Страница:
Костя оторопел и чуть не подавился бутербродом. Ожидал он совсем другого.
– В школу тоже не пойду, – предупредил он на всякий случай.
– Дело твое, – покорно согласился Филин. Лечь бы…
– Работать буду, не думайте, – усовестился дракон. – Каскадером.
– Идея хорошая, но, боюсь, тебя не возьмут, годами не вышел и паспорта нет. Впрочем, проверим… Когда сестренка-то родится?
– Ну, через неделю. Может, вообще завтра.
– Понимаешь, родится сестренка, а папа твой все время на работе, – задумчиво сказал Филин. – Я, знаешь ли, наблюдал вблизи маленьких детей – трудно с ними. Так что же, маме все одной? Иногда ведь даже за хлебом некогда выйти…
Костя заерзал.
– Ты, конечно, можешь иногда и отсюда к родителям заходить помочь, – продолжал Филин. – В общем, решим. А теперь прости, что-то я себя неважно чувствую. Холодильник к твоим услугам. Захочешь спать – устраивайся на диване в библиотеке. Белье сейчас дам, – Филин поднялся и сделал пробный шаг вверх по крутой деревянной лесенке, которая вела из кухни в его комнату на башенке, – ничего, идется, только температура, кажется, лезет… Ох, некстати… Не подействовал порошочек, а все Мелиссины снадобья остались в Радинглене…
Стемнело в тот вечер стремительно, как в театре, когда люстры гаснут. А дождь все не унимался.
Из филинского окна площадь Льва Толстого казалась одной огромной бездонной лужей. В ней отражалось мокрое черное небо. Машин на площади не было.
Лизе стало не по себе. Она сразу вспомнила, что так и не дозвонилась Левушке, что Бабушка в Радинглене и почему-то до сих пор не вернулась и что наводнение и крысы. И дождь и ветер за окном стали очень громкие, а окна не горели во всем дворе, и только кое-где ходили со свечками – было видно, как в чужих окнах тени качаются. И сколько Лиза ни ругала себя, сколько ни вспоминала действительно неприятные истории, в которые ей случалось попадать в последнее время, – становилось только хуже.
– Подумаешь, света нет! – строго и вслух сказала себе Лиза. – Ну и не надо. Ну и пожалуйста. Ночью свет не нужен. Все равно никто не позвонит, можно смело чистить зубы и ложиться спать, – она посмотрела в Бабушкино большое трюмо и на всякий случай показала себе язык – для бодрости.
Но отражение, слабенько озаренное свечкой, в ответ состроило кислую гримасу. За спиной у него качалась и кланялась высокая тень.
– Но-но-но! – дрожащим голосом погрозила ему Лиза. – Кто спать-то весь день хотел? Вот иди и спи, Твое высочество. А завтра мы все вместе посмеемся над этой дурацкой историей.
Телефон зазвонил.
– Андрей Петрович! – обрадовалась Лиза и в следующий момент испугалась. – Ой, а что у вас с голосом?!
– Простыл немного, – кратко ответил Филин, но Лиза ясно слышала, что вовсе не немного. – Лизавета, бабушка просила передать, что останется сегодня в Радинглене. Так что не волнуйся.
– Не буду, – горячо пообещала Лиза и прикусила губу. Андрею Петровичу и так там плохо, еще не хватало носом в телефон хлюпать. Она все-таки надеялась, что Бабушка сегодня вернется.
– Хочешь, прилечу? – неожиданно предложил Филин. – Нехорошо, что ты дома одна…
– Еще чего! – Лиза гордо задрала нос. – Мне совершенно не страшно, я совсем не волнуюсь и сейчас пойду спать, а вы тоже идите лягте и болейте как положено, – велела она Бабушкиным голосом. От Бабушкиного голоса ей стало совсем спокойно.
– Я, собственно, уже лежу и сейчас пойду лягу обратно, – послушно согласился Филин. – Спокойной ночи, Лизавета. Если что – звони. И просто так тоже звони.
Но позвонить «если что» и «просто так» оказалось невозможно – телефон, как выяснилось, работал теперь только в одну сторону – Лиза проверила сразу, как только Филин повесил трубку. А спать совсем не хотелось.
Лиза пошла в кухню, залезла в отключившийся безмолвный холодильник и начала при свечке выставлять на стол все, что там нашлось – сыр, варенье, винегрет, колбасу, сок, холодные блинчики…
Хозяин заведения Богданович, напевая себе под нос, предавался извечному барменскому занятию – протирал бокалы – и прислушивался к разговору рыжего с компьютером. Телевизор у него за спиной беззвучно мельтешил новостями. Тихо пылилась на полочках по стенам подобравшаяся за несколько веков коллекция разнообразных жаб – от хрустальных до плюшевых. Главная жаба Джабба, налакомившись улитками до полной невменяемости, дремала в террариуме.
– Вот это сохрани, – говорил рыжий, – а потом новый документ создай мне, пожалуйста, и табличку в нем сделай в пять столбцов.
– А поужинать? – у машинки был трескучий капризный голосок – будто кузнечик стрекотал. – Сам небось третью чашку кофе пьешь!
– Прости, Мэри-Энн, заработался, – виновато улыбнулся рыжий и вытащил из кармана пакетик орехов. Сбоку компьютера мгновенно выдвинулся небольшой перламутровый ящичек.
– Фисташки? – Мэри-Энн. – Хррр-шо…
Ящичек с чмоканьем втянулся. В ноутбуке удовлетворенно захрустело.
В новостях безмолвно пошел новый сюжет. Богданович поставил бокал на стойку, обернулся и уставился в экран. Бесчисленные брелки на кожаной жилетке звякнули, как кольчуга. Телевизор под пристальным взглядом длинного бармена мигнул и послушно забубнил – сначала тихонько, а потом погромче. Рыжий книгочей резко поднял голову от книжки.
– …зима. Несмотря на беспрецедентное похолодание, городу в ближайшие часы грозит наводнение…
Рыжий бесшумно поднялся и тоже уставился в телевизор.
– …коммуникации и электроэнергия. Аэропорт «Пулково» закрыт… Железнодорожное сообщение…
– Нет, ты видел?! – пробормотал Богданович. – Это что, их за сегодня так скрутило? За один день?! Куда храни… куда все смотрели?!
– «Пулково» закрыли и поезда не ходят, – очень тихо отозвался рыжий студент. – Туда ж не попасть теперь…
– Фробениус умеет, – лаконично сообщил бармен. – Скоро зайдет.
