Страница:
Возможно, когда Казотт писал «Поэму об Оливье», его снова сравнивали – только на сей раз с Данте: ведь все это напоминало уже описанные итальянским гением круги ада, но только позже сделалось ясно, что автор не стремился философствовать или морализировать, подобно Данте. Его рассказ обрел воплощение в реальной действительности, хотя именно так и должно происходить со всеми настоящими литературными произведениями. Слово писателя – это поступок, а значит, все, что он пишет, рано или поздно непременно становится реальностью.
Однако предоставим слово Жаку Казотту, в то время еще молодому автору: «Влекомые собственным весом, части наших тел попадали в глубокую яму, где смешались со множеством чужих разъятых туловищ. Головы же наши покатились прочь, точно бильярдные шары. Сумасшедшее это вращение отняло последние остатки разума, затуманенного сим невероятным приключением, и я осмелилась открыть глаза лишь по прошествии некоторого времени; тут же увидела я, что голова моя помещается на чем-то вроде ступени амфитеатра, а рядом и напротив установлено до восьми сотен других голов, принадлежавших людям обоего пола, всех возрастов и сословий. Головы эти сохраняли способность видеть и говорить; самое странное было то, что все они непрестанно зевали, и я со всех сторон слышала невнятные возгласы: „Ах, какая скука, с ума можно сойти!“.
Через много лет Жерар де Нерваль так оценивал это произведение: «Эта причудливая на первый взгляд выдумка о заточенных вместе женщинах, воинах и ремесленниках, ведущих споры и отпускающих шуточки по поводу пыток и казней, скоро воплотится в жизнь в тюрьме Консьержери, где будут томиться знатные господа, дамы, поэты – современники Казотта; да и сам он сложит голову на плахе, стараясь, подобно другим, смеяться и шутить над фантазиями неумолимой феи-убийцы, чье имя – Революция – он 30 лет назад еще не мог назвать». Добавим: не мог назвать, потому что точно не знал его, просто чувствовал. Вероятно, этот человек просто умел слушать, о чем свидетельствуют его фразы из переписки с сыном: Казотт утверждает, что миром управляют неведомые, таинственные, но очень могущественные силы, и они порой помогают людям осуществлять их планы и идеи.
Большинство историков склонны считать, что подобные настроения Казотта могли быть навеяны иллюминатами, в секте которых он состоял. О взаимоотношениях Казотта и иллюминатов, пользовавшихся в то время во Франции огромным влиянием, Жерар де Нерваль говорит следующим образом: «Хорошо известно, какую важную роль сыграли иллюминаты в революционных движениях разных стран. Их секты, организованные по принципу глубокой секретности и тесно связанные меж собою во Франции, в Германии и в Италии, обладали особым влиянием на сильных мира сего, посвященных в их истинные цели. Иосиф II и Фридрих Вильгельм II многое совершили по их наущению. Так, Фридрих Вильгельм, возглавивший коалицию монархов, вторгся в пределы революционной Франции и был уже в тридцати лье от Парижа, когда иллюминаты на одном из своих тайных заседаний вызвали дух его дяди, великого императора Фридриха, который запретил ему продвигаться дальше. Именно в результате данного запрета (который все толковали по-разному) Фридрих Вильгельм внезапно отступил с французской территории, а позже даже заключил мирный договор с республикой, которая, можно сказать, обязана своим спасением союзу французских и германских иллюминатов».
Поддался всеобщему увлечению иллюминатами и Казотт. Ему нравились высказываемые этими людьми идеи о всеобщем равенстве и свободе. Иллюминаты утверждали, что их современники живут накануне конца света, а потому уже близок приход Христа и Антихриста. Кстати, подобными идеями весьма ловко воспользовались якобинцы: вначале они тоже рассуждали об объединении всего общества ради победы светлого начала.
Тем не менее Казотт оказался достаточно проницательным, чтобы понять: его собратья по секте совершили страшную ошибку, а теперь упорствуют в своих заблуждениях, поскольку приняли светлое начало за темное, а Христа спутали с Антихристом. В данном случае под Антихристом Казотт понимал революционные идеи проповедников всеобщего равенства, братства и свободы. Однако что он мог сделать в одиночку? Его никто не хотел слушать. Жерар де Нерваль с сожалением отмечает: «Те, кого Казотт считал демонами, выглядели в их глазах божественными духами-мстителями». Правда, незадолго до этого и сам Казотт придерживался подобного же мнения. Например, на вечере, устроенном Кондорсэ, он говорил об огненном архангеле, который придет судить всех присутствующих и ни для кого не найдет оправдания. Только позже он осознал, что этот огненный архангел на самом деле является Антихристом, исчадием ада.
После начала революции в письмах Казотта зазвучали тревожные настроения. Он писал своим корреспондентам, то упрашивая и умоляя их, то предостерегая от ошибочных действий. И в то же время он не мог не понимать, что не в силах изменить ни собственную судьбу, ни ход истории. Казотт предвидел ужасную участь не только современников, но и свою собственную. Он знал, что и ему будет вынесен неумолимый приговор, причем устами бывшего собрата по секте, иллюмината. Поэтому письма Казотта 1791 года исполнены обреченности и покорности судьбе. Например, он пишет гражданскому судье Понто: «Ежели Господь не вдохновит кого-нибудь из людей на то, чтобы решительно и безоговорочно покончить со всем этим, нам грозят величайшие бедствия. Вы знаете систему моих убеждений: добро и зло на земле всегда были делом рук человеческих, ибо человеку эта планета дарована вечными законами Вселенной. Вот почему во всем совершаемом зле мы должны винить лишь самих себя. Солнце неизменно посылает на Землю свои лучи, то отвесные, то наклонные; так же и Провидение обходится с нами; время от времени, когда местонахождение наше, туман либо ветер мешают нам постоянно наслаждаться теплом дневного светила, мы упрекаем его в том, что оно греет недостаточно сильно. И если какой-нибудь чудотворец не поможет нам, вряд ли можно уповать на спасение».
