Алексей Пехов. Проклятый горн

Алексей Пехов
Проклятый горн

   Роман публикуется в авторской редакции.
 
   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   © Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

* * *

История первая
Время могил

   – На нашем пути сплошные могилы, Людвиг, – с мрачной меланхолией произнес Проповедник.
   Он смотрел в яму, из которой торчала почерневшая рука мертвеца. Остальное тело было скрыто под талой мартовской водой.
   – Ненавижу могилы! – продолжил мой спутник, и кровь не переставая текла из его проломленного виска. – Они как оспины на теле земли. Почему мы умираем?
   Я подул на клинок моего кинжала, и вьющийся вокруг него сизый дымок отпрянул, подхваченный сырым и промозглым весенним ветром. Душа, с которой мне пришлось сражаться, оказалась на удивление сильной для обычного бродяги, не сумевшего пережить зиму и замерзшего среди сугробов.
   – Ты спрашиваешь у меня, друг Проповедник? Не знаю. Что об этом говорится в трудах, которые ты то и дело цитируешь?
   Он, все так же неотрывно продолжая смотреть на тронутые тлением пальцы, неохотно продекламировал:
   – А живем ли – для Господа живем; умираем ли – для Господа умираем: и потому, живем ли или умираем, – всегда Господни^[1]. Разве в смерти есть какая-то Его цель, Людвиг? Разве Он не любит нас? И если любит, то почему то и дело я в пути натыкаюсь на трупы?
   – Я не настолько мудр, чтобы обсуждать законы жизни и смерти. Все рано или поздно умирают.
   Бродящее по колючим кустам Пугало остановилось и поддержало меня горячим кивком. Оно было не против, чтобы умирали. И желательно, как можно скорее.
   – Если бы я только мог плакать, то уже выплакал бы все слезы за тех, кто мертв, – между тем прошептал мой спутник. Сейчас он выглядел очень старым, уставшим и больным. Словно был не светлой душой, которая не чувствует ни холода, ни простуды, ни голода, а живым человеком.
   – Ты сегодня настроен слишком мрачно. Есть основания? – осторожно поинтересовался я.
   – Просто дурное настроение. Даже у таких, как я, оно случается. Скажи, тебя не тошнит от смертей? Вокруг нас всегда кто-нибудь расстается с жизнью. Неважно, плохой он или хороший. Сегодня чаша моя переполнилась и мне в кои-то веки жалко все человечество. Должен хоть кто-то скорбеть о нем.
   Я убрал кинжал в ножны и отошел от ямы с мертвецом, душа которого несколько минут назад отправилась в ад.
   – А мне кажется, причина в ином. Ты как с утра завел речь о темном кузнеце, так и успокоиться не можешь.
   Он раздраженной сорокой глянул на меня, поджал губы:
   – Этот тип опаснее стаи бешеных волков, но ты, как дурак, продолжаешь лезть на рожон. Ты будто потерял осторожность и забыл о случившемся в Крусо. Мне в двадцатый раз придется напомнить тебе о Кристине.
   – Я не забыл! – Это получилось куда более резко, чем я хотел, но старый пеликан мог бы и промолчать.
   Стоило закрыть глаза, и я видел заброшенное фермерское поле, на котором, точно золотые цветы, пылали огромные костры. Обугленные трупы, едва дышащая Криста и ее последние слова… Она умерла до наступления рассвета, так больше и не проснувшись. Я упустил тот момент, когда ее неглубокое дыхание остановилось, и просидел рядом с телом, пока не замерз.
   С рассветом из Крусо приехали церковники. Среди них был и Роман. Он ничего мне не сказал, просто протянул флягу с крепким нарарским бренди и поспешил к сгоревшей ферме. Я глотал напиток, обжигающий губы и язык, а вокруг суетились инквизиторы, по периметру территории выстраивалась цепь из копейщиков городской роты.
