Александр Рей. В поисках настоящего

   Мальчик на дух не переносил весь этот пафос, предпочитая под любым возможным предлогом отлынивать от совершенно идиотской на его взгляд традиции. Однако возможность избежать грозной участи возникала довольно редко – даже если он и не хотел есть, то должен был сидеть за столом вместе с родителям перед пустой тарелкой, испытывая тошноту от отцовской манеры запихивать в себя еду. Зачем поддерживать это глупое семейное сборище, для мальчика оставалось загадкой. Ведь наверняка мать и саму раздражало смотреть на то, как ее кулинарные шедевры с равнодушием поглощались отцом.
   Еще одним огромным минусом такой традиции была строгость соблюдения восьми часов – все звались ужинать не раньше и не позже, тогда как тело к этому времени после позднего обеда могло еще не требовать пищи, или наоборот, уже довольно давно истязать себя голодом.
   Получалось, что каждый раз парню приходилось себя заставлять есть со всеми. А мать даже слушать не хотела любые предложения по данному вопросу, упорно не желая понимать, что лучше всего есть когда хочется, а не «по традиции».
   Мальчик стоял перед пустым столом, думая лишь об одном – ночью будет очень хотеться есть.
 
   От греха подальше, мальчик вновь спрятался в своей комнате, как черепаха в панцирь. Неизбежность родительского воспитания висела над ним, мешая сосредоточиться.
   Все будет проходить, как всегда по одной схеме…
   Первое. Мать, вместо вежливого стука, несколько раз бухнет ладонью по двери. Зайдет, нахмурив брови и уперев руки (по крайнее мере одну точно) в бока. И просто встанет посреди комнаты… Хотя нет, не так… Нависнет над ним, молча дырявя сына взглядом. Так простоит около минуты.
   Второе. Набрав побольше воздуха в легкие, начнет очень громкий разговор с вопроса: «Ты хоть соображаешь, ЧТО делаешь?!». Кстати, именно на этот вопрос он чаще всего и не мог ответить даже себе, на самом деле не понимая, ЧТО такого ужасного совершил. Далее последует продолжительный монолог, с хватанием за сердце, регулярными вкраплениями слез и поочередно сменяющими друг друга нотациями, обвинениями, мольбами и жалобами.
   Третье. На шум приходит отец, чтобы помочь жене в воспитании «сына оболтуса». Хотя на самом деле ему просто мешают смотреть телевизор.
   Четвертое. Отец спрашивает: «Что на этот раз?», но не успевает мать и трех слов сказать, как мальчик уже получает по шее – не больно, но чрезвычайно обидно. На сдачу получая что-нибудь типа «Не сын, а полный придурок», «Хватит мать изводить, баран!» и в том же духе, с минимальным количеством вариаций.
   Пятое. Мать с воплями бросается на защиту сына.
   Шестое. Родители начинают ругаться между собой. Забыв про сына, они постепенно удаляются из комнаты мальчика. Мальчик наконец-то остается один. Стараясь не обращать внимание на вину, занимается своими делами.
   Седьмое. Обиженная мать рано ложиться спать. Злой отец смотрит допоздна телевизор и засыпает прямо на диване.
   Восьмое. Все довольны, кроме мальчика, считающего, что вполне можно обойтись без этого приевшегося якобы воспитания. Подобный спектакль проходил с раздражающей регулярностью, примерно раз в неделю, а то и чаще. Судя по всему, вряд ли сегодня его удастся избежать…
 
   То, что мать и отец не любят друг друга, он понял давно. Как раз во время семейного ужина.
   Вот так просто сидел за столом со всеми, без особого желания ковыряясь в ароматных голубцах, ни о чем конкретно не думая… так, о всякой ерунде. Зачем-то ему понадобилось оторвать взгляд от тарелки и посмотреть на грустную мать, на равнодушного, холодного, словно горный ветер, отца. Именно тогда он и увидел, а увидев понял, что они совсем друг друга не любят. Просто сосуществуют (очень подходящее слово) рядом – не больше, и не меньше.
