Страница:
– А где Ваня? – еле слышно спросила она.
Ваня был жив, но без памяти. Осколок попал в переднюю часть правого виска. Врач забинтовала ему голову, сделала укол и положила его на диван. После этого наложила на Дусину руку лубки.
– Спуститесь вниз, – сказала она мужчинам, – возьмите в грузовике носилки и приведите еще людей.
– Не увозите бабушку, – просил Юра. – Наша квартира рядом… И мама скоро придет…
– Бабушку брать не будем. – Женщина погладила Юру по голове и по-матерински прижала его к груди.
С помощью вернувшихся мужчин она отвела Аграфену Игнатьевну домой и уложила на кровать.
Аграфена Игнатьевна смотрела на всех удивленными глазами:
– Скажите, ради Христа, что же это такое?
– Война, милая, – ответила врач, осторожно поглаживая распухшую руку старухи.
Голова Аграфены Игнатьевны упала на подушку. Шофер налил в стакан воды, поднес к обескровленным губам старухи и приподнял ей голову:
– Успокойтесь, бабуся!.. Выпейте…
– Ребят мы отвезем в больницу, – сказала врач. – Как их зовут и как фамилия?
– Валентиновы Ваня и Дуся, – ответил Юра, спускаясь по лестнице вслед за носилками. – Отец у них полковник из дивизии! Мама – там, в армии, автомашинами командует… – А где вас потом найти, когда их мама вернется?
– В райкоме партии, – ответил мужчина с противогазом.
Машина скрылась за углом. Юра стал быстро подниматься по лестнице, как вдруг его качнула волна нового взрыва. Внизу захлопали входные двери, загудел ветер. Юра прижался к холодной стене. Кто-то бегом бежал по лестнице.
– Мама! – крикнул Юра, увидев Нину Николаевну.
Нина Николаевна обняла сына, тяжело дыша, прижала его к себе:
– Ну что, сынок?
Юра крепко схватил мать за руку и потянул ее:
– Скорее идем домой!
По взволнованному голосу мальчика, по тому, как он вздрагивал, Нина Николаевна почувствовала: что-то случилось. Она вбежала в квартиру.
– Мама! Ты ранена? – крикнула она, увидев Аграфену Игнатьевну на кровати забинтованную.
Аграфена Игнатьевна перекрестила дочь.
– Помилуй нас, боже, спаситель наш! – И, притянув голову дочери к себе, поцеловала. – Доктор, славная такая женщина, сказала, что ничего опасного нет, все пройдет. – Ее глаза наполнились слезами. – Не помощница я тебе теперь, доченька, только обуза…
– Что ты, мама, бог с тобой! Сейчас я тебя покормлю, ты ведь, наверное, голодная.
– Какая тут, доченька, еда?.. Бежать нужно отсюда, ведь погибнем!.. – опираясь здоровой рукой о край кровати, старуха стала подниматься.
– Куда ты, мама? Лежи! Я была в комендатуре. Нас на машине отвезут на вокзал. – Нина Николаевна пошла в кухню. – Сейчас буду укладываться!
И опять раздался взрыв. На этот раз бомба была, видимо, более тяжелая. Дом, казалось, подпрыгнул, посыпались последние уцелевшие стекла.
Аграфена Игнатьевна поднялась с кровати.
– Сейчас же уходите из дому!.. – властно сказала она. – Сейчас же!..
Ее сил хватило только на эти слова. Она закачалась и упала на руки подбежавшей дочери.
В дверь сильно постучали. Юра испуганно спросил:
– Кто там?
– Быстро выходите! – ответил мужской голос. – Рядом горит квартира.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ПЯТАЯ
Ваня был жив, но без памяти. Осколок попал в переднюю часть правого виска. Врач забинтовала ему голову, сделала укол и положила его на диван. После этого наложила на Дусину руку лубки.
– Спуститесь вниз, – сказала она мужчинам, – возьмите в грузовике носилки и приведите еще людей.
– Не увозите бабушку, – просил Юра. – Наша квартира рядом… И мама скоро придет…
– Бабушку брать не будем. – Женщина погладила Юру по голове и по-матерински прижала его к груди.
С помощью вернувшихся мужчин она отвела Аграфену Игнатьевну домой и уложила на кровать.
Аграфена Игнатьевна смотрела на всех удивленными глазами:
– Скажите, ради Христа, что же это такое?
– Война, милая, – ответила врач, осторожно поглаживая распухшую руку старухи.
Голова Аграфены Игнатьевны упала на подушку. Шофер налил в стакан воды, поднес к обескровленным губам старухи и приподнял ей голову:
– Успокойтесь, бабуся!.. Выпейте…
– Ребят мы отвезем в больницу, – сказала врач. – Как их зовут и как фамилия?
– Валентиновы Ваня и Дуся, – ответил Юра, спускаясь по лестнице вслед за носилками. – Отец у них полковник из дивизии! Мама – там, в армии, автомашинами командует… – А где вас потом найти, когда их мама вернется?
– В райкоме партии, – ответил мужчина с противогазом.
Машина скрылась за углом. Юра стал быстро подниматься по лестнице, как вдруг его качнула волна нового взрыва. Внизу захлопали входные двери, загудел ветер. Юра прижался к холодной стене. Кто-то бегом бежал по лестнице.
– Мама! – крикнул Юра, увидев Нину Николаевну.
Нина Николаевна обняла сына, тяжело дыша, прижала его к себе:
– Ну что, сынок?
Юра крепко схватил мать за руку и потянул ее:
– Скорее идем домой!
По взволнованному голосу мальчика, по тому, как он вздрагивал, Нина Николаевна почувствовала: что-то случилось. Она вбежала в квартиру.
– Мама! Ты ранена? – крикнула она, увидев Аграфену Игнатьевну на кровати забинтованную.
Аграфена Игнатьевна перекрестила дочь.
– Помилуй нас, боже, спаситель наш! – И, притянув голову дочери к себе, поцеловала. – Доктор, славная такая женщина, сказала, что ничего опасного нет, все пройдет. – Ее глаза наполнились слезами. – Не помощница я тебе теперь, доченька, только обуза…
– Что ты, мама, бог с тобой! Сейчас я тебя покормлю, ты ведь, наверное, голодная.
– Какая тут, доченька, еда?.. Бежать нужно отсюда, ведь погибнем!.. – опираясь здоровой рукой о край кровати, старуха стала подниматься.
– Куда ты, мама? Лежи! Я была в комендатуре. Нас на машине отвезут на вокзал. – Нина Николаевна пошла в кухню. – Сейчас буду укладываться!
И опять раздался взрыв. На этот раз бомба была, видимо, более тяжелая. Дом, казалось, подпрыгнул, посыпались последние уцелевшие стекла.
Аграфена Игнатьевна поднялась с кровати.