Пан Лисовски за кактусом повертел в руках листок с какой-то сложной схемой и с усмешечкой показал его дипломантке вверх ногами. Та ахнула и застрочила в блокноте, то и дело кивая. Лисовски удовлетворенно усмехнулся, отчего крошки на скатерти тут же сложились в длинную формулу. Дипломантка покрылась испариной, склонилась над столом и стала списывать. Уши у нее заалели.
– …музыкальный фестиваль. Всемирно известный музыкант, композитор и меценат, который родился и вырос в этом городе… – гнул свое телевизор. Бармен поднял бровь. Телевизор покорно показал крупный план – элегантного господина в темных очках. На губах у него играла сдержанная, корректная улыбка человека, привыкшего к вниманию журналистов.
– Богданович, – рыжий студент забарабанил по стойке, как по клавиатуре. – Это он.
Бармен вгляделся в экран и скривился.
– А я его тоже знаю, – заключил он, прищурив желтые ягуарьи глаза. – Это же Алоис Притценау. Только ему сейчас должно быть лет на сто больше. Ну-ка, ну-ка…
За спиной господина в темных очках по экрану проплыли купола и шпили над серой рекой. Телевизор затарахтел взахлеб:
– …связан не только с проведением фестиваля молодых исполнителей, но и с предстоящей маэстро серьезной операцией по коррекции зрения.
– А, так вот почему очки. Ловко придумано, не подкопаешься, – Богданович посмотрел очередной бокал на свет, исходивший от экрана, подышал на стекло, протер… – Очень, очень интере-есно…
– Вам интересно, а мне… – Инго выключил сердито скрипнувший ноутбук, запихнул в сумку и, подумав, сунул было Богдановичу. Но в последний момент спохватился, хлопнул себя по лбу, вытащил из сумки какую-то книжку в белоснежной обложке и осторожно переложил в карман куртки. – Я позвоню, ладно?
Король застегнул карман на молнию, придвинул к себе старинный черный с бронзой телефон и стал накручивать диск. Пару раз он сбился. Малахитовая Джабба приоткрыла один круглый меланхоличный глаз и задремала снова. Шумят двуногие…
Инго пережидал длинные гудки, прикусив губу и невидяще глядя на стену.
– Уф, лисенок, – с облегчением вздохнул он. – Слава богу…
– Инго! – заверещал на другом конце провода взволнованный девчоночий голос. – Ты где?
– Я-то в Амберхавене, а у вас что делается? Где Бабушка?
– На службе, – обиженно ответил девчоночий голос. – А у нас наводнение и света нет, вот! А я думала, ты приехал!
– Лизкин, ты меня послушай, – вполголоса сказал Инго. – Ты можешь пока дома посидеть и никуда не выходить?
– Инго, ты чего? Тут вообще на улицу не выйти, тут наводнение…
– Вот и хорошо, что не выйти, вот и славно. Так надежнее, а то знаю я тебя, пролезантка.
– Бузюзю! – не очень уверенно ответил девчоночий голос.
– Что Филин про это все говорит?
– Ничего не говорит, – на том конце провода явно надули губы и захлюпали носом. – Он спит, потому что более-е-е-ет, температу-у-ура у него со-о-орок.
– Ч-черт, как некстати… Дома тепло?
– Ну, так… Еда еще есть.
– Лисеночек, тебе что, там страшно?
– Нет, – помедлив, твердо сказала Лиза, задергивая занавеску, чтобы не глядеть в окно. Там было все то же самое – проливной дождь лупил в стекло, и в темных окнах блуждали тусклые огни – кто-то ходил со свечками. «Не буду про Левушку говорить, – решительно сказала себе Лиза, – и про Паулину тоже. Что человека волновать, все равно он далеко и сделать ничего не может. И вообще у него только в этом году нормальная жизнь началась, так что пусть сидит себе в Амберхавене!»
– Лизкин, все образуется. Ты только не ходи никуда и… знаешь что еще… окна не открывай. Спокойной ночи. – Инго повесил трубку и задумчиво уставился на дремлющую Джаббу. – Богданович, что же наши-то этим не занялись, а?
– Почему же, занялись, – сказал рядом очень спокойный голос. У стойки возник маленький кудрявый человек. Он близоруко оглядел зальчик, по-птичьи склонив голову набок. – Думаю, не сегодня завтра пространственники отправят кого-нибудь разобраться… Полагаю, Грифонетти поедет или Герш-Иоффе. Или даже Бубендорф. А что вы так волнуетесь, Инго, – у вас кто-нибудь в Петербурге? Вы же из Радинглена или я опять все перепутал?
При виде близорукого король Радингленский облегченно вздохнул. В Амберхавене его никто «величеством» не называл – на одном только Магическом факультете училось несколько принцев, парочка королей и эрцгерцог Месмерийский. И все они яростно противились титулованию: дома хватило.
– Вы ничего не перепутали, мейстер Фробениус, – ответил он, через силу улыбнувшись. – У меня в Петербурге все.
– Так-так-так, сейчас разъясним… Вы пока собирайтесь, минут через пять-десять я вас отправлю, – Фробениус повертел кудрявой головой, махнул рукой спускавшейся с лестницы веселой компании и устремился к ней, чуть прихрамывая. От компании откатился симпатичный толстяк в тирольской шляпе с легкомысленным зеленым перышком, и они с Фробениусом подсели к пану Лисовски, оттеснив зардевшуюся дипломантку.
– Постой, – вполголоса велел Богданович и вытащил из большой стеклянной чаши на стойке два сцепленных брелочка-бубенчика. – Вот тебе, – он расцепил брелочки и один бросил Инго, а второй прикрепил к своей кожаной жилетке. – Если что – сигналь.
Фробениус уже о чем-то уговорился с Лисовски и толстяком и спешил к стойке.
– Ну что, все-таки поедете, Инго? – спросил он. – Я бы вас кратчайшим путем через Радинглен переправил, но, боюсь, его от Питера тоже отрезало. А вообще – смотрите, там ведь и без вас разберутся, дело опасное…
– Мне бы поскорее, – с мольбой сказал Инго.
– Поскорее так поскорее, – Фробениус успокаивающе закивал. – Вот сейчас Тамакацура-сан подбежит, и мы вчетвером вас за милую душу… Простите, я забыл, вы кофе без сахара пьете?
– Да, – удивился Инго. – Только мне уже больше некуда.
– Один глоточек придется. Богданович, нам, пожалуйста, пять эспрессо, один вон в ту чашку, – попросил Фробениус.
Богданович, не оглядываясь, протянул руку к полке, на которой выстроилось в ряд десятка два сувенирных кружек: Прага, Зурбаган, Иерусалим, Синдбадия, Иллирия, Эмпирей, Гаммельн, Оксенфорд, Нью-Йорк, Катманду…
– Нет-нет, левее, – Фробениус привстал на цыпочки и сощурился. – Этак ведь в Венецию угодить можно. Что совершенно излишне.