   Золотые костры к тому времени почти погасли, но к ним все еще никто не осмеливался приблизиться, такой они источали жар. Трупы хагжита и наемника погрузили на подъехавшую телегу, хотели сделать то же с Кристиной, но я так рыкнул на какого-то монашка, что от меня отстали до решения легата кардинала.
   Роман вернулся, сказал, чтобы тело стража оставили в покое, и протянул мне кирку, себе оставив лопату. Мы направились к находящейся на невысоком пригорке березовой роще и начали рыть могилу.
   Земля была промерзлой, и каждый удар по ней болью отдавался у меня в ладонях, но я не останавливался, и, когда мы закончили, кожа была стерта в кровь, а спина ныла. Я принес Кристину на руках, она оказалась маленькой и удивительно легкой. Цыган тем временем соорудил из двух молодых березок крест. Когда над могилой появилась горка земли, а Проповедник дочитал заупокойную, я протянул кинжал Кристы, которым та владела так недолго, Роману:
   – Поприсутствуй при уничтожении, пожалуйста. Ты ведь можешь выступать как официальное лицо?
   Он кивнул, убрал оружие, спросив:
   – А что будешь делать ты?
   – Уеду прямо сейчас. Возвращаюсь в Арденау.
   Но цыган воспротивился этому:
   – Извини, Людвиг, не получится. У нас слишком много вопросов к тебе. Придется ответить на них. – И, видя, что я колеблюсь, с нажимом произнес: – Лучше, чтобы это произошло в моем присутствии.
   Он был прав. Спешить мне все равно уже некуда. Я не следопыт и не ищейка. Нагнать Вальтера, а я уверен, что он остался жив, так как его тело не нашли, или самого кузнеца – не выйдет.
   Я рассказал им сказку о колдуне, который избавился от своих подельников и сбежал. Писарь все аккуратно занес в бумаги, а двое клириков в серых рясах лишь кивнули на прощание да ушли.
   Когда мы прощались, Роман негромко заметил, глядя в сторону:
   – Я многое знаю о волшебстве и других силах, Людвиг, но случившееся здесь и на площади Крусо приводит меня в дрожь. Он не смог уничтожить кардинала Урбана лишь потому, что мы были готовы, и благодаря ковчежцу со святой реликвией. Именно эта сила остановила золотое пламя. Но и ее он едва не преодолел. Кто этот человек? Чего он хотел? Почему сперва напал на площади, а затем прикончил этих заговорщиков?
   Он все еще ждал правды, которую я не сказал.
   – Поговори с ди Травинно.
   – Человек, имеющий все шансы стать следующим Папой, вряд ли мне что-то расскажет. – Цыган невесело усмехнулся в усы.
   – Про кардинала Урбана твердят то же самое. Кто-то из них двоих может стать Папой, если переживет нынешнего. Поговори с ди Травинно, – вновь повторил я. – Ему известно больше, чем мне.
   – Его высокопреосвященство направляет меня с докладом в Риапано. Хочет, чтобы его святейшество услышал факты, а не слухи, что уже бегут по дорогам, обгоняя друг друга.
   – Пусть Урбан больше не носит глаз серафима у себя на шее. Снимет и спрячет как можно лучше. И дальше.
   Чуть золотистые глаза цыгана стали задумчивыми:
   – Весь сыр-бор из-за этого булыжника? Считаешь, что убивший людей на площади и здесь – приходил за ним?
   – Да. И Вальтер тоже так думал. Избавь кардинала от этой вещи. Увези камень в Риапано, под защиту святых стен. Спрячь в самое глубокое хранилище.
   – Урбан упрям как мул. Боюсь, даже у меня не получится убедить его.
   – Тогда хотя бы пусти слух, что глаза серафима у кардинала больше нет. Мол, обет завершен. Иначе тот, кто зажег огонь, снова вернется и на этот раз достигнет своей цели.
   – Какой? – быстро спросил Роман.
