лысиной на манер декольте. Лысина блестела, словно хорошо начищенный носок ботинка. Мужчина что-то проглотил и вытер руки о белый замызганный халат.
– Вижу, лапушка, вижу, – сказал парикмахер тем елейным голосом, которым старые волокиты говорят с молоденькими женщинами. Он подошел ко мне, взвесил на ладони мои волосы и, театрально отведя руку в сторону, то ли предложил, то ли спросил: – Наголо?
– Зачем наголо? – обиделся я. – Я, правда, иду сейчас в милицию, но не на пятнадцать суток.
Парикмахер наклонился ко мне и, подрагивая головой, несколько игриво спросил:
– Не уговорить?
«Псих какой-то!» – я начал подниматься.
– Я попозже зайду.
Меня властно придавили к креслу.
– Сидите, – кротким голосом сказал парикмахер, повязал вокруг моей шеи пеньюар и сунул голову в раковину под зеркалом. На макушку полилась горячая вода, затем холодный шампунь. В волосы заползли толстые парикмахерские пальцы. Когда процедура мытья была окончена, Лев Абрамыч бросил мне на голову полотенце. Плотоядная улыбка и хищное пощелкивание ножницами привели меня в трепет.
– Вы хоть стричь-то умеете? – вытирая голову, не без опаски спросил я.
– А как же?! – удивился мужчина в зеркало. – Не волнуйтесь, все будет в ажуре.
– Абажур только из меня не сделайте. С бахромой, – проворчал я и с тоской посмотрел на подростка, который тихо хихикал в своем кресле.
Защелкали ножницы, и через двадцать минут я стал похож на мальчика из тех, что танцуют и скачут, сопровождая пение звезд эстрады. Я только и мог сказать «О-о!», когда мастер поднес кусок зеркала к моему затылку, чтобы продемонстрировать прическу сзади.
Оставшуюся часть пути до ГУВД я проделал пешком и все косил глаза на свое отражение в витринах магазинов. За одной из них я заметил телефон-автомат и вспомнил о том, что обещал Лене позвонить к ней на работу. Я вошел в магазин – это оказался продтоварный, – набрал номер и сообщил женщине, взявшей на том конце провода трубку, о болезни Елены Сергеевны. Там разохались, разахались, начались расспросы. Я поспешил остановить поток фраз коротким объяснением: «Все нормально, Казанцева жить будет!» – и повесил трубку на рычаг. Там же купил пачку «Стюардессы» и отправился дальше.
Около десяти я был на месте.
Здания милиции и военкомата – современные, трехэтажные, отделанные мраморной крошкой – стоят рядышком и составляют архитектурный ансамбль. Между ними – один на братство милиции и военных двухсотметровый подземный тир. Перед каждым зданием – площадки, выложенные бетонными квадратиками, и фонтанчики, ныне не действующие. Но замысел архитектора о единстве комплекса нарушен из-за тяги милиционеров к решеткам. Свою фасадную часть они обнесли оградой из толстых прутьев, поверху которых высились пики в форме трезубцев Нептуна. Территория военных была открыта, и это импонировало больше.
Цепочка грязных следов протянулась за мной по девственно-чистому снегу – я ввалился в УВД. О моей командировке была договоренность, но меня здесь не ждали. В светлом мраморном вестибюле, довольно холодном, было пустынно и гулко, как ночью в подземном переходе. Милиционер за перегородкой из стекла долго выслушивал мои сбивчивые объяснения, но все же навел по телефону справки и выяснил, что мне нужно подняться на второй этаж, в комнату 22, к майору Хвостову. Сегодня у него было дежурство.
На втором этаже, в коридоре с ковровой дорожкой на паркетном полу и пластиковыми стенами, я отыскал дверь с табличкой «Хвостов Б. Е.» и постучал.
– Войдите! – последовало приглашение из-за рифленой двери.
Конечно, я не ожидал увидеть супергероя из американского детективного романа, с волевым лицом и накачанными бицепсами, – но уж, извините, и не такого субъекта! В насквозь прокуренной комнате за обшарпанным письменным столом сидел тщедушный человек лет сорока в форме майора милиции. На голове ежик волос, лицо птичье, очки. Они, правда, зеленого цвета, но прекрасно видно, что они оптические. Очевидно, за бутылочными стеклами майор пытался скрыть дефект зрения, но и дураку ясно, что без них он ни черта не видит. Да и не будет нормальный человек ходить в ненастную погоду в солнцезащитных очках.
