Страница:
Эти бедняжки никогда не знали, что такое отцовская ласка. Они имели только одно право: ежедневно в 6 часов вечера присутствовать на церемонии снятия королевских сапог. Впрочем, в это время августейший отец мог поцеловать их в лоб и отправить обратно, в их комнаты, где принцессы занимались вышиванием, молились, вероятно, то мирились, то ссорились и ждали как величайшей милости, когда король соизволит в минуту свободного времени перед охотой забежать к ним, чтобы наскоро выпить чашечку кофе, который они специально для него приготовили. Их отец даже не задумывался, что только здесь мог бы найти милосердие и любовь, столь редкие как тогда, так и сейчас. Только женщины, подобные этим несчастным принцессам, могли сохранять присутствие духа, дорогие сердцу воспоминания и нежность посреди бушующего моря ненависти, когда становится непонятно, где верх и где низ, где право и где лево.
А в это время перед покоями умирающего короля разгораются страсти. Придворные все более склоняются к мнению, что короля следует соборовать, и даже отправляют было в опочивальню архиепископа Бомона, но того по дороге перехватывает Ришелье, умоляя «не убивать короля напоминанием о примирении с Богом». Как дико звучат подобные слова в устах священнослужителя! Когда же кюре осмелился сказать, что в подобной ситуации не оказались бы лишними Святые Дары, то сын Ришелье заявил, что «немедленно вышвырнет его в окно, если он услышит еще раз нечто подобное».
Вся эта сцена красноречиво свидетельствует о той пропасти, в которую мощный и влиятельный прежде католицизм загнал себя сам. Теперь уже никто из придворных не станет стоять на снегу под окном владыки церкви, вымаливая прощение за прегрешения; напротив, именно эти придворные и решают судьбы страны, вернее, даже не страны, поскольку огромная единая галактика распалась на автономные созвездия, связь между которыми осуществляется очаровательными дамами, чьи длинные шлейфы напоминают хвосты комет и у которых всегда найдется нежный взгляд для одного созвездия и томный вздох для другого. А над всем этим спектаклем, проходящим под аккомпанемент механической молитвы, царит бледный призрак смерти, который, если бы мог хоть что-нибудь сказать, то напомнил бы давно забытую в Версале истину: «Суета сует и всяческая суета!».
Смерть всегда была для людей неистребимым ужасом, который, не спрашивая ничьего согласия, врывается в столь уютный мирок, где человек порой бывает счастлив, но чаще постоянно чем-то недоволен и то и дело жалуется на судьбу. Когда смерть приходит, то перед глазами разверзается бездна, и здесь не существует слов «может быть», и язычник может только оплакивать свою несчастную, уходящую в неведомые дали душу, тогда как христианин уверен, что она идет на суд Бога. Это момент истины, когда уже ничего не изменить, потому что все, что ты совершил за жизнь, останется с тобой навсегда, вечно.
Что касается Людовика XV, то он, подобно всем людям благородного происхождения, презирал смерть, но все же в глубине души боялся ее до дрожи. Конечно, вряд ли кто из знати смог бы с непоколебимой уверенностью, как герцог Орлеанский, дед знаменитого Эгалите, пребывать в искренней убежденности, что смерти вообще не существует: этот человек был редким исключением. Но Людовик XV строго запретил говорить с ним о смерти вообще. Он избегал даже смотреть в сторону кладбищ или надгробных памятников.
Он делал вид, будто смерти не существует, в странной надежде, что она не заметит его… Но иногда на короля находило нечто, и тогда он внезапно приказывал остановить свой экипаж неподалеку от кладбища и посылал узнать, сколько человек за сегодняшний день было похоронено. Когда подобные странности случались в присутствии мадам Помпадур, бедняжка едва не падала в обморок: ей делалось дурно.
Известен также случай, как король, отправлявшийся на охоту, встретил крестьянина, несшего на спине гроб. Людовик немедленно остановил коня, чтобы поинтересоваться, для кого предназначается гроб. «Для вашего раба и брата во Христе, – ответил крестьянин, – Ваше Величество как раз проезжали мимо участка, на котором он всю жизнь трудился». – «И отчего же он умер?» – поинтересовался король. «От голода», – последовал ответ. Самодержцу ничего не оставалось, как пришпорить коня. В наши дни ему бы сказали: «Не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Смерть не разбирает сословий, ей не мешают ни церемониалы, ни роскошные покои, ни надежная стража. Химерический сон закончился, как театральное представление, а впереди остается только пустота, где властвует ухмыляющийся призрак, не удосуживающийся сообщить, что там – ад или чистилище.
Самое время вспомнить, что же ты сделал хорошего и доброго, кто станет тебя вспоминать. Может быть, ты встретишь души тех погибших на полях сражений только из-за того, что твоя фаворитка обиделась на очередного сильного мира сего? Не правда ли, вся прошедшая жизнь кажется глупой ошибкой, ибо «ты совершил столько зла, сколько было в твоих силах». Впрочем, все эти ужасы касаются не только все еще царствующего Людовика XV, но и любого человека, символа вечности, который трудится каждый день на своем месте или, наоборот, ничего не делает. Бедный человек, запертый во времени, как в тюрьме: все его дела ничего не стоят перед лицом вечности, если он забывает о духе, единственно великом и бессмертном, а потому не боящемся забвения.
Людовик XV еще 30 лет назад, получив прозвище Бьенэме, вряд ли смог бы хоть что-то упорядочить в путанице, охватившей всю страну, но, по крайней мере, еще тлела надежда, что монарх не уподобится бревну, несущемуся в океане. «Что я сделал, чтобы заслужить такую любовь?» – удивленно вопрошал тогда король Франции. Ничего, он дал надежду. Теперь же он в отчаянии задавал вопрос: «Что я сделал, чтобы заслужить такую ненависть?», и ответ был немного короче первого: «Ничего».
Король мог бы возразить, что именно так и живут миллионы прочих людей, отдаваясь воле волн жизненного моря и наивно полагая, будто впереди их ждет какая-то цель. Но нет, король – существо иного порядка, ибо его жизнь находится под пристальным вниманием общества, которое не простит ему потворства очередной фаворитке или содержания его Оленьего парка со столами, уходящими под пол и появляющимися уже заполненными яствами.