Это письмо достаточно пространно, но оно важно тем, что именно в нем звучит в полной мере кредо Казотта, причем это кредо универсально: оно является своеобразным предупреждением человеку, имеющему несчастье жить во времена, когда миром правят хаос и разгул низменных страстей, когда вечные ценности отходят на второй план и забываются истинное предназначение, духовность и нравственные ценности, которые невозможно купить ни за какие деньги: «Человек должен действовать здесь, на Земле, ибо она – место приложения его сил; и добро и зло могут твориться лишь его волею. И пусть почти все церкви были закрыты либо по приказу властей, либо по невежеству; теперь дома наши станут нашими молельнями. Для нас настал решительный миг: либо Сатана продолжит царствовать на Земле, как нынче, и это будет длиться до тех пор, пока не сыщется человек, восставший на него, как Давид на Голиафа; либо царство Иисуса Христа, столь благое для людей и столь уверенно предсказанное пророками, утвердится здесь навечно. Вот в какой переломный момент мы живем, друг мой; надеюсь, Вы простите мой сбивчивый и неясный слог. Мы можем, за недостатком веры, любви и усердия, упустить удобный случай, но пока что у нас еще сохраняется шанс на победу. Не станем забывать, что Господь ничего не свершит без людей, ибо это они правят Землею; в нашей воле установить здесь то царство, которое Он заповедал нам. И мы не потерпим, чтобы враг, который без нашей помощи бессилен, продолжал при нашем попустительстве вершить зло!».
И все же пророк не был услышан, и зло проявило свою адскую сущность в 1793 году, когда так много казавшихся незыблемыми идей, прекрасных иллюзий, тысячи человеческих жизней было брошено на алтарь революции, ежедневно требующей новых жертв и все больше крови.
Знаменитое пророчество Казотта о наступающем царстве Антихриста сохранилось до наших дней благодаря свидетельству Жозефа Лагарпа, который записал произошедшее на вечере в академии, устроенном Кондорсэ в начале 1788 года. Говорят, что даже сам несчастный прорицатель, вспоминая позже случившееся в тот вечер, леденел от ужаса и готов был рвать на себе волосы, однако в тот момент он не мог поступить иначе – не сказать, что он видел так ясно и что произойдет с этими людьми, так беспечно относящимися к собственному будущему. И он в своей обычной манере, то ли шутя, то ли играя (по крайней мере, у большинства присутствующих сложилось именно такое впечатление), сказал очаровательной герцогине де Граммон, что ей стоит готовиться к смерти на гильотине, самому Кондорсэ предсказал добровольную гибель от яда в тюремной камере, Шамфору и д’Азиру – самоубийство (он видел в их руках кинжалы, обагренные их же собственной кровью).
Аристократы были возмущены, считая, что Казотт просто издевается над ними или неудачно шутит (но можно ли шутить подобными вещами?). Казотт говорил тогда: «Вами будет править только философия, только разум. И все те, кто погубит вас, будут философами; они станут с утра до ночи произносить речи, подобные тем, что я выслушиваю от вас уже целый час; они повторят все ваши максимы, процитируют, подобно вам, стихи Дидро и „Деву“…» Если бы они знали, что именно так все и произойдет!
Вместо этого аристократы в дорогих шелках, поэты в изящных кружевах и всезнающие ученые возмущенно заговорили: «Этот человек просто безумен. Он всегда славился своей склонностью к странным шуткам, которые он всегда облачает в мистическую форму; только сейчас он зашел чересчур далеко!». Даже Шамфору изменило привычное чувство юмора. Этот насмешник назвал предсказания Казотта «юмором висельника». Наконец, чашу всеобщего терпения переполнили слова Казотта о том, что герцогиня де Граммон будет казнена без исповеди в обществе королевы Марии Антуанетты. Что же касается самого Кондорсэ, то он был просто взбешен и, кусая от гнева губы, выгнал из дома безумного и незадачливого прорицателя как скверного шутника.
Однако Казотт не щадил и себя самого. Он знал, каким образом окончит свои дни, но не считал нужным спорить с судьбой. Для него главным было жить по законам совести и чести. Его арестовали за письма, которые Казотт адресовал Понто и Руаньяну, в то время занимавшему пост секретаря Совета Мартиники. Когда республиканское правительство отправило 6-тысячный батальон с целью захвата острова, Казотт предложил план сопротивления безбожной власти: ведь он был военным специалистом, имел опыт борьбы с английскими морскими захватчиками и мог дать действительно ценный совет в том, что касалось необходимой обороны. В своих посланиях Казотт перечислял важнейшие пункты колонии, требующие особого укрепления. Отдельно он остановился на вопросе о провианте и боеприпасах. Именно эти письма республиканцы перехватили и прочитали.
Предоставим слово Жерару де Нервалю: «Республиканцы тогда повсюду искали доказательства роялистского заговора „рыцарей кинжала“; завладев бумагами королевского интенданта Лапорта, они обнаружили среди них письма Казотта к Понто; тотчас же было состряпано обвинение, и Казотта арестовали прямо у него в доме в Пьерри.
– Признаете ли вы эти письма своими? – спросил его представитель Законодательного собрания.
– Да, они писаны мною.
– Это я писала их под диктовку отца! – вскричала его дочь Элизабет, страстно желавшая разделить с отцом любую опасность».
Элизабет и ее отца немедленно арестовали и заключили в тюрьму при аббатстве Сен-Жермен-де-Пре. Жена Казотта тоже хотела отправиться вместе с ними, но ей не позволили сопровождать мужа и дочь. Шли первые дни августа, предшествовавшие печально знаменитой «сентябрьской резне». Пока еще заключенные пользовались относительной свободой. Во всяком случае, им предоставлялась возможность встречаться друг с другом время от времени, и тогда часовня превращалась в своего рода великосветский салон. Узники считали, что могут позволить себе достаточно вольные высказывания и откровенно радоваться успехам солдат, идущих к Парижу под командованием герцога Брауншвейгского. Его и в самом деле ждали как желанного избавителя и верили, что настанет день, когда можно будет покинуть тюрьму совершенно свободными, когда кровавая власть республиканцев будет наконец уничтожена.
Подобные откровенные проявления радости по поводу побед прусской армии вызывали озлобление у народа, который начал подумывать о том, что чрезвычайная комиссия при Законодательном собрании Коммуны работает непростительно медленно.