   Почему с ними это произошло? Было ли когда-нибудь по-другому? Мальчик не знал, и честно говоря, совершенно не хотел разбираться.
   Нельзя сказать, что это открытие ему далось легко. После ужина он находился в состоянии непонятной прострации, не совсем соображая, что ему теперь со всем этим знанием делать. Тогда он пошел к себе в комнату, выключил свет, рухнул на кровать и долго валялся, разглядывая темноту. В конце концов, он решил эту мыслить оставить такой, какая она к нему пришла, без изменений и додумок – задвинуть ее в самый дальний чулан своей памяти, предварительно закатав в трехлитровый баллон.
   «Пусть все будет так, как будет, – думал он, лежа в темноте. – Вряд ли я хоть что-то смогу изменить». С этой мыслью он и заснул.
   Тогда мальчику, кажется, исполнилось десять лет.
 
   Он сидел за письменным столом, аккуратно выводя в тетради каждую латинскую букву. Как ни старался мальчик, он не мог полностью погрузиться в задание, отчего постоянно делал ошибки. Не получалось сосредоточиться из-за бегущего впереди любых мыслей тягостного ожидания расправы в лице разъяренной матери. Уж слишком долго она не появлялась, чтобы нарушить своими криками царящее в комнате в свете настольной лампы спокойствие и полумрак.
   То полностью погружаясь в перевод очередного достаточно сложного текста, то замирая, прислушиваясь к шагам и голосам родителей за дверью, мальчик ждал. В конце концов, когда ему окончательно надоело ждать положенного нагоняя, он смог плюнуть на все и полностью погрузиться в скитание между словарем, книгой и тонкой двенадцатилистовой тетрадью.
   Английский язык или «инглиш», как его все называли, был наверное, самым интересным в школе предметом. И дело даже не в том, что мальчику не составляло никакого труда преобразовывать родные слова в язык далеких стран. Скорее ему больше нравилась понимание возможности самому говорить и даже думать «по-другому». А способности к языкам только подкрепляли желание учиться. Когда неизвестные доселе слова моментально и крепко-накрепко оседали в памяти, стоило лишь узнать их перевод, сразу возникало стремление узнавать как можно больше. Словно пробуя на вкус экзотическое блюдо, мальчик смаковал произношение нового слова – медленно, с чувством выговаривая каждый звук, ощущая тяжесть или ветреность смысла, что оно в себе несло.
   – Си-и… ре-е… ни-и… ти-и… – проговаривал мальчик в очередной раз, наслаждаясь звуком своего голоса. – Сиренити-и… Спокойствие… Сире-енити – спокойствие… – он будто взвешивал еще неоткрытый подарок, закрыв глаза, прислушиваясь к приятной тяжести внутри.
   А еще приятнее было думать на чужом языке (который стал почти что родным). Тогда мальчик мог представить, что он находится вовсе не здесь, а где-то совсем в другом месте – там, где ему и положено быть; где все думают, как и он наслаждаясь английскими мыслями; где каждый занимается своим делом; где он мог бы днями напролет изводить листы карандашными рисунками… «И ни тебе безумно холодного ветра, готового добраться до самого сердца, стоит лишь чуть-чуть расслабиться; ни тебе насмешек в скучной школе; ни дурацких ужинов по принуждению», – мечтал он по-английски.
 
   Мать словно бы стояла за дверью, дожидаясь, когда сын поставит в тетради последнюю точку, чтобы нерешительно (в противовес тому, чего он ожидал) постучать, прося разрешения зайти на его территорию. Мальчик немного опешил, но быстро опомнившись, громко пригласил войти:
   – Заходи, мам.