И вот 4 мая 1774 года придворные отметили с живым интересом, что графиня Дюбарри вышла из королевских покоев сильно расстроенная. Отсюда следовал вывод, что король находится при смерти. И верно: Дюбарри, вся в слезах, обошла свои покои, мысленно прощаясь с роскошью, которая окружала ее долгие годы, и собирая вещи, чтобы покинуть дворец навсегда.
В эту же ночь к Людовику XV по его просьбе прибыл аббат Мудон, который причастил и за 17 минут исповедовал умирающего. На следующий день Дюбарри, заливаясь слезами, села в фаэтон, заботливо предоставленный ей д’Эгийоном, который все еще надеялся на продолжение своей игры, и исчезла, чтобы появиться в королевском дворце случайно через много лет на ночном концерте в парке, устроенном Марией Антуанеттой.
Как же тогда бывшая чародейка, злая волшебница, давно утратившая свои чары, напугала всех этих легких райских птичек, которые, едва увидев ее черное домино, испуганно замолкли! Хотя можно ли обвинять во всех смертных грехах одну Дюбарри, которая была дочерью неизвестного отца и родилась в нищете, потом занималась проституцией и волей случая вознеслась столь высоко?
Думается, она искупила свои грехи, плача и вымаливая себе прощение на эшафоте. Ее головка тоже скатилась из-под ножа гильотины, и теперь вряд ли кто вспомнит ее, когда-то всеми проклинаемую.
А из покоев короля приходят новые сведения. Людовик XV заметно волнуется. Он с самой ночи ждет Святые Дары. В шесть утра их приносит кардинал Рош-Эмон, облаченный в парадную мантию епископа, и наскоро делает все, что положено при этой скорбной церемонии. Рош-Эмон уже собирается уходить, когда по дороге его перехватывает аббат Мудон и уговаривает его во всеуслышание объявить буквально следующее: «Его Величество раскаивается во всех содеянных им постыдных поступках и намеревается в будущем с Божьей помощью избегать чего-либо подобного». При этом старый Ришелье подает такую реплику, которую ни один из присутствующих так и не осмелился занести на бумагу, но известно, что покраснели при этом все.
Во всех парижских церквях непрестанно возносились молитвы, и все придворные, включая дофина и его юную супругу, присутствовали на многочасовом богослужении, как вдруг разразилась страшная гроза, такая сильная, что от вспышек молний гасли алтарные свечи. На город обрушились потоки воды. Люди сочли это мрачным предзнаменованием и разошлись со службы, не глядя друг на друга, быть может, впервые задумавшись о чем-то более серьезном, чем наряды и обеды.
Возможно, этот гром был предвестником грядущего нового времени, объявлявшим, что вместе с Людовиком XV умирает прежняя эпоха и возврата назад не будет. Смерти короля ожидали с минуты на минуту с того самого времени, как дворец покинула ненавистная Дюбарри, однако конец все еще не наступал, и все ловили себя на мысли, что ждут с нетерпением, когда же это событие все-таки произойдет.
Король умер 10 мая 1774 года. К этому времени он уже вызывал у всех, кто находился с ним рядом, только чувство глубокого отвращения. Дофин и дофина стояли в своих покоях, уже совершенно одетые и готовые отправиться в путь, ожидая только сигнала – погашенной свечи на окне в королевских покоях. И вот ее свет заколебался и наконец исчез. Немедленно кругом раздался страшный грохот: это весь двор упал на колени. Везде слышались крики: «Да здравствуют Их Величества!». Теперь дофин и его супруга стали королем и королевой. Молодые правители тоже упали на колени, восклицая: «Господи, направь и защити нас, ведь мы еще слишком молоды, чтобы царствовать!». Как же они были правы, и, наверное, сами не понимали, насколько. Тем временем умершего Бьенэме положили в двойной свинцовый гроб и надежно залили винным спиртом. А жизнь продолжалась, и уже новый король, Людовик XVI, находился на пути к Парижу, а граф д’Артуа удачно сострил, чем вызвал веселый смех придворных, хотя еще слезы не высохли у них на глазах. Однако все уже поняли, что смеяться гораздо приятнее, чем плакать. Итак, танцуй, танцуй свой легкий прекрасный менуэт, даже если находишься на тонком льду, готовом через минуту рухнуть в разгорающийся под ним адский огонь.
Людовику XV решили не устраивать торжественных похорон: это было не к месту и не гармонировало со всеобщим настроением. 11 мая 1774 года из Версаля выехали обыкновенные похоронные дроги в сопровождении двух карет, причем несколько дворян, следовавшие за ними, даже и не думали облачаться в траурные одежды. На пути к Сен-Дени процессию провожала толпа зевак, остривших по поводу умершего и непрерывно советовавших кучерам прибавить ходу. Гроб с телом бывшего Возлюбленного быстро опустили в яму и так же до неприличия быстро засыпали землей. Наверное, во всей стране только одна бедняжка, принцесса по прозвищу Пустышка, продолжала оплакивать смерть своего отца.
Отчаяние доктора по имени Смерть. Жозеф Игнас Гильотен
А в это время перед покоями умирающего короля разгораются страсти. Придворные все более склоняются к мнению, что короля следует соборовать, и даже отправляют было в опочивальню архиепископа Бомона, но того по дороге перехватывает Ришелье, умоляя «не убивать короля напоминанием о примирении с Богом». Как дико звучат подобные слова в устах священнослужителя! Когда же кюре осмелился сказать, что в подобной ситуации не оказались бы лишними Святые Дары, то сын Ришелье заявил, что «немедленно вышвырнет его в окно, если он услышит еще раз нечто подобное».
Вся эта сцена красноречиво свидетельствует о той пропасти, в которую мощный и влиятельный прежде католицизм загнал себя сам. Теперь уже никто из придворных не станет стоять на снегу под окном владыки церкви, вымаливая прощение за прегрешения; напротив, именно эти придворные и решают судьбы страны, вернее, даже не страны, поскольку огромная единая галактика распалась на автономные созвездия, связь между которыми осуществляется очаровательными дамами, чьи длинные шлейфы напоминают хвосты комет и у которых всегда найдется нежный взгляд для одного созвездия и томный вздох для другого. А над всем этим спектаклем, проходящим под аккомпанемент механической молитвы, царит бледный призрак смерти, который, если бы мог хоть что-нибудь сказать, то напомнил бы давно забытую в Версале истину: «Суета сует и всяческая суета!».