Богданович плеснул немного горячего кофе в кружку с изображением Медного Всадника и вручил Инго. Фробениусу, Лисовски, толстяку и подоспевшему Тамакацуре бармен невозмутимо раздал фирменные зеленые чашечки.
– Готовы? Куда именно вам надо, точно решили? – Фробениус ласково посмотрел на Инго снизу вверх. – Тогда пейте. До свидания, Инго. Удачи вам.
Инго заглянул в кружку, пожал плечами и глотнул кофе.
От радужной вспышки Джабба проснулась и недовольно вздохнула всем брюшком. Суета сует…
Прочая публика в баре даже не оглянулась – здесь и не такое видывали. Фробениус взобрался на освободившийся табурет у стойки.
– Который час? – поинтересовался он у бармена.
– Одиннадцать пятнадцать, – Богданович вытащил из жилетного кармана серебряные часы на цепочке. – А в Петербурге уже четверть второго. – Он еще раз сверился с часами, потом что-то прикинул, зажег белую овальную, как яйцо, свечку в старинном подсвечнике в виде гнездышка, пылившуюся рядом с кружками, и стал бережно заводить часы.
– Давайте-ка мы с вами, Фробениус, объясним друг другу, почему это мы так легко согласились отправить мальчика в это пекло… – бармен говорил так тихо, что его не услышала даже жаба в террариуме. – Как это он нам так головы-то заморочил, а? Ведь он вроде бы ничего такого и не говорил…
– Стыд и позор нам, – печально отозвался Фробениус, глядя в пустую зеленую чашечку с черным кругом на дне. – Ведь поняли же уже, что способный словесник, – так надо было ухо востро держать. Мне в его возрасте для этаких фокусов пришлось бы сочинять заклинание с «Одиссею» размером… И все бы заметили и на смех подняли…
– А он просто попросил, и мы как миленькие…
– Да.
– Вот талантище… Вернуть никак?
– Смеетесь?!
– Пропадет же!
Фробениус опустил глаза и повозил чашку по стойке.
– Не пропадет. Во-первых, в Петербурге сейчас Глаукс, а они в паре очень неплохо работают. Во-вторых, талантище. В-третьих, Богданович, этот мальчик так решил…
– В-четвертых, судьба, – замогильным голосом отозвался бармен и театрально закатил желтые глаза. – Фатальный рок.
– В-пятых, пространственники туда кого-то отправят, – веско отозвался Фробениус и слез с табуретки.
– В-шестых и в-седьмых… – пробормотал Богданович. Это прозвучало как крепкое ругательство. – Шляпы мы с тобой, Джабба, – тихо сказал он, повернувшись к аквариуму. Жаба вздохнула, не открывая глаз. – Думать надо было. А ведь не стоило его туда отпускать. Не стоило. Одна надежда – там Глаукс…
– Не иначе привидение Бессонной Дамы. Бедная, несчастная… – невнятно пробормотал стражник и вновь задремал под песенку дождя.
А дама поспешила дальше, ни на миг не теряя царственной осанки. На шаг впереди нее черной тенью стлался кот.
– Разгильдяи, – сердито, но все-таки не повышая голоса, сказала дама, миновав спящего стражника. – Караул называется…
Ее величество Таль, королева-бабушка, огляделась и щелкнула кнопкой электрического фонарика. В экстренных случаях цивилизация бывает очень кстати. Над крыльцом, отражая свет, покачивалась и позванивала от дождя вырезанная из тонких медных листов раскрытая книга.
Дверь распахнулась прежде, чем королева взялась за дверной молоток.
В глубине комнаты замигала от ворвавшегося ветра свеча, и по темным стенам закачались тени.
– Ваше величество! – удивленно сказал хозяин лавки, срывая с головы фланелевый ночной колпак с кисточкой. – Среди ночи… Я полагал, утренняя аудиенция… Простите мне мой вид…
– Что стряслось, Гарамонд? – без околичностей спросила Бабушка и откинула капюшон. – Говорите сразу. Неужели вы думаете, что, выслушав такие вести, я стану мирно спать до утренней аудиенции?
Гарамонд плотно прикрыл дверь и усадил Бабушку в кресло.
– Вот… – Он снял с шеи какой-то ключик на шелковом шнурке, щелкнул хитроумным замочком и поднял резную крышку деревянной шкатулки. Королева Таль наклонилась поближе. В шкатулке стеклянно поблескивало и переливалось. – Вы ведь знаете, как действует схема?
Больше всего содержимое шкатулки было похоже на сверкающую гроздь крупных мыльных пузырей. Которые чуть-чуть светились. Приглядевшись, Бабушка заметила, что в одном из них как будто вставлена маленькая картинка с зеленоватым морем и городом-островом, черепичные крыши которого поблескивают от ночного дождя. Только картинка эта была объемная и живая. Соседние шарики были прозрачны, и только в одном из них… Бабушка сощурилась.
Некоторое время слышалось только потрескивание фитильков. Наконец Бабушка выпрямилась. Лицо у нее было усталое, как после экзамена или большого дворцового приема.
– Вот, Ваше величество, – показал Гарамонд. – Видите – один из шариков светлее прочих. Кристаллы показывают тот мир, в котором мы сейчас находимся. Это Радинглен. В соседнем кристалле, то есть шарике, должен быть Петербург. И все время был.
– Что-нибудь сломалось? – уточнила Бабушка не предвещавшим ничего хорошего тоном. Студенты обычно от такого тона покрывались мурашками. – Да не молчите же, Гарамонд!
– Схема в порядке, – тихо сказал Гарамонд. – Она лишь отражает происходящее.
Динь-дилинь. Шур-шур-шур.
– Что такое? – Бабушка насторожилась и вновь вгляделась в кристаллы. В стеклянной грозди совсем рядом с Радингленом что-то темнело. Внутри шкатулки шебуршалось и позванивало, как будто вместо схемы миров туда посадили десяток хрустальных мышей. Шуршащий звон стал еще громче, и к нему добавилось странное побулькивание – будто что-то кипело на огне. И Бабушка заметила, что темное пятнышко медленно, неуклонно чернеет и растет.
– Петербурга больше не видно, – тщательно подбирая слова, проговорил Гарамонд, словно не решался или не имел права сказать все сразу. – Он… он исчез… или его отгородило в отдельный мир. Вместо него теперь вот это. Видите, Ваше величество, там сгусток темноты.