Майор изучил мое удостоверение и вернул его вместе с рукопожатием, которое, на удивление, оказалось крепким.
– Хвостов Борис Егорович, – сказал майор. Букву «р» он выговаривал с хрустом, будто разгрызал сухарик, а судьба, точно в насмешку, подарила ему в имени и отчестве по букве «р». – Чем могу быть полезен?
Я вежливо представился и сказал:
– Я бы хотел понаблюдать за вашей работой, а потом на основе своих впечатлений написать небольшой очерк.
Майор осклабился, показав желтые зубы:
– Ну а тайная мечта, наверное, самому поучаствовать в каком-нибудь сложном, запутанном деле?
Я улыбнулся:
– Желательно.
Майор еще шире растянул в улыбке тонкие губы:
– В эдаком вестерне, со стрельбой из-под брюха лошади, убийствами, погонями. Я вас правильно понял?
Рот у меня шире не растягивался, и я удовольствовался тем выражением радости, которое уже застыло на моем лице.
– Конечно. Было бы просто замечательно.
Под окном раздался продолжительный гудок машины. Майор встал из-за стола и подошел к окну. Он оказался невысоким и до того тощим, что, казалось, при движении кости гремят друг о дружку. Махнув рукой, майор сказал: «Сейчас иду!» – будто его там услышали. Когда Хвостов повернулся, улыбка с его лица исчезла.
– Значит, хочешь посмотреть на преступление? – сказал он, перейдя на «ты» и без тени насмешки.
Меня охватило волнение от предчувствия, что сейчас я прикоснусь к чему-то необычному, таинственному, из ряда вон выходящему.
– Да, – признался я, силясь сохранить спокойный вид.
– Тогда пошли!
Майор подхватил «дипломат» с кодовым замком, снял с вешалки плащ, надел его и, сунув под мышку фуражку, бодро вышел из кабинета.
Когда Хвостов закрывал двери, к нам подошел молоденький лейтенант с умными глазами на румяном округлом лице. Новенькая форма щеголевато сидела на нем, подчеркивая неплохо сложенную фигуру.
– Здравия желаю, товарищ майор! – приветствовал он Хвостова.
– Здравствуй, Женя, – ответил тот мимоходом, вертя в замочной скважине ключ. – Ты готов?
Лейтенант приподнятым тоном ответствовал:
– Так точно! – И окинул меня изучающим взглядом.
Хвостов наконец справился с капризным замком и представил нас друг другу. Пожимая руку помощнику Хвостова, я пожалел, что главным здесь является не этот симпатичный парень, с которым мне было бы проще иметь дело, а желчный доходяга майор, совсем не располагавший к откровенности. Хвостов нахлобучил по самые уши фуражку и, ссутулясь, зашагал по коридору. Втроем мы спустились во внутренний двор ГУВД. Ослепительное сияние разлилось в небе. Становилось душно. Снежное месиво растеклось по двору и, казалось, перемешалось с асфальтом. Обойдя грязные лужи, мы приблизились к желтому микроавтобусу, возле которого стояла смуглая женщина лет тридцати в накинутом на плечи пальто и прохаживался сугубо штатский старик в мятом костюме. Старик был обрюзглый, с мясистым пористым лицом цвета недозрелого помидора и больными слезящимися глазами. Женщину можно было бы назвать миловидной, если бы ее не портила короткая верхняя губа и два крупных передних зуба.
Хвостов с ходу нас представил:
– Журналист, Евдокимов Дима, поедет с нами. Это Ахмедова Динара.
– Можно просто Динара, без отчества, – перебила женщина, и на ее лице с первыми признаками увядания кожи возникла доброжелательная улыбка.
– Динара – врач-патологоанатом, – пояснил Хвостов. – А это наш эксперт Смыслов Владислав Николаевич. – Из-под мохнатых бровей старика блеснули неприветливые глаза. – Ну а в машине шофер Алик. – Курчавый водитель нагнулся, чтобы получше меня разглядеть, и кивнул. – Вот и вся наша группа. Все в сборе, можно ехать.