   Он знал, что стучится мать. Отец никогда не стучал, а просто распахивал дверь. Ему, наверное, и в голову не приходило, что на это нужно спрашивать разрешения.
   Дверь приоткрылась, в проеме наполовину показалось пухлое лицо матери. И лишь затем она зашла «вся».
   Мальчик все также сидел на стуле, лишь повернувшись ко входу боком.
   Мать заботливо прикрыла за собой дверь. Та даже не скрипнула. Все также тихонько, боясь издать лишний звук, будто могла кого-то разбудить, неуклюже ступая по ковру прошла к кровати. Добравшись, водрузила на нее массивное тело. Кровать лишь обреченно визгнула под непривычно большой тяжестью, издав агонирующий стон.
   Из-за лампы, яркости которой хватало лишь на стол да пару метров пола, мать выглядела бесцветно, блекло, словно застряла в черно-белой фотографии. Она сидела, опустив глаза на собственные руки, с любопытством наблюдая, как они разглаживают невидимые складки на и так идеально ровном халате. Халат, под стать размерам хозяйки, напоминал две наскоро сшитые простыни. Вот-вот и кровать развалится.
   – Ты… – начала безжизненным голоском «черно-белая» мать. – Ты уроки как… уже сделал?
   Мальчик кивнул. Было видно растерянность мальчика – всегда суровая и категоричная мать неожиданно говорит с ним так… спокойно, «на равных» – это нонсенс.
   «Оказывается, она и так может!», – удивленно подумал мальчик.
   К тому же, он ожидал хорошей взбучки, криков и даже физического наказания, но никак не вопроса об уроках.
   – Хорошо, – только и сказала она бесцветно, продолжая наблюдать за движениями своих рук. – А я… я тут подумала… Хочешь завтра твой любимый «Наполеон» сделаю? Ты сегодня считай ничего целый день не ел. Да и сладкого давно у нас не было. Ты как на торт смотришь?
   Мальчик хмурился, не веря в неожиданно свалившуюся щедрость и ожидая спрятанного за пазуху подвоха:
   – Было бы не плохо.
   – И я так думаю, – сказала она. И замолчала.
   Немного помедлив, мальчик все же рискнул и спросил:
   – Мам, у тебя все в порядке? – хотя уже сам прекрасно знал ответ.
   – Да-да, конечно! С чего это ты вдруг спрашиваешь?
   Взглянув из своего «цветного» мира в черно-белый мир матери, мальчик увидел, как она улыбается. Но ее неестественная улыбка преграждала путь скатывающимся по щекам слезам.
   – Ты плачешь.
   – Неоспоримый факт, – попыталась она отшутиться. – Все в порядке.
   – Я тебе не верю, – покачал он головой. Действительно, как можно поверить в «порядок» человеку, с тихим отчаянием в голосе и кукольной улыбкой на зареванном лице?
   Она оторвала взгляд от собственных рук, чтобы посмотреть в глаза сыну. Ее руки тоже замерли. Все это продолжалось не более нескольких секунд, затем мать снова уперлась взглядом в бессмысленные движения.
   – Все нормально, – еще тише и совсем уже не своим голосом повторила она заведенным болванчиком. – Все как всегда. Я вот… просто спокойной ночи пришла пожелать…
   – Мам! – пытаясь хоть что-то понять, позвал он ее, но его слова не могли преодолеть вязкую границу между такими разными мирами. Тоска против спокойствия. Тьма против света. Цвета плодородной осени против серой зимы.
   Но мать так ничего и не ответила. Три секунды… десять… Она встала и все также, будто боясь кого-то разбудить, прошла к двери. Взявшись за ручку, еще немного подождала, как бы набираясь сил, чтобы ее повернуть и выйти. Но неожиданно продолжила прервавшийся разговор, которого не было:
   – …Просто знай и все… Больше я ничего не хочу… Знай, что только для тебя и живу! Не станет тебя, мне незачем будет каждое утро открывать глаза…
   – Ма-ам… – уже сам чуть не плача, совершенно не понимая почему, протянул он в надежде, что она объяснит, растолкует свое странное поведение.