– Сейчас же уходите из дому!.. – властно сказала она. – Сейчас же!..
Ее сил хватило только на эти слова. Она закачалась и упала на руки подбежавшей дочери.
В дверь сильно постучали. Юра испуганно спросил:
– Кто там?
– Быстро выходите! – ответил мужской голос. – Рядом горит квартира.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Поезд, в котором эвакуировалась семья Железновых, мчался с такой скоростью, что казалось, будто перепуганные вагоны сами гонят вперед старый паровоз и он, задыхаясь, еле успевает крутить своими колесами. Нина Николаевна подумала, что старику паровозу, наверное, самому хочется убежать подальше от войны, остановиться где-нибудь на узловой станции и снова заняться своим привычным спокойным делом – маневрировать и составлять поезда.
Но, начиная от Ярцева, станционные начальники держали состав целыми сутками, пропуская в первую очередь на запад воинские эшелоны и поезда раненых – на восток. В Вязьме повернули вместо Москвы на Калугу. Там поезд простоял еще несколько суток на запасных путях. Наконец темной ночью ему дали путевку и отправили в обход Москвы на восток. И снова этот состав тащил старенький паровоз.
В товарных вагонах и на платформах, теснясь друг к другу, сидели и лежали люди, неожиданно потерявшие свои семьи, кров, имущество. Никто не знал, где же конечная остановка, где будет их новый дом.
Страшное горе войны роднило обездоленных людей. У каждого было тяжело на душе. И на человека, который позволял себе в это время то, что не отвечало общему настроению, смотрели с упреком. Больная, измученная своей раной и тяжелой дорогой, Аграфена Игнатьевна глядела на все окружающее с каким-то безразличием, но и она не выдержала, когда молодая соседка по привычке стала подкрашивать губы.
– Не время, Галина Степановна! – сказала она.
– Простите, бабушка, забылась. – Женщина носовым платком стерла с губ помаду.
С Галиной Степановной Железновы познакомились еще в Барановичах, где их эшелон был разбомблен. В дыму бомбежки и пожара Нина Николаевна с незнакомой женщиной переносила на носилках Аграфену Игнатьевну к эшелону, пришедшему из Бреста. Этот состав был так перегружен, что втиснуться в него трудно было даже здоровому человеку, а в него все лезли и лезли. Люди уже стояли на площадках вагонов, сидели на крышах, висели на буферах. Вдруг с одной из платформ послышался женский голос:
– Давайте бабушку сюда! Давайте!.. Как-нибудь поместимся!
Множество рук схватили носилки, подняли их на платформу. Втиснулись за ними и Нина Николаевна с Юрой. Галина Степановна уступила свое место и положила Аграфену Игнатьевну на узлы, и Нина Николаевна почувствовала к ней большую привязанность.
В пути они подружились. Галина Степановна тоже оказалась женой военного, капитана Карпова из Бреста. Женщины старались помогать друг другу, особенно когда кого-нибудь из них одолевала тоска.
Эта тоска иной раз доводила Нину Николаевну до отчаяния. Темными ночами, лежа без сна, она еле сдерживала себя, чтобы не расплакаться.
На всем пути, почти до самой Волги, за поездом охотились фашистские самолеты, расстреливали беззащитных людей, и беженцы все время ощущали нависшую над ними опасность.
Начиная с Вязьмы народ в эшелоне стал понемногу редеть: беженцы, у которых были поблизости родственники, выходили на станциях.
Железновы и Галина Степановна перебрались наконец с платформы в крытый вагон. Так они ехали три недели. Но вот на глухом полустанке эшелон поставили в тупик. Он простоял четверо суток, ожидая, пока заменят сломавшийся паровоз. И «администрация» поезда, назначенная еще в Бресте и состоявшая из трех пассажиров и двух врачей, никак не могла добиться, чтобы эшелон довели до станции назначения. Паровозов не хватало даже на перевозку к фронту отмобилизованных воинских частей.
Потеряв терпение, многие беженцы, нагрузившись узлами и чемоданами, уходили в ближайшие деревни. Вагоны пустели с каждым днем. Как-то ранним утром вынесли из вагона Аграфену Игнатьевну и положили ее на одеяло, разостланное у раскидистых кустов орешника. Серое лицо матери пугало Нину Николаевну. Она перестала верить врачу, который заверял, что раны подсыхают и дело идет на поправку.
«На поправку? А почему же она с каждым днем тает?» – терзалась тревогой Нина Николаевна.
– Мама, пойдем и мы в деревню! – попросил Юра мать, которая сидела на одеяле возле Аграфены Игнатьевны.
Нина Николаевна кивнула головой:
– Да, сынок, надо идти.
Карпова стала отговаривать ее, предлагала подождать еще сутки: старший поезда говорил, что завтра должен прийти паровоз и эшелон двинется дальше. Но Нина Николаевна этому «завтра» больше не верила.
– Мир не без добрых людей! А нам дальше ехать нельзя, – сказала она, накрыла мать своим пальто и повернулась к сыну. Он стоял перед ней не по-детски озабоченный. – Ты, Юрочка, оставайся с бабушкой, а я пойду. С вами и тетя Галя будет. Если что случится с бабушкой, то врач в девятом вагоне. Смотри, бабушку одну не оставляй.
– Что я маленький, что ли? – обиделся Юра.
Нина Николаевна рассказала Галине Степановне, что нужно делать, если Аграфене Игнатьевне станет хуже, и, поцеловав сына в лоб, пошла прямиком через лес.
Идя сосновым бором одна, она как-то особенно остро почувствовала свое горе. С мужем и матерью она всегда жила без особых забот и в достатке, была занята только детьми и домом, не знала серьезных трудностей. Сейчас все легло на ее плечи.
В просвете между вековыми стволами виднелось чистое лазурное небо, лес кончался. Выйдя на опушку, Нина Николаевна опустилась на поваленную бурей сосну отдохнуть. «Куда идти? – спрашивала она себя. – К чужим людям, в чужой дом? А чем на жизнь зарабатывать? Работать в колхозе? Ни косить, ни жать, ни за скотиной ходить не умею. Какая же от меня колхозу польза?»
Поваленная сосна, на которой сидела Нина Николаевна, росла когда-то на высоком, покрытом мелким кустарником бугре. Дальше начиналось поле. Женщина смотрела на высоко задранные узловатые корни этой сосны и удивлялась: какой же силы была буря, выворотившая такое могучее и красивое дерево! «Завяли, засохли ее ветки. Не шуметь, не шептаться им больше на ветру… Вот так может быть и с нами! Выдержим ли, устоим ли?..» – подумала она.