– Что – это? – голос у Бабушки все еще был суровый, но сама она стремительно побледнела. – Что-то мне это очень напоминает, – пробормотала она. – Когда за тобой приходит кот, жди вестей…
– Мрмяу! – Мурремурр взъерошил шерсть. – Но не всегда же дурных, Ваше величество!
– Прости, Мурремурр, – Бабушка провела рукой по его пушистой шкурке, и из-под руки полетели искры. – Я не хотела тебя обидеть. Видно, жизнь у нас такая веселая, что хороших вестей тебе приносить не выпадает… – Она рассеянно отвела со лба выбившуюся из прически седую прядь. – Что же нам делать? Вот что. Сначала я пойду и проверю, отзовется ли Мостик. Или нет, лучше связаться с Филином, он-то наверняка знает, в чем дело… – Она что-то поискала в бархатном кошельке у пояса и досадливо поморщилась, – ну вот, конечно, оставила бубенчик во Дворце!
Гарамонд плотнее запахнул шлафрок, будто ему стало холодно. Но сказать он ничего не успел: дверь распахнулась настежь, и из мокрой ночи, как кит из океанской пучины, вплыла огромная фигура.
– Господин Гарамонд! – сипло провозгласила фигура. – Что стряслось-то, а? Дайте-ка глянуть! Где что не так, плетен батон?!
– Добрый вечер, мастер Амальгамссен, – отчетливо сказала Бабушка.
Великий Радингленский маг-механик поспешно отвесил поклон, причем, как всегда, в карманах у него разнообразно забрякало. Потом мастер заметил Мурремурра, приветственно выгнувшего спину, и озабоченно спросил:
– Ну как, господин кот, получилось у вас через Мостик-то пройти аль нет?
Мурремурр прижал уши. Бабушка с Гарамондом переглянулись: они впервые видели доблестного кошачьего рыцаря сконфуженным. Еще бы: чтобы кот да куда-то не пробрался – это почти такой же кошачий позор, как свалиться с забора!
– Так, по порядку. Мостик, значит, опять пропал. Гарамонд, ваши кристаллы это и отражают? – Бабушка взяла инициативу в свои руки, но никакого порядка не получилось, потому что кот, маг-механик и радингленский летописец заговорили наперебой:
– Не муррпропал, Ваше величествоу…
– Господин кот сам ко мне пожаловали…
– …Если ход из Радинглена в Петербург отрезан…
– говорят – гляньте, мастер, дело неладно…
– …извольте мурррпроверить…
– …а сами от щепок-опилок отряхаются и шипят и шерсть у них дыбом…
На слове «щепки» Бабушка решительно встала и накинула капюшон:
– Идемте.
Гарамонд аккуратно запер шкатулку на ключик, а ключик повесил на шею.
Снаружи по-прежнему сеялся дождь, качались на ветру вывески и блестели на мостовой лужи. Мурремурр брезгливо поднимал лапы и подергивал спиной. Гарамонд раскрыл над Ее величеством внушительный черный зонтик. Все четверо прошли по Флейтовой улице, на которой и располагалась Гарамондова лавка, свернули на Хрустальную, с нее – в проулок Трех Удодов и очутились на берегу Оборонного рва. Неподалеку, шагах в двадцати, горбился Птичий мост, но Бабушка в ту сторону даже и не глянула. Она тихонечко позвала Бродячий мостик.
Канал подернулся знакомым туманом. Мурремурр навострил уши, мастер Амальгамссен просипел: «Ну, елки гнутые! Ну же!», Гарамонд приложил палец к губам, и механик затаил дыхание.
Туман сгущался, но теперь он больше походил на дым. Мурремурр настороженно принюхался, а Гарамонд кашлянул. Да, пахло дымом – горьковато, как будто горела бумага. Бабушка глубоко вдохнула и шагнула вперед.
Доски Мостика, которые обычно дружелюбно поскрипывали, вдруг зловеще затрещали.
Амальгамссен не выдержал:
– Ах ты, песий хвост! – заорал он и ринулся в туман, за королевой и Гарамондом.
Летописец и Бабушка, хором кашляя от тумана, больше похожего на дым, и крепко держась за перила, стояли на середине Мостика, который опасно покачивался и проседал под ногами. И немудрено – теперь это была никакая не середина, а конец: Мостик упирался в глухую стену из неизвестного радингленским жителям материала. Бабушка, впрочем, сразу признала в нем тупой бетон, грубо покрашенный масляной краской в два цвета: снизу, где-то в рост принцессы Лиллибет, тюремно-зеленым, а остальное – больнично-белым.
Гарамонд выпростал из-под плаща руку, бесстрашно колупнул пальцем стену и, скривившись, сказал:
– Цвет выбран неудачно.
Чувствовалось, что сказать радингленскому летописцу хочется и много других слов тоже.
– Что ж это такое деется-то? – Мастер трясущимися ручищами ощупывал покореженные перила Мостика и размозженные в щепки доски. – Это как же понимать-то прикажете? – Амальгамссен выпрямился. – Вы вот что, Ваше величество, отойдите-ка, а то уж больно опасно тут.
Бабушка слепо водила рукой по влажной твердой стене.
– Что ж, надеюсь, у Ее высочества хотя бы достанет благоразумия не выходить из дому, – полушепотом произнесла она.
Амальгамссен шумно вздохнул, как голодный сенбернар, и многозначительно покосился на Гарамонда. Тот потупился, сохраняя каменное лицо. В благоразумие Ее высочества Гарамонду не верилось.
Глава 3,
– В школу тоже не пойду, – предупредил он на всякий случай.
– Дело твое, – покорно согласился Филин. Лечь бы…
– Работать буду, не думайте, – усовестился дракон. – Каскадером.
– Идея хорошая, но, боюсь, тебя не возьмут, годами не вышел и паспорта нет. Впрочем, проверим… Когда сестренка-то родится?
– Ну, через неделю. Может, вообще завтра.
– Понимаешь, родится сестренка, а папа твой все время на работе, – задумчиво сказал Филин. – Я, знаешь ли, наблюдал вблизи маленьких детей – трудно с ними. Так что же, маме все одной? Иногда ведь даже за хлебом некогда выйти…
Костя заерзал.
– Ты, конечно, можешь иногда и отсюда к родителям заходить помочь, – продолжал Филин. – В общем, решим. А теперь прости, что-то я себя неважно чувствую. Холодильник к твоим услугам. Захочешь спать – устраивайся на диване в библиотеке. Белье сейчас дам, – Филин поднялся и сделал пробный шаг вверх по крутой деревянной лесенке, которая вела из кухни в его комнату на башенке, – ничего, идется, только температура, кажется, лезет… Ох, некстати… Не подействовал порошочек, а все Мелиссины снадобья остались в Радинглене…
Стемнело в тот вечер стремительно, как в театре, когда люстры гаснут. А дождь все не унимался.