По Парижу распространились слухи, что во всех тюрьмах зреют роялистские заговоры, о том, что аристократы готовы поднять бунт уже при приближении герцога Брауншвейгского, и тогда, вырвавшись из тюрем, они постараются приложить все усилия к тому, чтобы республиканцы на собственной шкуре ощутили, что такое Варфоломеевская ночь.
Вскоре пришло известие о том, что прусская армия захватила Лонгви, а потом полетели уже ложные слухи, будто также захвачен и Верден. В этот момент и появился лозунг, которым немного позже начали оправдывать все зверства и самосуды, – «Отечество в опасности».
Беда пришла неожиданно. Однажды вечером заключенные, как обычно, беседовали в часовне, и вдруг появились тюремщики. Прозвучал приказ: «Женщины, на выход!», после чего раздался троекратный залп из пушек и барабанная дробь. Узники не успели даже почувствовать страх, а женщины тем временем уже покинули помещение. Два священника, быстрее других оценившие сложившуюся ситуацию, поднялись на кафедру и объявили пленникам, что им следует готовиться к смерти. Заключенные молчали, не в силах вымолвить ни слова: их шок был слишком велик. Почти сразу же после того, как священники произнесли слова последнего напутствия, в часовню вошли несколько тюремщиков в сопровождении простолюдинов, молча построили пленников у стены, отобрали 53 человека и увели с собой.
С этого момента люди начали исчезать с регулярным промежутком в 15 минут. Именно столько времени требовалось наскоро созданному судилищу, чтобы зачитать приговор осужденным. Оправдывали немногих; большинство были убиты немедленно после оглашения приговора у ворот часовни озверевшими фанатиками революции, которые добровольно взяли на себя обязанности палачей. Имя Жака Казотта выкрикнули около полуночи.
Казотт не потерял присущего ему хладнокровия, увидев не склонный к какому-либо прощению трибунал, председателем которого являлся главарь бандитов Майяр. Как раз в это время убийцы, жаждавшие все больше и больше крови, крикнули, что требуют судить не только мужчин, но и женщин. Их даже начали было выводить из камер, но Майяр пока не был настроен заниматься женщинами: видимо, ему пока хватало мужчин. Надзиратель Лавакри повел было арестанток обратно в камеры, однако Элизабет, услышав, как Майяр, перелистав свои бумаги, выкрикивает имя Казотта, бросилась к импровизированному судилищу.
Она успела как раз вовремя. Майяр за эти доли секунды уже вынес приговор старому Казотту. Он сказал свою сакраментальную фразу: «К производству!», что означало – «убить». Немедленно отворилась дверь, и перед взором несчастных осужденных и заключенных предстала страшная картина: двор аббатства, заполненный трупами, над которыми стояли убийцы, залитые кровью. Кругом слышались стоны умирающих и восторженный рев обезумевшей толпы. Казотта уже схватили убийцы, когда Элизабет кинулась к ним и начала горячо умолять пощадить старика-отца.
Убийцы не ожидали подобного проявления смелости и любви от юной и очаровательной женщины. Ее вид и благородство Казотта, вина которого к тому же выглядела малоубедительной и недоказанной, на какое-то мгновение привели в чувство возбужденную чернь, внушив столь не свойственное ей сострадание. Даже Майяр заколебался на мгновение, а один из убийц тем временем, наполнив вином стакан, протянул его Элизабет. «Гражданка, – заявил он, – если вы хотите доказать, что так же, как и мы, ненавидите аристократов и не имеете к ним отношения, то вы не откажетесь выпить это за победу республики и спасение нашей революции!».
Элизабет была готова на все, только бы спасти отца. Она немедленно приняла предложенный ей стакан и осушила его, не задумываясь. Толпа разразилась восторженными рукоплесканиями. Убийцы стали на удивление мирными и великодушными. Они тут же расступились, позволив отцу и дочери удалиться, и даже проводили их до дома.
На другой день после столь чудесного избавления друг Казотта Сен-Шарль явился к нему с поздравлениями. «Слава Богу, – воскликнул он. – Вам удалось спастись!». Однако Казотт грустно улыбнулся и произнес в ответ: «Не радуйтесь, мой дорогой Сен-Шарль, потому что эта свобода – совсем ненадолго. Только что мне было видение. Я знаю, что жандармы уже получили приказ от Петьона доставить меня к нему. Потом мне придется предстать перед мэром Парижа, а потом отправиться в Консьержери. Потом будет революционный трибунал и окончательный приговор. Таким образом, мы расстаемся навсегда, потому что мой час пробил».
Сен-Шарль, прекрасно осведомленный о предсказаниях Казотта, сделанных им в 1788 году, тем не менее не поверил ему. Он был склонен думать, что старый Казотт помешался от ужасных впечатлений той страшной ночи в аббатстве и потому не стоит всерьез воспринимать его так трагично произнесенные слова. Однако он все же рассказал о разговоре с Казоттом адвокату Жюльену, и тот, желая успокоить старика, предложил ему убежище в своем доме, где, как он предполагал, республиканцы его искать не будут. Но Казотт отказался. Он просто устал бороться с судьбой, да и не хотел, поскольку чувствовал, что уже прожил свою жизнь и цепляться за нее ему не пристало.
11 сентября в дом Казотта постучал жандарм и, как и предсказывал старый пророк, показал ему приказ об аресте, подписанный Петьоном, Сержаном и Пари. Человек из видения доставил Казотта в мэрию, а далее – в Консьержери, откуда практически никто еще не возвращался. Там условия содержания были гораздо строже, нежели в предыдущем месте заключения Казотта. Во всяком случае, здесь не признавались свидания и разговоры с друзьями.
Только настойчивость Элизабет помогла смягчить тюремщиков, позволивших ей ухаживать за отцом. Элизабет находилась при нем неотлучно, до самого последнего дня его жизни. Она снова и снова просила судей пощадить старика, однако на сей раз ее слушать не хотели. Фукье-Тенвиль провел 27-часовой допрос Казотта, после чего вынес заключенному смертный приговор.