Нина Николаевна перевела взгляд на другие деревья. Ведь и они были открыты всем ветрам и грозам, а вот выстояли, выжили, и как красивы они, как крепки! Особенно ее поразила сосна, которая на высоте метров пяти от земли разветвлялась на два прямых и крепких ствола. Видимо, давно, десятки лет назад, в одну из сильных гроз эта сосна лишилась вершины и вместо одного ствола дала два, да каких два ствола!..
Железнова пошла по тропинке, жадно вглядываясь в даль, освещенную утренними лучами. От проснувшейся земли поднимались прозрачные испарения, казалось, воздух струится и мелкая, будто морская, рябь колышется над землей. Молодые сосенки поднимались над маревом, такие же милые, как в родной Белоруссии. Нина Николаевна шла, а марево отступало все дальше и дальше, открывая омшары, поля, луга. И наконец она увидела журавли колодцев и крыши домов.
– Где здесь председатель сельсовета? – спросила Нина Николаевна ребятишек, игравших на дороге в погонялки.
– У нас сельсовета нет!
– У нас председатель колхоза! Сельсовет в Креслено.
– А сам председатель Матвей Захарыч в правлении с районщиком вакуированных на постой назначает! – наперебой кричали ребята.
У крыльца правления колхоза теснились те, кто ушел с поезда еще накануне. Нина Николаевна в нерешительности остановилась позади. К ней подошла загорелая молодая женщина, местная учительница, спросила фамилию.
– Вы говорите, ваша мама ранена и лежит на станции? – переспросила учительница. – Не беспокойтесь! Я сейчас, – и скрылась в гудящей толпе.
Вскоре она выглянула из окна, крикнула: «Железнова!» – и показала рукой на садовую калитку.
Нина Николаевна прошла за изгородь.
На станцию их вез на подводе седой сгорбленный старик. Он сидел впереди на доске, а Нина Николаевна и учительница позади – на кошеле с сеном.
– Так куды ж, Груня, ставят бабоньку-то? – обратился дед Кукан к учительнице.
– Да на этот край, к Назару Русских.
– У Русских им будет хорошо, – дед чмокнул, понукая рыжую кобылу. – Дом пятистенок, да еще новый для старшего отстроили. В новый-то и можно. Только вот сам-то Назар уж больно прижимист, с характером. Да и Пелагея тоже сумрачная.
– Как же ей не быть, дедушка, сумрачной, – заступилась за Пелагею учительница, – пятерых сынов и трех зятьев на войну отправила.
– Оно, конечно, горе большое, но очень уж она бедует, так, поди, и зачахнуть недолго. – И дед, причмокивая, по привычке замахал веревочным кнутом. – Ну! Ну-у! Красавица!..
Кобыла побежала рысцой, а телега так затряслась, что старомодный картуз сполз деду на затылок.
– Да ты, дедушка, потише! – взмолилась Груня. – Так все нутро вытрясешь.
– Что верно, то верно, – дед придержал кобылу, – дорога-то ведь проселок, богом еще сотворенная. Мужицкая рука до нее и не касалась.
Кобыла пошла шагом, тряся головой и отмахиваясь хвостом от назойливых мух и слепней. Кругом было тихо, только поскрипывала, качаясь с боку на бок, рассохшаяся телега, да стучали, ударяясь о выбоины, колеса.
Нина Николаевна вспомнила свои утренние думы, и ей стало как-то стыдно за себя. Все получилось не так, как ей казалось. В словах этого дряхлого, но веселого старика, этой веснушчатой, круглолицей, голубоглазой девушки она ощущала их желание скорее и лучше устроить ее, чтобы она чувствовала себя как дома.
– Вот что, бабонька, – говорил дед, – Пелагея хотя у нас и сумрачная, но добрая. Обживетесь да подружитесь с ней, она и молочком не обидит. Глядишь, и с огорода что-нибудь даст.
…Когда Пелагее Русских сказали, что в их дом ставят семью военного и что в этой семье есть раненая старуха, она сразу засуетилась. Решив, что одной кровати, хотя она и широкая, будет мало, Назар наскоро сколотил топчан. Когда же все было закончено, Пелагея попрыскала новую избу святой водой, внесла образа и повесила их в большой угол.
– Старая небось верует в бога-то, – она перекрестилась и, оставив окна раскрытыми, чтобы изба проветрилась, ушла к себе в старый дом и стала накрывать на стол. – Чтобы жистя была раздольем, надо встретить хлебом и солью, – поучала она самую младшую дочку Стешу, которая возилась у печки с большим самоваром.
– Мамынька, а может, баньку стопить? Чай, ведь с дороги! – крикнула из сеней невестка Марфа.
– Ахти, детушки мои, из головы старой-то совсем вылетело! – разохалась Пелагея. – Сказывали, почти месяц едут, чай, завшивели. Марфушка, голубушка, бросай-ка ты там все, за тебя Стеша справится. Иди, милая, топи баньку.
На дом, окрашенный заходящим солнцем в пурпуровый цвет, уже легли кружевные тени берез, стекла ярко заполыхали закатом, воздух становился прохладным и звучным, когда со стороны прогона наконец послышался скрип телеги.
– Идут! Идут! – закричал Кузьма, младший сын Русских, который уже давно на крыльце караулил появление постояльцев. – Все пешком идут, а бабка на возу едет.
Пелагея с молодухами вышла на крыльцо как раз в то время, когда дед Кукан уже заворачивал к дому.
– Вот и приехали! – сказала Груня.
Аграфена Игнатьевна чуть приподняла голову, взглянула на высокую тесовую крышу, на крыльцо и снова опустилась на сено.
– Матушку-то несите прямо в горницу, в наш дом, пока ваш-то проветрится: чай, взаперти был. – Пелагея засуетилась около телеги. – Я ей и постельку приготовила.
Но Нина Николаевна решила везти мать прямо в больницу.
Пелагея замахала руками:
– Что ты, матушка, надумала! Пусть переночует, а завтра и отвезти можно. Что касаемо лекаря, так его Кузька и сюда доставить может. Зачем старуху зря маять? Как ее величать-то?
– Аграфена Игнатьевна, – ответила Железнова, снимая узлы с телеги.
– Куда ж ты, свет мой, Аграфена Игнатьевна, сейчас поедешь-то? – приглаживая седые волосы больной, приговаривала Пелагея. – Тебе с этой сутолоки отдохнуть надыть. Отдохнешь, чайку попьешь, грудь твою молочком горячим распарим. У нас, в новом доме, хорошо, прибрано, вольготно.
Аграфена Игнатьевна задергала губами, мутные глаза заморгали.
– Спасибо, милая моя, спасибо… – тяжело дыша, сказала она.
– Ну вот и хорошо, – Пелагея вытерла концом платка навернувшиеся слезы и показала молодухам, как снять больную с телеги.