Смерть всегда была для людей неистребимым ужасом, который, не спрашивая ничьего согласия, врывается в столь уютный мирок, где человек порой бывает счастлив, но чаще постоянно чем-то недоволен и то и дело жалуется на судьбу. Когда смерть приходит, то перед глазами разверзается бездна, и здесь не существует слов «может быть», и язычник может только оплакивать свою несчастную, уходящую в неведомые дали душу, тогда как христианин уверен, что она идет на суд Бога. Это момент истины, когда уже ничего не изменить, потому что все, что ты совершил за жизнь, останется с тобой навсегда, вечно.
Что касается Людовика XV, то он, подобно всем людям благородного происхождения, презирал смерть, но все же в глубине души боялся ее до дрожи. Конечно, вряд ли кто из знати смог бы с непоколебимой уверенностью, как герцог Орлеанский, дед знаменитого Эгалите, пребывать в искренней убежденности, что смерти вообще не существует: этот человек был редким исключением. Но Людовик XV строго запретил говорить с ним о смерти вообще. Он избегал даже смотреть в сторону кладбищ или надгробных памятников.
Он делал вид, будто смерти не существует, в странной надежде, что она не заметит его… Но иногда на короля находило нечто, и тогда он внезапно приказывал остановить свой экипаж неподалеку от кладбища и посылал узнать, сколько человек за сегодняшний день было похоронено. Когда подобные странности случались в присутствии мадам Помпадур, бедняжка едва не падала в обморок: ей делалось дурно.
Известен также случай, как король, отправлявшийся на охоту, встретил крестьянина, несшего на спине гроб. Людовик немедленно остановил коня, чтобы поинтересоваться, для кого предназначается гроб. «Для вашего раба и брата во Христе, – ответил крестьянин, – Ваше Величество как раз проезжали мимо участка, на котором он всю жизнь трудился». – «И отчего же он умер?» – поинтересовался король. «От голода», – последовал ответ. Самодержцу ничего не оставалось, как пришпорить коня. В наши дни ему бы сказали: «Не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Смерть не разбирает сословий, ей не мешают ни церемониалы, ни роскошные покои, ни надежная стража. Химерический сон закончился, как театральное представление, а впереди остается только пустота, где властвует ухмыляющийся призрак, не удосуживающийся сообщить, что там – ад или чистилище.
Самое время вспомнить, что же ты сделал хорошего и доброго, кто станет тебя вспоминать. Может быть, ты встретишь души тех погибших на полях сражений только из-за того, что твоя фаворитка обиделась на очередного сильного мира сего? Не правда ли, вся прошедшая жизнь кажется глупой ошибкой, ибо «ты совершил столько зла, сколько было в твоих силах». Впрочем, все эти ужасы касаются не только все еще царствующего Людовика XV, но и любого человека, символа вечности, который трудится каждый день на своем месте или, наоборот, ничего не делает. Бедный человек, запертый во времени, как в тюрьме: все его дела ничего не стоят перед лицом вечности, если он забывает о духе, единственно великом и бессмертном, а потому не боящемся забвения.
Людовик XV еще 30 лет назад, получив прозвище Бьенэме, вряд ли смог бы хоть что-то упорядочить в путанице, охватившей всю страну, но, по крайней мере, еще тлела надежда, что монарх не уподобится бревну, несущемуся в океане. «Что я сделал, чтобы заслужить такую любовь?» – удивленно вопрошал тогда король Франции. Ничего, он дал надежду. Теперь же он в отчаянии задавал вопрос: «Что я сделал, чтобы заслужить такую ненависть?», и ответ был немного короче первого: «Ничего».
Король мог бы возразить, что именно так и живут миллионы прочих людей, отдаваясь воле волн жизненного моря и наивно полагая, будто впереди их ждет какая-то цель. Но нет, король – существо иного порядка, ибо его жизнь находится под пристальным вниманием общества, которое не простит ему потворства очередной фаворитке или содержания его Оленьего парка со столами, уходящими под пол и появляющимися уже заполненными яствами.
И вот 4 мая 1774 года придворные отметили с живым интересом, что графиня Дюбарри вышла из королевских покоев сильно расстроенная. Отсюда следовал вывод, что король находится при смерти. И верно: Дюбарри, вся в слезах, обошла свои покои, мысленно прощаясь с роскошью, которая окружала ее долгие годы, и собирая вещи, чтобы покинуть дворец навсегда.
В эту же ночь к Людовику XV по его просьбе прибыл аббат Мудон, который причастил и за 17 минут исповедовал умирающего. На следующий день Дюбарри, заливаясь слезами, села в фаэтон, заботливо предоставленный ей д’Эгийоном, который все еще надеялся на продолжение своей игры, и исчезла, чтобы появиться в королевском дворце случайно через много лет на ночном концерте в парке, устроенном Марией Антуанеттой.
Как же тогда бывшая чародейка, злая волшебница, давно утратившая свои чары, напугала всех этих легких райских птичек, которые, едва увидев ее черное домино, испуганно замолкли! Хотя можно ли обвинять во всех смертных грехах одну Дюбарри, которая была дочерью неизвестного отца и родилась в нищете, потом занималась проституцией и волей случая вознеслась столь высоко?
Думается, она искупила свои грехи, плача и вымаливая себе прощение на эшафоте. Ее головка тоже скатилась из-под ножа гильотины, и теперь вряд ли кто вспомнит ее, когда-то всеми проклинаемую.
А из покоев короля приходят новые сведения. Людовик XV заметно волнуется. Он с самой ночи ждет Святые Дары. В шесть утра их приносит кардинал Рош-Эмон, облаченный в парадную мантию епископа, и наскоро делает все, что положено при этой скорбной церемонии. Рош-Эмон уже собирается уходить, когда по дороге его перехватывает аббат Мудон и уговаривает его во всеуслышание объявить буквально следующее: «Его Величество раскаивается во всех содеянных им постыдных поступках и намеревается в будущем с Божьей помощью избегать чего-либо подобного». При этом старый Ришелье подает такую реплику, которую ни один из присутствующих так и не осмелился занести на бумагу, но известно, что покраснели при этом все.