Из филинского окна площадь Льва Толстого казалась одной огромной бездонной лужей. В ней отражалось мокрое черное небо. Машин на площади не было.
* * *
Когда во всей квартире с громким щелчком погас свет, был уже вечер. Лиза, решив не бояться, зажгла на кухне свечку, пристроив ее в розетку для варенья, потом разумно и хозяйственно проверила пробки – все было в порядке. Вдохнув поглубже, она отважилась позвонить в аварийную – как-никак она дома за старшую и надо проявлять самостоятельность. И тут оказалось, что телефон тоже не работает – даже гудка не было. Никакого вообще.Лизе стало не по себе. Она сразу вспомнила, что так и не дозвонилась Левушке, что Бабушка в Радинглене и почему-то до сих пор не вернулась и что наводнение и крысы. И дождь и ветер за окном стали очень громкие, а окна не горели во всем дворе, и только кое-где ходили со свечками – было видно, как в чужих окнах тени качаются. И сколько Лиза ни ругала себя, сколько ни вспоминала действительно неприятные истории, в которые ей случалось попадать в последнее время, – становилось только хуже.
– Подумаешь, света нет! – строго и вслух сказала себе Лиза. – Ну и не надо. Ну и пожалуйста. Ночью свет не нужен. Все равно никто не позвонит, можно смело чистить зубы и ложиться спать, – она посмотрела в Бабушкино большое трюмо и на всякий случай показала себе язык – для бодрости.
Но отражение, слабенько озаренное свечкой, в ответ состроило кислую гримасу. За спиной у него качалась и кланялась высокая тень.
– Но-но-но! – дрожащим голосом погрозила ему Лиза. – Кто спать-то весь день хотел? Вот иди и спи, Твое высочество. А завтра мы все вместе посмеемся над этой дурацкой историей.
Телефон зазвонил.
– Андрей Петрович! – обрадовалась Лиза и в следующий момент испугалась. – Ой, а что у вас с голосом?!
– Простыл немного, – кратко ответил Филин, но Лиза ясно слышала, что вовсе не немного. – Лизавета, бабушка просила передать, что останется сегодня в Радинглене. Так что не волнуйся.
– Не буду, – горячо пообещала Лиза и прикусила губу. Андрею Петровичу и так там плохо, еще не хватало носом в телефон хлюпать. Она все-таки надеялась, что Бабушка сегодня вернется.
– Хочешь, прилечу? – неожиданно предложил Филин. – Нехорошо, что ты дома одна…
– Еще чего! – Лиза гордо задрала нос. – Мне совершенно не страшно, я совсем не волнуюсь и сейчас пойду спать, а вы тоже идите лягте и болейте как положено, – велела она Бабушкиным голосом. От Бабушкиного голоса ей стало совсем спокойно.
– Я, собственно, уже лежу и сейчас пойду лягу обратно, – послушно согласился Филин. – Спокойной ночи, Лизавета. Если что – звони. И просто так тоже звони.
Но позвонить «если что» и «просто так» оказалось невозможно – телефон, как выяснилось, работал теперь только в одну сторону – Лиза проверила сразу, как только Филин повесил трубку. А спать совсем не хотелось.
Лиза пошла в кухню, залезла в отключившийся безмолвный холодильник и начала при свечке выставлять на стол все, что там нашлось – сыр, варенье, винегрет, колбасу, сок, холодные блинчики…
* * *
В заведении «Жабы и Богданович» было пустовато, хотя в Амберхавене обычно в одиннадцать вечера жизнь еще только начиналась. За развесистым цветущим кактусом у окна пан Лисовски полушепотом обсуждал какие-то бумажки с робеющей дипломанткой. А в закутке у самой стойки за столиком на одну персону рыжий первокурсник в белом свитере сосредоточенно стучал по клавиатуре ноутбука – только пальцы мелькали. Время от времени рыжий шуршал объемистой книгой с маятником на обложке.Хозяин заведения Богданович, напевая себе под нос, предавался извечному барменскому занятию – протирал бокалы – и прислушивался к разговору рыжего с компьютером. Телевизор у него за спиной беззвучно мельтешил новостями. Тихо пылилась на полочках по стенам подобравшаяся за несколько веков коллекция разнообразных жаб – от хрустальных до плюшевых. Главная жаба Джабба, налакомившись улитками до полной невменяемости, дремала в террариуме.
– Вот это сохрани, – говорил рыжий, – а потом новый документ создай мне, пожалуйста, и табличку в нем сделай в пять столбцов.
– А поужинать? – у машинки был трескучий капризный голосок – будто кузнечик стрекотал. – Сам небось третью чашку кофе пьешь!
– Прости, Мэри-Энн, заработался, – виновато улыбнулся рыжий и вытащил из кармана пакетик орехов. Сбоку компьютера мгновенно выдвинулся небольшой перламутровый ящичек.
– Фисташки? – Мэри-Энн. – Хррр-шо…
Ящичек с чмоканьем втянулся. В ноутбуке удовлетворенно захрустело.
В новостях безмолвно пошел новый сюжет. Богданович поставил бокал на стойку, обернулся и уставился в экран. Бесчисленные брелки на кожаной жилетке звякнули, как кольчуга. Телевизор под пристальным взглядом длинного бармена мигнул и послушно забубнил – сначала тихонько, а потом погромче. Рыжий книгочей резко поднял голову от книжки.
– …зима. Несмотря на беспрецедентное похолодание, городу в ближайшие часы грозит наводнение…
Рыжий бесшумно поднялся и тоже уставился в телевизор.
– …коммуникации и электроэнергия. Аэропорт «Пулково» закрыт… Железнодорожное сообщение…
– Нет, ты видел?! – пробормотал Богданович. – Это что, их за сегодня так скрутило? За один день?! Куда храни… куда все смотрели?!
– «Пулково» закрыли и поезда не ходят, – очень тихо отозвался рыжий студент. – Туда ж не попасть теперь…
– Фробениус умеет, – лаконично сообщил бармен. – Скоро зайдет.
Пан Лисовски за кактусом повертел в руках листок с какой-то сложной схемой и с усмешечкой показал его дипломантке вверх ногами. Та ахнула и застрочила в блокноте, то и дело кивая. Лисовски удовлетворенно усмехнулся, отчего крошки на скатерти тут же сложились в длинную формулу. Дипломантка покрылась испариной, склонилась над столом и стала списывать. Уши у нее заалели.