   – Просто знай и будь рядом… ВСЕГДА. Спокойной ночи, – прикрыла она за собой дверь.
   Мальчик так и остался наедине со своим непониманием и полной растерянностью. Новое видение матери… точнее, видение новой матери и мешанина собственных чувств в груди не давали ему успокоиться и толком разобраться в произошедшем.
 
   Забравшись под одеяло, он все думал и думал, пытаясь привести мысли в порядок.
   «Странно, – в который раз прокручивал он слова матери в голове, балансируя на грани сна. – Странно все это. «Будь рядом всегда»… От этих слов аж мурашки по коже».
   Так и не сумев хоть что-нибудь понять, продвинуться хотя бы на шаг к разгадке «феномена маминых слез», мальчик уснул, позабыв по привычке проклясть наступающий день.

Глава 2. Дух здания

   Вся моя жизнь – та ее часть, что смогла не затеряться в зарослях мыслей и желаний; то, что я помню и знаю; окружающее меня пространство – совершенно неуправляемо. Я полностью завишу расписания поезда. Его движение невозможно понять и упорядочить.
   Банально и просто – я или еду, засыпая и просыпаясь под стук колес, или наблюдая за безлюдными остановками жду, когда же, наконец, невесть откуда раздастся протяжный гудок, призывая состав к отправлению. Вот два моих состояния – движение и ожидание. Но этого для меня слишком мало.
   Как я отношусь к тому, что моя жизнь полностью ограничена настроениями поезда? Даже не знаю… А как можно относиться, если знаешь, что бороться не имеет смысла (потому что не с кем), а смериться не получается?! Принять мою несвободу как данность? Не могу! И поэтому остается только одно – ждать. Вот уж что действительно у меня хорошо получается. Я жду… и жду…
   Когда я в дороге жду остановки, ведь новое место, куда приведет меня поезд, может стать ответом на мои вопросы, разгадкой моей странной жизни, или хотя бы добавить чуточку ясности к непонятному миру, что меня окружает. Но в очередной раз, открывая дверь на улицу и осматривая новый, выбранный поездом по каким-то непонятным мне критериям пейзаж, я понимаю, что это всего лишь еще один обделенный жизнью клочок природы. И никаких ответов здесь не найти. Будь то вершина горы или гладь океана – все это остается очередной ирреальной картиной.
   И тогда я начинаю ждать нового пути. Знак бесконечность…
   Я уверен, есть другие выборы и решения, кроме как ждать, но… я их не вижу. Поэтому и жду. Жду с уверенностью, что рано или поздно ответы начнут приходить сами. Главное хотеть этого и ждать. Должны же когда-нибудь начаться изменения в моей замерзшей жизни. Должны! Иначе я не выдержу – слишком много бесконечности на меня одного. Я даже возникающие прямо сейчас мысли ухватить не всегда могу, все куда-то ускользает. Что уж говорить о чем-то большем и большом?
   Вот так сидя у окна, пытаясь запомнить хоть что-нибудь из сквозняком пролетающих пейзажей, я думал, наблюдал и ждал, предвкушая тысячную остановку, когда же поезд соизволит замедлить свой ход. Я ждал, делая это с безупречностью профессионала. Теряя терпение, наполняясь отчаянием. С океанских каникул прошло уже много, очень много ожидания.
   Поскорей бы поезд устал бежать свой марафон. Поскорей бы начал все ленивей переставлять железные ступни, чтобы в конце концов пронзительно запищав и пустив по телу предсмертную судорогу окоченеть, замерев на месте. Поскорей бы…
 
   За окном была ночь. Нет, точно ночь.