Во всех парижских церквях непрестанно возносились молитвы, и все придворные, включая дофина и его юную супругу, присутствовали на многочасовом богослужении, как вдруг разразилась страшная гроза, такая сильная, что от вспышек молний гасли алтарные свечи. На город обрушились потоки воды. Люди сочли это мрачным предзнаменованием и разошлись со службы, не глядя друг на друга, быть может, впервые задумавшись о чем-то более серьезном, чем наряды и обеды.
Возможно, этот гром был предвестником грядущего нового времени, объявлявшим, что вместе с Людовиком XV умирает прежняя эпоха и возврата назад не будет. Смерти короля ожидали с минуты на минуту с того самого времени, как дворец покинула ненавистная Дюбарри, однако конец все еще не наступал, и все ловили себя на мысли, что ждут с нетерпением, когда же это событие все-таки произойдет.
Король умер 10 мая 1774 года. К этому времени он уже вызывал у всех, кто находился с ним рядом, только чувство глубокого отвращения. Дофин и дофина стояли в своих покоях, уже совершенно одетые и готовые отправиться в путь, ожидая только сигнала – погашенной свечи на окне в королевских покоях. И вот ее свет заколебался и наконец исчез. Немедленно кругом раздался страшный грохот: это весь двор упал на колени. Везде слышались крики: «Да здравствуют Их Величества!». Теперь дофин и его супруга стали королем и королевой. Молодые правители тоже упали на колени, восклицая: «Господи, направь и защити нас, ведь мы еще слишком молоды, чтобы царствовать!». Как же они были правы, и, наверное, сами не понимали, насколько. Тем временем умершего Бьенэме положили в двойной свинцовый гроб и надежно залили винным спиртом. А жизнь продолжалась, и уже новый король, Людовик XVI, находился на пути к Парижу, а граф д’Артуа удачно сострил, чем вызвал веселый смех придворных, хотя еще слезы не высохли у них на глазах. Однако все уже поняли, что смеяться гораздо приятнее, чем плакать. Итак, танцуй, танцуй свой легкий прекрасный менуэт, даже если находишься на тонком льду, готовом через минуту рухнуть в разгорающийся под ним адский огонь.
Людовику XV решили не устраивать торжественных похорон: это было не к месту и не гармонировало со всеобщим настроением. 11 мая 1774 года из Версаля выехали обыкновенные похоронные дроги в сопровождении двух карет, причем несколько дворян, следовавшие за ними, даже и не думали облачаться в траурные одежды. На пути к Сен-Дени процессию провожала толпа зевак, остривших по поводу умершего и непрерывно советовавших кучерам прибавить ходу. Гроб с телом бывшего Возлюбленного быстро опустили в яму и так же до неприличия быстро засыпали землей. Наверное, во всей стране только одна бедняжка, принцесса по прозвищу Пустышка, продолжала оплакивать смерть своего отца.
Отчаяние доктора по имени Смерть. Жозеф Игнас Гильотен
Этот человек обладал чудовищной фамилией. Она пугала его самого, пожалуй, так же сильно, как и миллионы людей во всем мире. Под конец жизни, во времена правления Наполеона, Жозеф Игнас написал прошение властям страны, чтобы изменили наименование инструмента казни, изобретенного им. Однако уже всем было известно такое название, как «гильотина», и доктору было решительно отказано в его просьбе.
Жозеф Игнас Гильотен был потомком очень древнего рода, однако благодаря ему это достойное имя было навеки покрыто позором, и доктор Гильотен принял суровое решение. «Простите меня, – думал он, обращаясь к предкам. – Но я не могу поступить иначе. Теперь это имя страшно опозорено, и мне нет прощения, но я сделаю все возможное, чтобы это имя навсегда исчезло». Неизвестно, что именно сделал потом доктор Гильотен, но в настоящее время никто из историков не сможет найти ни одного потомка доктора Смерть, ни одного человека, который принадлежал бы к этому роду, никого, кто бы носил эту навеки проклятую фамилию – Гильотен.
В юности Жозефа Игнаса привлекала стезя священнослужителя. Он приложил много усилий, чтобы уговорить родителя отдать его на воспитание к иезуитам, однако по неизвестным причинам отец решил, что облачать сына в сутану до конца его дней не стоит, тем более что тот подавал очень большие надежды в области естественных наук. Стать священником представлялось, как минимум, неразумным, и Жозеф Игнас подчинился.
Он успешно поступил в Реймский медицинский институт, а потом продолжил образование в Париже, в университете. В 1768 году этот юноша из провинциального городка Сэнт завершил свою учебу с отличием.
Жозеф Игнас Гильотен начал сам читать студентам лекции по анатомии и физиологии человека. Современники говорят, что аудитории на его занятиях буквально не могли вместить всех желающих: Гильотен был лектором не только глубоко знающим свой предмет, но и относящимся к нему с какой-то непонятной восторженностью и даже страстью. Кроме того, он был привлекателен и невероятно красноречив. Кажется, образование произвело в нем решительные перемены, и теперь человек, желавший отдать жизнь служению Богу, так же активно, с позиций передовой науки отрицал его существование.
Гильотен стал убежденным материалистом. По сути, он явился своего рода революционером в науке. В то время люди еще доверяли Парацельсу и подобным ему величайшим врачам – Агриппе Нестенгеймскому и ван Гельмонтам, отцу и сыну. Эти научные авторитеты утверждали, что окружающий человека мир – это единый живой организм. Так, Парацельс писал: «Натура, космос и все его данности – это единое великое целое, организм, где все вещи согласуются между собой, где нет ничего мертвого. Жизнь – это не только движение, живут не только люди и звери, но и любые материальные вещи. Нет смерти в природе – угасание какой-либо данности есть погружение в другую матку, растворение первого рождения и становление новой натуры».
