Алексиевич Светлана Александровна. Чернобыльская молитва (хроника будущего)

   Мне мешает учительский опыт… Я всегда говорю и пишу немного выспренно, с немодным сегодня пафосом. Но я отвечаю на ваш вопрос: почему мы бессильны? Я бессильна… Есть культура до Чернобыля и нет культуры после Чернобыля. Живём среди идей войны, краха социализма и неопределённого будущего. Нехватка новых представлений, целей, мыслей. Где наши писатели, философы? Я уже не говорю о том, что наша интеллигенция, больше всех ждавшая и подготавливавшая свободу, сегодня отброшена в сторону. Нищая и униженная. Мы оказались не востребованы. Не нужны. Я не могу купить даже необходимых книг, а книги – моя жизнь. Мне… Нам… Как никогда нужны новые книги, потому что вокруг новая жизнь. Но мы в ней чужие. Не в силах с этим смириться. Все время во мне вопрос – почему? Кто будет делать нашу работу? Телевизор детей не научит, учить детей должен учитель. Но это – отдельная тема…
   Я вспомнила… Ради правды тех дней и наших чувств. Чтобы не забыть, как менялись мы… И наша жизнь…"
   Людмила Дмитриевна Полянская,
   сельская учительница

Монолог о свободе и мечте об обыкновенной смерти

   "Это была свобода… Там я чувствовал себя свободным человеком…
   Вы удивлены? Я вижу… Вы удивлены… Понять это может только тот, кто был на войне. Они выпьют, воевавшие мужики, и вспоминают, я их слушал, до сих пор тоскуют. По той свободе, по тому взлёту. Ни шагу назад! – сталинский приказ. Заградотряды. Ясное дело… Уже история… Но ты стреляешь, выживаешь, получаешь положенные сто грамм, махорку… Тысячу раз можешь умереть, разлететься на куски, но если постараешься, перехитришь, – черта, дьявола, старшину, комбата, того, кто в чужой каске и с чужим штыком, заговоришь самого Всевышнего, – ты можешь выжить! Я был на реакторе… Там как в окопе на переднем крае. Страх и свобода! Живёшь на полную катушку… В обычной жизни этого не понять. Не проникнуться. Помните, нас все время готовили: будет война. А сознание оказалось не готовым. Я был не готов… В тот день… Собирался пойти вместе с женой вечером в кино… Пришли на завод двое военных. Вызвали меня: «Солярку от бензина отличишь?» Спрашиваю: «Куда пошлёте?» – «Куда-куда? Добровольцем в Чернобыль». Моя военная профессия – специалист по ракетному топливу. Секретная специальность. Забрали прямо с завода, в одной майке и футболке, домой не дали заскочить. Просил: «Жену надо предупредить». – «Мы сами сообщим». В автобусе нас собралось человек пятнадцать, офицеры запаса. Мужики мне понравились. Надо – поехали, надо – работаем… Погнали на реактор – лезли на крышу реактора…
   Возле выселенных деревень стояли вышки, солдаты на вышках с оружием. Оружие с патронами. Шлагбаумы. Таблички: «Обочина заражена. Въезд и остановка строго запрещены». Серо-белые деревья, облитые дезактивационной жидкостью. Белой. Как снег. Мозги сразу набекрень! В первые дни боялись сесть на землю, на траву, не ходили, а бегали, чуть машина пройдёт – натягивали респираторы. После смены сидели в палатках. Ха-ха! Через пару месяцев… Это уже что-то нормальное, – это уже твоя жизнь. Рвали сливы, бреднем рыбу ловили, там щуки ого-го! И лещи. Лещей сушили к пиву. Вы об этом уже, наверное, слышали? В футбол играли. Купались! Ха-ха… (Снова смеётся.) Верили в судьбу, в глубине души мы все фаталисты, а не аптекари. Не рационалисты. Менталитет славянский… Я верил в свою звезду! Ха-ха! Инвалид второй группы… Заболел сразу. «Лучевка» проклятая… Ясное дело…А у меня даже медицинской карточки в поликлинике не было до этого. Черт с ним! Не я один… Менталитет…