Зная, что в первый раз Элизабет удалось спасти отца, растрогав проявлением любви бесчеловечных фурий революции, перед тем как огласить приговор, молодую женщину заключили в отдельную камеру. Адвокат Казотта тщетно пытался напомнить, что сам народ помиловал его клиента, так неужели же судьи останутся глухи к изъявлению народной воли? Но тем не менее именно так и было: судьи не желали ничего слышать и были намерены держаться принятого решения до конца.
Председателем этого трибунала был уже не патологический убийца Майяр, а бывший соратник Казотта по секте иллюминатов Лаво. Его речь, зафиксированная современниками, звучала выспренно и дышала ненавистью, словно он хотел отомстить, но за что – этого уже никогда не понять. «Бессильная игрушка старости! – заявил Лаво. – Твое сердце не смогло оценить все величие нашей святой свободы, но твердость суждений на этом процессе доказала твою способность пожертвовать самою жизнью во имя убеждений; выслушай же последние слова твоих судей, и да прольют они в твою душу драгоценный бальзам утешения, и да исполнят они тебя готовностью сострадать тем, кто приговорил тебя к смерти, и да сообщат они тебе тот стоицизм, что поможет тебе в твой последний час, и то уважение к закону, которое мы сами питаем к нему!
Тебя выслушали равные тебе, ты осужден равными тебе, но знай, что суд их был чист, как и совесть, и никакая мелкая личная корысть не повлияла на их решение. Итак, собери все свои силы, призови все свое мужество и без страха взгляни в лицо смерти; думай о том, что она не имеет права застать тебя врасплох: не такому человеку, как ты, убояться единого мгновения.
Но перед тем, как расстаться с жизнью, оцени все величие Франции, в лоно которой ты безбоязненно и громогласно призывал врага; убедись, что отчизна, бывшая прежде и твоею, противостоит подлым недругам с истинным мужеством, а не с малодушием, каковое ты приписывал ей.
Если бы закон мог предвидеть, что ему придется осуждать виновных, подобных тебе, он из почтения к твоим преклонным летам не подверг бы тебя никакому наказанию; но не сетуй на него: закон суров до тех лишь пор, пока преследует, когда же настает миг приговора, меч тотчас выпадает из рук его, и он горько сострадает даже тем, кто пытался растоптать его. Взгляни, как он оплакивает седины того, кто заставил уважать себя вплоть до самого вынесения приговора, и пусть зрелище это побудит тебя простить ему все, и пусть он сподвигнет тебя, злосчастный старец, на искреннее раскаяние, коим искупишь ты в это краткое мгновение, отделяющее тебя от смерти, все до единого гнусные деяния твоего заговора!
И еще одно слово: ты был мужчиною, христианином, философом, посвященным, так сумей же умереть как мужчина и как истый христианин – это все, чего твоя страна еще ждет от тебя!».
Буквально таким образом звучала эта странная речь, которую мало кто понял. Ее подоплека революционным гражданам была совершенно непонятна. Казотт скорее всего что-то понял, но никак своих эмоций не выразил. Весь его вид говорил о незыблемости убеждений, от которых он не намерен отрекаться даже под страхом смерти. Он был уверен: его совесть чиста. Поэтому приговоренный ограничился тем, что кратко произнес в ответ на речь Лаво: «Конечно, я, как и всякий другой человек, заслуживаю смерти, поскольку нет на Земле человека без греха, и высший закон всегда суров, но справедлив».
Перед смертью Казотт был удивительно спокоен. Когда ему состригали волосы, он попросил священника, напутствующего его перед казнью, часть их передать любимой дочери, которая пока еще находилась взаперти в тюремной камере. Он также успел написать предсмертные записки жене и детям, а потом по-прежнему мужественно и не теряя присутствия духа взошел на эшафот, сказав в последний раз: «Я умираю так же, как и жил. Я остаюсь преданным моему Господу и моему королю». Казотта казнили 25 сентября 1794 года на площади Карусель.
Таким образом закончилась жизнь Казотта, таинственного и необычного пророка, который запомнился современникам всегда несколько ироничным, добрым и неизменно спокойным. Для него совершенно не подходила навязанная ему высшими силами роль пророка. Этот дар приносил ему только страдания и огорчения.
Сам Казотт всегда считал себя всего лишь писателем, наиболее ценным произведением которого являлся роман «Влюбленный дьявол». Таким он хотел бы остаться в памяти потомков, но, к сожалению, если он и был писателем по призванию, то явно непризнанным. Во всяком случае, «Влюбленный дьявол» был переиздан совсем недавно и не вошел в золотой фонд мировой литературы. Так получилось, что скромная жизнь этого человека оказалась совсем незаметной. Он прославился только благодаря своей смерти. Но может быть, в этом есть высшая истина, ибо для провидца гораздо важнее переход в иные миры, нежели пребывание в обычной земной реальности.
Адское пламя сентября. Сентябрьская резня как воплощение постулата братства
Однако предоставим слово Жаку Казотту, в то время еще молодому автору: «Влекомые собственным весом, части наших тел попадали в глубокую яму, где смешались со множеством чужих разъятых туловищ. Головы же наши покатились прочь, точно бильярдные шары. Сумасшедшее это вращение отняло последние остатки разума, затуманенного сим невероятным приключением, и я осмелилась открыть глаза лишь по прошествии некоторого времени; тут же увидела я, что голова моя помещается на чем-то вроде ступени амфитеатра, а рядом и напротив установлено до восьми сотен других голов, принадлежавших людям обоего пола, всех возрастов и сословий. Головы эти сохраняли способность видеть и говорить; самое странное было то, что все они непрестанно зевали, и я со всех сторон слышала невнятные возгласы: „Ах, какая скука, с ума можно сойти!“.
Через много лет Жерар де Нерваль так оценивал это произведение: «Эта причудливая на первый взгляд выдумка о заточенных вместе женщинах, воинах и ремесленниках, ведущих споры и отпускающих шуточки по поводу пыток и казней, скоро воплотится в жизнь в тюрьме Консьержери, где будут томиться знатные господа, дамы, поэты – современники Казотта; да и сам он сложит голову на плахе, стараясь, подобно другим, смеяться и шутить над фантазиями неумолимой феи-убийцы, чье имя – Революция – он 30 лет назад еще не мог назвать». Добавим: не мог назвать, потому что точно не знал его, просто чувствовал. Вероятно, этот человек просто умел слушать, о чем свидетельствуют его фразы из переписки с сыном: Казотт утверждает, что миром управляют неведомые, таинственные, но очень могущественные силы, и они порой помогают людям осуществлять их планы и идеи.