Именно так утверждали и остальные философы и ученые-идеалисты. Теперь же подобная позиция уходила в прошлое, уступая место стремительно рвущимся вперед идеям нового века – эпохи Просвещения. Их глашатаями стали духовные учителя Гильотена – Вольтер, Дидро, Руссо, а также Гольбах и Ламетри. Идеи этих людей, которыми молодой доктор так восхищался, он перенес на медицинскую кафедру. Он твердил постоянно два слова, которые превратились для него и для его слушателей в подобие некоего магического заклинания: «опыт» и «эксперимент». Гильотен высказывал безумные, уже с точки зрения нынешнего столетия, утверждения: человек всего лишь механизм, просто машина, только биологическая, но ведь это не имеет значения – в живом существе исправно работают все те же винтики и гайки, расположенные в строго установленном порядке. Задача врача, по мнению Гильотена, состояла в том, чтобы научиться правильно вправлять выпавшие из своего гнезда гайки или болтики, и тогда проблема болезней будет решена.
Впрочем, в этом утверждении Гильотен повторял только одного из своих учителей – Ламетри, издавшего труд под красноречивым названием «Человек-машина», где популярно было объяснено, что такое человек на самом деле – просто исключительно удачно организованная материя, и больше ничего. К чему рассуждать о существовании какой-то там души, бестелесной и вечной субстанции, если ни один человек в мире ее не видел своими глазами и не мог потрогать руками? Покажите эту самую душу у мертвого тела. Ничего подобного не существует, и кто продолжает настаивать на бессмертии души, тот просто неисправимый дурак. Когда человек умирает, утверждал Ламетри, прекращается работа мысли и исчезает всякое понятие, в котором концентрировалось бы это нелепое слово – «душа».
Гильотен был по-настоящему горд, говоря своим слушателям-студентам, что им посчастливилось жить в удивительное время: ведь научные открытия сейчас совершаются каждый год, и иногда даже не одно. Эпоха Просвещения, полагал он, исключительна и неповторима, и это огромное счастье – видеть становление науки и прилагать к этому собственные усилия.
Каково же было возмущение профессоров Парижской медицинской академии, когда зимой 1778 года в столице Франции открыто и фактически триумфально объявился человек, которого они считали величайшим шарлатаном своего времени, – Франц Антон Месмер. Он практиковал магнетический гипноз для лечения заболеваний. Месмер называл своим учителем ван Гельмонта, утверждавшего, будто в человеческом организме циркулирует особый магнетический флюид, который чутко реагирует на перемещения планет. Месмер понял, что при помощи данного флюида особо одаренный и чувствительный к планетным влияниям человек может лечить любые заболевания, применяя для этой цели разнообразные пассы. Как раз в это время Гильотен пытался вылечить от болезни брата Людовика XVI, графа Прованского. Справедливо разочарованный в традиционной медицине, граф Прованский все чаще начинал подумывать о том, чтобы обратиться к услугам Месмера. Гильотен приходил в бешенство, когда граф делился с ним своими сомнениями.
«Нет никакого флюида! – кричал Гильотен в запале. – Никто его не видел; над ним нельзя произвести опыт! Этот Месмер – просто шарлатан, и я не понимаю, почему никто этого не видит. Что же касается меня, то я готов дать голову на отсечение: у него ничего не выйдет!». – «Лучше поберегите свою голову, – усмехнулся граф. – Этот человек сделал зрячей слепую дочь австрийского императора Марию Терезию, и этот факт неопровержим. Да я мог бы привести вам десятки других примеров, но вижу – вас все равно не переубедить». – «Я вам так скажу, – не сдавался Гильотен, – в данном случае играют решающую роль только ваша впечатлительность и огромное воображение». Но граф только пожал плечами.
Месмера жаловали во Франции высочайшие особы. Сама Мария Антуанетта приблизила его ко двору, хотя и славилась своей порывистостью и склонностью поддаваться мгновенным увлечениям. Однако факт есть факт: Месмер был постоянным гостем в кругу Марии Антуанетты, принцессы де Ламбаль и даже такого скептического в своих взглядах человека, как принц Конде.
Гильотен, прекрасно осведомленный о таком доверии сильных мира сего к заезжему шарлатану, чувствовал нечто похожее на ревность. Он давно уже лелеял мечту стать ярчайшей звездой в своей области – быть самым лучшим и уважаемым врачом Франции. Часто он представлял себе, как по-дружески, быть может, даже за руку, здоровается с самим королем. А вдруг он будет допущен к этой восхитительной красавице Марии Антуанетте, обладательнице дивных белоснежных плеч, в которую он всегда был тайно влюблен, но считал абсолютно недоступной, роскошной райской птицей из волшебной сказки? Если бы Гильотен знал, что самые сокровенные желания имеют опасное свойство исполняться; если бы он знал, как они порой причудливо и страшно – потому что буквально – сбываются. Если бы он знал, что через несколько лет получит прозвище «самый радикальный врач Франции».
Но сейчас все усилия Гильотена облегчить состояние графа Прованского ни к чему не приводили. Доктор считал, что его пациент страдает нервным расстройством, назначил принятые в этом случае пилюли, однако они нисколько не помогали. В тот момент, когда Гильотен дежурил у постели больного, к графу Прованскому явился с визитом граф Сен-Жермен, но не один: он привел с собой ненавистного Парижской медицинской академии Месмера. Австриец только усмехнулся и подчеркнуто вежливо поклонился Гильотену, видя, как тот буквально на глазах наливается желчью. Едва сдерживая ярость, Гильотен попросил разрешения присутствовать на сеансе лечения.
Далее Гильотен мрачно наблюдал, как Месмер велел больному лечь на кушетку, после чего стал проделывать над его головой непонятные пассы руками. Не прошло и пяти минут, как граф Прованский уснул. Тогда Месмер положил ему на лоб два магнита, чтобы они вытянули болезнь из тела пациента. Гильотен едва сдерживался, чтобы при виде подобного спектакля не расхохотаться. Однако, как известно, хорошо смеется тот, кто смеется последний. Всего три сеанса «шарлатана», и граф Прованский был здоров, как ни в чем не бывало. Думается, ему было все равно, как добиться желаемого результата. Если уж традиционная наука оказалась посрамленной, то почему бы не принять иную форму лечения? И какая разница, как называют того человека, что тебя вылечил: пусть шарлатаном, знахарем? Таким образом передовая наука в лице Гильотена ударила в грязь лицом.