   Я лежал на своей койке в разбавленной уличным светом темноте. Вроде бы ничего странного. Вроде бы…
   Ночью я всегда очень крепко сплю. Мне сняться какие-то яркие сны, которых с утра не могу припомнить. Быстро, легко засыпаю и так же просыпаюсь – словно ныряю в бассейн и уже спустя мгновение выныриваю. Что может убаюкать слаще перестука железных колес? Ночью я просыпаюсь лишь в тех случаях, когда чувствую скорую остановку. Просто просыпаюсь без особых причин и больше не могу сомкнуть глаз. Значит скоро придется исполнять долг проводника.
   Думаю, теперь понятно каково мне было проснуться посреди ночи. Не спать, просто лежать понимая – что-то не так, не как всегда, не нормально.
   Первое – я проснулся ночью. Второе – неслышно стука колес и не чувствуется привычного покачивания. Третье – сквозь сомкнутые веки, под которыми в беспорядочном бешенстве метались сбитые с толку мысли, проникали частицы чуждые тьме. Свет? Но откуда? Ночью?!
   Я сел на койке, коснувшись ступнями потрепанного половика. Сквозь выцветшие занавески, скорее украшающие окно, нежели дающие реальную ползу, в нескольких метрах от вагона можно разглядеть яркий живой шар. Шар искрился совсем не солнечным светом… ИСКУССТВЕННЫМ СВЕТОМ!!!
   Казалось, окутанный тьмой фонарь никак не может справиться с ней, с трудом освещая себя, пару метров земли, да скупо наделяя сиянием мое окно. Все-таки это было очень непривычно смотреть на свое купе, тьму которого разгоняет тепло уличного фонаря.
   Я натянул на себя рубашку, висевшие на плечиках штаны униформы, нацепил тапочки, и глубоко вздохнул, пытаясь избавиться от смеси предвкушения и тревоги. Затем прошел в тамбур. Долго провозился с ведущей на улицу дверью. Когда же, наконец, она была побеждена и ступени спущены, я взглянуть в ночь – не смело, робким ребенком на разбитую вазу. Спускаюсь вниз на платформу, еще несколько шагов и я стою, внутри яркого шара, оберегающего меня от темноты, растеряно озираясь по сторонам.
   Впервые я столкнулся со следами других людей. Впервые настоящая станция, а не дикий ландшафт. Многое впервые…
   – Ну что, дождался? – спросил я вслух.
 
   Я стоял в лучах фонаря, будто под душем животворящей воды. Тонкая хлопчатобумажная рубашка не могла защитить меня от промозглого холода ночи. Все мое тело пробирала дрожь, но я даже не пытался сопротивляться ей, ведь сейчас даже она была символом надежды и скорых изменений.
   В слабом свете фонаря я стоял скрестив на груди руки, чтоб хоть немного стало теплей. Но все равно дрожал, понимая – не столько от холода, а предвкушения, какое появляется в канун Нового Года вслед за мандариновым запахом – чего-то важного, большого и радостного.
   Конечно же, мне неоднократно приходило в голову пойти в купе и взять верхнюю одежду, но я все не решался. Мне казалось, что стоило только шагнуть на железный пол тамбура, как сразу же раздастся пронзительный гудок и поезд тронется, навсегда увозя меня от светящейся в ночи надежды. Поэтому и мерз, рассматривая вагонные окна. Когда стоишь на потрескавшемся асфальте в абсолютном одиночестве, под фонарем в окружении ночи, и смотришь на ряды окон твоего дома-тюрьмы, возникает странное ощущение. Трудно умостить в голове, что можно жить сразу во всех эти вагонах.
   Постояв еще, я окончательно продрог. Понимая, что больше не выдержу, решился сбегать за пиджаком униформы, сменить тапочки на туфли и уже в полной комплектации вернуться на свой пост. Вопреки опасениям поезд даже и не думал трогаться с места.