Большинство историков склонны считать, что подобные настроения Казотта могли быть навеяны иллюминатами, в секте которых он состоял. О взаимоотношениях Казотта и иллюминатов, пользовавшихся в то время во Франции огромным влиянием, Жерар де Нерваль говорит следующим образом: «Хорошо известно, какую важную роль сыграли иллюминаты в революционных движениях разных стран. Их секты, организованные по принципу глубокой секретности и тесно связанные меж собою во Франции, в Германии и в Италии, обладали особым влиянием на сильных мира сего, посвященных в их истинные цели. Иосиф II и Фридрих Вильгельм II многое совершили по их наущению. Так, Фридрих Вильгельм, возглавивший коалицию монархов, вторгся в пределы революционной Франции и был уже в тридцати лье от Парижа, когда иллюминаты на одном из своих тайных заседаний вызвали дух его дяди, великого императора Фридриха, который запретил ему продвигаться дальше. Именно в результате данного запрета (который все толковали по-разному) Фридрих Вильгельм внезапно отступил с французской территории, а позже даже заключил мирный договор с республикой, которая, можно сказать, обязана своим спасением союзу французских и германских иллюминатов».
Поддался всеобщему увлечению иллюминатами и Казотт. Ему нравились высказываемые этими людьми идеи о всеобщем равенстве и свободе. Иллюминаты утверждали, что их современники живут накануне конца света, а потому уже близок приход Христа и Антихриста. Кстати, подобными идеями весьма ловко воспользовались якобинцы: вначале они тоже рассуждали об объединении всего общества ради победы светлого начала.
Тем не менее Казотт оказался достаточно проницательным, чтобы понять: его собратья по секте совершили страшную ошибку, а теперь упорствуют в своих заблуждениях, поскольку приняли светлое начало за темное, а Христа спутали с Антихристом. В данном случае под Антихристом Казотт понимал революционные идеи проповедников всеобщего равенства, братства и свободы. Однако что он мог сделать в одиночку? Его никто не хотел слушать. Жерар де Нерваль с сожалением отмечает: «Те, кого Казотт считал демонами, выглядели в их глазах божественными духами-мстителями». Правда, незадолго до этого и сам Казотт придерживался подобного же мнения. Например, на вечере, устроенном Кондорсэ, он говорил об огненном архангеле, который придет судить всех присутствующих и ни для кого не найдет оправдания. Только позже он осознал, что этот огненный архангел на самом деле является Антихристом, исчадием ада.
После начала революции в письмах Казотта зазвучали тревожные настроения. Он писал своим корреспондентам, то упрашивая и умоляя их, то предостерегая от ошибочных действий. И в то же время он не мог не понимать, что не в силах изменить ни собственную судьбу, ни ход истории. Казотт предвидел ужасную участь не только современников, но и свою собственную. Он знал, что и ему будет вынесен неумолимый приговор, причем устами бывшего собрата по секте, иллюмината. Поэтому письма Казотта 1791 года исполнены обреченности и покорности судьбе. Например, он пишет гражданскому судье Понто: «Ежели Господь не вдохновит кого-нибудь из людей на то, чтобы решительно и безоговорочно покончить со всем этим, нам грозят величайшие бедствия. Вы знаете систему моих убеждений: добро и зло на земле всегда были делом рук человеческих, ибо человеку эта планета дарована вечными законами Вселенной. Вот почему во всем совершаемом зле мы должны винить лишь самих себя. Солнце неизменно посылает на Землю свои лучи, то отвесные, то наклонные; так же и Провидение обходится с нами; время от времени, когда местонахождение наше, туман либо ветер мешают нам постоянно наслаждаться теплом дневного светила, мы упрекаем его в том, что оно греет недостаточно сильно. И если какой-нибудь чудотворец не поможет нам, вряд ли можно уповать на спасение».
Это письмо достаточно пространно, но оно важно тем, что именно в нем звучит в полной мере кредо Казотта, причем это кредо универсально: оно является своеобразным предупреждением человеку, имеющему несчастье жить во времена, когда миром правят хаос и разгул низменных страстей, когда вечные ценности отходят на второй план и забываются истинное предназначение, духовность и нравственные ценности, которые невозможно купить ни за какие деньги: «Человек должен действовать здесь, на Земле, ибо она – место приложения его сил; и добро и зло могут твориться лишь его волею. И пусть почти все церкви были закрыты либо по приказу властей, либо по невежеству; теперь дома наши станут нашими молельнями. Для нас настал решительный миг: либо Сатана продолжит царствовать на Земле, как нынче, и это будет длиться до тех пор, пока не сыщется человек, восставший на него, как Давид на Голиафа; либо царство Иисуса Христа, столь благое для людей и столь уверенно предсказанное пророками, утвердится здесь навечно. Вот в какой переломный момент мы живем, друг мой; надеюсь, Вы простите мой сбивчивый и неясный слог. Мы можем, за недостатком веры, любви и усердия, упустить удобный случай, но пока что у нас еще сохраняется шанс на победу. Не станем забывать, что Господь ничего не свершит без людей, ибо это они правят Землею; в нашей воле установить здесь то царство, которое Он заповедал нам. И мы не потерпим, чтобы враг, который без нашей помощи бессилен, продолжал при нашем попустительстве вершить зло!».
И все же пророк не был услышан, и зло проявило свою адскую сущность в 1793 году, когда так много казавшихся незыблемыми идей, прекрасных иллюзий, тысячи человеческих жизней было брошено на алтарь революции, ежедневно требующей новых жертв и все больше крови.