   Я – солдат, я закрывал чужой дом, входил в чужое жильё. Это такое чувство… Ты словно подглядываешь за кем-то… Или земля, на которой нельзя сеять… Корова тычется в калитку, а она закрыта и на доме замок. Молоко капает на землю… Это такое чувство! В деревнях, которые ещё не выселили, крестьяне занимались самогоноварением, их заработок. Продавали нам. А у нас денег завались: тройные оклады на работе и суточные выдавали тройные. Потом вышел приказ: того, кто будет пить, оставят на второй срок. Так водка помогает или нет? Ну, хотя бы психологически… Там в этот рецепт свято верили… Ясное дело… Крестьянская жизнь текла просто: что-то посадил, вырастил, убрал, а все остальное идёт без них. Им дела нет до царя, до власти… Первый секретарь цека или президент… До космических кораблей и атомных станций, митингов в столице. И они не могли поверить, что мир в один день перевернулся, и они живут уже в другом мире… Чернобыльском… Они же никуда не уезжали. Люди заболевали от потрясения… Они не смирялись, они хотели жить, как всегда. Дрова с собой забирали тайком, зеленые помидоры срывали, закручивали. Банки взрывались, ещё раз кипятили. Как это уничтожить, закопать, превратить в мусор? А мы именно этим и занимались. Аннулировали их труд, извечный смысл их жизни. Мы для них были враги… А я рвался на сам реактор. «Не торопись, – предупреждали меня, – в последний месяц, перед дембелем всех на крышу гонят». Служили мы шесть месяцев. И точно, через пять месяцев передислокация, теперь уже под реактор. Шуточки разные и серьёзные разговоры, что вот через крышу пройдём… Ну, пусть пять лет после этого протянем… Семь… Десять… Ясное дело…Чаще называлась цифра «пять» почему-то. Откуда она взялась? Без шума, без паники. «Добровольцы, шаг вперёд!» Вся рота – шаг вперёд. Перед командиром – монитор, включает – на экране крыша реактора: куски графита, расплавленный битум. «Вон, ребята, видите, обломки лежат. Почистите. А вот тут, в этом квадрате, тут пробьёте отверстие». Время – сорок-пятьдесят секунд. По инструкции. Но это невозможно – требовалось хотя бы несколько минут. Туда – назад, забег – бросок. Кто-то нагрузил носилки, другие сбросили. Туда, в развалины, в дыру. Сбросил, но вниз не смотри, нельзя. Все равно заглядывали. Газеты писали: «Воздух над реактором чистый». Читали и смеялись. Матюгались. Воздух чистый, а мы дозы вон какие хватаем. Выдали дозиметры. Один – на пять рентген, его с первой минуты зашкаливало, второй, как авторучка, на сотню рентген, тоже в некоторых местах зашкаливало. Пять лет, сказали, детей нельзя будет иметь… Если за пять лет не умрём… Ха-ха!.. (Смеётся.) Шуточки разные… Но без шума, без паники. Пять лет… Я уже десять прожил… Ха-ха!.. (Смеётся.) Вручали нам грамоты. Их у меня две… Со всеми этими картинками: Маркс, Энгельс, Ленин… Красные флаги… Один парень исчез, думали, что сбежал. Через два дня нашли в кустах. Повесился. Чувство у всех такое, сами понимаете… Тогда выступил замполит, что, мол, он письмо из дому получил – жена ему изменила. Кто его знает? Через неделю у нас дембель. А его нашли в кустах… Был у нас повар, он так боялся, что жил не в палатке, а на складе, где вырыл себе нишу под ящиками с маслом и тушёнкой. Перенёс туда матрац, подушку… Жил под землёй… Присылают разнарядку: набрать новую команду и всех на крышу. А все уже там были. Найти людей! Ну, и его зачистили. Один только раз залез… Вторая группа инвалидности… Звонит часто мне. Связи не теряем, держимся друг за друга… За свою память, она будет жить столько, сколько мы проживём. Так и напишите…
   В газетах враньё… Сплошное враньё…Нигде не читал, как шили мы себе кольчуги. Рубашки свинцовые. Трусики. Нам выдавали резиновые халаты, напылённые свинцом. Но плавочки варганили себе свинцовые… За этим делом следили… Ясное дело… В одной деревне нам показали два тайных дома свидания… Мужчины, оторванные от дома, шесть месяцев без женщин, экстремальная ситуация. Все наезжали. А девчонки местные гуляли, все равно, плакали, скоро умрём. Плавочки свинцовые… Одевались поверх штанов… Напишите… Анекдоты травили. Вот, пожалуйста. Американский робот отправили на крышу, пять минут поработал – стоп. Японский робот девять минут поработал – стоп. Русский робот два часа работает. Команда по рации: «Рядовой Иванов, можете спуститься вниз на перекур». Ха-ха!.. (Смеётся.)