Хвостов развалился на сиденье рядом с водителем, словно в шезлонге. В салон микроавтобуса первым, кряхтя и отдуваясь, влез Смыслов. Динара, ойкнув, чуть не упала в лужу, поскользнувшись в сапогах на шпильке, но Женя вовремя подхватил ее и помог подняться в машину. Потом он пропустил меня и влез сам.
Очевидно, микроавтобус использовали для различных целей, в том числе и для перевозки преступников на небольшие расстояния, поэтому полукруглые окна, которые шли по верху машины, были наглухо заварены листовым железом. От кабины нас отделяла железная стенка с зарешеченным окошком. Там торчали головы Хвостова и Алика.
Женя захлопнул дверцу – в салоне стало темно, как в контейнере. Машина мягко выехала со двора. Я ни черта не видел и не имел ни малейшего представления, куда мы едем. Смыслов сидел и тупо смотрел себе под ноги. Динара вполголоса говорила что-то Жене, он учтиво кивал ей. Никому до меня не было ни малейшего дела. Я тоже замкнулся в себе и принялся мысленно прикидывать начало очерка. Получалось неплохо, но несколько витиевато.
Машина долго кружила по городу. Наконец движение замедлилось, и Хвостов с Аликом стали внимательно вглядываться в номера домов.
– Кажется, прибыли! – донесся голос Хвостова. – Вон люди стоят. И как только узнают обо всем?
Машина замерла. В обратном порядке мы сошли на дорогу. Я обогнул микроавтобус – и остолбенел… Наша машина стояла напротив подъезда Тани. Огляделся – да это же тот дом и подъезд, которые я покинул несколько часов назад. Мышцы внизу живота неприятно напряглись. На негнущихся ногах я последовал за опергруппой.
«Поднимемся выше!» – успокаивал я себя. Но нет, на втором этаже, у приоткрытой двери Таниной квартиры, стоял крепыш милиционер с плоским скуластым лицом.
Я повернул голову: на улице третья картинка из моего сна – заснеженная.
Уже довольно светло. Наступило воскресное утро. Для кого-то выходной, а для меня рабочий день. Что поделаешь – задание редакции. Интересно, справлюсь ли я с ним? Я потянулся к столу, взял часы. Увы, они стояли. Вчера для меня и Тани время перестало существовать, и я забыл их завести. Я приподнялся с дивана, заглянул через открытое окно в комнату. Большие настенные часы показывали 8.10 – можно еще поваляться. Я завел часы, подогнал стрелки и, заложив руки за голову, снова откинулся на подушку.
«Ах, Таня, Таня! Милая девочка с волосами цвета осенних листьев. Кажется, я влюбился в тебя до сумасшествия. Я все еще пахну тобой, и этот запах вызывает во мне истому и нежность. Я отчетливо помню каждую черточку твоего лица, каждый изгиб твоего тела, ты и прошедшая ночь останетесь в моей памяти как самое чистое и светлое воспоминание».
За спиной у меня словно выросли крылья. Я откинул одеяло и вспорхнул с дивана. Но крылья пришлось сложить: на лоджию вошел отец. Он с презрением потянул воздух.
Хотя и больно признаваться, но отец у меня личность скучная. Он сухопарый, долговязый, работает учителем. По характеру псих и буян. Со мной поступает до обидного примитивно: ругает, если нужно отругать, хвалит, если нужно похвалить, – и всегда этот менторский тон. Он никогда не промолчит там, где молчание было бы красноречивее любых слов, никогда не поступит непредсказуемо. Как заезженная магнитофонная запись с раз и навсегда записанным текстом. Поэтому я заранее знаю все, что он скажет, и могу до конца продолжить любую начатую им фразу. Отец всю жизнь пытается надеть на меня узду, но это ему не удается. Сейчас он стоял передо мной в боевой стойке, макал в чашку со сметаной вчетверо сложенный блин, откусывал его вставной челюстью и, пожевывая, глядел на меня. Кстати, уже неделю обещаю ему залезть на крышу и подправить упавшую после бури антенну, да все руки не доходят.
Я поднес к глазам руку и дольше, чем следовало бы, задержал взгляд на часах.
– Ого! Опаздываю на работу.
Я нырнул под руку отца, прошмыгнул в ванную и плотно закрылся. Я долго брился, чистил зубы, потом под душем вымывал остатки разгульной ночи. Когда вышел, отца дома не было. Время поджимало. В трусах и майке я заскочил в задымленную кухню, схватил блин, макнул в варенье и отправил в рот. Мать возилась у плиты, громыхая сковородкой.