   Что теперь? Просто ждать. Потому что, больше ничего придумать не могу. А что можно придумать, если со всех сторон окружает тьма? Хоть глаз выколи – больше чем на метр ничего не видно. Сначала надо разобраться, где я нахожусь, а уже потом придумывать дальнейший план.
   К тому же, как не прискорбно это признавать, сейчас я абсолютно растерян и сам себе напоминаю испуганного, потерявшегося в зарослях кукурузы малыша. Выход один – ждать! Лишь когда кромешная тьма сменится сумраком и начнут появляться хоть какие-нибудь очертания местности, я смогу двигаться дальше.
   Усевшись на железную ступень вагона, я стал просто ждать, уставившись на островок света впереди. Казалось между нами пролегает абсолютная, космическая пустота. Чтобы добраться к фонарю мне сначала нужно погрузиться в ничто, пропасть, растворившись в пустоте, а затем вынырнуть в искусственном свете, вновь возродившись.
   Интересно, где это я сейчас нахожусь? Не в смысле местности, а сезона. Обычно мне сложно угадать, где остановится поезд. Бывает едешь по невыносимой летней жаре, что даже дышать трудно, как вдруг обращаешь внимание – поезд замедляет ход, и уже совсем скоро останавливается в прохладном начале весны. Мне представляется, будто вся земля делится на пятна, размером от нескольких метров до сотен километров. В каждом из пятен свой сезон и своя погода. Светит солнце, птицы поют, листва зеленая, а совсем рядом холодно, ветер с дождем – раз… переступил невидимую границу, и ты уже в другом климате. Чудно!
   Я потянул носом – пахло серединой сентября. Сезоном, когда трава еще не совсем пожухла, и листья, обернувшись желто-красным цветом только начали опадать. Холод, от которого я безрезультатно пытался укрыться под тонкой тканью пиджака, был уже не летним, но еще и не зимним. Очередной глубокий вдох… Кое-где улавливаются обрывки зимы, затерявшейся среди постоянных дождей и пепельно-серых туч.
   Ладно, хватит гадать – с рассветом все станет на свои места.
   Опять скрестив руки на груди, в тщетной попытке согреться, я привалился к холодному металлу тамбура. Осталось подождать совсем немного.
   Как мне удалось уснуть в таком холодильнике, до сих пор не представляю.
 
   Когда я проснулся, было уже совсем светло… Светло, в сравнении с тем кромешным непроницаемым мраком, окружающим меня ночью.
   Шея, левое плечо и ягодицы страшно затекли. Реши я их оторвать от тела, наверняка ничего бы даже не почувствовал. Поэтому первым делом я встал, чтобы размяться – покрутить головой, помахать руками, несколько раз присесть, при этом не забывая озираться по сторонам.
   Света хватало на то, чтобы получилось разглядеть все необходимое. Хотя и наступило утро, но все же кое-где последние пылинки тьмы выветрились не до конца, маленькими облачками плавая в воздухе, из последних сил цепляясь за деревья, прячась среди спутанных ветвей высохших кустарников, под моими ботинками. Окружающий меня новый мир пока еще казался блеклым, выцветшим, прорисованным грифелем карандаша. Полноправно царствующей здесь осени это было очень даже к лицу.
   Я стоял на длинной асфальтированной платформе, на том самом месте, где еще ночью купался в свете фонаря. Правда сейчас маленькое солнце угасло, погибло до следующего заката.
   Чуть поодаль на тяжелых чугунных ногах примостилась большая деревянная лавка. Ей богу, до нее было каких-то десять шагов, а ночью я даже представить себе не мог, что может быть в этой «хоть глаз выколи» темноте. Сразу за скамьей рябым забором росли деревья, «укрывающие» от моего взора огромное желто-золотое поле высокой травы. Поле простиралось далеко за горизонт.
   Вот в принципе и все – поезд, платформа, фонарь да лавка, скупой ряд деревьев за которым раскинулось бескрайнее поле. И ни тебе тропы, никакой другого указать верного направления, ведущего к людям для которых все это сделано.