– …музыкальный фестиваль. Всемирно известный музыкант, композитор и меценат, который родился и вырос в этом городе… – гнул свое телевизор. Бармен поднял бровь. Телевизор покорно показал крупный план – элегантного господина в темных очках. На губах у него играла сдержанная, корректная улыбка человека, привыкшего к вниманию журналистов.
– Богданович, – рыжий студент забарабанил по стойке, как по клавиатуре. – Это он.
Бармен вгляделся в экран и скривился.
– А я его тоже знаю, – заключил он, прищурив желтые ягуарьи глаза. – Это же Алоис Притценау. Только ему сейчас должно быть лет на сто больше. Ну-ка, ну-ка…
За спиной господина в темных очках по экрану проплыли купола и шпили над серой рекой. Телевизор затарахтел взахлеб:
– …связан не только с проведением фестиваля молодых исполнителей, но и с предстоящей маэстро серьезной операцией по коррекции зрения.
– А, так вот почему очки. Ловко придумано, не подкопаешься, – Богданович посмотрел очередной бокал на свет, исходивший от экрана, подышал на стекло, протер… – Очень, очень интере-есно…
– Вам интересно, а мне… – Инго выключил сердито скрипнувший ноутбук, запихнул в сумку и, подумав, сунул было Богдановичу. Но в последний момент спохватился, хлопнул себя по лбу, вытащил из сумки какую-то книжку в белоснежной обложке и осторожно переложил в карман куртки. – Я позвоню, ладно?
Король застегнул карман на молнию, придвинул к себе старинный черный с бронзой телефон и стал накручивать диск. Пару раз он сбился. Малахитовая Джабба приоткрыла один круглый меланхоличный глаз и задремала снова. Шумят двуногие…
Инго пережидал длинные гудки, прикусив губу и невидяще глядя на стену.
– Уф, лисенок, – с облегчением вздохнул он. – Слава богу…
– Инго! – заверещал на другом конце провода взволнованный девчоночий голос. – Ты где?
– Я-то в Амберхавене, а у вас что делается? Где Бабушка?
– На службе, – обиженно ответил девчоночий голос. – А у нас наводнение и света нет, вот! А я думала, ты приехал!
– Лизкин, ты меня послушай, – вполголоса сказал Инго. – Ты можешь пока дома посидеть и никуда не выходить?
– Инго, ты чего? Тут вообще на улицу не выйти, тут наводнение…
– Вот и хорошо, что не выйти, вот и славно. Так надежнее, а то знаю я тебя, пролезантка.
– Бузюзю! – не очень уверенно ответил девчоночий голос.
– Что Филин про это все говорит?
– Ничего не говорит, – на том конце провода явно надули губы и захлюпали носом. – Он спит, потому что более-е-е-ет, температу-у-ура у него со-о-орок.
– Ч-черт, как некстати… Дома тепло?
– Ну, так… Еда еще есть.
– Лисеночек, тебе что, там страшно?
– Нет, – помедлив, твердо сказала Лиза, задергивая занавеску, чтобы не глядеть в окно. Там было все то же самое – проливной дождь лупил в стекло, и в темных окнах блуждали тусклые огни – кто-то ходил со свечками. «Не буду про Левушку говорить, – решительно сказала себе Лиза, – и про Паулину тоже. Что человека волновать, все равно он далеко и сделать ничего не может. И вообще у него только в этом году нормальная жизнь началась, так что пусть сидит себе в Амберхавене!»
– Лизкин, все образуется. Ты только не ходи никуда и… знаешь что еще… окна не открывай. Спокойной ночи. – Инго повесил трубку и задумчиво уставился на дремлющую Джаббу. – Богданович, что же наши-то этим не занялись, а?
– Почему же, занялись, – сказал рядом очень спокойный голос. У стойки возник маленький кудрявый человек. Он близоруко оглядел зальчик, по-птичьи склонив голову набок. – Думаю, не сегодня завтра пространственники отправят кого-нибудь разобраться… Полагаю, Грифонетти поедет или Герш-Иоффе. Или даже Бубендорф. А что вы так волнуетесь, Инго, – у вас кто-нибудь в Петербурге? Вы же из Радинглена или я опять все перепутал?
При виде близорукого король Радингленский облегченно вздохнул. В Амберхавене его никто «величеством» не называл – на одном только Магическом факультете училось несколько принцев, парочка королей и эрцгерцог Месмерийский. И все они яростно противились титулованию: дома хватило.
– Вы ничего не перепутали, мейстер Фробениус, – ответил он, через силу улыбнувшись. – У меня в Петербурге все.
– Так-так-так, сейчас разъясним… Вы пока собирайтесь, минут через пять-десять я вас отправлю, – Фробениус повертел кудрявой головой, махнул рукой спускавшейся с лестницы веселой компании и устремился к ней, чуть прихрамывая. От компании откатился симпатичный толстяк в тирольской шляпе с легкомысленным зеленым перышком, и они с Фробениусом подсели к пану Лисовски, оттеснив зардевшуюся дипломантку.
– Постой, – вполголоса велел Богданович и вытащил из большой стеклянной чаши на стойке два сцепленных брелочка-бубенчика. – Вот тебе, – он расцепил брелочки и один бросил Инго, а второй прикрепил к своей кожаной жилетке. – Если что – сигналь.
Фробениус уже о чем-то уговорился с Лисовски и толстяком и спешил к стойке.
– Ну что, все-таки поедете, Инго? – спросил он. – Я бы вас кратчайшим путем через Радинглен переправил, но, боюсь, его от Питера тоже отрезало. А вообще – смотрите, там ведь и без вас разберутся, дело опасное…
– Мне бы поскорее, – с мольбой сказал Инго.
– Поскорее так поскорее, – Фробениус успокаивающе закивал. – Вот сейчас Тамакацура-сан подбежит, и мы вчетвером вас за милую душу… Простите, я забыл, вы кофе без сахара пьете?
– Да, – удивился Инго. – Только мне уже больше некуда.
– Один глоточек придется. Богданович, нам, пожалуйста, пять эспрессо, один вон в ту чашку, – попросил Фробениус.
Богданович, не оглядываясь, протянул руку к полке, на которой выстроилось в ряд десятка два сувенирных кружек: Прага, Зурбаган, Иерусалим, Синдбадия, Иллирия, Эмпирей, Гаммельн, Оксенфорд, Нью-Йорк, Катманду…
– Нет-нет, левее, – Фробениус привстал на цыпочки и сощурился. – Этак ведь в Венецию угодить можно. Что совершенно излишне.