Нина Николаевна обняла ее и проговорила:
– Пелагея Гавриловна, дорогая, спасибо вам…
Стоявшая позади Галина Степановна тоже всплакнула. Юра молчал, нахмурив брови.
Аграфену Игнатьевну положили на кровать. Стеша принесла большую кружку молока и, усевшись на самодельную, трехногую табуретку, принялась поить больную.
– Что же, милые мои, снедать аль в баньку пойдете? – спросила приезжих Пелагея Гавриловна.
– Если можно, то в баню, – ответили женщины.
Юра же косился на стол, где в глиняной плошке горкой лежали ломти пахучего свежего хлеба. Глотая слюну, он сказал:
– Я пойду с мужчинами.
– Ах ты, мужчина! – засмеялась Пелагея Гавриловна. – Садись-ка за стол.
– Спасибо, я подожду, – глянув на мать, ответил Юра.
Нина Николаевна улыбнулась:
– Садись, раз Пелагея Гавриловна приглашает.
За едой Юра рассказывал о том, как фашистская авиация внезапно напала на их городок, как ранило бабушку и детей Валентиновых, как они ехали на платформе, а самолеты налетали на их эшелон…
Слушая мальчика, Пелагея Гавриловна возвращалась мыслью к своим сыновьям: вот Петр из пулемета стреляет, Семен из пушки палит, Василий снаряды на позицию везет, Никитушка в какой-то Каче летать учится, Иван из подводной лодки мины пускает… Она подошла к Юре, одернула его рубашку и тяжело вздохнула.
– Кушай, сынок, на доброе здоровье, кушай! Эх, детки, кабы вы знали, как за вас матери страдают! – и с укором посмотрела на Кузьку. – Никогда бы им худого слова не сказали!..
Но, начиная от Ярцева, станционные начальники держали состав целыми сутками, пропуская в первую очередь на запад воинские эшелоны и поезда раненых – на восток. В Вязьме повернули вместо Москвы на Калугу. Там поезд простоял еще несколько суток на запасных путях. Наконец темной ночью ему дали путевку и отправили в обход Москвы на восток. И снова этот состав тащил старенький паровоз.
В товарных вагонах и на платформах, теснясь друг к другу, сидели и лежали люди, неожиданно потерявшие свои семьи, кров, имущество. Никто не знал, где же конечная остановка, где будет их новый дом.
Страшное горе войны роднило обездоленных людей. У каждого было тяжело на душе. И на человека, который позволял себе в это время то, что не отвечало общему настроению, смотрели с упреком. Больная, измученная своей раной и тяжелой дорогой, Аграфена Игнатьевна глядела на все окружающее с каким-то безразличием, но и она не выдержала, когда молодая соседка по привычке стала подкрашивать губы.
– Не время, Галина Степановна! – сказала она.
– Простите, бабушка, забылась. – Женщина носовым платком стерла с губ помаду.
С Галиной Степановной Железновы познакомились еще в Барановичах, где их эшелон был разбомблен. В дыму бомбежки и пожара Нина Николаевна с незнакомой женщиной переносила на носилках Аграфену Игнатьевну к эшелону, пришедшему из Бреста. Этот состав был так перегружен, что втиснуться в него трудно было даже здоровому человеку, а в него все лезли и лезли. Люди уже стояли на площадках вагонов, сидели на крышах, висели на буферах. Вдруг с одной из платформ послышался женский голос:
– Давайте бабушку сюда! Давайте!.. Как-нибудь поместимся!
Множество рук схватили носилки, подняли их на платформу. Втиснулись за ними и Нина Николаевна с Юрой. Галина Степановна уступила свое место и положила Аграфену Игнатьевну на узлы, и Нина Николаевна почувствовала к ней большую привязанность.
В пути они подружились. Галина Степановна тоже оказалась женой военного, капитана Карпова из Бреста. Женщины старались помогать друг другу, особенно когда кого-нибудь из них одолевала тоска.
Эта тоска иной раз доводила Нину Николаевну до отчаяния. Темными ночами, лежа без сна, она еле сдерживала себя, чтобы не расплакаться.
На всем пути, почти до самой Волги, за поездом охотились фашистские самолеты, расстреливали беззащитных людей, и беженцы все время ощущали нависшую над ними опасность.
Начиная с Вязьмы народ в эшелоне стал понемногу редеть: беженцы, у которых были поблизости родственники, выходили на станциях.
Железновы и Галина Степановна перебрались наконец с платформы в крытый вагон. Так они ехали три недели. Но вот на глухом полустанке эшелон поставили в тупик. Он простоял четверо суток, ожидая, пока заменят сломавшийся паровоз. И «администрация» поезда, назначенная еще в Бресте и состоявшая из трех пассажиров и двух врачей, никак не могла добиться, чтобы эшелон довели до станции назначения. Паровозов не хватало даже на перевозку к фронту отмобилизованных воинских частей.
Потеряв терпение, многие беженцы, нагрузившись узлами и чемоданами, уходили в ближайшие деревни. Вагоны пустели с каждым днем. Как-то ранним утром вынесли из вагона Аграфену Игнатьевну и положили ее на одеяло, разостланное у раскидистых кустов орешника. Серое лицо матери пугало Нину Николаевну. Она перестала верить врачу, который заверял, что раны подсыхают и дело идет на поправку.
«На поправку? А почему же она с каждым днем тает?» – терзалась тревогой Нина Николаевна.
– Мама, пойдем и мы в деревню! – попросил Юра мать, которая сидела на одеяле возле Аграфены Игнатьевны.
Нина Николаевна кивнула головой:
– Да, сынок, надо идти.
Карпова стала отговаривать ее, предлагала подождать еще сутки: старший поезда говорил, что завтра должен прийти паровоз и эшелон двинется дальше. Но Нина Николаевна этому «завтра» больше не верила.
– Мир не без добрых людей! А нам дальше ехать нельзя, – сказала она, накрыла мать своим пальто и повернулась к сыну. Он стоял перед ней не по-детски озабоченный. – Ты, Юрочка, оставайся с бабушкой, а я пойду. С вами и тетя Галя будет. Если что случится с бабушкой, то врач в девятом вагоне. Смотри, бабушку одну не оставляй.
– Что я маленький, что ли? – обиделся Юра.
Нина Николаевна рассказала Галине Степановне, что нужно делать, если Аграфене Игнатьевне станет хуже, и, поцеловав сына в лоб, пошла прямиком через лес.
Идя сосновым бором одна, она как-то особенно остро почувствовала свое горе. С мужем и матерью она всегда жила без особых забот и в достатке, была занята только детьми и домом, не знала серьезных трудностей. Сейчас все легло на ее плечи.