   Перед тем, как нам выходить на реактор, командир инструктирует… Строй стоит… Несколько ребят взбунтовались: «Мы уже там были, нас домой должны отправить». Моё, например, дело – топливо, бензин, а меня тоже на крышу посылали. Но я молчал. Я сам хотел, мне было интересно. А эти взбунтовались. Командир: «У нас на крышу пойдут добровольцы, остальные шаг из строя, с вами проведёт беседу прокурор». Ну, эти ребята постояли, посоветовались и согласились. Присягу принимал, значит, должен, знамя целовал… На колено перед знаменем становился… Мне, кажется, никто из нас не сомневался, что могут посадить и дать срок. Слух пустили, что два-три года дают. Если солдат получал больше двадцати пяти рентген, то командира могли посадить за то, что облучил личный состав. Ни у кого больше двадцати пяти рентген… У всех меньше… Понимаете? Но люди мне нравились. Двое заболели, нашёлся один, сам сказал: «Давайте я». А он уже один раз на крыше был в этот день. Зауважали. Премия – пятьсот рублей. Другой яму наверху долбил, пора уходить – долбит. Мы ему машем: «Вниз!» А он на колени упал и добивает. Крышу надо было пробить в этом месте, чтобы жёлоб вставить, мусор спускать. Пока не пробил – не встал. Премия – тысяча рублей. За эти деньги тогда можно было купить два мотоцикла. У него сейчас первая группа инвалидности… Ясное дело… Но за страх платили сразу… И вот он умирает… Сейчас умирает… Страшно мучается… В эти выходные ездил к нему… «Спроси, о чем я мечтаю?» – «О чем?» – «Об обыкновенной смерти.». Ему сорок лет. Женщин любил… Жена красивая…
   Дембель. Погрузились в машины. Сколько ехали по зоне, столько сигналили. Я оглядываюсь на те дни… Я был рядом с чем-то… С чем-то фантастическим. А вот эти слова: «гигантский», «фантастический», – они всего не передают. Было такое чувство… Какое? (Задумался).
   Такое чувство я не испытывал даже в любви…"
   Александр Кудрягин, ликвидатор

Монолог об уродце, которого все равно будут любить

   Не стесняйтесь… Спрашивайте… О нас уже столько написали, мы привыкли. В другой раз и газету с автографом пришлют. Но я не читаю. Кто нас поймёт. Тут надо жить…
   Моя дочка недавно сказала: «Мама, если я рожу уродца, я все равно буду его любить». Вообразите себе?! Она учится в десятом классе, у неё уже такие мысли. Её подружки… Они все об этом думают… У наших знакомых родился мальчик… Ждали его, первый ребёнок. Красивая молодая пара. А у мальчика рот до ушей, а ушка одного нет… Я не хожу к ним, как раньше. Не в силах… А дочка нет-нет, да и забежит. Её тянет туда, она то ли приглядывается, то ли примеряется… А я не способна…
   Могли бы уехать отсюда, но поразмыслили с мужем и отказались. Боимся других людей. А тут мы все – чернобыльцы. Не пугаемся друг друга, если кто-то угощает яблоками или огурцами со своего сада и огорода, берём их и едим, а не прячем стыдливо в карман, сумочку, чтобы потом выбросить. Мы – с одной памятью… С одинаковой судьбой… А везде, в любом другом месте мы – чужие. Косятся на нас… с опаскою… Все привыкли к словам: «чернобыльцы», «чернобыльские дети», «чернобыльские переселенцы»… Чернобыль… Теперь приставка ко всей нашей жизни. Но вы ничего о нас не знаете. Вы боитесь нас…Убегаете… Наверное, если бы нас не выпускали отсюда, поставили милицейские кордоны, многие бы из вас успокоились. (Останавливается.) Не доказывайте мне ничего…. Не убеждайте! Я это узнала и пережила в первые дни… Схватила дочку и ринулась в Минск, к сестре… Моя родная сестра нас не пустила в дом, потому что у неё был маленький ребёнок, кормила грудью. В страшном сне я такого бы себе не представила! Не сочинила. И мы ночевали на вокзале. Сумасшедшие мысли приходили в голову… Куда нам бежать? Может, лучше покончить с собой, чтобы не мучиться… Это же первые дни… Все представляли себе какие-то страшные болезни. Невообразимые. А я ведь врач. Можно только догадываться, что творилось с другими… Слухи всегда ужаснее любой правдивой информации. Любой! Я смотрю на наших детей: куда бы они не поехали, они чувствуют себя отверженными. Живыми страшилками… Мишенями для насмешек… В пионерском лагере, где моя дочь один год отдыхала, к ней боялись прикоснуться: «Чернобыльский светлячок. Она в темноте светится» Звали вечером во двор, чтобы проверить, – светится или не светится? Нет ли у неё нимба над головой…
   Вот говорят – война… Военное поколение… Сравнивают… Военное поколение? Да оно же счастливое! У них была Победа. Они победили! Это дало им мощную энергию жизни, если пользоваться сегодняшними словами, сильнейшую установку на выживание. Они ничего не боялись. Хотели жить, учиться, рожать детей. А мы? Мы всего боимся… Боимся за детей… За внуков, которых ещё нет… Их нет, а нам уже страшно… Люди меньше улыбаются, не поют, как раньше пели на праздники. Не только ландшафт меняется, когда вместо полей опять поднимаются леса, кустарники, но и национальный характер. У всех депрессия… Чувство обречённости… Для кого-то Чернобыль – метафора. Лозунг. А здесь – наша жизнь. Просто жизнь.

 
   В другой раз думаю, что лучше бы вы о нас не писали. Не наблюдали бы со стороны… Не ставили диагнозы: радиофобия или что-то ещё, не выделяли среди остальных. Тогда бы нас меньше боялись. Не говорят же в доме ракового больного о его страшной болезни. А в камере пожизненного заключения никто не вспоминает о сроке… (Молчит). Столько наговорила, не знаю, надо вам или нет… (Спрашивает). Накрыть стол… Пообедаем? Или боитесь? Отвечайте честно, мы уже не обижаемся. Мы всего перевидели. Ко мне заходил один корреспондент… Вижу: хочет пить. Я несу ему кружку воды, а он достаёт из сумки свою воду. Минеральную. Ему стыдно… Оправдывается… Разговора у нас, конечно, не получилось, я не могла с ним быть искренной. Я же – не робот и не компьютер. Не железка! Он пьёт свою минеральную воду, боится к моей кружке дотронуться, а я – положи ему душу на стол… Отдай ему свою душу…
   (Уже сидим за столом. Обедаем. Говорим о разном. И…)
   Вчера ночь проплакала… Муж вспомнил: «Ты была такая красивая». Я знаю, о чем он… Вижу себя в зеркале… Каждое утро… Здесь люди быстро стареют, мне сорок лет, а дашь все шестьдесят. Потому девчонки и замуж торопятся. Молодость жалко, она у них короткая. (Срывается). Ну, что вы знаете о Чернобыле? Что можно записать? Простите… (Молчит).
   Как записать мою душу? Если я сама её не всегда читаю…"
   Надежда Афанасьевна Буракова,
   жительница городского посёлка Хойники

Монолог о том, что к обыденной жизни надо нечто прибавить для того, чтобы её понять

   "Вам нужны факты, подробности тех дней? Или моя история?
   Я там стал фотографом…До этого я никогда не занимался фотографией, а там вдруг начал снимать, со мной случайно оказался фотоаппарат. Так, думал, для себя. А теперь это – моя профессия. Я не смог освободиться от новых чувств, которые испытал, это были не краткие переживания, а целая душевная история. Я переменился… Мир увидился другим… Мой смысл жизни…Понимаете?
   (Говорит и раскладывает на столе, стульях, подоконнике фотографии: гигантский, величиной с колесо телеги, подсолнух, аистиное гнездо в пустой деревне, одинокое деревенское кладбище с табличкой у ворот: «Высокая радиация. Вход и въезд запрещён», детская коляска во дворе дома с забитыми окнами, на ней сидит ворона, как над своим гнездом, древний клин журавлей над одичавшими полями…)
   Спрашивают. «Почему не снимаешь на цветной плёнке? В цвете!» Но ведь Чернобыль… Чёрная быль… Остальные краски не существуют… Моя история? Комментарий к этому… (Показывает на фотографии.) Хорошо. Попробую. Понимаете, все это есть здесь… (Снова показывает на фотографии.) В то время я работал на заводе, а заочно учился в университете на историческом. Слесарь второго разряда. Нас набрали группу и срочным порядком отправили. Как на фронт.
   – Куда едем?
   – Куда прикажут.
   – Что будем делать?
   – Что прикажут.
   – Но мы – строители.
   – Вот и будете строить. Отстраивать.
   Строили подсобные помещения: прачечные, склады, навесы. Меня поставили на разгрузку цемента. Какой цемент, откуда, – никто не проверял. Загружали, выгружали. День гребёшь лопатой, к вечеру одни зубы блестят. Человек из цемента. Серый. И сам, и спецовка насквозь. Вечером её вытряхнул, понимаете, а утром снова надел. Проводили с нами политбеседы. Герои, подвиг, на переднем крае… Военная лексика… А что такое бэр? Кюри? Что такое миллирентген? Задаём вопросы, командир объяснить не может, в военном училище его этому не учили. Мили, микро… Китайская грамота. «Зачем вам знать? Выполняйте, что прикажут. Тут вы – солдаты». Мы – солдаты, но не зэки.
   Прибыла комиссия. «Ну, – успокаивают, – у вас все нормально. Фон нормальный. Вот километра четыре отсюда, там жить нельзя, людей будут выселять. А у вас спокойно». С ними дозиметрист, он возьми и включи ящик, который висел у него на плече, и длинным этим шестом – по нашим сапогам. И как отпрыгнет в сторону, – непроизвольная реакция…
   Вот тут начинается самое интересное для вас, как писателя, особенно. Как долго, вы думаете, мы вспоминали об этом моменте? От силы несколько дней. Ну, не способен наш человек думать только о себе, о собственной жизни, быть замкнутой такой системой. Политики наши не способны думать о ценности жизни, но и сам человек тоже. Понимаете? Не так мы устроены. Из другого теста. Конечно, все мы там пили и притом здорово пили. К ночи трезвых не оставалось, но пили, чтобы не напиться, а поговорить. После первых двух рюмок кто-то затоскует, вспомнит о жене, о детях, о своей работе расскажет. Начальство выматерит. Но потом, после одной-двух бутылок… Разговоры только о судьбе страны и об устройстве Вселенной. Споры о Горбачёве и Лигачеве. О Сталине. Великая мы держава или нет, обгоним или не обгоним американцев? Восемьдесят шестой год… Чьи самолёты лучше, а космические корабли надёжнее? Ну, Чернобыль взорвался, но наш человек первым вырвался в космос! Понимаете, до хрипоты, до утра. О том, почему у нас нет дозиметров и не дают каких-нибудь порошков на всякий случай? Нет стиральных машин, чтобы спецовки стирать каждый день, а не два раза в месяц? – это обсуждалось в последнюю очередь. Вскользь. Ну, так мы, понимаете, устроены. Черт возьми!
   Водка ценилась дороже золота. Купить невозможно. В деревнях вокруг выпили все: водку, самогон, лосьон, добрались до лаков, аэрозолей… На столе – трехлитровая банка с самогоном или сетка с одеколоном «Шипр»… И разговоры-разговоры. Среди нас были учителя, инженеры… Полный интернационал: русские, белорусы, казахи, украинцы. Философские разговоры… О том, что мы – пленники материализма, а материализм ограничивает нас предметным миром. Чернобыль – выход в бесконечность. Я помню, как дискутировали о судьбах русской культуры, о её тяге к трагическому. Без тени смерти ничего нельзя понять. Только на почве русской культуры и можно будет осмыслить катастрофу… Только она к этому готова… Жила предчувствием… Боялись бомбы, атомного гриба, а вон как обернулось… Хиросима – это страшно, но уже понятно… А тут…Знаем, как горит дом от спички или снаряда, ну, а это ни на что не похоже. Доходили слухи, что огонь неземной, даже не огонь, а свет. Мерцание. Сияние. Не синь, а голубизна. И не дым. Учёные раньше восседали на месте богов, а теперь – падшие ангелы. Демоны! Человеческая природа как была, так и осталась для них тайной. Я – русский, с Брянщины. У нас сидит, понимаете, старик на пороге, дом покосился, скоро развалится, а он философствует, мир переустраивает. Обязательно найдётся свой Аристотель в любой заводской курилке. В пивбаре. А мы – под самым реактором…
   К нам залетали газетные репортёры. Снимали. Сюжеты надуманные. Снимают окно оставленного дома, кладут перед ним скрипку… И называют – чернобыльская симфония. А там ничего не надо было придумывать. Хотелось оставить в памяти все: раздавленный трактором глобус в школьном дворе, почерневшее выстиранное бельё, которое висит уже несколько лет на балконе, постаревшие от дождя куклы… Заброшенные братские могилы… Трава на них в рост с гипсовыми солдатами, а на гипсовых автоматах – птичьи гнёзда. Двери дома выбиты, уже его обшарили мародёры, а занавески на окнах задёрнуты. Люди ушли, остались жить их фотографии в хатах. Как их души. Не было ничего неважного, мелкого. Все хотелось запомнить точно и подробно: время дня, когда это увидел, цвет неба, свои ощущения. Понимаете? Человек уехал из этих мест навсегда. А что это такое? Мы – первые люди, пережившие это «навсегда». Нельзя упустить ни одной мелочи… Лица старых крестьян, похожие на иконы… Им меньше всего было понятно то, что случилось. Они никогда не покидали свой двор, свою землю. Появлялись на свет, любились, добывали хлеб насущный в поте лица своего, продлевали род… Дожидались внуков… И прожив жизнь, смиренно покидали эту землю, уходя в неё, становясь ею. Белорусская хата! Это для нас, горожан, дом – машина для жизни. А для них – целый мир. Космос. Едешь через пустые деревни… И так хочется встретить человека… Разграбленная церковь… Мы зашли: пахло воском. Захотелось помолиться…
   Я хотел все это запомнить. Я стал фотографировать… Это – моя история…
   Недавно похоронил знакомого, с которым был там. Он умер от рака крови. Поминки. По славянскому обычаю выпили, закусили, понимаете. И начались разговоры, до полуночи. Сначала о нем, об ушедшем. А потом? А потом опять о судьбах страны и об устройстве Вселенной. Уйдут русские войска из Чечни или не уйдут? Начнётся вторая кавказская война или она уже идёт? Какие шансы у Жириновского стать президентом? Какие у Ельцина? Об английской короне и принцессе Диане. О русской монархии. О Чернобыле. Теперь уже разные догадки… Одна из них, что инопланетяне знали о катастрофе и помогли нам, другая – это был космический эксперимент, и через какое-то время начнут рождаться дети с гениальными способностями. Необычные А может, беларусы исчезнут, как некогда исчезли другие народы: скифы, хазары, сарматы, киммерийцы, хуастеки? Мы – метафизики… Живём не на земле, а в мечтах, в разговорах. В словах… К обыденной жизни нам надо нечто прибавить, чтобы её понять. Даже рядом со смертью…
   Это моя история… Я рассказал… Почему я стал фотографировать, потому что мне не хватало слов…"
   Виктор Латун, фотограф

Монолог о немом солдате

   "В саму зону я больше не поеду, а раньше меня тянуло. Если я буду это видеть, думать об этом, я заболею и умру… Умрут мои фантазии…
   Помните, был фильм о войне «Иди и смотри». Я не смогла его досмотреть, я потеряла сознание. Там убивали корову. У неё зрачок на весь экран… Один зрачок… Как убивали людей, я уже не видела… Нет!! Искусство – это любовь, абсолютно в этом убеждена! Не хочу включать телевизор, читать сегодняшние газеты. Там убивают, убивают… В Чечне, Боснии… Афганистане… Теряю рассудок, у меня портится зрение. Ужас…Он стал привычным, даже банальным. И мы так изменились, что сегодняшний ужас на экране должен быть страшнее вчерашнего. Иначе уже не страшно. Мы перешли черту…
   Вчера еду в троллейбусе. Сценка: мальчик не уступил место старику. Тот его увещевает:
   – Будешь старый, тебе тоже не уступят.