Я наскоро позавтракал и кинулся в свою комнату.
– Костюм надень! – крикнула мать вдогонку.
Ох уж мне эти костюмы! Терпеть не могу этот дурацкий чемодан с рукавами. Чувствую себя в нем как черепаха в панцире, никакой свободы движений – канитель одна. Я больше люблю спортивный стиль: кроссовки, джинсы, футболки, свитера – словом, все то, в чем можно порхать бабочкой, не опасаясь причинить себе и одежде ни малейшего ущерба. Но костюм я все же надел – совсем новый, темного цвета, в полосочку. К нему у меня специальная белая рубашка из хорошего материала, весьма нежного на ощупь. Я нацепил франтоватый галстук, глянул в зеркало, причесался. Жених, да и только. Передвигаясь, будто оживший манекен, я влез в куртку и выкарабкался на улицу.
Снегопад был уже на исходе. Отдельные снежинки лениво вальсировали в чистом воздухе. Кругом белым-бело, но это ненадолго, в атмосфере тепло и влажно. Снежный покров обманчив – под ним прогретая за несколько солнечных дней земля, она печкой растапливает белое одеяло изнутри, и подошвы ботинок, приминая его слой, оставляют на асфальте талый коричневый след. Уже звенит капель, трещат деревья, стряхивая с себя тяжелую белую шубу, и тянут ветви к небу. К вечеру снег обязательно растает.
Я дошлепал до остановки, прыгнул в отъезжавший трамвай. Все пассажиры одеты по-зимнему, толстые и мягкие, сосредоточенно глядят на дорогу и трясут щеками в такт колебаниям вагона. Смешно!
Не доезжая одну остановку до ГУВД, я сошел.
Не люблю воскресный город. В этот день днем его улицы и площади заполнены людскими массами, которые втягиваются в магазины: государственные, коммерческие; в столовые, ларьки, палатки, павильоны; и все снуют, чего-то ищут, спрашивают, вынюхивают; и все котомки, авоськи, сумки, сетки, «дипломаты», мешки.
Хорошо, что сейчас утро и на улицах не так много людей.
В мужском салоне парикмахерской я сел в свободное кресло. Смазливая брюнетка в соседнем кресле стригла подростка.
– Лев Абрамыч! – крикнула она, не отвлекаясь от работы. – К вам клиент.
Из подсобки вышел невысокий полный мужчина средних лет с крупным носом и лысиной на манер декольте. Лысина блестела, словно хорошо начищенный носок ботинка. Мужчина что-то проглотил и вытер руки о белый замызганный халат.
– Вижу, лапушка, вижу, – сказал парикмахер тем елейным голосом, которым старые волокиты говорят с молоденькими женщинами. Он подошел ко мне, взвесил на ладони мои волосы и, театрально отведя руку в сторону, то ли предложил, то ли спросил: – Наголо?
– Зачем наголо? – обиделся я. – Я, правда, иду сейчас в милицию, но не на пятнадцать суток.
Парикмахер наклонился ко мне и, подрагивая головой, несколько игриво спросил:
– Не уговорить?
«Псих какой-то!» – я начал подниматься.
– Я попозже зайду.
Меня властно придавили к креслу.
– Сидите, – кротким голосом сказал парикмахер, повязал вокруг моей шеи пеньюар и сунул голову в раковину под зеркалом. На макушку полилась горячая вода, затем холодный шампунь. В волосы заползли толстые парикмахерские пальцы. Когда процедура мытья была окончена, Лев Абрамыч бросил мне на голову полотенце. Плотоядная улыбка и хищное пощелкивание ножницами привели меня в трепет.
– Вы хоть стричь-то умеете? – вытирая голову, не без опаски спросил я.
– А как же?! – удивился мужчина в зеркало. – Не волнуйтесь, все будет в ажуре.
– Абажур только из меня не сделайте. С бахромой, – проворчал я и с тоской посмотрел на подростка, который тихо хихикал в своем кресле.
Защелкали ножницы, и через двадцать минут я стал похож на мальчика из тех, что танцуют и скачут, сопровождая пение звезд эстрады. Я только и мог сказать «О-о!», когда мастер поднес кусок зеркала к моему затылку, чтобы продемонстрировать прическу сзади.