О Месмере часто говорили, будто он на самом деле колдун, черный маг, чернокнижник и общается с нечистым духом. Он никогда не брал деньги с неимущих и не делал различий между богатыми и бедными пациентами, вернее, различий не было только в том, что касалось лечения. Однако с богатых он брал мзду по полной программе, так что мало никому не казалось. В конце концов не без влияния Марии Антуанетты Франция согласилась выделить Месмеру достаточно большую сумму денег из казны, которая требовалась Месмеру на проведение его экспериментов по гипнозу и магнетизму.
Французские материалисты немедленно обрушились на Людовика XVI, клеймя его за то, что тот тратит государственные деньги на мошенника. Король оказался перед лицом серьезной угрозы прославиться в лучшем случае как невежда, тогда как его окружение являлось как бы прогрессивным, ибо понимало науку как истину в последней инстанции. В результате в 1784 году французского короля вынудили назначить специальную комиссию, которая установила бы, каким образом удается Месмеру лечить своих пациентов.
Так произошло, что в комиссию по расследованию деятельности Месмера вошли такие научные светила своего времени, как химик Лавуазье, астроном Жан Бейли, биолог Жюссье, американский посол во Франции Бенджамин Франклин и, конечно же, заклятый враг Месмера доктор Гильотен. Все эти люди оказались на удивление честными, а потому в заключительном рапорте, поданном ими на имя короля, констатировалось, что большинство пациентов Месмера действительно были излечены. Чем и каким образом? Месмер утверждал, что исключительно благодаря воздействию «магнетического флюида». Однако вся ученая компания встала перед неразрешимой проблемой. Этот магнетический флюид никак нельзя рассмотреть опытным путем, увидеть или потрогать, а значит, он не должен существовать. Тогда возникал коварный вопрос: что же в таком случае происходило с больными, пользовавшимися услугами Месмера? Комиссия пришла к удивительному выводу: больные только воображают, что здоровы.
Именно так полагал доктор Гильотен, и его точка зрения была принята на вооружение, а потому он мог ликовать с полным правом. Благодаря его вмешательству деятельность Месмера во Франции была запрещена, а самому австрийцу предписали в короткий срок покинуть пределы государства.
Перед тем как Месмер должен был уехать из Франции, принцесса Ламбаль в знак уважения к нему устроила роскошный прощальный ужин. Присутствовал на нем и доктор Гильотен. Вечер проходил как обычно, и гости уже опустошили огромное количество бутылок лучшего вина – рейнского и бургундского, как вдруг Месмер повернулся к Гильотену и пристально посмотрел ему в глаза. Гильотену сделалось неловко от этого пронизывающего взгляда, а Месмер громко и отчетливо, так что его слова услышали все присутствующие, произнес: «Вы, доктор, чересчур увлекаетесь своими расчетами и слишком верите в сомнительные достижения вашей науки. Наука станет орудием казни, и только благодаря вам. Во всяком случае, все присутствующие здесь особы примут смерть, которую вы им предложите. Именно вы станете играть главную роль в убийстве всех особ королевской крови, включая…» Он не договорил, как бы не решаясь произнести вслух то, что звучало чересчур дико даже для него самого. «Но, – добавил Месмер, – вы получите возможность убедиться в том, что душа есть. Она существует, как бы вы ни отрицали ее существование, вам будет предоставлено неопровержимое доказательство. Вы до конца жизни будете слышать проклятия тех, кто был убит по вашей вине». Гильотен почувствовал, как неприятный холодок пробежал по его спине, и он едва нашел в себе силы, чтобы выдавить из себя подобие улыбки, но она получилась кривой и жалкой. «Что же, господин провидец, – произнес он, – вы это все на стене, что ли, прочитали?» (Видимо, он хотел намекнуть на библейскую историю с огненными буквами «мене, текел, упарсим», появившимися на стене во время пира царя Валтасара.) Месмер, нисколько не изменившись в лице и даже с видом подчеркнутой учтивости, отозвался: «Это написано на небе, господин доктор, доктор Смерть».
А во Франции в это время уже все бурлило. Страна напоминала огромный котел, где кипело и перегорало старое и рождалось нечто новое, еще скрытое от взгляда, монстр, жаждущий крови, но маскирующийся под прекрасные идеалы свободы, равенства и братства. Общее помешательство охватило все слои населения. По улицам свободно разбрасывались листовки крамольного, вольнодумного до похабности содержания, и все, включая дворян, смеялись над ними. Смеялись над властью, которая казалась им чересчур слабой, но которая являлась единственным гарантом их жизни. Но тогда никто этого не понимал. Вместе с простонародьем принцы крови читали эти издевательские листовки и смеялись. Вскоре им предстояло увидеть, чем иногда способны обернуться эти свобода, равенство и братство.
Жозеф Игнас Гильотен был потомком очень древнего рода, однако благодаря ему это достойное имя было навеки покрыто позором, и доктор Гильотен принял суровое решение. «Простите меня, – думал он, обращаясь к предкам. – Но я не могу поступить иначе. Теперь это имя страшно опозорено, и мне нет прощения, но я сделаю все возможное, чтобы это имя навсегда исчезло». Неизвестно, что именно сделал потом доктор Гильотен, но в настоящее время никто из историков не сможет найти ни одного потомка доктора Смерть, ни одного человека, который принадлежал бы к этому роду, никого, кто бы носил эту навеки проклятую фамилию – Гильотен.
Ж. И. Гильотен
Отцом Жозефа Игнаса Гильотена был адвокат, человек предельно честный, а потому не сумевший приобрести ни солидного состояния, ни постоянной клиентуры. Он обладал гипертрофированным до болезненности чувством справедливости, а потому, даже если ему сулили огромные деньги, он, не будучи уверенным в невиновности обвиняемого, брать его под свою защиту отказывался. Это врожденное чувство справедливости отец передал и своему сыну.В юности Жозефа Игнаса привлекала стезя священнослужителя. Он приложил много усилий, чтобы уговорить родителя отдать его на воспитание к иезуитам, однако по неизвестным причинам отец решил, что облачать сына в сутану до конца его дней не стоит, тем более что тот подавал очень большие надежды в области естественных наук. Стать священником представлялось, как минимум, неразумным, и Жозеф Игнас подчинился.
Он успешно поступил в Реймский медицинский институт, а потом продолжил образование в Париже, в университете. В 1768 году этот юноша из провинциального городка Сэнт завершил свою учебу с отличием.