   Я лишь в который раз повторил:
   – Ди Травинно знает больше меня.
   Я видел, что он решает, как со мной поступить. Ему хотелось получить ответы прямо сейчас, по горячим следам. Но имя, которое я ему называл, значило многое и имело вес. Так что церковник неохотно вздохнул, поджал губы, защищаясь от холодного ветра запахнул плащ пилигрима:
   – Бог с тобой, ван Нормайенн. Иди с миром.
   Мы распрощались, и каждый направился своей дорогой. Он на юг, я на север – и за первые две недели марта добрался до герцогства Удальн.
   Клагенфурт – третий по величине город в государстве – был у меня на пути, но я наткнулся на темную душу, и пришлось сойти с тракта.
   Теперь меня окружал просыпающийся после долгого зимнего сна лес. Весенний, едва стряхнувший с себя наваждение холодов, серо-белый и голый. На маленькой полянке из-под еще не сошедшего снега пробивались сотни бледно-лиловых крокусов. Новая жизнь без всякого отвращения соседствовала со смертью.
   – Мертвеца закапывать будешь? – Проповедник видел, что я собираюсь уходить.
   – Чем? Лопаты все равно нет. Он больше не причинит неприятностей живым.
   – Ну, значит, его похоронят лисы, да другие твари Божьи.
   Я поднял со снега прямой, тяжелый рейтарский палаш с S-образной гардой и свой потертый, промокший с одной стороны от снега рюкзак. Из леса пришлось выбираться по своим же следам. Мое сопровождение поотстало, Проповедник что-то втолковывал Пугалу, а то делало вид, что рядом с ним пустое место, что страшно злило старикана.
   – Чего вы там не поделили? – обернулся я, выйдя на размокшую дорогу.
   Впереди виднелась какая-то деревенька, справа серые, еще не обработанные поля и снежные проплешины на них, а слева огороженные редким частоколом пустые выпасы.
   – Пытаюсь достучаться до нашего придурковатого молчальника. Быть может, он объяснит тебе, что играть в догонялки с неизвестным опасно для здоровья!
   – Неизвестный – вот ключевое слово. Я не знаю, кто он такой, как выглядит и чего хочет. Не говоря уже о том, в какую сторону кузнец направился после того как сжег ферму. В Клагенфурт я спешу совсем по другому делу.
   – Да кому ты зубы заговариваешь?! Между прочим, я твоя невидимая совесть. И не надо смеяться! – Последние слова старого пеликана были обращены к Пугалу. – Я больше, чем ты, хожу с ним и…
   – Проповедник, ты как ревнивая жена, – укорил я его. – Дай соломенной голове повеселиться. Он уже вторую неделю ходит смурной.
   – Да все мы не рады тому, как обстоят дела. Если Кристина была права, и кузнец действительно намеревается распахнуть адские врата, то впору отправляться в церковь да замаливать свои грехи перед Господом, так как конец света, увы, не за горами. А насчет тебя мне давно все понятно. Одно другому не мешает. Я ведь знаю, зачем тебе в Клагенфурт. Там живет дочь колдуна Вальтера.
   – И я обещал Кристине, что доставлю ее в Арденау.
   Проповедник открыл рот, с неохотой закрыл его и потянул впивающийся в шею воротничок сутаны.
   – Не держи в себе. Скажи, – подтолкнул я его.
   – Не по-божески такое вслух произносить.
   – Когда подобные пустяки останавливали твое брюзжание? – Я не мог скрыть иронию, и он пробурчал, не глядя на меня:
   – Нечего связываться с отродьем колдуна. В моих краях таких топили сразу после рождения. Как котят. Очень жестоко, конечно, но зато потом проблем меньше было.
   – Эм… – Я перепрыгнул через лужу. – Ты мне рекомендуешь убить невинного ребенка?