В просвете между вековыми стволами виднелось чистое лазурное небо, лес кончался. Выйдя на опушку, Нина Николаевна опустилась на поваленную бурей сосну отдохнуть. «Куда идти? – спрашивала она себя. – К чужим людям, в чужой дом? А чем на жизнь зарабатывать? Работать в колхозе? Ни косить, ни жать, ни за скотиной ходить не умею. Какая же от меня колхозу польза?»
Поваленная сосна, на которой сидела Нина Николаевна, росла когда-то на высоком, покрытом мелким кустарником бугре. Дальше начиналось поле. Женщина смотрела на высоко задранные узловатые корни этой сосны и удивлялась: какой же силы была буря, выворотившая такое могучее и красивое дерево! «Завяли, засохли ее ветки. Не шуметь, не шептаться им больше на ветру… Вот так может быть и с нами! Выдержим ли, устоим ли?..» – подумала она.
Нина Николаевна перевела взгляд на другие деревья. Ведь и они были открыты всем ветрам и грозам, а вот выстояли, выжили, и как красивы они, как крепки! Особенно ее поразила сосна, которая на высоте метров пяти от земли разветвлялась на два прямых и крепких ствола. Видимо, давно, десятки лет назад, в одну из сильных гроз эта сосна лишилась вершины и вместо одного ствола дала два, да каких два ствола!..
Железнова пошла по тропинке, жадно вглядываясь в даль, освещенную утренними лучами. От проснувшейся земли поднимались прозрачные испарения, казалось, воздух струится и мелкая, будто морская, рябь колышется над землей. Молодые сосенки поднимались над маревом, такие же милые, как в родной Белоруссии. Нина Николаевна шла, а марево отступало все дальше и дальше, открывая омшары, поля, луга. И наконец она увидела журавли колодцев и крыши домов.
– Где здесь председатель сельсовета? – спросила Нина Николаевна ребятишек, игравших на дороге в погонялки.
– У нас сельсовета нет!
– У нас председатель колхоза! Сельсовет в Креслено.
– А сам председатель Матвей Захарыч в правлении с районщиком вакуированных на постой назначает! – наперебой кричали ребята.
У крыльца правления колхоза теснились те, кто ушел с поезда еще накануне. Нина Николаевна в нерешительности остановилась позади. К ней подошла загорелая молодая женщина, местная учительница, спросила фамилию.
– Вы говорите, ваша мама ранена и лежит на станции? – переспросила учительница. – Не беспокойтесь! Я сейчас, – и скрылась в гудящей толпе.
Вскоре она выглянула из окна, крикнула: «Железнова!» – и показала рукой на садовую калитку.
Нина Николаевна прошла за изгородь.
На станцию их вез на подводе седой сгорбленный старик. Он сидел впереди на доске, а Нина Николаевна и учительница позади – на кошеле с сеном.
– Так куды ж, Груня, ставят бабоньку-то? – обратился дед Кукан к учительнице.
– Да на этот край, к Назару Русских.
– У Русских им будет хорошо, – дед чмокнул, понукая рыжую кобылу. – Дом пятистенок, да еще новый для старшего отстроили. В новый-то и можно. Только вот сам-то Назар уж больно прижимист, с характером. Да и Пелагея тоже сумрачная.
– Как же ей не быть, дедушка, сумрачной, – заступилась за Пелагею учительница, – пятерых сынов и трех зятьев на войну отправила.
– Оно, конечно, горе большое, но очень уж она бедует, так, поди, и зачахнуть недолго. – И дед, причмокивая, по привычке замахал веревочным кнутом. – Ну! Ну-у! Красавица!..
Кобыла побежала рысцой, а телега так затряслась, что старомодный картуз сполз деду на затылок.
– Да ты, дедушка, потише! – взмолилась Груня. – Так все нутро вытрясешь.
– Что верно, то верно, – дед придержал кобылу, – дорога-то ведь проселок, богом еще сотворенная. Мужицкая рука до нее и не касалась.
Кобыла пошла шагом, тряся головой и отмахиваясь хвостом от назойливых мух и слепней. Кругом было тихо, только поскрипывала, качаясь с боку на бок, рассохшаяся телега, да стучали, ударяясь о выбоины, колеса.
Нина Николаевна вспомнила свои утренние думы, и ей стало как-то стыдно за себя. Все получилось не так, как ей казалось. В словах этого дряхлого, но веселого старика, этой веснушчатой, круглолицей, голубоглазой девушки она ощущала их желание скорее и лучше устроить ее, чтобы она чувствовала себя как дома.
– Вот что, бабонька, – говорил дед, – Пелагея хотя у нас и сумрачная, но добрая. Обживетесь да подружитесь с ней, она и молочком не обидит. Глядишь, и с огорода что-нибудь даст.
…Когда Пелагее Русских сказали, что в их дом ставят семью военного и что в этой семье есть раненая старуха, она сразу засуетилась. Решив, что одной кровати, хотя она и широкая, будет мало, Назар наскоро сколотил топчан. Когда же все было закончено, Пелагея попрыскала новую избу святой водой, внесла образа и повесила их в большой угол.
– Старая небось верует в бога-то, – она перекрестилась и, оставив окна раскрытыми, чтобы изба проветрилась, ушла к себе в старый дом и стала накрывать на стол. – Чтобы жистя была раздольем, надо встретить хлебом и солью, – поучала она самую младшую дочку Стешу, которая возилась у печки с большим самоваром.
– Мамынька, а может, баньку стопить? Чай, ведь с дороги! – крикнула из сеней невестка Марфа.
– Ахти, детушки мои, из головы старой-то совсем вылетело! – разохалась Пелагея. – Сказывали, почти месяц едут, чай, завшивели. Марфушка, голубушка, бросай-ка ты там все, за тебя Стеша справится. Иди, милая, топи баньку.
На дом, окрашенный заходящим солнцем в пурпуровый цвет, уже легли кружевные тени берез, стекла ярко заполыхали закатом, воздух становился прохладным и звучным, когда со стороны прогона наконец послышался скрип телеги.
– Идут! Идут! – закричал Кузьма, младший сын Русских, который уже давно на крыльце караулил появление постояльцев. – Все пешком идут, а бабка на возу едет.
Пелагея с молодухами вышла на крыльцо как раз в то время, когда дед Кукан уже заворачивал к дому.
– Вот и приехали! – сказала Груня.
Аграфена Игнатьевна чуть приподняла голову, взглянула на высокую тесовую крышу, на крыльцо и снова опустилась на сено.
– Матушку-то несите прямо в горницу, в наш дом, пока ваш-то проветрится: чай, взаперти был. – Пелагея засуетилась около телеги. – Я ей и постельку приготовила.
Но Нина Николаевна решила везти мать прямо в больницу.
Пелагея замахала руками:
– Что ты, матушка, надумала! Пусть переночует, а завтра и отвезти можно. Что касаемо лекаря, так его Кузька и сюда доставить может. Зачем старуху зря маять? Как ее величать-то?