Жозеф Игнас Гильотен начал сам читать студентам лекции по анатомии и физиологии человека. Современники говорят, что аудитории на его занятиях буквально не могли вместить всех желающих: Гильотен был лектором не только глубоко знающим свой предмет, но и относящимся к нему с какой-то непонятной восторженностью и даже страстью. Кроме того, он был привлекателен и невероятно красноречив. Кажется, образование произвело в нем решительные перемены, и теперь человек, желавший отдать жизнь служению Богу, так же активно, с позиций передовой науки отрицал его существование.
Гильотен стал убежденным материалистом. По сути, он явился своего рода революционером в науке. В то время люди еще доверяли Парацельсу и подобным ему величайшим врачам – Агриппе Нестенгеймскому и ван Гельмонтам, отцу и сыну. Эти научные авторитеты утверждали, что окружающий человека мир – это единый живой организм. Так, Парацельс писал: «Натура, космос и все его данности – это единое великое целое, организм, где все вещи согласуются между собой, где нет ничего мертвого. Жизнь – это не только движение, живут не только люди и звери, но и любые материальные вещи. Нет смерти в природе – угасание какой-либо данности есть погружение в другую матку, растворение первого рождения и становление новой натуры».
Именно так утверждали и остальные философы и ученые-идеалисты. Теперь же подобная позиция уходила в прошлое, уступая место стремительно рвущимся вперед идеям нового века – эпохи Просвещения. Их глашатаями стали духовные учителя Гильотена – Вольтер, Дидро, Руссо, а также Гольбах и Ламетри. Идеи этих людей, которыми молодой доктор так восхищался, он перенес на медицинскую кафедру. Он твердил постоянно два слова, которые превратились для него и для его слушателей в подобие некоего магического заклинания: «опыт» и «эксперимент». Гильотен высказывал безумные, уже с точки зрения нынешнего столетия, утверждения: человек всего лишь механизм, просто машина, только биологическая, но ведь это не имеет значения – в живом существе исправно работают все те же винтики и гайки, расположенные в строго установленном порядке. Задача врача, по мнению Гильотена, состояла в том, чтобы научиться правильно вправлять выпавшие из своего гнезда гайки или болтики, и тогда проблема болезней будет решена.
Впрочем, в этом утверждении Гильотен повторял только одного из своих учителей – Ламетри, издавшего труд под красноречивым названием «Человек-машина», где популярно было объяснено, что такое человек на самом деле – просто исключительно удачно организованная материя, и больше ничего. К чему рассуждать о существовании какой-то там души, бестелесной и вечной субстанции, если ни один человек в мире ее не видел своими глазами и не мог потрогать руками? Покажите эту самую душу у мертвого тела. Ничего подобного не существует, и кто продолжает настаивать на бессмертии души, тот просто неисправимый дурак. Когда человек умирает, утверждал Ламетри, прекращается работа мысли и исчезает всякое понятие, в котором концентрировалось бы это нелепое слово – «душа».
Гильотен был по-настоящему горд, говоря своим слушателям-студентам, что им посчастливилось жить в удивительное время: ведь научные открытия сейчас совершаются каждый год, и иногда даже не одно. Эпоха Просвещения, полагал он, исключительна и неповторима, и это огромное счастье – видеть становление науки и прилагать к этому собственные усилия.
Каково же было возмущение профессоров Парижской медицинской академии, когда зимой 1778 года в столице Франции открыто и фактически триумфально объявился человек, которого они считали величайшим шарлатаном своего времени, – Франц Антон Месмер. Он практиковал магнетический гипноз для лечения заболеваний. Месмер называл своим учителем ван Гельмонта, утверждавшего, будто в человеческом организме циркулирует особый магнетический флюид, который чутко реагирует на перемещения планет. Месмер понял, что при помощи данного флюида особо одаренный и чувствительный к планетным влияниям человек может лечить любые заболевания, применяя для этой цели разнообразные пассы. Как раз в это время Гильотен пытался вылечить от болезни брата Людовика XVI, графа Прованского. Справедливо разочарованный в традиционной медицине, граф Прованский все чаще начинал подумывать о том, чтобы обратиться к услугам Месмера. Гильотен приходил в бешенство, когда граф делился с ним своими сомнениями.
«Нет никакого флюида! – кричал Гильотен в запале. – Никто его не видел; над ним нельзя произвести опыт! Этот Месмер – просто шарлатан, и я не понимаю, почему никто этого не видит. Что же касается меня, то я готов дать голову на отсечение: у него ничего не выйдет!». – «Лучше поберегите свою голову, – усмехнулся граф. – Этот человек сделал зрячей слепую дочь австрийского императора Марию Терезию, и этот факт неопровержим. Да я мог бы привести вам десятки других примеров, но вижу – вас все равно не переубедить». – «Я вам так скажу, – не сдавался Гильотен, – в данном случае играют решающую роль только ваша впечатлительность и огромное воображение». Но граф только пожал плечами.
Месмера жаловали во Франции высочайшие особы. Сама Мария Антуанетта приблизила его ко двору, хотя и славилась своей порывистостью и склонностью поддаваться мгновенным увлечениям. Однако факт есть факт: Месмер был постоянным гостем в кругу Марии Антуанетты, принцессы де Ламбаль и даже такого скептического в своих взглядах человека, как принц Конде.
Гильотен, прекрасно осведомленный о таком доверии сильных мира сего к заезжему шарлатану, чувствовал нечто похожее на ревность. Он давно уже лелеял мечту стать ярчайшей звездой в своей области – быть самым лучшим и уважаемым врачом Франции. Часто он представлял себе, как по-дружески, быть может, даже за руку, здоровается с самим королем. А вдруг он будет допущен к этой восхитительной красавице Марии Антуанетте, обладательнице дивных белоснежных плеч, в которую он всегда был тайно влюблен, но считал абсолютно недоступной, роскошной райской птицей из волшебной сказки? Если бы Гильотен знал, что самые сокровенные желания имеют опасное свойство исполняться; если бы он знал, как они порой причудливо и страшно – потому что буквально – сбываются. Если бы он знал, что через несколько лет получит прозвище «самый радикальный врач Франции».
Но сейчас все усилия Гильотена облегчить состояние графа Прованского ни к чему не приводили. Доктор считал, что его пациент страдает нервным расстройством, назначил принятые в этом случае пилюли, однако они нисколько не помогали. В тот момент, когда Гильотен дежурил у постели больного, к графу Прованскому явился с визитом граф Сен-Жермен, но не один: он привел с собой ненавистного Парижской медицинской академии Месмера. Австриец только усмехнулся и подчеркнуто вежливо поклонился Гильотену, видя, как тот буквально на глазах наливается желчью. Едва сдерживая ярость, Гильотен попросил разрешения присутствовать на сеансе лечения.
Далее Гильотен мрачно наблюдал, как Месмер велел больному лечь на кушетку, после чего стал проделывать над его головой непонятные пассы руками. Не прошло и пяти минут, как граф Прованский уснул. Тогда Месмер положил ему на лоб два магнита, чтобы они вытянули болезнь из тела пациента. Гильотен едва сдерживался, чтобы при виде подобного спектакля не расхохотаться. Однако, как известно, хорошо смеется тот, кто смеется последний. Всего три сеанса «шарлатана», и граф Прованский был здоров, как ни в чем не бывало. Думается, ему было все равно, как добиться желаемого результата. Если уж традиционная наука оказалась посрамленной, то почему бы не принять иную форму лечения? И какая разница, как называют того человека, что тебя вылечил: пусть шарлатаном, знахарем? Таким образом передовая наука в лице Гильотена ударила в грязь лицом.
О Месмере часто говорили, будто он на самом деле колдун, черный маг, чернокнижник и общается с нечистым духом. Он никогда не брал деньги с неимущих и не делал различий между богатыми и бедными пациентами, вернее, различий не было только в том, что касалось лечения. Однако с богатых он брал мзду по полной программе, так что мало никому не казалось. В конце концов не без влияния Марии Антуанетты Франция согласилась выделить Месмеру достаточно большую сумму денег из казны, которая требовалась Месмеру на проведение его экспериментов по гипнозу и магнетизму.
Французские материалисты немедленно обрушились на Людовика XVI, клеймя его за то, что тот тратит государственные деньги на мошенника. Король оказался перед лицом серьезной угрозы прославиться в лучшем случае как невежда, тогда как его окружение являлось как бы прогрессивным, ибо понимало науку как истину в последней инстанции. В результате в 1784 году французского короля вынудили назначить специальную комиссию, которая установила бы, каким образом удается Месмеру лечить своих пациентов.
Так произошло, что в комиссию по расследованию деятельности Месмера вошли такие научные светила своего времени, как химик Лавуазье, астроном Жан Бейли, биолог Жюссье, американский посол во Франции Бенджамин Франклин и, конечно же, заклятый враг Месмера доктор Гильотен. Все эти люди оказались на удивление честными, а потому в заключительном рапорте, поданном ими на имя короля, констатировалось, что большинство пациентов Месмера действительно были излечены. Чем и каким образом? Месмер утверждал, что исключительно благодаря воздействию «магнетического флюида». Однако вся ученая компания встала перед неразрешимой проблемой. Этот магнетический флюид никак нельзя рассмотреть опытным путем, увидеть или потрогать, а значит, он не должен существовать. Тогда возникал коварный вопрос: что же в таком случае происходило с больными, пользовавшимися услугами Месмера? Комиссия пришла к удивительному выводу: больные только воображают, что здоровы.
Именно так полагал доктор Гильотен, и его точка зрения была принята на вооружение, а потому он мог ликовать с полным правом. Благодаря его вмешательству деятельность Месмера во Франции была запрещена, а самому австрийцу предписали в короткий срок покинуть пределы государства.
Перед тем как Месмер должен был уехать из Франции, принцесса Ламбаль в знак уважения к нему устроила роскошный прощальный ужин. Присутствовал на нем и доктор Гильотен. Вечер проходил как обычно, и гости уже опустошили огромное количество бутылок лучшего вина – рейнского и бургундского, как вдруг Месмер повернулся к Гильотену и пристально посмотрел ему в глаза. Гильотену сделалось неловко от этого пронизывающего взгляда, а Месмер громко и отчетливо, так что его слова услышали все присутствующие, произнес: «Вы, доктор, чересчур увлекаетесь своими расчетами и слишком верите в сомнительные достижения вашей науки. Наука станет орудием казни, и только благодаря вам. Во всяком случае, все присутствующие здесь особы примут смерть, которую вы им предложите. Именно вы станете играть главную роль в убийстве всех особ королевской крови, включая…» Он не договорил, как бы не решаясь произнести вслух то, что звучало чересчур дико даже для него самого. «Но, – добавил Месмер, – вы получите возможность убедиться в том, что душа есть. Она существует, как бы вы ни отрицали ее существование, вам будет предоставлено неопровержимое доказательство. Вы до конца жизни будете слышать проклятия тех, кто был убит по вашей вине». Гильотен почувствовал, как неприятный холодок пробежал по его спине, и он едва нашел в себе силы, чтобы выдавить из себя подобие улыбки, но она получилась кривой и жалкой. «Что же, господин провидец, – произнес он, – вы это все на стене, что ли, прочитали?» (Видимо, он хотел намекнуть на библейскую историю с огненными буквами «мене, текел, упарсим», появившимися на стене во время пира царя Валтасара.) Месмер, нисколько не изменившись в лице и даже с видом подчеркнутой учтивости, отозвался: «Это написано на небе, господин доктор, доктор Смерть».
А во Франции в это время уже все бурлило. Страна напоминала огромный котел, где кипело и перегорало старое и рождалось нечто новое, еще скрытое от взгляда, монстр, жаждущий крови, но маскирующийся под прекрасные идеалы свободы, равенства и братства. Общее помешательство охватило все слои населения. По улицам свободно разбрасывались листовки крамольного, вольнодумного до похабности содержания, и все, включая дворян, смеялись над ними. Смеялись над властью, которая казалась им чересчур слабой, но которая являлась единственным гарантом их жизни. Но тогда никто этого не понимал. Вместе с простонародьем принцы крови читали эти издевательские листовки и смеялись. Вскоре им предстояло увидеть, чем иногда способны обернуться эти свобода, равенство и братство.