   – Это он пока невинный. А как научится проклятья насылать, да дождь из жаб вызывать… Я видел, какая скотина Вальтер. Почему дочь должна быть лучше? Яблоко от яблони…
   – И мне ее утопить? – с нажимом спросил я.
   Он стушевался и пошел на попятную:
   – Нет. Это я так… Не по законам Его наказывать тех, кто ничего не совершил. За поступки отца она точно не должна отвечать.
   – Ну вот ты сам все и сказал. Тема закрыта.
   На окраине деревни, по соседству с трактом, примостилась почтовая станция. Среди весеннего бездорожья, грязи, луж и талого снега домик с крышей из темной черепицы казался очень уютным местечком.
   Какой-то дилижанс, выглядевший довольно богато для этих мест, запряженный четверкой игреневых лошадок, как раз собирался отправляться.
   – Нам везет. – Я вскинул руку, привлекая внимание возницы, забиравшегося на козлы.
   – Только для благородных, парень! Взять не могу! – отмахнулся тот. – Через два часа пойдет общественный дилижанс.
   Мне совершенно не улыбалось торчать здесь, так что я воспользовался своим правом:
   – Я из Братства.
   Он неохотно глянул из-под широкополой войлочной шляпы и увидел сапфир на кинжале. Знал, что отказывать не резон. Многие страны давно заключили соглашение с Арденау – стражи имеют право перемещаться на любом виде транспорта, даже в графской карете, если это требуется для их работы. Городские управы обязаны предоставлять им место в дилижансах, а если такого не найдется, то помогать с покупкой лошадей.
   – Тогда ладно. Залезай. Но оплата у нас дороже. Пол флорина серебром.
   Проповедник присвистнул:
   – А может, им еще сплясать? Это же грабеж, Людвиг! Вам пора уже было решить вопрос о бесплатном проезде! До города меньше четырех часов! За что такие деньжищи?! Или это передвижной бордель?
   Не знаю, с чего он решил считать мои монеты. Брал бы пример с Пугала. То уже вскарабкалось на козлы, а с них на крышу, собираясь прокатиться с ветерком.
   Я заплатил вознице, повернул массивную ручку и забрался в дилижанс. Просторный, с мягкими кожаными лавками, бархатной обивкой стен, позолоченными клепками и фигурными хрустальными светильниками на правой стенке.
   – Доброго дня, – поприветствовал я пассажиров.
   Их было двое. Немолодой мужчина с крупной, бочкообразной грудью, редкими волосами, густыми баками, в дорогом костюме, с золотой цепью на шее. И совсем еще юная девушка, белокожая, хрупкая, с каштановыми волосами. Судя по внешнему сходству, они были родственниками. Или отец с дочерью, или дядюшка с племянницей.
   Господин посмотрел на меня хмуро. Одежда на мне была добротная, но явно не подходила для благородного, а следовательно, мне не пристало находиться рядом с ними. Прежде чем он указал на дверь, его спутница мягко намекнула:
   – Это скорый дилижанс Клагенфурта, созданный для уважаемых жителей поместий Ваугта и Доргельбау. Он не берет сторонних пассажиров.
   – Благодарю вас…
   Я сделал многозначительную паузу, и мужчина поколебался, прежде чем назвал себя:
   – Господин Клаус фон Демпп, ландрат^[2] Доргельбау. А это моя дочь Ульрике. Кто вы?
   – Я Людвиг ван Нормайенн, из Братства, – представился я и обратился к светловолосой девушке: – Если бы не важные обстоятельства, я не побеспокоил бы вас, госпожа.
   Ландрат неохотно кивнул:
   – Страж имеет право путешествовать с нами, Ульрике.
   Дочь улыбнулась:
   – Простите, господин ван Нормайенн, мою грубость. Я не знала. В прошлый раз в наш экипаж забрался какой-то странствующий студент в цветастом плаще, и отец выбросил его на обочину.
   Клаус фон Демпп заворчал, словно старый пес. Ему явно было неприятно вспоминать об этом.