Богданович плеснул немного горячего кофе в кружку с изображением Медного Всадника и вручил Инго. Фробениусу, Лисовски, толстяку и подоспевшему Тамакацуре бармен невозмутимо раздал фирменные зеленые чашечки.
– Готовы? Куда именно вам надо, точно решили? – Фробениус ласково посмотрел на Инго снизу вверх. – Тогда пейте. До свидания, Инго. Удачи вам.
Инго заглянул в кружку, пожал плечами и глотнул кофе.
От радужной вспышки Джабба проснулась и недовольно вздохнула всем брюшком. Суета сует…
Прочая публика в баре даже не оглянулась – здесь и не такое видывали. Фробениус взобрался на освободившийся табурет у стойки.
– Который час? – поинтересовался он у бармена.
– Одиннадцать пятнадцать, – Богданович вытащил из жилетного кармана серебряные часы на цепочке. – А в Петербурге уже четверть второго. – Он еще раз сверился с часами, потом что-то прикинул, зажег белую овальную, как яйцо, свечку в старинном подсвечнике в виде гнездышка, пылившуюся рядом с кружками, и стал бережно заводить часы.
– Давайте-ка мы с вами, Фробениус, объясним друг другу, почему это мы так легко согласились отправить мальчика в это пекло… – бармен говорил так тихо, что его не услышала даже жаба в террариуме. – Как это он нам так головы-то заморочил, а? Ведь он вроде бы ничего такого и не говорил…
– Стыд и позор нам, – печально отозвался Фробениус, глядя в пустую зеленую чашечку с черным кругом на дне. – Ведь поняли же уже, что способный словесник, – так надо было ухо востро держать. Мне в его возрасте для этаких фокусов пришлось бы сочинять заклинание с «Одиссею» размером… И все бы заметили и на смех подняли…
– А он просто попросил, и мы как миленькие…
– Да.
– Вот талантище… Вернуть никак?
– Смеетесь?!
– Пропадет же!
Фробениус опустил глаза и повозил чашку по стойке.
– Не пропадет. Во-первых, в Петербурге сейчас Глаукс, а они в паре очень неплохо работают. Во-вторых, талантище. В-третьих, Богданович, этот мальчик так решил…
– В-четвертых, судьба, – замогильным голосом отозвался бармен и театрально закатил желтые глаза. – Фатальный рок.
– В-пятых, пространственники туда кого-то отправят, – веско отозвался Фробениус и слез с табуретки.
– В-шестых и в-седьмых… – пробормотал Богданович. Это прозвучало как крепкое ругательство. – Шляпы мы с тобой, Джабба, – тихо сказал он, повернувшись к аквариуму. Жаба вздохнула, не открывая глаз. – Думать надо было. А ведь не стоило его туда отпускать. Не стоило. Одна надежда – там Глаукс…
* * *
Над Радингленом моросил дождь. Он так мерно и убаюкивающе постукивал по крыше караульной будки, что стражник начал потихоньку клевать носом. Да и тусклый огонек фонаря, покачивавшегося снаружи на кованом крюке, тоже как будто засыпал – мигал и гаснул, вскидывался и опять мигал. На пустынном перекрестке Трилистника послышались легкие шаги. Стражник сонно заморгал и вытянул шею: по блестящему булыжнику легко и стремительно скользила женщина в длинном плаще с капюшоном. Плащ серебрился от дождя и даже как будто светился изнутри.– Не иначе привидение Бессонной Дамы. Бедная, несчастная… – невнятно пробормотал стражник и вновь задремал под песенку дождя.
А дама поспешила дальше, ни на миг не теряя царственной осанки. На шаг впереди нее черной тенью стлался кот.
– Разгильдяи, – сердито, но все-таки не повышая голоса, сказала дама, миновав спящего стражника. – Караул называется…
Ее величество Таль, королева-бабушка, огляделась и щелкнула кнопкой электрического фонарика. В экстренных случаях цивилизация бывает очень кстати. Над крыльцом, отражая свет, покачивалась и позванивала от дождя вырезанная из тонких медных листов раскрытая книга.
Дверь распахнулась прежде, чем королева взялась за дверной молоток.
В глубине комнаты замигала от ворвавшегося ветра свеча, и по темным стенам закачались тени.
– Ваше величество! – удивленно сказал хозяин лавки, срывая с головы фланелевый ночной колпак с кисточкой. – Среди ночи… Я полагал, утренняя аудиенция… Простите мне мой вид…
– Что стряслось, Гарамонд? – без околичностей спросила Бабушка и откинула капюшон. – Говорите сразу. Неужели вы думаете, что, выслушав такие вести, я стану мирно спать до утренней аудиенции?
Гарамонд плотно прикрыл дверь и усадил Бабушку в кресло.
– Вот… – Он снял с шеи какой-то ключик на шелковом шнурке, щелкнул хитроумным замочком и поднял резную крышку деревянной шкатулки. Королева Таль наклонилась поближе. В шкатулке стеклянно поблескивало и переливалось. – Вы ведь знаете, как действует схема?
Больше всего содержимое шкатулки было похоже на сверкающую гроздь крупных мыльных пузырей. Которые чуть-чуть светились. Приглядевшись, Бабушка заметила, что в одном из них как будто вставлена маленькая картинка с зеленоватым морем и городом-островом, черепичные крыши которого поблескивают от ночного дождя. Только картинка эта была объемная и живая. Соседние шарики были прозрачны, и только в одном из них… Бабушка сощурилась.
Некоторое время слышалось только потрескивание фитильков. Наконец Бабушка выпрямилась. Лицо у нее было усталое, как после экзамена или большого дворцового приема.
– Вот, Ваше величество, – показал Гарамонд. – Видите – один из шариков светлее прочих. Кристаллы показывают тот мир, в котором мы сейчас находимся. Это Радинглен. В соседнем кристалле, то есть шарике, должен быть Петербург. И все время был.
– Что-нибудь сломалось? – уточнила Бабушка не предвещавшим ничего хорошего тоном. Студенты обычно от такого тона покрывались мурашками. – Да не молчите же, Гарамонд!
– Схема в порядке, – тихо сказал Гарамонд. – Она лишь отражает происходящее.
Динь-дилинь. Шур-шур-шур.
– Что такое? – Бабушка насторожилась и вновь вгляделась в кристаллы. В стеклянной грозди совсем рядом с Радингленом что-то темнело. Внутри шкатулки шебуршалось и позванивало, как будто вместо схемы миров туда посадили десяток хрустальных мышей. Шуршащий звон стал еще громче, и к нему добавилось странное побулькивание – будто что-то кипело на огне. И Бабушка заметила, что темное пятнышко медленно, неуклонно чернеет и растет.