Знаменитое пророчество Казотта о наступающем царстве Антихриста сохранилось до наших дней благодаря свидетельству Жозефа Лагарпа, который записал произошедшее на вечере в академии, устроенном Кондорсэ в начале 1788 года. Говорят, что даже сам несчастный прорицатель, вспоминая позже случившееся в тот вечер, леденел от ужаса и готов был рвать на себе волосы, однако в тот момент он не мог поступить иначе – не сказать, что он видел так ясно и что произойдет с этими людьми, так беспечно относящимися к собственному будущему. И он в своей обычной манере, то ли шутя, то ли играя (по крайней мере, у большинства присутствующих сложилось именно такое впечатление), сказал очаровательной герцогине де Граммон, что ей стоит готовиться к смерти на гильотине, самому Кондорсэ предсказал добровольную гибель от яда в тюремной камере, Шамфору и д’Азиру – самоубийство (он видел в их руках кинжалы, обагренные их же собственной кровью).
Аристократы были возмущены, считая, что Казотт просто издевается над ними или неудачно шутит (но можно ли шутить подобными вещами?). Казотт говорил тогда: «Вами будет править только философия, только разум. И все те, кто погубит вас, будут философами; они станут с утра до ночи произносить речи, подобные тем, что я выслушиваю от вас уже целый час; они повторят все ваши максимы, процитируют, подобно вам, стихи Дидро и „Деву“…» Если бы они знали, что именно так все и произойдет!
Вместо этого аристократы в дорогих шелках, поэты в изящных кружевах и всезнающие ученые возмущенно заговорили: «Этот человек просто безумен. Он всегда славился своей склонностью к странным шуткам, которые он всегда облачает в мистическую форму; только сейчас он зашел чересчур далеко!». Даже Шамфору изменило привычное чувство юмора. Этот насмешник назвал предсказания Казотта «юмором висельника». Наконец, чашу всеобщего терпения переполнили слова Казотта о том, что герцогиня де Граммон будет казнена без исповеди в обществе королевы Марии Антуанетты. Что же касается самого Кондорсэ, то он был просто взбешен и, кусая от гнева губы, выгнал из дома безумного и незадачливого прорицателя как скверного шутника.
Однако Казотт не щадил и себя самого. Он знал, каким образом окончит свои дни, но не считал нужным спорить с судьбой. Для него главным было жить по законам совести и чести. Его арестовали за письма, которые Казотт адресовал Понто и Руаньяну, в то время занимавшему пост секретаря Совета Мартиники. Когда республиканское правительство отправило 6-тысячный батальон с целью захвата острова, Казотт предложил план сопротивления безбожной власти: ведь он был военным специалистом, имел опыт борьбы с английскими морскими захватчиками и мог дать действительно ценный совет в том, что касалось необходимой обороны. В своих посланиях Казотт перечислял важнейшие пункты колонии, требующие особого укрепления. Отдельно он остановился на вопросе о провианте и боеприпасах. Именно эти письма республиканцы перехватили и прочитали.
Предоставим слово Жерару де Нервалю: «Республиканцы тогда повсюду искали доказательства роялистского заговора „рыцарей кинжала“; завладев бумагами королевского интенданта Лапорта, они обнаружили среди них письма Казотта к Понто; тотчас же было состряпано обвинение, и Казотта арестовали прямо у него в доме в Пьерри.
– Признаете ли вы эти письма своими? – спросил его представитель Законодательного собрания.
– Да, они писаны мною.
– Это я писала их под диктовку отца! – вскричала его дочь Элизабет, страстно желавшая разделить с отцом любую опасность».
Элизабет и ее отца немедленно арестовали и заключили в тюрьму при аббатстве Сен-Жермен-де-Пре. Жена Казотта тоже хотела отправиться вместе с ними, но ей не позволили сопровождать мужа и дочь. Шли первые дни августа, предшествовавшие печально знаменитой «сентябрьской резне». Пока еще заключенные пользовались относительной свободой. Во всяком случае, им предоставлялась возможность встречаться друг с другом время от времени, и тогда часовня превращалась в своего рода великосветский салон. Узники считали, что могут позволить себе достаточно вольные высказывания и откровенно радоваться успехам солдат, идущих к Парижу под командованием герцога Брауншвейгского. Его и в самом деле ждали как желанного избавителя и верили, что настанет день, когда можно будет покинуть тюрьму совершенно свободными, когда кровавая власть республиканцев будет наконец уничтожена.
Подобные откровенные проявления радости по поводу побед прусской армии вызывали озлобление у народа, который начал подумывать о том, что чрезвычайная комиссия при Законодательном собрании Коммуны работает непростительно медленно.
По Парижу распространились слухи, что во всех тюрьмах зреют роялистские заговоры, о том, что аристократы готовы поднять бунт уже при приближении герцога Брауншвейгского, и тогда, вырвавшись из тюрем, они постараются приложить все усилия к тому, чтобы республиканцы на собственной шкуре ощутили, что такое Варфоломеевская ночь.
Вскоре пришло известие о том, что прусская армия захватила Лонгви, а потом полетели уже ложные слухи, будто также захвачен и Верден. В этот момент и появился лозунг, которым немного позже начали оправдывать все зверства и самосуды, – «Отечество в опасности».
Беда пришла неожиданно. Однажды вечером заключенные, как обычно, беседовали в часовне, и вдруг появились тюремщики. Прозвучал приказ: «Женщины, на выход!», после чего раздался троекратный залп из пушек и барабанная дробь. Узники не успели даже почувствовать страх, а женщины тем временем уже покинули помещение. Два священника, быстрее других оценившие сложившуюся ситуацию, поднялись на кафедру и объявили пленникам, что им следует готовиться к смерти. Заключенные молчали, не в силах вымолвить ни слова: их шок был слишком велик. Почти сразу же после того, как священники произнесли слова последнего напутствия, в часовню вошли несколько тюремщиков в сопровождении простолюдинов, молча построили пленников у стены, отобрали 53 человека и увели с собой.
С этого момента люди начали исчезать с регулярным промежутком в 15 минут. Именно столько времени требовалось наскоро созданному судилищу, чтобы зачитать приговор осужденным. Оправдывали немногих; большинство были убиты немедленно после оглашения приговора у ворот часовни озверевшими фанатиками революции, которые добровольно взяли на себя обязанности палачей. Имя Жака Казотта выкрикнули около полуночи.