   – Вы тоже направляетесь в Клагенфурт?
   – Совершенно верно, госпожа.
   – Были когда-нибудь там?
   – Ульрике, – укорил ее ландрат. – Твоя назойливость бестактна.
   Девушка виновато опустила глаза:
   – Простите, господин ван Нормайенн. Я совершенно не думала вам досаждать.
   – Какое милое дитя! – восхитился Проповедник, все это время сидевший рядом.
   – Ну что вы. Вы мне совсем не досаждаете, – ответил я, про себя отмечая, насколько мягко двигается карета. – Я никогда не был в Клагенфурте.
   – Поверьте, вы не разочаруетесь. Очень красивый город, особенно его старая часть. Ну и сады герцога возле летнего дворца. Жаль, что сейчас не апрель, когда все начинает цвести. Вы ведь из Альбаланда? В вашей стране много тюльпанов.
   Я кивнул. Именно моряки-альбаландцы привезли первые тюльпаны от хагжитов.
   – Если вы не знаете, где остановиться, то таверна «Два сердца и шпага» лучшее место в городе.
   Проповеднику пришла в голову кое-какая мысль, и он ее тут же озвучил:
   – А может, это и не милый ребенок. Может, она настолько сошла с ума от настоящего живого стража, что ночью ты обнаружишь ее у себя в постели. А потом папочка прибьет твою содранную кожу к своим воротам.
   Я, как водится, оставил его слова без внимания:
   – Воспользуюсь вашей рекомендацией, спасибо.
   Фон Демпп благосклонно улыбнулся, отвернулся к окну. Его дочь, подложив под голову атласную подушку, прислонилась к стенке и задремала. А спустя уже полчаса крепко спала.
   Ее отец, отвлекшись от созерцания весенних пейзажей, вновь заинтересовался мной и спросил негромко, чтобы не разбудить девушку:
   – Вам известно, что в Клагенфурте напряженная обстановка?
   Я удивленно поднял брови:
   – Нет. Но если там не все так безоблачно, зачем вы туда едете? И тем более везете ее?
   – Ландраты должны присутствовать на совете городской управы. А Ульрике… Хочу отправить ее к тетке, в Бьюргон, подальше отсюда. В Клагенфурте она останется на одну ночь, а затем уедет первым же дилижансом. Если честно, не думаю, что в городе что-то случится. Слава Богу, это не Лисецк.
   – В чем проблема?
   Тот тяжело вздохнул:
   – Клагенфурт – город ремесленников. Он триста лет процветает благодаря своим мастерам, гильдиям и товарам. Цеха вечно враждовали между собой за вольности, поставщиков, внимание знати да деньги клиентов. Но теперь гильдии в первый раз объединились и начали мутить воду. Они недовольны тем, что вскоре должно произойти. Вы ведь знаете, что наш герцог увеличил плату со всех северных городов из-за нового армейского налога?
   – Нет. Я редко бываю в Удальне. Намечается война?
   – Обострения на границе с Лезербергом из-за угольных шахт. В январе несколько мелких стычек. – Он рассеянно погладил золотую цепь на шее. – Надеюсь, этим все и ограничится, но его светлость на всякий случай решил уделить внимание армии. Моя страна ни с кем серьезно не воевала вот уже тридцать лет. Герцог покупает флотолийские аркебузы и пушки. И набирает шесть новых рейтарских полков для усиления границы. Сами знаете, в какие суммы обходятся подобные реформы.
   Я знал. Лошади, клинки, кирасы, порох, ядра, фураж, жалованье солдатам, привлечение наемных частей и прочее, прочее, прочее выльются в итоге в гору золотых флоринов.
   Сегодня я был склонен к подозрениям и отметил для себя, что приграничный конфликт возник очень быстро после того, как его светлость передал под опеку Геры Эрика. Если вспомнить, что Орден имеет довольно серьезное влияние в Лезерберге и не может мстить Риапано, в отличие от герцога, которого можно подергать за усы…
   Заговор вырисовывается занимательный.