– Аграфена Игнатьевна, – ответила Железнова, снимая узлы с телеги.
– Куда ж ты, свет мой, Аграфена Игнатьевна, сейчас поедешь-то? – приглаживая седые волосы больной, приговаривала Пелагея. – Тебе с этой сутолоки отдохнуть надыть. Отдохнешь, чайку попьешь, грудь твою молочком горячим распарим. У нас, в новом доме, хорошо, прибрано, вольготно.
Аграфена Игнатьевна задергала губами, мутные глаза заморгали.
– Спасибо, милая моя, спасибо… – тяжело дыша, сказала она.
– Ну вот и хорошо, – Пелагея вытерла концом платка навернувшиеся слезы и показала молодухам, как снять больную с телеги.
Нина Николаевна обняла ее и проговорила:
– Пелагея Гавриловна, дорогая, спасибо вам…
Стоявшая позади Галина Степановна тоже всплакнула. Юра молчал, нахмурив брови.
Аграфену Игнатьевну положили на кровать. Стеша принесла большую кружку молока и, усевшись на самодельную, трехногую табуретку, принялась поить больную.
– Что же, милые мои, снедать аль в баньку пойдете? – спросила приезжих Пелагея Гавриловна.
– Если можно, то в баню, – ответили женщины.
Юра же косился на стол, где в глиняной плошке горкой лежали ломти пахучего свежего хлеба. Глотая слюну, он сказал:
– Я пойду с мужчинами.
– Ах ты, мужчина! – засмеялась Пелагея Гавриловна. – Садись-ка за стол.
– Спасибо, я подожду, – глянув на мать, ответил Юра.
Нина Николаевна улыбнулась:
– Садись, раз Пелагея Гавриловна приглашает.
За едой Юра рассказывал о том, как фашистская авиация внезапно напала на их городок, как ранило бабушку и детей Валентиновых, как они ехали на платформе, а самолеты налетали на их эшелон…
Слушая мальчика, Пелагея Гавриловна возвращалась мыслью к своим сыновьям: вот Петр из пулемета стреляет, Семен из пушки палит, Василий снаряды на позицию везет, Никитушка в какой-то Каче летать учится, Иван из подводной лодки мины пускает… Она подошла к Юре, одернула его рубашку и тяжело вздохнула.
– Кушай, сынок, на доброе здоровье, кушай! Эх, детки, кабы вы знали, как за вас матери страдают! – и с укором посмотрела на Кузьку. – Никогда бы им худого слова не сказали!..
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Аудитория мало-помалу пустела. Сдав экзамен, студенты уходили, за столами осталось всего несколько человек. Вера решала последнюю задачу в билете. Задача никак не выходила: ответ получался какой-то четырехэтажный.
Накануне Вера получила письмо от матери. Оно захватило все ее мысли. Письмо писалось накануне войны. Мать просила, чтобы Вера вела себя умно и скромно, дружила только с хорошими девушками, предостерегала ее от преждевременных увлечений: ведь сколько горя приносит ранняя любовь!.. В конце письма сообщала, что они скоро должны переехать в Минск или в Москву и что отец сейчас на границе, где-то около Бреста.
По этому письму Вера заключила, что отец попал в самое пекло.
На большой, во всю стену, классной доске студент решал не очень сложную задачу. Но он так перепутал знаки, что все пошло у него вкривь и вкось. Взгляд его черных цыганских глаз все чаще останавливался на Вере: «Помоги!» – ясно читалось во взгляде. Вера не любила этого озорного и насмешливого парня и в другое время, может быть, даже радовалась бы его неудаче. Но сейчас стало жаль его. Вера знала, что ему тоже не до экзаменов. Однако помочь ему не могла.
Поглаживая запачканной мелом рукой затылок, отчего черные его волосы постепенно седели, студент уже с полной безнадежностью посматривал то на доску, то на Веру.
Профессор поглядел на исписанную вычислениями доску и, наклонясь к ассистенту, проворчал:
– Война! Все это война!.. Ну, товарищ Урванцев, – обратился он к студенту, – хватит! Можете идти! – Записал себе что-то в книжечку, прокашлялся и вызвал: – Железнова!
Вера вздрогнула и пошла к столу. Лицо ее залилось краской.
Сначала она ответила теоретическую часть, потом встала у доски. Исписав, как и Урванцев, всю доску, не видя конца своим усилиям, она остановилась и прижала руку ко рту.
Профессор повернулся на стуле. За ним повернулся и ассистент.
– Все это война! – профессор многозначительно постучал пальцами по столу. Потом подошел к доске и внушительно посмотрел на Веру. – Для вашего решения, Железнова, нужна вторая доска. Напрасный труд! Вы решаете невнимательно. В самом начале, как и предыдущий товарищ, перепутали знаки, и у вас получился такой рогатый вывод. А ведь пример вам попался очень легкий. – Профессор взял мел и стал писать. – Вот и решение. Всего, как видите, несколько строчек, и ответ – минус синус квадрат альфа. Все!.. Вы свободны!
Вера шла от доски, как пьяная. Она снова села за свой стол, раскрыла учебник и, положив горячую голову на руку, задумалась.
Прозвучала фамилия следующего студента. Вызванный гулко зашагал к доске. Но Вера уже ничего не замечала.
– Железнова хорошая студентка, математику знает, но чертовски волнуется, – негромко сказал профессор ассистенту.
Аня и другая девушка, сидевшие близко от профессорского стола, слышали эту фразу, во время перерыва они подошли к Вере и успокоили ее.
Домой пошли все вместе.
Москва уже жила войной. Навстречу девушкам шагал мужчина с сыном на руках, а рядом с ним заплаканная женщина несла в руках небольшой чемоданчик – отправляла мужа на фронт.
Из ворот строительного городка вышла большая группа молодых людей в сапогах, с мешками за плечами. На перекрестке Вера и ее подруги перегнали двух парней, ссутулившихся под тяжестью туго набитых мешков. За ними шли подавленные горем матери, вытирая на ходу слезы.
– Нагрузила ты, мама, меня, все равно как переселенца, вот увидишь, все брошу! – сказал один из парней.
По другую сторону тротуара шел сгорбленный священник в коричневом подряснике и в черной шляпе. Он старался высоко держать голову, а жена его семенила рядом и плакала навзрыд. Впереди широко шагал молодой человек тоже с мешком за плечами, вероятно, их сын.
Дальше повстречалась подвыпившая компания – провожали друзей на войну. Гармошка разливалась на все лады.
Когда девушки подошли к дому, где находилось студенческое общежитие, возле подъезда уже стояли машины. Около них толпились уезжавшие на фронт студенты.
– Давайте на машинах отправим вещи, а сами пойдем пешком, – предложил секретарь комсомольской организации.