Казотт не потерял присущего ему хладнокровия, увидев не склонный к какому-либо прощению трибунал, председателем которого являлся главарь бандитов Майяр. Как раз в это время убийцы, жаждавшие все больше и больше крови, крикнули, что требуют судить не только мужчин, но и женщин. Их даже начали было выводить из камер, но Майяр пока не был настроен заниматься женщинами: видимо, ему пока хватало мужчин. Надзиратель Лавакри повел было арестанток обратно в камеры, однако Элизабет, услышав, как Майяр, перелистав свои бумаги, выкрикивает имя Казотта, бросилась к импровизированному судилищу.
Она успела как раз вовремя. Майяр за эти доли секунды уже вынес приговор старому Казотту. Он сказал свою сакраментальную фразу: «К производству!», что означало – «убить». Немедленно отворилась дверь, и перед взором несчастных осужденных и заключенных предстала страшная картина: двор аббатства, заполненный трупами, над которыми стояли убийцы, залитые кровью. Кругом слышались стоны умирающих и восторженный рев обезумевшей толпы. Казотта уже схватили убийцы, когда Элизабет кинулась к ним и начала горячо умолять пощадить старика-отца.
Убийцы не ожидали подобного проявления смелости и любви от юной и очаровательной женщины. Ее вид и благородство Казотта, вина которого к тому же выглядела малоубедительной и недоказанной, на какое-то мгновение привели в чувство возбужденную чернь, внушив столь не свойственное ей сострадание. Даже Майяр заколебался на мгновение, а один из убийц тем временем, наполнив вином стакан, протянул его Элизабет. «Гражданка, – заявил он, – если вы хотите доказать, что так же, как и мы, ненавидите аристократов и не имеете к ним отношения, то вы не откажетесь выпить это за победу республики и спасение нашей революции!».
Элизабет была готова на все, только бы спасти отца. Она немедленно приняла предложенный ей стакан и осушила его, не задумываясь. Толпа разразилась восторженными рукоплесканиями. Убийцы стали на удивление мирными и великодушными. Они тут же расступились, позволив отцу и дочери удалиться, и даже проводили их до дома.
На другой день после столь чудесного избавления друг Казотта Сен-Шарль явился к нему с поздравлениями. «Слава Богу, – воскликнул он. – Вам удалось спастись!». Однако Казотт грустно улыбнулся и произнес в ответ: «Не радуйтесь, мой дорогой Сен-Шарль, потому что эта свобода – совсем ненадолго. Только что мне было видение. Я знаю, что жандармы уже получили приказ от Петьона доставить меня к нему. Потом мне придется предстать перед мэром Парижа, а потом отправиться в Консьержери. Потом будет революционный трибунал и окончательный приговор. Таким образом, мы расстаемся навсегда, потому что мой час пробил».
Сен-Шарль, прекрасно осведомленный о предсказаниях Казотта, сделанных им в 1788 году, тем не менее не поверил ему. Он был склонен думать, что старый Казотт помешался от ужасных впечатлений той страшной ночи в аббатстве и потому не стоит всерьез воспринимать его так трагично произнесенные слова. Однако он все же рассказал о разговоре с Казоттом адвокату Жюльену, и тот, желая успокоить старика, предложил ему убежище в своем доме, где, как он предполагал, республиканцы его искать не будут. Но Казотт отказался. Он просто устал бороться с судьбой, да и не хотел, поскольку чувствовал, что уже прожил свою жизнь и цепляться за нее ему не пристало.
11 сентября в дом Казотта постучал жандарм и, как и предсказывал старый пророк, показал ему приказ об аресте, подписанный Петьоном, Сержаном и Пари. Человек из видения доставил Казотта в мэрию, а далее – в Консьержери, откуда практически никто еще не возвращался. Там условия содержания были гораздо строже, нежели в предыдущем месте заключения Казотта. Во всяком случае, здесь не признавались свидания и разговоры с друзьями.
Только настойчивость Элизабет помогла смягчить тюремщиков, позволивших ей ухаживать за отцом. Элизабет находилась при нем неотлучно, до самого последнего дня его жизни. Она снова и снова просила судей пощадить старика, однако на сей раз ее слушать не хотели. Фукье-Тенвиль провел 27-часовой допрос Казотта, после чего вынес заключенному смертный приговор.
Зная, что в первый раз Элизабет удалось спасти отца, растрогав проявлением любви бесчеловечных фурий революции, перед тем как огласить приговор, молодую женщину заключили в отдельную камеру. Адвокат Казотта тщетно пытался напомнить, что сам народ помиловал его клиента, так неужели же судьи останутся глухи к изъявлению народной воли? Но тем не менее именно так и было: судьи не желали ничего слышать и были намерены держаться принятого решения до конца.
Председателем этого трибунала был уже не патологический убийца Майяр, а бывший соратник Казотта по секте иллюминатов Лаво. Его речь, зафиксированная современниками, звучала выспренно и дышала ненавистью, словно он хотел отомстить, но за что – этого уже никогда не понять. «Бессильная игрушка старости! – заявил Лаво. – Твое сердце не смогло оценить все величие нашей святой свободы, но твердость суждений на этом процессе доказала твою способность пожертвовать самою жизнью во имя убеждений; выслушай же последние слова твоих судей, и да прольют они в твою душу драгоценный бальзам утешения, и да исполнят они тебя готовностью сострадать тем, кто приговорил тебя к смерти, и да сообщат они тебе тот стоицизм, что поможет тебе в твой последний час, и то уважение к закону, которое мы сами питаем к нему!
Тебя выслушали равные тебе, ты осужден равными тебе, но знай, что суд их был чист, как и совесть, и никакая мелкая личная корысть не повлияла на их решение. Итак, собери все свои силы, призови все свое мужество и без страха взгляни в лицо смерти; думай о том, что она не имеет права застать тебя врасплох: не такому человеку, как ты, убояться единого мгновения.
Но перед тем, как расстаться с жизнью, оцени все величие Франции, в лоно которой ты безбоязненно и громогласно призывал врага; убедись, что отчизна, бывшая прежде и твоею, противостоит подлым недругам с истинным мужеством, а не с малодушием, каковое ты приписывал ей.