   Если моя теория верна, не думаю, что будет кровопролитная война. Князь Лезерберга, конечно, дружен с законниками, но не настолько, чтобы развязывать серьезный конфликт, терять людей и деньги.
   – Мастеровые не желают оплачивать войну. Даже скоротечную, – понял я.
   – Не желают. Урожай в прошлом году был плохой, цены на продукты выросли. Той весной уже повышали налог на армию, теперь происходит то же самое, но деньги требуют большие. Но воду, господин Ван Нормайенн, мутят отнюдь не мастеровые, а главы гильдий. С тех, кто торгует шелком, шерстью и хагжитскими пряностями, налог берут немалый. И конечно же никто из них не желает распахивать сундуки с золотом и отдавать тридцать процентов своего годового дохода.
   – И поэтому гильдии предпочитают тыкать зажженным факелом в солому.
   – Очень точно сказано, страж. Простой рабочий люд вспыхивает, как порох. Нужна лишь метко брошенная искра.
   Он покосился на спящую дочь, и на его лице впервые появилось тревожное выражение.
   – При каких обстоятельствах следует ждать неприятностей? – спросил я.
   – Если совет ландратов одобрит налог.
   – Слова его светлости разве недостаточно?
   – У Клагенфурта ряд вольностей, которым уже несколько веков. Сперва ландраты обязаны подтвердить, что принимают налог. После их голосования городская управа из восьми избранных уважаемых жителей подписывает бумагу и отправляет ее бургомистру. И только после его печати, обязующей чиновников собрать подати, начинает действовать приказ герцога.
   Я усмехнулся, вспоминая его светлость Рихарда фон Заберга. Нрав у этого правителя был не то чтобы мягкий.
   – И как часто благородные люди из ландратов вашего региона идут наперекор властелину страны?
   Он вернул мне усмешку:
   – Никогда.
   – Сплошная никому не нужная бюрократия, – презрительно скривился Проповедник.
   – Ваше решение всего лишь формальность. Вы поддержите налог.
   Фон Демпп развел руками:
   – Иного способа все равно нет. Нам нужна сильная армия, для этого требуются деньги. И лучше столкнуться с недовольством черни, чем с обвинением в государственной измене. Гильдии сеют смуту, но я уверен, что у них не хватит духу начать бунт. Бургомистр хорошо платит стражникам.
   – Их меньше, чем горожан, – резонно возразил я ему.
   – Конечно. Но совет ландратов еще в сентябре одобрил наем двух рот кондотьеров. Это почти пятьсот хорошо обученных солдат.
   Угу. Хорошо обученных убийц. Кондотьеры серьезные рубаки, но северян они никогда не любили и частенько меняли хозяев. Лично я не поручусь, что, если в городе закипит, они останутся верны бургомистру. Вполне возможно, вместо того чтобы подавлять бунт, наемники пойдут грабить и насиловать.
   – А кроме них? – поинтересовался я. – Есть в городе регулярные части?
   – Да. Рота латников и бригада легкой кавалерии. Уверен, армия подавит любые волнения.
   Я хмыкнул.
   – В Лисецке тоже так думали. Народ затоптал солдат, – напомнил я ему. – Когда случается бунт, люди перестают быть людьми и превращаются в жаждущую крови толпу.
   – Я их не боюсь, – рассмеялся он.
   А зря.
   – Когда собирается совет?
   – Послезавтра в полдень. Перед этим отправлю Ульрике к сестре.
   – Позвольте вопрос?
   – Пожалуйста.
   – Вы рассказали мне все это с какой-то целью. Рассказали, хотя не любите таких, как я. И не слишком возражали, когда ваша дочь пригласила меня в ту же таверну, где собираетесь остановиться и вы. Почему?