– Правильно! Пешком и с песнями! – крикнул Урванцев.
– Что-то не до песен сейчас… – возразил Вася Воронцов и обнял за плечи Аню Вихореву.
– Именно с песнями! – настаивал Урванцев. – Да с такими, чтоб фашистам тошно стало!
Секретарь поднял руку и громко скомандовал:
– Смирно! – Все стихли. – Товарищи, пора строиться!
Ребята, подхватывая девушек под руки, становились в ряды.
Аня потянула Веру за рукав, но Вера осталась на месте.
– Чего ты? Грустью ведь не поможешь…
– Я не грущу, Аня, а думаю…
– Об Иване Севастьяновиче?
– Нет, не о нем… Я думаю: как можно в такое время нам оставаться в тылу?
Ее слова упали как искры на сухой порох. Девушки, обступив Веру и Аню, заговорили звонко и разноголосо:
– Правильно, Верушка! Стыдно комсомолкам отсиживаться, да еще студенткам авиаинститута!..
– Чем мы хуже ребят?
– Идемте в призывную комиссию!
Вера остановила девушек:
– Девчата, сегодня проводим наших, а завтра – в райвоенкомат! В эту же комиссию, которая наших ребят призывала! Принимайте, мол, нас – мы члены авиаклуба имени Чкалова!
– Молодец, Вера!
– Мы сами об этом думали!
– Пусть попробуют не пустить нас на фронт!
Девушки обхватили Веру тесным кольцом и гурьбой пошли вслед за шагающим строем.
Накануне Вера получила письмо от матери. Оно захватило все ее мысли. Письмо писалось накануне войны. Мать просила, чтобы Вера вела себя умно и скромно, дружила только с хорошими девушками, предостерегала ее от преждевременных увлечений: ведь сколько горя приносит ранняя любовь!.. В конце письма сообщала, что они скоро должны переехать в Минск или в Москву и что отец сейчас на границе, где-то около Бреста.
По этому письму Вера заключила, что отец попал в самое пекло.
На большой, во всю стену, классной доске студент решал не очень сложную задачу. Но он так перепутал знаки, что все пошло у него вкривь и вкось. Взгляд его черных цыганских глаз все чаще останавливался на Вере: «Помоги!» – ясно читалось во взгляде. Вера не любила этого озорного и насмешливого парня и в другое время, может быть, даже радовалась бы его неудаче. Но сейчас стало жаль его. Вера знала, что ему тоже не до экзаменов. Однако помочь ему не могла.
Поглаживая запачканной мелом рукой затылок, отчего черные его волосы постепенно седели, студент уже с полной безнадежностью посматривал то на доску, то на Веру.
Профессор поглядел на исписанную вычислениями доску и, наклонясь к ассистенту, проворчал:
– Война! Все это война!.. Ну, товарищ Урванцев, – обратился он к студенту, – хватит! Можете идти! – Записал себе что-то в книжечку, прокашлялся и вызвал: – Железнова!
Вера вздрогнула и пошла к столу. Лицо ее залилось краской.
Сначала она ответила теоретическую часть, потом встала у доски. Исписав, как и Урванцев, всю доску, не видя конца своим усилиям, она остановилась и прижала руку ко рту.
Профессор повернулся на стуле. За ним повернулся и ассистент.
– Все это война! – профессор многозначительно постучал пальцами по столу. Потом подошел к доске и внушительно посмотрел на Веру. – Для вашего решения, Железнова, нужна вторая доска. Напрасный труд! Вы решаете невнимательно. В самом начале, как и предыдущий товарищ, перепутали знаки, и у вас получился такой рогатый вывод. А ведь пример вам попался очень легкий. – Профессор взял мел и стал писать. – Вот и решение. Всего, как видите, несколько строчек, и ответ – минус синус квадрат альфа. Все!.. Вы свободны!
Вера шла от доски, как пьяная. Она снова села за свой стол, раскрыла учебник и, положив горячую голову на руку, задумалась.
Прозвучала фамилия следующего студента. Вызванный гулко зашагал к доске. Но Вера уже ничего не замечала.
– Железнова хорошая студентка, математику знает, но чертовски волнуется, – негромко сказал профессор ассистенту.
Аня и другая девушка, сидевшие близко от профессорского стола, слышали эту фразу, во время перерыва они подошли к Вере и успокоили ее.
Домой пошли все вместе.
Москва уже жила войной. Навстречу девушкам шагал мужчина с сыном на руках, а рядом с ним заплаканная женщина несла в руках небольшой чемоданчик – отправляла мужа на фронт.
Из ворот строительного городка вышла большая группа молодых людей в сапогах, с мешками за плечами. На перекрестке Вера и ее подруги перегнали двух парней, ссутулившихся под тяжестью туго набитых мешков. За ними шли подавленные горем матери, вытирая на ходу слезы.
– Нагрузила ты, мама, меня, все равно как переселенца, вот увидишь, все брошу! – сказал один из парней.
По другую сторону тротуара шел сгорбленный священник в коричневом подряснике и в черной шляпе. Он старался высоко держать голову, а жена его семенила рядом и плакала навзрыд. Впереди широко шагал молодой человек тоже с мешком за плечами, вероятно, их сын.
Дальше повстречалась подвыпившая компания – провожали друзей на войну. Гармошка разливалась на все лады.
Когда девушки подошли к дому, где находилось студенческое общежитие, возле подъезда уже стояли машины. Около них толпились уезжавшие на фронт студенты.
– Давайте на машинах отправим вещи, а сами пойдем пешком, – предложил секретарь комсомольской организации.
– Правильно! Пешком и с песнями! – крикнул Урванцев.
– Что-то не до песен сейчас… – возразил Вася Воронцов и обнял за плечи Аню Вихореву.
– Именно с песнями! – настаивал Урванцев. – Да с такими, чтоб фашистам тошно стало!
Секретарь поднял руку и громко скомандовал:
– Смирно! – Все стихли. – Товарищи, пора строиться!
Ребята, подхватывая девушек под руки, становились в ряды.
Аня потянула Веру за рукав, но Вера осталась на месте.
– Чего ты? Грустью ведь не поможешь…
– Я не грущу, Аня, а думаю…
– Об Иване Севастьяновиче?
– Нет, не о нем… Я думаю: как можно в такое время нам оставаться в тылу?
Ее слова упали как искры на сухой порох. Девушки, обступив Веру и Аню, заговорили звонко и разноголосо:
– Правильно, Верушка! Стыдно комсомолкам отсиживаться, да еще студенткам авиаинститута!..
– Чем мы хуже ребят?
– Идемте в призывную комиссию!
Вера остановила девушек:
– Девчата, сегодня проводим наших, а завтра – в райвоенкомат! В эту же комиссию, которая наших ребят призывала! Принимайте, мол, нас – мы члены авиаклуба имени Чкалова!