Оставшуюся часть пути до ГУВД я проделал пешком и все косил глаза на свое отражение в витринах магазинов. За одной из них я заметил телефон-автомат и вспомнил о том, что обещал Лене позвонить к ней на работу. Я вошел в магазин – это оказался продтоварный, – набрал номер и сообщил женщине, взявшей на том конце провода трубку, о болезни Елены Сергеевны. Там разохались, разахались, начались расспросы. Я поспешил остановить поток фраз коротким объяснением: «Все нормально, Казанцева жить будет!» – и повесил трубку на рычаг. Там же купил пачку «Стюардессы» и отправился дальше.
Около десяти я был на месте.
Здания милиции и военкомата – современные, трехэтажные, отделанные мраморной крошкой – стоят рядышком и составляют архитектурный ансамбль. Между ними – один на братство милиции и военных двухсотметровый подземный тир. Перед каждым зданием – площадки, выложенные бетонными квадратиками, и фонтанчики, ныне не действующие. Но замысел архитектора о единстве комплекса нарушен из-за тяги милиционеров к решеткам. Свою фасадную часть они обнесли оградой из толстых прутьев, поверху которых высились пики в форме трезубцев Нептуна. Территория военных была открыта, и это импонировало больше.
Цепочка грязных следов протянулась за мной по девственно-чистому снегу – я ввалился в УВД. О моей командировке была договоренность, но меня здесь не ждали. В светлом мраморном вестибюле, довольно холодном, было пустынно и гулко, как ночью в подземном переходе. Милиционер за перегородкой из стекла долго выслушивал мои сбивчивые объяснения, но все же навел по телефону справки и выяснил, что мне нужно подняться на второй этаж, в комнату 22, к майору Хвостову. Сегодня у него было дежурство.
На втором этаже, в коридоре с ковровой дорожкой на паркетном полу и пластиковыми стенами, я отыскал дверь с табличкой «Хвостов Б. Е.» и постучал.
– Войдите! – последовало приглашение из-за рифленой двери.
Конечно, я не ожидал увидеть супергероя из американского детективного романа, с волевым лицом и накачанными бицепсами, – но уж, извините, и не такого субъекта! В насквозь прокуренной комнате за обшарпанным письменным столом сидел тщедушный человек лет сорока в форме майора милиции. На голове ежик волос, лицо птичье, очки. Они, правда, зеленого цвета, но прекрасно видно, что они оптические. Очевидно, за бутылочными стеклами майор пытался скрыть дефект зрения, но и дураку ясно, что без них он ни черта не видит. Да и не будет нормальный человек ходить в ненастную погоду в солнцезащитных очках.
Майор изучил мое удостоверение и вернул его вместе с рукопожатием, которое, на удивление, оказалось крепким.
– Хвостов Борис Егорович, – сказал майор. Букву «р» он выговаривал с хрустом, будто разгрызал сухарик, а судьба, точно в насмешку, подарила ему в имени и отчестве по букве «р». – Чем могу быть полезен?
Я вежливо представился и сказал:
– Я бы хотел понаблюдать за вашей работой, а потом на основе своих впечатлений написать небольшой очерк.
Майор осклабился, показав желтые зубы:
– Ну а тайная мечта, наверное, самому поучаствовать в каком-нибудь сложном, запутанном деле?
Я улыбнулся:
– Желательно.
Майор еще шире растянул в улыбке тонкие губы:
– В эдаком вестерне, со стрельбой из-под брюха лошади, убийствами, погонями. Я вас правильно понял?
Рот у меня шире не растягивался, и я удовольствовался тем выражением радости, которое уже застыло на моем лице.
– Конечно. Было бы просто замечательно.
Под окном раздался продолжительный гудок машины. Майор встал из-за стола и подошел к окну. Он оказался невысоким и до того тощим, что, казалось, при движении кости гремят друг о дружку. Махнув рукой, майор сказал: «Сейчас иду!» – будто его там услышали. Когда Хвостов повернулся, улыбка с его лица исчезла.
– Значит, хочешь посмотреть на преступление? – сказал он, перейдя на «ты» и без тени насмешки.
Меня охватило волнение от предчувствия, что сейчас я прикоснусь к чему-то необычному, таинственному, из ряда вон выходящему.
– Да, – признался я, силясь сохранить спокойный вид.