Если бы закон мог предвидеть, что ему придется осуждать виновных, подобных тебе, он из почтения к твоим преклонным летам не подверг бы тебя никакому наказанию; но не сетуй на него: закон суров до тех лишь пор, пока преследует, когда же настает миг приговора, меч тотчас выпадает из рук его, и он горько сострадает даже тем, кто пытался растоптать его. Взгляни, как он оплакивает седины того, кто заставил уважать себя вплоть до самого вынесения приговора, и пусть зрелище это побудит тебя простить ему все, и пусть он сподвигнет тебя, злосчастный старец, на искреннее раскаяние, коим искупишь ты в это краткое мгновение, отделяющее тебя от смерти, все до единого гнусные деяния твоего заговора!
И еще одно слово: ты был мужчиною, христианином, философом, посвященным, так сумей же умереть как мужчина и как истый христианин – это все, чего твоя страна еще ждет от тебя!».
Буквально таким образом звучала эта странная речь, которую мало кто понял. Ее подоплека революционным гражданам была совершенно непонятна. Казотт скорее всего что-то понял, но никак своих эмоций не выразил. Весь его вид говорил о незыблемости убеждений, от которых он не намерен отрекаться даже под страхом смерти. Он был уверен: его совесть чиста. Поэтому приговоренный ограничился тем, что кратко произнес в ответ на речь Лаво: «Конечно, я, как и всякий другой человек, заслуживаю смерти, поскольку нет на Земле человека без греха, и высший закон всегда суров, но справедлив».
Перед смертью Казотт был удивительно спокоен. Когда ему состригали волосы, он попросил священника, напутствующего его перед казнью, часть их передать любимой дочери, которая пока еще находилась взаперти в тюремной камере. Он также успел написать предсмертные записки жене и детям, а потом по-прежнему мужественно и не теряя присутствия духа взошел на эшафот, сказав в последний раз: «Я умираю так же, как и жил. Я остаюсь преданным моему Господу и моему королю». Казотта казнили 25 сентября 1794 года на площади Карусель.
Таким образом закончилась жизнь Казотта, таинственного и необычного пророка, который запомнился современникам всегда несколько ироничным, добрым и неизменно спокойным. Для него совершенно не подходила навязанная ему высшими силами роль пророка. Этот дар приносил ему только страдания и огорчения.
Сам Казотт всегда считал себя всего лишь писателем, наиболее ценным произведением которого являлся роман «Влюбленный дьявол». Таким он хотел бы остаться в памяти потомков, но, к сожалению, если он и был писателем по призванию, то явно непризнанным. Во всяком случае, «Влюбленный дьявол» был переиздан совсем недавно и не вошел в золотой фонд мировой литературы. Так получилось, что скромная жизнь этого человека оказалась совсем незаметной. Он прославился только благодаря своей смерти. Но может быть, в этом есть высшая истина, ибо для провидца гораздо важнее переход в иные миры, нежели пребывание в обычной земной реальности.
Адское пламя сентября. Сентябрьская резня как воплощение постулата братства
Как происходит рождение этого страшного феномена, когда человек, добрый по натуре, становится убийцей? Кто осмелится утверждать, что несколько сотен человек в Париже 1792 года были законченными садистами и маньяками? Конечно, в каждом городе найдется сотня людей, готовых буквально на все, однако же замысел всегда невероятно далек от исполнения. Пусть даже палец человека уже находится на спусковом крючке, однако на этом следует сделать паузу, поскольку человек, даже одержимый навязчивой идеей, в данный момент еще не убийца и по большей части медлит, как будто находясь в смятении. Впрочем, он вполне может стать убийцей в результате какой-нибудь мелочи, внезапно возникшего напряжения.
Самое ужасное, что люди устроены одинаково, а потому каждый не может гарантировать, что останется навсегда непорочным и незапятнанным даже таким страшным поступком, как убийство, и даже больше – убийством садистским. Любой находится словно на пороховой бочке, в каждом скрыты адские бездны, и недаром верующий человек уверенно скажет, что удержать от подобного кошмара, которому нет прощения, может только Бог. В человеке скрыты и небо, и бездна, и только милость Бога не дает проявиться темной половине.
Но в этот воскресный сентябрьский день 1792 года Божья милость не смогла удержать людей, и он вошел в анналы истории как один из самых страшных, когда Ужас, Безумие и Убийство показали свой отвратительный облик, словно выглянув из самого ада.
Историки много размышляли над вопросом, что явилось причиной массовых сентябрьских избиений в Париже, во время которых по приблизительным подсчетам погибло не менее 1400 человек. Большинство выдвигает версию: народная паника, массовое безумие, завладевшее чернью при звуках набата и выстрелах пушки. После этого немедленно – как пожар – распространился слух, будто Жиронда бросила народ на произвол судьбы и теперь находящиеся в тюрьмах аристократы в любой момент могут оказаться на свободе. Страх немедленно перешел в стадию ужаса, а последний, в свою очередь, превратился в садистское безумие.
Самое ужасное, что люди устроены одинаково, а потому каждый не может гарантировать, что останется навсегда непорочным и незапятнанным даже таким страшным поступком, как убийство, и даже больше – убийством садистским. Любой находится словно на пороховой бочке, в каждом скрыты адские бездны, и недаром верующий человек уверенно скажет, что удержать от подобного кошмара, которому нет прощения, может только Бог. В человеке скрыты и небо, и бездна, и только милость Бога не дает проявиться темной половине.
Но в этот воскресный сентябрьский день 1792 года Божья милость не смогла удержать людей, и он вошел в анналы истории как один из самых страшных, когда Ужас, Безумие и Убийство показали свой отвратительный облик, словно выглянув из самого ада.
Историки много размышляли над вопросом, что явилось причиной массовых сентябрьских избиений в Париже, во время которых по приблизительным подсчетам погибло не менее 1400 человек. Большинство выдвигает версию: народная паника, массовое безумие, завладевшее чернью при звуках набата и выстрелах пушки. После этого немедленно – как пожар – распространился слух, будто Жиронда бросила народ на произвол судьбы и теперь находящиеся в тюрьмах аристократы в любой момент могут оказаться на свободе. Страх немедленно перешел в стадию ужаса, а последний, в свою очередь, превратился в садистское безумие.