– Молодец, Вера!
– Мы сами об этом думали!
– Пусть попробуют не пустить нас на фронт!
Девушки обхватили Веру тесным кольцом и гурьбой пошли вслед за шагающим строем.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В воздухе кружились самолеты. Вера прошла последний круг и повела свою машину на посадку.
Внизу, подняв белый флаг, стояла Аня. Рядом с нею наблюдал за полетами старший инструктор майор Кулешов. Зная, что строгий взгляд Кулешова следит сейчас за ее самолетом, Вера подумала: «Опять что-нибудь заметит и снова заставит повторить…» Старенький У-2 трясся и скрипел, казалось, он волнуется не меньше, чем его командир.
А тут, как назло, пронесся почти крыло в крыло самолет Кости Урванцева, и Вера сама не заметила, как очутилась у земли. Чтобы выправить посадку, она потянула на себя ручку, но было уже поздно: колеса стукнулись о землю, и самолет, подскочив, запрыгал «козлом». Теперь для Веры было ясно, что она провалилась и виноват в этом Урванцев! «Я ему покажу, – с досадой думала она. – Отчитаю этого лихача при всех, на комсомольское собрание его вытащу!»
Подрулив самолет к стоянке, она перевела мотор на малые обороты, соскочила на землю и подошла к старшему инструктору с рапортом.
– Вам, Железнова, нужно еще потренироваться, – выслушав рапорт, спокойно сказал Кулешов и, увидев ее грустное лицо, поспешил успокоить девушку: – На фронт, Железнова, вы еще успеете!
– Если бы не Урванцев, я бы села нормально! – смотря Кулешову прямо в глаза, сказала Вера. Она ожидала, что инструктор ее поддержит. – Ведь это из-за Урванцева я «козла» дала?..
– В воздухе у вас тоже не было уверенности, – ответил Кулешов. – Подумайте, товарищ Железнова: вы же идете на фронт. Для вас, да и для меня, несущего за вас ответственность, очень важно, чтобы вы вели самолет уверенно. Это дается не сразу, нужны упорные тренировки.
Вера хотела возразить, но он строго взглянул на нее.
– Идите отдыхайте, на сегодня хватит! В шесть утра снова на аэродром! А Урванцева тоже заставлю тренироваться! – И он показал на самолет Урванцева, который в этот момент сделал слишком резкий разворот. – Видите, как выкомаривает? Много лихости, да мало опыта. Ему еще очень много нужно над собой работать!..
Приземлившись, Урванцев подошел к инструктору с рапортом. Вера бросила на него злой взгляд. Молодой летчик багровел, слушая нравоучения Кулешова, и стал запальчиво оправдываться:
– Товарищ майор, вы неправильно ко мне подходите, я буду протестовать… Я должен с этой партией уехать на фронт. Вы…
– Прекратить пререкания! – резко оборвал его Кулешов. – Вы на военной службе, а не на собрании. Делаю вам замечание! Завтра в шесть ноль-ноль быть на аэродроме.
Урванцев небрежно повернулся и пошел. Кулешов вернул его и потребовал выполнить поворот четко, по уставу.
В этот момент цыганские глаза Кости встретили колкий взгляд Веры. Костя выпрямился, вздернул голову кверху и хотел было залихватски прошагать мимо Веры, но Кулешов опять остановил его:
– Вернитесь, Урванцев, и повторите приказание!
– Есть, повторить приказание! – приложив руку к шлему, громко отрапортовал Костя: – Завтра в шесть ноль-ноль быть на аэродроме!
Внизу, подняв белый флаг, стояла Аня. Рядом с нею наблюдал за полетами старший инструктор майор Кулешов. Зная, что строгий взгляд Кулешова следит сейчас за ее самолетом, Вера подумала: «Опять что-нибудь заметит и снова заставит повторить…» Старенький У-2 трясся и скрипел, казалось, он волнуется не меньше, чем его командир.
А тут, как назло, пронесся почти крыло в крыло самолет Кости Урванцева, и Вера сама не заметила, как очутилась у земли. Чтобы выправить посадку, она потянула на себя ручку, но было уже поздно: колеса стукнулись о землю, и самолет, подскочив, запрыгал «козлом». Теперь для Веры было ясно, что она провалилась и виноват в этом Урванцев! «Я ему покажу, – с досадой думала она. – Отчитаю этого лихача при всех, на комсомольское собрание его вытащу!»
Подрулив самолет к стоянке, она перевела мотор на малые обороты, соскочила на землю и подошла к старшему инструктору с рапортом.
– Вам, Железнова, нужно еще потренироваться, – выслушав рапорт, спокойно сказал Кулешов и, увидев ее грустное лицо, поспешил успокоить девушку: – На фронт, Железнова, вы еще успеете!
– Если бы не Урванцев, я бы села нормально! – смотря Кулешову прямо в глаза, сказала Вера. Она ожидала, что инструктор ее поддержит. – Ведь это из-за Урванцева я «козла» дала?..
– В воздухе у вас тоже не было уверенности, – ответил Кулешов. – Подумайте, товарищ Железнова: вы же идете на фронт. Для вас, да и для меня, несущего за вас ответственность, очень важно, чтобы вы вели самолет уверенно. Это дается не сразу, нужны упорные тренировки.
Вера хотела возразить, но он строго взглянул на нее.
– Идите отдыхайте, на сегодня хватит! В шесть утра снова на аэродром! А Урванцева тоже заставлю тренироваться! – И он показал на самолет Урванцева, который в этот момент сделал слишком резкий разворот. – Видите, как выкомаривает? Много лихости, да мало опыта. Ему еще очень много нужно над собой работать!..
Приземлившись, Урванцев подошел к инструктору с рапортом. Вера бросила на него злой взгляд. Молодой летчик багровел, слушая нравоучения Кулешова, и стал запальчиво оправдываться:
– Товарищ майор, вы неправильно ко мне подходите, я буду протестовать… Я должен с этой партией уехать на фронт. Вы…
– Прекратить пререкания! – резко оборвал его Кулешов. – Вы на военной службе, а не на собрании. Делаю вам замечание! Завтра в шесть ноль-ноль быть на аэродроме.
Урванцев небрежно повернулся и пошел. Кулешов вернул его и потребовал выполнить поворот четко, по уставу.
В этот момент цыганские глаза Кости встретили колкий взгляд Веры. Костя выпрямился, вздернул голову кверху и хотел было залихватски прошагать мимо Веры, но Кулешов опять остановил его:
– Вернитесь, Урванцев, и повторите приказание!
– Есть, повторить приказание! – приложив руку к шлему, громко отрапортовал Костя: – Завтра в шесть ноль-ноль быть на аэродроме!