– Тогда пошли!
Майор подхватил «дипломат» с кодовым замком, снял с вешалки плащ, надел его и, сунув под мышку фуражку, бодро вышел из кабинета.
Когда Хвостов закрывал двери, к нам подошел молоденький лейтенант с умными глазами на румяном округлом лице. Новенькая форма щеголевато сидела на нем, подчеркивая неплохо сложенную фигуру.
– Здравия желаю, товарищ майор! – приветствовал он Хвостова.
– Здравствуй, Женя, – ответил тот мимоходом, вертя в замочной скважине ключ. – Ты готов?
Лейтенант приподнятым тоном ответствовал:
– Так точно! – И окинул меня изучающим взглядом.
Хвостов наконец справился с капризным замком и представил нас друг другу. Пожимая руку помощнику Хвостова, я пожалел, что главным здесь является не этот симпатичный парень, с которым мне было бы проще иметь дело, а желчный доходяга майор, совсем не располагавший к откровенности. Хвостов нахлобучил по самые уши фуражку и, ссутулясь, зашагал по коридору. Втроем мы спустились во внутренний двор ГУВД. Ослепительное сияние разлилось в небе. Становилось душно. Снежное месиво растеклось по двору и, казалось, перемешалось с асфальтом. Обойдя грязные лужи, мы приблизились к желтому микроавтобусу, возле которого стояла смуглая женщина лет тридцати в накинутом на плечи пальто и прохаживался сугубо штатский старик в мятом костюме. Старик был обрюзглый, с мясистым пористым лицом цвета недозрелого помидора и больными слезящимися глазами. Женщину можно было бы назвать миловидной, если бы ее не портила короткая верхняя губа и два крупных передних зуба.
Хвостов с ходу нас представил:
– Журналист, Евдокимов Дима, поедет с нами. Это Ахмедова Динара.
– Можно просто Динара, без отчества, – перебила женщина, и на ее лице с первыми признаками увядания кожи возникла доброжелательная улыбка.
– Динара – врач-патологоанатом, – пояснил Хвостов. – А это наш эксперт Смыслов Владислав Николаевич. – Из-под мохнатых бровей старика блеснули неприветливые глаза. – Ну а в машине шофер Алик. – Курчавый водитель нагнулся, чтобы получше меня разглядеть, и кивнул. – Вот и вся наша группа. Все в сборе, можно ехать.
Хвостов развалился на сиденье рядом с водителем, словно в шезлонге. В салон микроавтобуса первым, кряхтя и отдуваясь, влез Смыслов. Динара, ойкнув, чуть не упала в лужу, поскользнувшись в сапогах на шпильке, но Женя вовремя подхватил ее и помог подняться в машину. Потом он пропустил меня и влез сам.
Очевидно, микроавтобус использовали для различных целей, в том числе и для перевозки преступников на небольшие расстояния, поэтому полукруглые окна, которые шли по верху машины, были наглухо заварены листовым железом. От кабины нас отделяла железная стенка с зарешеченным окошком. Там торчали головы Хвостова и Алика.
Женя захлопнул дверцу – в салоне стало темно, как в контейнере. Машина мягко выехала со двора. Я ни черта не видел и не имел ни малейшего представления, куда мы едем. Смыслов сидел и тупо смотрел себе под ноги. Динара вполголоса говорила что-то Жене, он учтиво кивал ей. Никому до меня не было ни малейшего дела. Я тоже замкнулся в себе и принялся мысленно прикидывать начало очерка. Получалось неплохо, но несколько витиевато.
Машина долго кружила по городу. Наконец движение замедлилось, и Хвостов с Аликом стали внимательно вглядываться в номера домов.
– Кажется, прибыли! – донесся голос Хвостова. – Вон люди стоят. И как только узнают обо всем?
Машина замерла. В обратном порядке мы сошли на дорогу. Я обогнул микроавтобус – и остолбенел… Наша машина стояла напротив подъезда Тани. Огляделся – да это же тот дом и подъезд, которые я покинул несколько часов назад. Мышцы внизу живота неприятно напряглись. На негнущихся ногах я последовал за опергруппой.
«Поднимемся выше!» – успокаивал я себя. Но нет, на втором этаже, у приоткрытой двери Таниной квартиры, стоял крепыш милиционер с плоским скуластым лицом.