   – Внимательнее будь! – приказал я себе.
   Внутри зародилось чувство, что сейчас меня окружает тот самый шанс, который я столько вымаливал своим ожиданием, и важнее всего остального не упустить его. Найти путь и двигаться дальше.
   Еще раз огляделся по сторонам – на вертикальных корягах, которые лишь с трудом можно назвать деревьями, болтались жалкие остатки скукоженных, засохших листьев, свой безжизненностью сияющей до самой платформы; угасающее золото поля; небо, покрытое грязными, рваными лохмотьями туч и тяжелый запах приближающейся гибели – бьюсь об заклад, сейчас середина осени! Или скорее тот ее период, когда остается совсем маленький шажочек до первого снега (который, конечно же, не растает до самой весны).
   Я глубоко вобрал носом воздух, как это делал ночью. Никаких сомнений больше не осталось – пахло совсем ни как ночью, не тот запах, не тот сезон. Могу поклясться, что ночью пахло так, словно лето только-только сняло шляпу, чтобы учтиво откланяться… а сейчас уже почти зима.
   Может ли такое быть, что с приходом солнца так сильно поменялся окружающий мир?
   Об ошибке не могло быть и речи – уж очень чутко, до мельчайших подробностей я всегда улавливаю любые изменения в природе.
   Вдруг порыв ледяного ветра, желая подсказать мне выход вырвался из под вагона и обжог лицо. Ну конечно!
   Желая увидеть что же находится с другой стороны поезда, я пригнулся. Но кроме подобравшейся к самым рельсам высокой травы, ничего не увидел. Чтобы скоротать время и рассмотреть как можно дальше, я взобрался в тамбур, рассчитывая открыть дверь с другой стороны, но… не тут-то было. Стекло двери украшали узоры льда!
   Пришлось пройти по коридору вдоль всего вагона. Меня ждал тот же результат – окна со стороны закрытой двери оставались абсолютно непроницаемыми. Сквозь ледяную корку проглядывались лишь неопределенные тени. Со стороны же полустанка стекло, как и положено, было прозрачным – все те же деревья, та же золотистая скатерть травы.
   Тогда, не имея больше сил ждать я решился, пройдя в тамбур отпер дверь. Не скажу, что это далось легко. Замерзший замок покорился не сразу…
   Мне давно пора смириться с неподдающимся логике миром, но… все никак – никак не привыкну к горячему хлебу из холодильника, не привыкну к рельсам посреди океана, и уж точно не привыкну, что из приоткрытой двери на меня неожиданным несчастьем может наброситься дикий, нестерпимый холод!
   Я даже отступил на несколько шагов, неосознанно стараясь защититься. Но, конечно же, это не помогло. Поток промозглого воздуха ворвался в тамбур из одной двери, вылетев в другую – в ту, за которой виднелась осень. По пути он успел превратить мое тело в хрусталик льда.
   Несмотря на сильнейший мороз, желая рассмотреть, что же находилось по другую сторону вагона, я все же подошел к открытой двери. Уж слишком мне хотелось найти выход.
   Вырастающие прямо из покрова снежной ваты исполинские сосны подступали к самому вагону. Я высунул голову на улицу (изо рта сразу вырвалось белое облако пара) и посмотрел вверх – неба даже не видно. Густые кроны, переплетаясь высоко над землей создавали единый, непроницаемый купол. Из-за чего кругом было мрачно (не темно, а именно мрачно). Лишь кое-где образовывались плеши. Сквозь них пробивались прямые солнечные лучи, оставляющие на снегу огромные светлые пятна. Поэтому белый покров походил на пораженную псориазом кожу.
   Вместе с жалкими, прорывающими шапку ветвей крохами света, вниз слетали снежинки. Блестя светлячками, они медленно спускались к земле, сливаясь в огромную скатерть.