   – А я никогда старым не буду, – отвечает мальчик.
   – Почему?
   – Мы все скоро умрём.
   Вокруг разговоры о смерти. Дети думают о смерти. Но это то, над чем в конце жизни задумываются, а не в начале.
   Я вижу мир в сценках… Улица для меня – театр, дом – театр. Человек – театр. Никогда не запоминаю событие целиком. А в деталях, жестах…
   Все перепуталось в моей памяти, перемешалось. То ли из кино, из газет… То ли я это где-то видела, слышала… Подсмотрела?
   Вижу: бредёт на заброшенной деревенской улице сумасшедшая лиса. Тихая, добрая. Как ребёнок… Ластится к одичавшим котам, курам…
   Тишина…Там такая тишина! Совсем другая, чем здесь… И вдруг среди этой тишины странная человеческая речь: «Гоша хороший. Гоша хороший». Качается на старой яблоне поржавевшая клетка с открытой дверцей. Домашний попугай сам с собой разговаривает.
   Начинается эвакуация… Опечатали школу, колхозную контору, сельсовет. Днём солдаты вывозят сейфы и документы. А ночью деревенские жители школу растаскивают, то, что в ней осталось. Тащат книги из библиотеки, зеркала, стулья, сантехнику, здоровенный глобус… Кто-то последний… Под утро прибежал, уже пусто. Набрал пустых пробирок в химлаборатории.
   Хотя все знают – через три дня их тоже увезут. Все останется.
   Зачем я это собираю, коплю? Я никогда не поставлю спектакль о Чернобыле, как не поставила ни одного спектакля о войне. У меня никогда не будет на сцене мёртвого человека. Даже мёртвого зверя или птицы. В лесу подошла к сосне, что-то белое… Думала: грибы, а это мёртвые воробьи грудками вверх. Там, в зоне… Я не понимаю – смерть. Я перед ней останавливаюсь, чтобы не сойти с ума. Не перейти… На другую сторону жизни… Войну надо показывать так страшно, чтобы человека вырвало. Чтобы он заболел… Это не зрелище…
   В первые дни… Ещё не было показано ни одного снимка, а я себе уже представляла: обвалившиеся перекрытия, разрушенные стены, дым, битые стекла. Куда-то увозят притихших детей. Вереницы машин. Взрослые плачут, а дети нет. Ещё ни одной фотографии не напечатали… Наверное, если расспросить людей, другого образа ужаса у нас нет: взрыв, пожар, трупы, паника. Я это помню из детства… (Замолкает.) Но об этом потом… Отдельно… А тут… Произошло что-то незнакомое… Это другой страх… Его не слышно, не видно, ни запаха, ни цвета, а физически и психически мы меняемся. Меняется формула крови, меняется генетический код, меняется пейзаж… И что бы мы ни думали, ни делали… Вот я утром встаю, пью чай. Иду на репетицию к студентам… А это надо мной висит… Как знак. И как вопрос. Мне не с чем это сравнить. Из детства я помню что-то совсем непохожее…