– Петербурга больше не видно, – тщательно подбирая слова, проговорил Гарамонд, словно не решался или не имел права сказать все сразу. – Он… он исчез… или его отгородило в отдельный мир. Вместо него теперь вот это. Видите, Ваше величество, там сгусток темноты.
– Что – это? – голос у Бабушки все еще был суровый, но сама она стремительно побледнела. – Что-то мне это очень напоминает, – пробормотала она. – Когда за тобой приходит кот, жди вестей…
– Мрмяу! – Мурремурр взъерошил шерсть. – Но не всегда же дурных, Ваше величество!
– Прости, Мурремурр, – Бабушка провела рукой по его пушистой шкурке, и из-под руки полетели искры. – Я не хотела тебя обидеть. Видно, жизнь у нас такая веселая, что хороших вестей тебе приносить не выпадает… – Она рассеянно отвела со лба выбившуюся из прически седую прядь. – Что же нам делать? Вот что. Сначала я пойду и проверю, отзовется ли Мостик. Или нет, лучше связаться с Филином, он-то наверняка знает, в чем дело… – Она что-то поискала в бархатном кошельке у пояса и досадливо поморщилась, – ну вот, конечно, оставила бубенчик во Дворце!
Гарамонд плотнее запахнул шлафрок, будто ему стало холодно. Но сказать он ничего не успел: дверь распахнулась настежь, и из мокрой ночи, как кит из океанской пучины, вплыла огромная фигура.
– Господин Гарамонд! – сипло провозгласила фигура. – Что стряслось-то, а? Дайте-ка глянуть! Где что не так, плетен батон?!
– Добрый вечер, мастер Амальгамссен, – отчетливо сказала Бабушка.
Великий Радингленский маг-механик поспешно отвесил поклон, причем, как всегда, в карманах у него разнообразно забрякало. Потом мастер заметил Мурремурра, приветственно выгнувшего спину, и озабоченно спросил:
– Ну как, господин кот, получилось у вас через Мостик-то пройти аль нет?
Мурремурр прижал уши. Бабушка с Гарамондом переглянулись: они впервые видели доблестного кошачьего рыцаря сконфуженным. Еще бы: чтобы кот да куда-то не пробрался – это почти такой же кошачий позор, как свалиться с забора!
– Так, по порядку. Мостик, значит, опять пропал. Гарамонд, ваши кристаллы это и отражают? – Бабушка взяла инициативу в свои руки, но никакого порядка не получилось, потому что кот, маг-механик и радингленский летописец заговорили наперебой:
– Не муррпропал, Ваше величествоу…
– Господин кот сам ко мне пожаловали…
– …Если ход из Радинглена в Петербург отрезан…
– говорят – гляньте, мастер, дело неладно…
– …извольте мурррпроверить…
– …а сами от щепок-опилок отряхаются и шипят и шерсть у них дыбом…
На слове «щепки» Бабушка решительно встала и накинула капюшон:
– Идемте.
Гарамонд аккуратно запер шкатулку на ключик, а ключик повесил на шею.
Снаружи по-прежнему сеялся дождь, качались на ветру вывески и блестели на мостовой лужи. Мурремурр брезгливо поднимал лапы и подергивал спиной. Гарамонд раскрыл над Ее величеством внушительный черный зонтик. Все четверо прошли по Флейтовой улице, на которой и располагалась Гарамондова лавка, свернули на Хрустальную, с нее – в проулок Трех Удодов и очутились на берегу Оборонного рва. Неподалеку, шагах в двадцати, горбился Птичий мост, но Бабушка в ту сторону даже и не глянула. Она тихонечко позвала Бродячий мостик.
Канал подернулся знакомым туманом. Мурремурр навострил уши, мастер Амальгамссен просипел: «Ну, елки гнутые! Ну же!», Гарамонд приложил палец к губам, и механик затаил дыхание.
Туман сгущался, но теперь он больше походил на дым. Мурремурр настороженно принюхался, а Гарамонд кашлянул. Да, пахло дымом – горьковато, как будто горела бумага. Бабушка глубоко вдохнула и шагнула вперед.
Доски Мостика, которые обычно дружелюбно поскрипывали, вдруг зловеще затрещали.
Амальгамссен не выдержал:
– Ах ты, песий хвост! – заорал он и ринулся в туман, за королевой и Гарамондом.
Летописец и Бабушка, хором кашляя от тумана, больше похожего на дым, и крепко держась за перила, стояли на середине Мостика, который опасно покачивался и проседал под ногами. И немудрено – теперь это была никакая не середина, а конец: Мостик упирался в глухую стену из неизвестного радингленским жителям материала. Бабушка, впрочем, сразу признала в нем тупой бетон, грубо покрашенный масляной краской в два цвета: снизу, где-то в рост принцессы Лиллибет, тюремно-зеленым, а остальное – больнично-белым.
Гарамонд выпростал из-под плаща руку, бесстрашно колупнул пальцем стену и, скривившись, сказал:
– Цвет выбран неудачно.
Чувствовалось, что сказать радингленскому летописцу хочется и много других слов тоже.
– Что ж это такое деется-то? – Мастер трясущимися ручищами ощупывал покореженные перила Мостика и размозженные в щепки доски. – Это как же понимать-то прикажете? – Амальгамссен выпрямился. – Вы вот что, Ваше величество, отойдите-ка, а то уж больно опасно тут.
Бабушка слепо водила рукой по влажной твердой стене.
– Что ж, надеюсь, у Ее высочества хотя бы достанет благоразумия не выходить из дому, – полушепотом произнесла она.
Амальгамссен шумно вздохнул, как голодный сенбернар, и многозначительно покосился на Гарамонда. Тот потупился, сохраняя каменное лицо. В благоразумие Ее высочества Гарамонду не верилось.
Глава 3,
в которой бронзовые львы не тонут, а телевизор говорит очень много слов
Лиза уныло побродила по квартире. Свет все не включали. Свечка в зеленой розетке истекала восковыми слезами и оплывала на глазах, а есть ли еще запасная – неизвестно. Дождь настырно барабанил в окно. Еды на столе и в холодильнике изрядно поубавилось, но спокойнее от этого не стало. И спать не хотелось решительно, а читать при свечке… читать и вовсе не хотелось. Лиза попыталась включить радио, но радио на этот раз упорно молчало. В нем только что-то мерно и гулко тикало, будто вода капала из крана с большой высоты. «Метроном», – догадалась Лиза, и на душе у нее стало совсем тошно. На всякий случай она щелкнула кнопкой телевизора.