   Несколько секунд он изучал меня, затем, признавая правоту моих слов, неохотно произнес:
   – Мой отец называл вас компанией, собранной из беспризорников без роду и племени. Мелкими зверьками, из которых выращивают псов, натасканных и подготовленных для убийства. Его злило, что нам, благородным, зачастую приходится считать вас ровней и спускать многое из того, что не позволительно другим.
   Я знавал подобных господ. Их страшно бесит, что у людей вроде меня есть возможности, которых нет даже у владетелей. Например, долгая, пускай и в теории, жизнь. Или право ехать с ними в одной карете. Кое-кто из баронов и ландратов решительно не может вытерпеть подобную, на их взгляд, несправедливость.
   – Слышал подобную точку зрения. Она довольно быстро меняется, стоит лишь во влиятельном доме случиться необъяснимому. Тогда все принципы отметаются, и благородные господа зовут таких, как я.
   – Вполне понимаю вашу иронию. – Он не показал, что ему обидны мои слова. – Но в моей стране дворяне ревностно относятся к своему положению и привилегиям. Так что, простите, господин ван Нормайенн, мало кто стерпит присутствие стража в экипаже для благородных господ. Если, конечно, сам страж не является носителем высокой крови, как двое детей нашего герцога.
   Проповедник хмурился. Ему не нравилось, что его спутника считают человеком второго сорта. Старый пеликан давно привык, что лишь он может выражать недовольство моими поступками.
   – И тем не менее я еду рядом с вами.
   – Законы. – Его улыбка как бы говорила мне, что, не будь их, мы бы не беседовали. – К тому же я гораздо терпимее своего отца и куда меньше кичусь благородной кровью. Времена изменились.
   Он откинулся на мягкую спинку кресла и вновь стал изучать проплывающий пейзаж. Но я кашлянул, привлекая к себе его внимание.
   – Вы так и не ответили на мой вопрос, ландрат. Если общество стража вам не слишком приятно, то почему не ограничить наше знакомство дилижансом?
   – Из-за нее. – Фон Демпп кивком указал на спящую дочь. – Она всегда мечтала увидеть человека из Братства.
   Сочтя, что этого ответа достаточно, ландрат сделал вид, что забыл обо мне.
   – Ложь, – пропел мне на ухо Проповедник. – У этой благородной паскуды на роже все написано.
   Я ободряюще кивнул, мол, выскажи свои предположения.
   – Он считает, если что-то вдруг действительно начнется, то страж под одной с ним крышей защитит его семью. Вас же обычно не трогают.
   Я вспомнил бунт в Лисецке, озверевшую толпу и то, как мы с Гансом улепетывали по улице. У тех, кто гнался за нами, как-то выскочило из головы, что стражей лучше не трогать.
   Так что, мне кажется, фон Демпп зря надеется на защиту того, кого не слишком-то жалует.
 
   Пугало весь вечер проторчало возле окна. Оно напоминало лисицу, почуявшую близость цыплят, и теперь во всей его позе сквозило предвкушение. А предвкушать Пугало могло только одно – развлечения, которые частенько были у него довольно однобоки, и для всех остальных заканчивались кровью и смертью.
   Я тоже чувствовал напряженную обстановку в городе. Атмосфера тревоги растеклась по улицам, заползла в дома, а следом за ней, на мягких лапах, следовал пока еще не видимый, но уже ощущаемый страх. Кроме этих двух вечных спутников был еще кое-кто. Но столь призрачный, что я не готов был поручиться, что слышал шорох плаща и видел блеск луны на лезвии косы.
   Люди выглядели нервными, шептались, косились на усиленные патрули стражи и наемных рот. За час до сумерек город закрыл ставни и захлопнул двери. Улицы опустели.
   Когда стемнело, я зажег свечи, Проповедник присоединился к Пугалу возле его наблюдательного пункта, проводил взглядом десяток солдат в кирасах, с алебардами и факелами и высказал в общем-то здравую мысль: