– Следующий раз будьте, пожалуйста, поаккуратнее, – сказал я.
– Да, да, непременно. Простите, пожалуйста, – торопливо пообещала девушка, называя меня на «вы», потому что на неё смотрел почти весь автобус и она очень стеснялась.
На последней остановке перед вокзалом в автобус вошли два паренька в синих футболках. Они долго лазали по карманам своих брюк, ничего оттуда не выудили и тихонько спустились на одну ступеньку, поближе к двери, готовясь выпрыгнуть у вокзала.
Я медленным, торжественным шагом направился к ним.
– У вас есть билеты? – тихо и угрожающе спросил, я.
– А у тебя-то самого есть? – без всякого уважения ко мне и к моей повязке спросил один из них, паренёк с очень дерзкой и, я бы даже сказал, нахальной физиономией.
И тут я вспомнил, что сам действительно забыл взять билет. В первый миг я смутился и даже отступил на шаг от двух безбилетных зайцев в синих футболках.
Но потом я подумал: «Как же так? Я работаю, проверяю билеты, а они просто так катаются по своим личным делам, – какое же может быть сравнение между ними и мною? Я и не должен брать билет, потому что нахожусь при исполнении своих общественных обязанностей!» Правда, я знал, что билетов не нужно брать «при исполнении служебных обязанностей», а как обстояло дело с общественными обязанностями, мне было не вполне ясно, но я решил, что общественные обязанности ещё важнее служебных, потому что их выполняют не за деньги, не за зарплату, а просто по долгу совести. И «по долгу совести» я вновь подступил к двум безбилетникам.
– А это видали? – спросил я, указывая на свою повязку.
– А это видал? – ответил мне паренёк с дерзкой физиономией.
И я увидел его пальцы, все в боевых царапинах и ссадинах, цепко сжатые в кулак. Это было последнее, что я увидел перед остановкой автобуса, которая меня очень выручила: все пассажиры, ехавшие до вокзала, повскакали со своих мест, поволокли к выходу чемоданы… И я, чтобы не раздувать этого конфликта, который мог погубить мой авторитет в глазах всех пассажиров, уважительно называвших меня на «вы», шумно бросился помогать пассажирке с девочкой на руках. Той самой худенькой пассажирке, огромный багаж которой помог мне придумать такое замечательное и благородное дело: помогать отдыхающим с детьми спокойно и без хлопот добираться от вокзала до города и от города до вокзала.
Я ПРОДОЛЖАЮ ПРОЯВЛЯТЬ ИНИЦИАТИВУ
МЕШОК ИЗ СТАРЫХ ПОРТЬЕР
– Да, да, непременно. Простите, пожалуйста, – торопливо пообещала девушка, называя меня на «вы», потому что на неё смотрел почти весь автобус и она очень стеснялась.
На последней остановке перед вокзалом в автобус вошли два паренька в синих футболках. Они долго лазали по карманам своих брюк, ничего оттуда не выудили и тихонько спустились на одну ступеньку, поближе к двери, готовясь выпрыгнуть у вокзала.
Я медленным, торжественным шагом направился к ним.
– У вас есть билеты? – тихо и угрожающе спросил, я.
– А у тебя-то самого есть? – без всякого уважения ко мне и к моей повязке спросил один из них, паренёк с очень дерзкой и, я бы даже сказал, нахальной физиономией.
И тут я вспомнил, что сам действительно забыл взять билет. В первый миг я смутился и даже отступил на шаг от двух безбилетных зайцев в синих футболках.
Но потом я подумал: «Как же так? Я работаю, проверяю билеты, а они просто так катаются по своим личным делам, – какое же может быть сравнение между ними и мною? Я и не должен брать билет, потому что нахожусь при исполнении своих общественных обязанностей!» Правда, я знал, что билетов не нужно брать «при исполнении служебных обязанностей», а как обстояло дело с общественными обязанностями, мне было не вполне ясно, но я решил, что общественные обязанности ещё важнее служебных, потому что их выполняют не за деньги, не за зарплату, а просто по долгу совести. И «по долгу совести» я вновь подступил к двум безбилетникам.
– А это видали? – спросил я, указывая на свою повязку.
– А это видал? – ответил мне паренёк с дерзкой физиономией.
И я увидел его пальцы, все в боевых царапинах и ссадинах, цепко сжатые в кулак. Это было последнее, что я увидел перед остановкой автобуса, которая меня очень выручила: все пассажиры, ехавшие до вокзала, повскакали со своих мест, поволокли к выходу чемоданы… И я, чтобы не раздувать этого конфликта, который мог погубить мой авторитет в глазах всех пассажиров, уважительно называвших меня на «вы», шумно бросился помогать пассажирке с девочкой на руках. Той самой худенькой пассажирке, огромный багаж которой помог мне придумать такое замечательное и благородное дело: помогать отдыхающим с детьми спокойно и без хлопот добираться от вокзала до города и от города до вокзала.
Я ПРОДОЛЖАЮ ПРОЯВЛЯТЬ ИНИЦИАТИВУ
Автобус простоял на станции минут двадцать, забрал всех пассажиров с недавно пришедшего поезда и тронулся дальше, в Песчанск. До самого Песчанска я больше не проявлял никакой личной инициативы, потому что мне интересно было получше разглядеть не только сам городок, но даже дорогу, ведущую к нему: ведь мы соревновались с этим городом и обязательно должны были выиграть соревнование!
В глубине души я решил, что должен совершить что-то очень смелое и неожиданное, чтобы помочь Белогорску одержать победу. «Как будет доволен тогда Андрей Никитич! – думал я. – И Саша, который был до того занят, что мало обращал на меня внимания, вновь станет моим самым лучшим другом, как было в прошлом году! И вообще все сразу поймут, что не только Головастик способен придумывать всякие гениальные идеи, а что и у меня тоже иногда возникают мыслишки, до которых никто другой не додумается…»
Подъезжая к нашему Белогорску, автобус всегда начинал карабкаться вверх, на зелёный холм, и карабкался туда медленно, тяжело, словно у него появлялась одышка. Ну, а тут, наоборот, шофёр всё время притормаживал, потому что машина катилась под уклон. «Всё-таки мы – наверху, а они – внизу! Значит, мы на этот самый Песчанск сверху вниз поглядываем!» – сделал я первое наблюдение.
Кругом была ровная, голая местность с одинокими кустарниками… Я любил находить в разных очертаниях сходство с человеческими фигурами и лицами. Вот, например, разорванные, бегущие по небу облака часто казались мне вытянутыми человеческими головами, с белыми седыми бородками или без бородок. А деревья часто напоминали мне согнувшихся, прямо скрюченных от усталости или от старости людей; а иногда, наоборот, напоминали каких-нибудь добрых молодцев с пышными, кудрявыми шевелюрами… Молодой месяц на небе всегда почему-то казался мне не юным, а, наоборот, худеньким старичком в клоунском колпаке, которому только недоставало колокольчика на макушке, а луна представлялась круглым лицом полной женщины, но не такой, конечно, как Ангелина Семёновна, а совсем молодой, здоровой, с ямочками, которых на луне никогда не было…
Когда я ехал в Песчанск, поляны, убегавшие к горизонту, тоже казались мне неестественно огромными человеческими лицами, изрытыми ложбинками, будто оспинами после ветрянки, а кусты выглядели на этих плоских лицах жёсткими, топорщившимися в разные стороны усами.
Дорога тут не пробивалась сквозь берёзовую рощу. И я с удовольствием вспомнил наших белоствольных белогорских раскрасавиц с чёрными пунктирными полосками на коре, словно кто-то выстукал коротенькие условные знаки азбуки Морзе. Как я ни высовывал свой нос наружу сквозь узкую верхнюю щель в окне, я не ощущал приятного запаха реки, который всегда встречал пассажиров, приезжающих в Белогорск. Я не знал, записан ли был в договоре на соревнование такой пункт – «Обязуемся окружить свои города красотами природы!» – но если бы такой пункт в договоре был, наш Белогорск и по этому пункту безусловно бы оказался победителем! Это было моё второе наблюдение в пути.
Потом справа от дороги появилась какая-то гора с неровной, волнистой поверхностью и с широко разинутой жёлтой пастью посредине. Это был песчаный карьер. На фоне огромной круглой пасти издали игрушечными казались грузовики и самосвалы, выстроившиеся в довольно-таки длинную очередь. «Так вот откуда взялось это название – Песчанск! – подумал я. – У них, значит, – песок, а у нас – полезные источники! У них – кирпичный завод (от шоссе ответвлялась узкая дорога, ведущая к нему), а у нас – „фабрика здоровья“! Правда, кирпичи тоже нужны, но здоровье прежде всего! Это уж каждому известно. Так я сделал своё третье наблюдение и третий вывод в пользу Белогорска.
А потом я увидел щит такой же точно, как на нашей белогорской дороге: «Товарищ! Ты въезжаешь в город, который борется за звание города высокой культуры!»
«У нас собезьянничали! У нас переписали!» – подумал я, честно говоря, не зная, где этот плакат был вывешен раньше и где – позже. Просто я был уверен, что Белогорск во всех смыслах важнее Песчанска и что он обязательно должен выиграть соревнование. А я должен этому помочь!..
В Белогорске все дома были сложены из какого-то местного камня и все были беленькие, будто под цвет берёзовой рощи, которая была как бы воротами в город. А тут дома были красные, кирпичные. «Уж не могли город Красногорском назвать! Не додумались.. – размышлял я, прогуливаясь по улицам. – И смысл был бы тогда совсем другой: красный-то цвет самый революционный на белом свете! А то – Песчанск… Будто в честь своего песчаного карьера назвали. Или будто город на песке стоит, то есть непрочный какой-нибудь!»
Я придирался к бедному Песчанску. Мне хотелось находить в этом городе одни только недостатки…
Городок был аккуратный, чистенький – и это меня раздражало. «Мещанский уют развели!» – повторял я про себя фразу, которую слышал как-то в одной взрослой пьесе не то по радио, не то по телевидению.
На многих улицах висели короткие плакатики: «Борись за чистоту!»
«Грязнули здесь, что ли, живут какие-то, если им нужно всё время напоминать, чтобы они боролись за чистоту! – рассуждал я. – У нас в Белогорске не надо об этом напоминать: там люди культурные, чистоплотные… И всюду образцовый порядок!» Это была неправда: в Песчанске на улицах было гораздо чище, чем у нас. И меня это очень огорчало, особенно после того как я прочитал под очередным призывом бороться за чистоту: «Чистота – залог здоровья. Чистота всюду и во всём – одно из главных обязательств наших соревнующихся городов!..» То, что «чистота – залог здоровья», – это я знал давно и так же хорошо, как и то, что «солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья»; а то, что об этом написано в обязательствах и что комиссия через пятнадцать дней будет проверять, в каком из двух городов чище, – я узнал совсем недавно от Кешки-Головастика.
Что было делать? Наш Белогорск должен был в самом скором времени стать «фабрикой здоровья», а вот с чистотой, то есть с залогом этого самого здоровья, у нас дела обстояли гораздо хуже. Особенно много мусора всегда оставалось на пляже после дневных солнечных ванн, которые принимали наши отдыхающие. Пионерский патруль «Даёшь чистоту!» у нас в городе был, но до пляжа он как-то не добирался…
И вот меня осенила неплохая идея: а я доберусь до пляжа! Там, на берегу Белогорки, все наши ребята разворачиваются, прямо на глазах у отдыхающих инициативу свою проявляют; утопающих спасают, газеты привозят, даже по радио беседуют… Но ведь про эти беседы и про газеты никто ещё не сказал, что они – залог здоровья. А чистота – залог. И я ею займусь! И тоже разверну свою инициативу на самом берегу, у всех на глазах! В канун приезда комиссии очищу весь пляж от мусора. Придут люди на берег – и не узнают его: чистёхонько! Ни одной бумажки, ни одной сливовой косточки или там чего-нибудь ещё! «Кто это сделал?» – поинтересуется Саша. Или даже сам Андрей Никитич. И тут я скромно выйду вперёд…
А когда все узнают, какая необыкновенная чистота на улицах Песчанска, тогда уж сразу поймут, что я просто спас Белогорск от поражения в таком ответственном соревновании: ведь если бы комиссия увидела грязь на пляже, это бы произвело на неё очень плохое впечатление! Значит, моя полезная личная инициатива сыграет большую и важную роль!..
Эти радостные мысли погнали меня на автобусную остановку: захотелось поскорее вернуться в Белогорск.
И снова я стал в самом центре автобуса, чтобы все видели мою повязку, и снова поворачивался то в одну, то в другую сторону (будто меня очень волновали пейзажи за окном), чтобы все могли прочитать три чёткие буквы посредине. И чтобы те, которые не знают, что такое ЧОС, до самого Белогорска ломали себе голову и расшифровывали это слово – такое коротенькое, но такое почётное для меня: «Член Общественного совета»!
И снова пассажиры так пристально на меня смотрели, что мне захотелось проверить у них билеты. Но теперь уж я, на всякий случай, обходил стороной не только пожилых, солидных людей, но и мальчишек тоже, потому что не все мальчишки ещё понимали, что человек, находящийся при исполнении своих общественных обязанностей вовсе не обязан платить за проезд.
Одним словом, до самого Белогорска я продолжал проявлять личную инициативу. В автобус на остановках садились всё новые и новые пассажиры, И всем была интересна моя повязка, а мне было интересно смотреть, как люди по моему первому требованию лезли в карманы, в кошельки и делали то, что я им говорил, то есть предъявляли билеты.
Я сошёл в Белогорске на конечной остановке, где, как и на всякой конечной остановке, было так. много автобусов, что они напоминали какое-то сгрудившееся стадо гигантских древних животных.
Уже спустились сумерки… И зажглись огни летнего кинотеатра, что был рядом с конечной остановкой. У кинотеатра не было крыши, и я заметил, что зрители, входя в зал, всегда на миг задирали голову и смотрели на небо: не пойдёт ли дождь и не нужно ли будет в самом интересном месте картины бежать прятаться под навес?
В кинотеатре шёл какой-то очередной фильм, который я ещё три года, то есть' до шестнадцати лет, не имел права смотреть. И именно поэтому мне ужасно захотелось посмотреть его! И вообще-то, если бы мне не мешала моя высокая сознательность, это было бы совсем нетрудно сделать, потому что возле стеклянного окошечка кассы висело большое объявление: «Наш кинотеатр работает без контролёров!»
В самом деле, люди, подходя к распахнутой двери, возле которой в прошлом году с двух сторон стояло два контролёра, сейчас преспокойным образом сами отрывали то место билета, на котором было написано «контроль», и бросали эту маленькую бумажечку в урну. Потом зрители так же преспокойно входили в зал и занимали свои места.
Мне было любопытно посмотреть, как всё это происходит, и я тоже тихонько подошёл к входной двери. Зал без крыши постепенно заполнялся… Билеты были проданы, и поэтому, если бы даже мне уже стукнуло шестнадцать лет, я бы всё равно не мог попасть по ту сторону дверей, а мог бы всего-навсего стоять позади урны, в которую зрители бросали бумажки со словом «контроль». Неожиданно я услышал фразу, которая заставила меня чуть-чуть вздрогнуть и подсказала мне все дальнейшие действия.
– Посмотри, – тихо сказала своему спутнику какая-то отдыхающая, – без контролёров-то без контролёров, а наблюдать всё равно наблюдают… – И она кивнула на меня или, вернее, на мою красную повязку.
И тут я подумал: – «А почему бы мне как члену Общественного совета вновь не проявить свою личную инициативу и в самом деле не понаблюдать, все ли зрители добросовестно ведут себя в кинотеатре без контролёров? И почему бы мне не устроить свой наблюдательный пункт не по эту сторону дверей, где все меня сразу видят, а по ту сторону, то есть в самом зрительном зале?» И я вошёл в этот зал…
Минут через пятнадцать, когда не было уже ни одного свободного места, я убедился в том, что зрители ведут себя вполне добросовестно. Мест всем хватило, – стало быть, никто не занял чужого стула и у всех были билеты. Только один человек в зале стоял на ногах. Это был я.
Один раз мимо меня прошла женщина, деловитая походка которой ясно говорила, что она явилась сюда не развлекаться, а находится на работе и что фильм её абсолютно не интересует. Я сразу понял, что это администратор. Женщина удивлённо покосилась на меня, но я выставил вперёд свою правую руку с повязкой, – и она, помедлив секунду, прошла мимо. А потом в два приёма погасли все лампочки, гирляндами опоясавшие зал, и началась кинохроника, которую я смотрел с большим волнением, потому что знал, что после неё опять зажгут свет и администратор может ещё раз проследовать мимо меня. Но свет не зажгли, потому что опоздавших, на моё счастье, не оказалось. И я стал смотреть картину, которую мне ещё в течение целых трёх лет смотреть не полагалось…
Картина мне очень понравилась. И я решил проверить, добросовестны ли будут зрители, пришедшие на следующий сеанс.
Одним словом, когда я возвращался домой, было уже совсем поздно. И у меня ныли ноги, на которых я простоял четыре часа подряд.
«Сколько мне удалось сегодня, за какой-нибудь один день, проявить самостоятельности и личной инициативы! – рассуждал я. – И как прекрасно мне удалось почти во всех своих делах совместить приятное с полезным: и долг выполнил, и личную инициативу проявил, и на автобусе бесплатно прокатился, и два раза посмотрел фильм, который мне и одного-то раза смотреть было нельзя!» Давно у меня не было таких, как говорит наша классная руководительница в школе, «насыщенных дней». Она накануне летних каникул без конца повторяла: «Каждый ваш летний день должен быть насыщен и отдыхом и полезными делами!» То есть, как раз тем самым, чем и был наполнен мой сегодняшний день с утра до позднего вечера!
Подходя к своему двору, я внезапно ощутил ужасный голод, потому что целый день ничего не ел. Но это только прибавило мне гордости: находясь на отдыхе, где все думают о поправке, я жертвовал своим здоровьем ради общественных дел!
Окна у дедушки светились, а у Саши и Клавдии Архиповны были уже погашены. Но я хорошо знал, возле какого окна стоит Сашина кровать. Я смело вскарабкался на подоконник и шепнул куда-то в темноту:
– Саша-а!
– Что? – раздалось у меня возле самого уха. Оказывается, Саша придвинул свою кровать ещё ближе к окну, и голова его неожиданно появилась в темноте прямо рядом с моей. – Ты где целый день слонялся? – с ходу шёпотом стал отчитывать меня командир «пятёрки». – Мы сегодня общественную библиотеку открывали, а ты…
– Лучше бы за чистотой в городе следили!
– Что-о?
– За чистотой! Боролись бы за чистоту! Я вот в Песчанск ездил, изучал обстановку, так там все с утра до вечера борются. И до того все чистые… и всюду до того чисто…
– В Песчанск ездил?
– Ну да!
Почувствовав, что Саша заинтересовался моим сообщением, я стал поспешно выкладывать ему все свои мысли, идеи и предложения. Кроме той идеи, которая пришла мне в голову уже перед самым отъездом из Песчанска (а то ещё пошлют наш патруль чистоты на пляж – и тогда я никого не удивлю в торжественный день приезда комиссии!).
– Ведь Андрей Никитич говорил, чтобы мы проявляли личную инициативу, – вот я сегодня и проявлял. Я знаешь что придумал?
– Что?
– Надо нам специальных ребят подобрать… ну, которые поздоровее, покрепче, ростом повыше, – и чтобы они помогали отдыхающим с детьми до вокзала добираться и в поезд садиться. А то ведь «дикари», то есть, прости, отдыхающие труженики, пока туда вещи дотаскивают, всю свою месячную поправку теряют. Я вот сегодня одной женщине помогал, так и она и дочка её маленькая мне руками махали, пока поезд из виду не скрылся… И даже воздушные поцелуи по воздуху посылали!
– Молодец! – коротко похвалил меня Саша. – Что ещё?
Ободрённый им, я стал рассказывать дальше:
– И ещё я решил сегодня проверить, все ли в автобусах билеты берут. И в кинотеатре тоже… «Зайца» какого-нибудь хотел поймать.
– Ну и как?
– Не удалось, – грустно, со вздохом ответил я. О двух безбилетных «зайцах» в синих футболках мне неприятно было вспоминать.
– Почему же ты никого не поймал?
– Потому что все честно билеты берут… Даже проверять неинтересно!
– Л сам ты честно поступил?
– В чём именно?!
– А в том именно, что проверять стал! Тебя кто-нибудь просил? Тебе кто-нибудь поручал?
– Но ведь я проявлял личную инициативу и ещё… самостоятельность!
– Пусть контролёры по автобусам ходят – это их дело. А ты зачем полез?
Я стал тихо сползать с подоконника, потому что Саша наступал на меня.
– У нас всё на доверии? Общественный совет к честности приучает, а ты вдруг с нашей повязкой людей стал позорить «Предъявите! Покажите!»
Из соседнего окна показалась тётя Кланя в халате и в каком-то ночном головном уборе, напоминавшем поварской колпак. Увидев меня, она покачала головой, так что колпак её чуть не слетел на землю.
– Маришка в твоём возрасте всегда спала в это время, а не лазила по чужим подоконникам…
Она и тут решила сравнить меня с моей собственной мамой, и сравнение это, конечно, опять было в мамину пользу.
Я спрыгнул с подоконника и медленно побрёл домой.
– Завтра с тобой поговорим! – вдогонку предупредил меня Саша.
В глубине души я решил, что должен совершить что-то очень смелое и неожиданное, чтобы помочь Белогорску одержать победу. «Как будет доволен тогда Андрей Никитич! – думал я. – И Саша, который был до того занят, что мало обращал на меня внимания, вновь станет моим самым лучшим другом, как было в прошлом году! И вообще все сразу поймут, что не только Головастик способен придумывать всякие гениальные идеи, а что и у меня тоже иногда возникают мыслишки, до которых никто другой не додумается…»
Подъезжая к нашему Белогорску, автобус всегда начинал карабкаться вверх, на зелёный холм, и карабкался туда медленно, тяжело, словно у него появлялась одышка. Ну, а тут, наоборот, шофёр всё время притормаживал, потому что машина катилась под уклон. «Всё-таки мы – наверху, а они – внизу! Значит, мы на этот самый Песчанск сверху вниз поглядываем!» – сделал я первое наблюдение.
Кругом была ровная, голая местность с одинокими кустарниками… Я любил находить в разных очертаниях сходство с человеческими фигурами и лицами. Вот, например, разорванные, бегущие по небу облака часто казались мне вытянутыми человеческими головами, с белыми седыми бородками или без бородок. А деревья часто напоминали мне согнувшихся, прямо скрюченных от усталости или от старости людей; а иногда, наоборот, напоминали каких-нибудь добрых молодцев с пышными, кудрявыми шевелюрами… Молодой месяц на небе всегда почему-то казался мне не юным, а, наоборот, худеньким старичком в клоунском колпаке, которому только недоставало колокольчика на макушке, а луна представлялась круглым лицом полной женщины, но не такой, конечно, как Ангелина Семёновна, а совсем молодой, здоровой, с ямочками, которых на луне никогда не было…
Когда я ехал в Песчанск, поляны, убегавшие к горизонту, тоже казались мне неестественно огромными человеческими лицами, изрытыми ложбинками, будто оспинами после ветрянки, а кусты выглядели на этих плоских лицах жёсткими, топорщившимися в разные стороны усами.
Дорога тут не пробивалась сквозь берёзовую рощу. И я с удовольствием вспомнил наших белоствольных белогорских раскрасавиц с чёрными пунктирными полосками на коре, словно кто-то выстукал коротенькие условные знаки азбуки Морзе. Как я ни высовывал свой нос наружу сквозь узкую верхнюю щель в окне, я не ощущал приятного запаха реки, который всегда встречал пассажиров, приезжающих в Белогорск. Я не знал, записан ли был в договоре на соревнование такой пункт – «Обязуемся окружить свои города красотами природы!» – но если бы такой пункт в договоре был, наш Белогорск и по этому пункту безусловно бы оказался победителем! Это было моё второе наблюдение в пути.
Потом справа от дороги появилась какая-то гора с неровной, волнистой поверхностью и с широко разинутой жёлтой пастью посредине. Это был песчаный карьер. На фоне огромной круглой пасти издали игрушечными казались грузовики и самосвалы, выстроившиеся в довольно-таки длинную очередь. «Так вот откуда взялось это название – Песчанск! – подумал я. – У них, значит, – песок, а у нас – полезные источники! У них – кирпичный завод (от шоссе ответвлялась узкая дорога, ведущая к нему), а у нас – „фабрика здоровья“! Правда, кирпичи тоже нужны, но здоровье прежде всего! Это уж каждому известно. Так я сделал своё третье наблюдение и третий вывод в пользу Белогорска.
А потом я увидел щит такой же точно, как на нашей белогорской дороге: «Товарищ! Ты въезжаешь в город, который борется за звание города высокой культуры!»
«У нас собезьянничали! У нас переписали!» – подумал я, честно говоря, не зная, где этот плакат был вывешен раньше и где – позже. Просто я был уверен, что Белогорск во всех смыслах важнее Песчанска и что он обязательно должен выиграть соревнование. А я должен этому помочь!..
В Белогорске все дома были сложены из какого-то местного камня и все были беленькие, будто под цвет берёзовой рощи, которая была как бы воротами в город. А тут дома были красные, кирпичные. «Уж не могли город Красногорском назвать! Не додумались.. – размышлял я, прогуливаясь по улицам. – И смысл был бы тогда совсем другой: красный-то цвет самый революционный на белом свете! А то – Песчанск… Будто в честь своего песчаного карьера назвали. Или будто город на песке стоит, то есть непрочный какой-нибудь!»
Я придирался к бедному Песчанску. Мне хотелось находить в этом городе одни только недостатки…
Городок был аккуратный, чистенький – и это меня раздражало. «Мещанский уют развели!» – повторял я про себя фразу, которую слышал как-то в одной взрослой пьесе не то по радио, не то по телевидению.
На многих улицах висели короткие плакатики: «Борись за чистоту!»
«Грязнули здесь, что ли, живут какие-то, если им нужно всё время напоминать, чтобы они боролись за чистоту! – рассуждал я. – У нас в Белогорске не надо об этом напоминать: там люди культурные, чистоплотные… И всюду образцовый порядок!» Это была неправда: в Песчанске на улицах было гораздо чище, чем у нас. И меня это очень огорчало, особенно после того как я прочитал под очередным призывом бороться за чистоту: «Чистота – залог здоровья. Чистота всюду и во всём – одно из главных обязательств наших соревнующихся городов!..» То, что «чистота – залог здоровья», – это я знал давно и так же хорошо, как и то, что «солнце, воздух и вода – наши лучшие друзья»; а то, что об этом написано в обязательствах и что комиссия через пятнадцать дней будет проверять, в каком из двух городов чище, – я узнал совсем недавно от Кешки-Головастика.
Что было делать? Наш Белогорск должен был в самом скором времени стать «фабрикой здоровья», а вот с чистотой, то есть с залогом этого самого здоровья, у нас дела обстояли гораздо хуже. Особенно много мусора всегда оставалось на пляже после дневных солнечных ванн, которые принимали наши отдыхающие. Пионерский патруль «Даёшь чистоту!» у нас в городе был, но до пляжа он как-то не добирался…
И вот меня осенила неплохая идея: а я доберусь до пляжа! Там, на берегу Белогорки, все наши ребята разворачиваются, прямо на глазах у отдыхающих инициативу свою проявляют; утопающих спасают, газеты привозят, даже по радио беседуют… Но ведь про эти беседы и про газеты никто ещё не сказал, что они – залог здоровья. А чистота – залог. И я ею займусь! И тоже разверну свою инициативу на самом берегу, у всех на глазах! В канун приезда комиссии очищу весь пляж от мусора. Придут люди на берег – и не узнают его: чистёхонько! Ни одной бумажки, ни одной сливовой косточки или там чего-нибудь ещё! «Кто это сделал?» – поинтересуется Саша. Или даже сам Андрей Никитич. И тут я скромно выйду вперёд…
А когда все узнают, какая необыкновенная чистота на улицах Песчанска, тогда уж сразу поймут, что я просто спас Белогорск от поражения в таком ответственном соревновании: ведь если бы комиссия увидела грязь на пляже, это бы произвело на неё очень плохое впечатление! Значит, моя полезная личная инициатива сыграет большую и важную роль!..
Эти радостные мысли погнали меня на автобусную остановку: захотелось поскорее вернуться в Белогорск.
И снова я стал в самом центре автобуса, чтобы все видели мою повязку, и снова поворачивался то в одну, то в другую сторону (будто меня очень волновали пейзажи за окном), чтобы все могли прочитать три чёткие буквы посредине. И чтобы те, которые не знают, что такое ЧОС, до самого Белогорска ломали себе голову и расшифровывали это слово – такое коротенькое, но такое почётное для меня: «Член Общественного совета»!
И снова пассажиры так пристально на меня смотрели, что мне захотелось проверить у них билеты. Но теперь уж я, на всякий случай, обходил стороной не только пожилых, солидных людей, но и мальчишек тоже, потому что не все мальчишки ещё понимали, что человек, находящийся при исполнении своих общественных обязанностей вовсе не обязан платить за проезд.
Одним словом, до самого Белогорска я продолжал проявлять личную инициативу. В автобус на остановках садились всё новые и новые пассажиры, И всем была интересна моя повязка, а мне было интересно смотреть, как люди по моему первому требованию лезли в карманы, в кошельки и делали то, что я им говорил, то есть предъявляли билеты.
Я сошёл в Белогорске на конечной остановке, где, как и на всякой конечной остановке, было так. много автобусов, что они напоминали какое-то сгрудившееся стадо гигантских древних животных.
Уже спустились сумерки… И зажглись огни летнего кинотеатра, что был рядом с конечной остановкой. У кинотеатра не было крыши, и я заметил, что зрители, входя в зал, всегда на миг задирали голову и смотрели на небо: не пойдёт ли дождь и не нужно ли будет в самом интересном месте картины бежать прятаться под навес?
В кинотеатре шёл какой-то очередной фильм, который я ещё три года, то есть' до шестнадцати лет, не имел права смотреть. И именно поэтому мне ужасно захотелось посмотреть его! И вообще-то, если бы мне не мешала моя высокая сознательность, это было бы совсем нетрудно сделать, потому что возле стеклянного окошечка кассы висело большое объявление: «Наш кинотеатр работает без контролёров!»
В самом деле, люди, подходя к распахнутой двери, возле которой в прошлом году с двух сторон стояло два контролёра, сейчас преспокойным образом сами отрывали то место билета, на котором было написано «контроль», и бросали эту маленькую бумажечку в урну. Потом зрители так же преспокойно входили в зал и занимали свои места.
Мне было любопытно посмотреть, как всё это происходит, и я тоже тихонько подошёл к входной двери. Зал без крыши постепенно заполнялся… Билеты были проданы, и поэтому, если бы даже мне уже стукнуло шестнадцать лет, я бы всё равно не мог попасть по ту сторону дверей, а мог бы всего-навсего стоять позади урны, в которую зрители бросали бумажки со словом «контроль». Неожиданно я услышал фразу, которая заставила меня чуть-чуть вздрогнуть и подсказала мне все дальнейшие действия.
– Посмотри, – тихо сказала своему спутнику какая-то отдыхающая, – без контролёров-то без контролёров, а наблюдать всё равно наблюдают… – И она кивнула на меня или, вернее, на мою красную повязку.
И тут я подумал: – «А почему бы мне как члену Общественного совета вновь не проявить свою личную инициативу и в самом деле не понаблюдать, все ли зрители добросовестно ведут себя в кинотеатре без контролёров? И почему бы мне не устроить свой наблюдательный пункт не по эту сторону дверей, где все меня сразу видят, а по ту сторону, то есть в самом зрительном зале?» И я вошёл в этот зал…
Минут через пятнадцать, когда не было уже ни одного свободного места, я убедился в том, что зрители ведут себя вполне добросовестно. Мест всем хватило, – стало быть, никто не занял чужого стула и у всех были билеты. Только один человек в зале стоял на ногах. Это был я.
Один раз мимо меня прошла женщина, деловитая походка которой ясно говорила, что она явилась сюда не развлекаться, а находится на работе и что фильм её абсолютно не интересует. Я сразу понял, что это администратор. Женщина удивлённо покосилась на меня, но я выставил вперёд свою правую руку с повязкой, – и она, помедлив секунду, прошла мимо. А потом в два приёма погасли все лампочки, гирляндами опоясавшие зал, и началась кинохроника, которую я смотрел с большим волнением, потому что знал, что после неё опять зажгут свет и администратор может ещё раз проследовать мимо меня. Но свет не зажгли, потому что опоздавших, на моё счастье, не оказалось. И я стал смотреть картину, которую мне ещё в течение целых трёх лет смотреть не полагалось…
Картина мне очень понравилась. И я решил проверить, добросовестны ли будут зрители, пришедшие на следующий сеанс.
Одним словом, когда я возвращался домой, было уже совсем поздно. И у меня ныли ноги, на которых я простоял четыре часа подряд.
«Сколько мне удалось сегодня, за какой-нибудь один день, проявить самостоятельности и личной инициативы! – рассуждал я. – И как прекрасно мне удалось почти во всех своих делах совместить приятное с полезным: и долг выполнил, и личную инициативу проявил, и на автобусе бесплатно прокатился, и два раза посмотрел фильм, который мне и одного-то раза смотреть было нельзя!» Давно у меня не было таких, как говорит наша классная руководительница в школе, «насыщенных дней». Она накануне летних каникул без конца повторяла: «Каждый ваш летний день должен быть насыщен и отдыхом и полезными делами!» То есть, как раз тем самым, чем и был наполнен мой сегодняшний день с утра до позднего вечера!
Подходя к своему двору, я внезапно ощутил ужасный голод, потому что целый день ничего не ел. Но это только прибавило мне гордости: находясь на отдыхе, где все думают о поправке, я жертвовал своим здоровьем ради общественных дел!
Окна у дедушки светились, а у Саши и Клавдии Архиповны были уже погашены. Но я хорошо знал, возле какого окна стоит Сашина кровать. Я смело вскарабкался на подоконник и шепнул куда-то в темноту:
– Саша-а!
– Что? – раздалось у меня возле самого уха. Оказывается, Саша придвинул свою кровать ещё ближе к окну, и голова его неожиданно появилась в темноте прямо рядом с моей. – Ты где целый день слонялся? – с ходу шёпотом стал отчитывать меня командир «пятёрки». – Мы сегодня общественную библиотеку открывали, а ты…
– Лучше бы за чистотой в городе следили!
– Что-о?
– За чистотой! Боролись бы за чистоту! Я вот в Песчанск ездил, изучал обстановку, так там все с утра до вечера борются. И до того все чистые… и всюду до того чисто…
– В Песчанск ездил?
– Ну да!
Почувствовав, что Саша заинтересовался моим сообщением, я стал поспешно выкладывать ему все свои мысли, идеи и предложения. Кроме той идеи, которая пришла мне в голову уже перед самым отъездом из Песчанска (а то ещё пошлют наш патруль чистоты на пляж – и тогда я никого не удивлю в торжественный день приезда комиссии!).
– Ведь Андрей Никитич говорил, чтобы мы проявляли личную инициативу, – вот я сегодня и проявлял. Я знаешь что придумал?
– Что?
– Надо нам специальных ребят подобрать… ну, которые поздоровее, покрепче, ростом повыше, – и чтобы они помогали отдыхающим с детьми до вокзала добираться и в поезд садиться. А то ведь «дикари», то есть, прости, отдыхающие труженики, пока туда вещи дотаскивают, всю свою месячную поправку теряют. Я вот сегодня одной женщине помогал, так и она и дочка её маленькая мне руками махали, пока поезд из виду не скрылся… И даже воздушные поцелуи по воздуху посылали!
– Молодец! – коротко похвалил меня Саша. – Что ещё?
Ободрённый им, я стал рассказывать дальше:
– И ещё я решил сегодня проверить, все ли в автобусах билеты берут. И в кинотеатре тоже… «Зайца» какого-нибудь хотел поймать.
– Ну и как?
– Не удалось, – грустно, со вздохом ответил я. О двух безбилетных «зайцах» в синих футболках мне неприятно было вспоминать.
– Почему же ты никого не поймал?
– Потому что все честно билеты берут… Даже проверять неинтересно!
– В чём именно?!
– А в том именно, что проверять стал! Тебя кто-нибудь просил? Тебе кто-нибудь поручал?
– Но ведь я проявлял личную инициативу и ещё… самостоятельность!
– Пусть контролёры по автобусам ходят – это их дело. А ты зачем полез?
Я стал тихо сползать с подоконника, потому что Саша наступал на меня.
– У нас всё на доверии? Общественный совет к честности приучает, а ты вдруг с нашей повязкой людей стал позорить «Предъявите! Покажите!»
Из соседнего окна показалась тётя Кланя в халате и в каком-то ночном головном уборе, напоминавшем поварской колпак. Увидев меня, она покачала головой, так что колпак её чуть не слетел на землю.
– Маришка в твоём возрасте всегда спала в это время, а не лазила по чужим подоконникам…
Она и тут решила сравнить меня с моей собственной мамой, и сравнение это, конечно, опять было в мамину пользу.
Я спрыгнул с подоконника и медленно побрёл домой.
– Завтра с тобой поговорим! – вдогонку предупредил меня Саша.
МЕШОК ИЗ СТАРЫХ ПОРТЬЕР
Мой дедушка очень давно уже жил один и поэтому привык сам себя обслуживать: сам готовил еду, сам прибирал в комнате, сам пришивал себе пуговицы, когда они совсем отрывались или начинали болтаться на одной ниточке.
В прошлом году по обе стороны окна висели старые выцветшие портьеры. И такие же точно выцветшие матерчатые полосы были по обе стороны двери. Дедушка, помнится, рассказывал, что эти портьеры он сшил сам много лет назад. И тогда я, чтобы ему было приятно, сказал, что они очень красивые, хотя никак не мог определить их цвет и никак не мог понять, что на них было нарисовано в далёкие годы их молодости: то ли головки больших цветов, то ли запасные части к какой-то машине, то ли что-то ещё… Дедушка говорил, что и сам точно не помнит, что именно было нарисовано: слишком часто стирались эти портьеры, да и солнце потихонечку съедало их краску.
«Однако и в неопределённости их сегодняшнего рисунка, вообрази, есть что-то приятное!» – сказал однажды дедушка. И я охотно с ним согласился.
Но в этом году выцветшие полосы в комнате уже не висели, и поэтому, когда я вошёл первый раз, дверь и окно показались мне какими-то голыми, и я подумал, что дедушка, должно быть, решил в день моего приезда устроить генеральную уборку и опять выстирал свои старые самодельные портьеры. А вечером я неожиданно увидел знакомые матерчатые полосы и обрадовался им, словно встретил вдруг старых знакомых. Они были аккуратно сшиты одна с другой, и получился мешок, в который дедушка прятал теперь подушки, простыни и одеяла. Мешок получился длиннющий, он напоминал мне какой-то неопределённого цвета дирижабль, и в него вполне могло бы влезть ещё пять или шесть подушек и одеял. С утра до вечера мешок лежал в старинном шкафу, очень вместительном и пустом, потому что ведь дедушка жил совсем один и вещей у него было мало.
И вот наступило время, когда мешок этот мне очень понадобился. Это было как раз накануне того важного и торжественного дня, когда должна была прибыть комиссия из областного центра. Вечером я сказал дедушке, который осторожно закладывал в кармашки своего альбома какие-то новые, только что купленные на почте марки:
– Мне очень нужен мешок…
– Какой?
– Ну, в который мы подушки засовываем!
– Для чего?
– Для коллекции…
Дедушка от удивления даже отложил в сторону маленькие металлические щипчики – пинцет, – при помощи которых он перекладывал свои драгоценные марки (он даже руками до них не дотрагивался!).
– Ты коллекционируешь старые мешки?
– Нет… Я хочу положить в него свою коллекцию!
– Коллекцию чего?!
– Ну, разных вещей… На короткое время. А потом я этот мешок сам выстираю!
– У тебя будет такая грязная коллекция, что после неё нужно будет устраивать стирку?
– Ну… в общем, пока я не могу сказать…
Мой дедушка не был, конечно, до такой степени глубоко интеллигентным человеком, как его друг дядя Сима, но всё же он был вполне интеллигентным и поэтому не стал влезать в мои секреты и допытываться, что именно я собираюсь коллекционировать в старом мешке для постельного белья. Он спросил только ещё напоследок (и, как мне показалось, даже с некоторой завистью):
– Это будет такая большая коллекция? С целый мешок?!
– Может быть, даже чуть-чуть побольше, – загадочно ответил я.
– Ну что ж, не буду вторгаться в область твоих увлечений. Коллекционирование – преотличнейшая вещь… Так что можешь распоряжаться мешком. А постель складывай прямо в шкаф. Он чистый: я в нём недавно дезинфекцию проводил…
Ну, а в действительности, туда, где лежали раньше наши белоснежные подушки и простыни (дедушка был, как говорила Липучка, «до ужаса чистоплотным»), я должен был набросать всякого мусора, чтобы унести его с берега реки и сделать наш пляж таким аккуратненьким, чтобы назавтра утром все от неожиданности просто ахнули и попадали в воду.
В тот же вечер я отправился на берег.
Странно бывает проходить по пляжу в вечернюю пору. Тихо, пустынно… Чуть слышно плещет вода, будто речка, заснувшая до утра, тихонько шлёпает губами во сне. И не верится даже, что ещё совсем недавно здесь было столько людей, что и песка прибрежного не было видно и трудно было пробраться к воде. И почти всегда в такую вечернюю пору лежит у берега одинокая горка вещей какого-нибудь отчаянного купальщика, который плещется и отфыркивается один-одинёшенек на самой середине реки.
И сейчас у берега тоже белела такая горка, и кто-то взмахивал руками на середине Белогорки, и ложился на спину, и кувыркался, словно чувствовал себя полным хозяином реки, на которой никого больше в этот час не было.
Я оглядел наш небольшой пляж и радостно вздохнул: он был весь в мусоре, словно отдыхающие хотели до утра оставить о себе память в виде газетных обрывков, жестяных и стеклянных банок, рваных пакетов, сливовых косточек, кожуры от семечек и засохших зелёных листочков, которыми они прикрывали носы от солнца… В другое время я бы, конечно, подумал о том, что нам с Головастиком нужно проводить беседы не только о безопасности купания, но ещё и об аккуратности и о чистоте – одним словом, о культуре поведения в общественных местах. Но сейчас я думал о том, что завтрашний утренний пляж будет сильно отличаться от сегодняшнего, вечернего. Что его просто никто не узнает!
Мешок постепенно наполнялся и снова начинал походить на длинный, неопределённого цвета дирижабль.
– Ты что это здесь потерял? – услышал я сзади спокойный и, как всегда, немного насмешливый Сашин голос.
От неожиданности я даже споткнулся, хоть под ноги мне в этот момент ничего такого, обо что можно было бы споткнуться, не подвернулось.
– Я?.. Ничего не потерял… Даже наоборот: я нашёл!
– Что же ты, интересно знать, отыскал тут, в темноте?
Саша заглянул в мешок. А потом молча и удивлённо перевёл глаза на меня. «Никакого неожиданного сюрприза для Саши завтра уже не будет! – с грустью подумал я. – Он не ахнет и не упадёт в воду от неожиданности». А ведь мне хотелось, чтобы именно Саша самым первым ахнул и упал…
– А ты чего там потерял? – грустно спросил я.
– Где?
Я указал на реку, где недавно Саша, которого я сразу не узнал, плавал и ложился на спину.
– Я купался. Вечером знаешь вода какая приятная: тёплая, бархатная! И потом, мы же сегодня с Головастиком разных предупредительных знаков понаставили. Я и решил проверить: не уплыли ли они.
– Ну, и как? Не уплыли?
– Нет, преспокойно себе покачиваются на одном месте… Во-он, видишь?
– Вижу, – ответил я, хоть в сумерках ничего, конечно, не разглядел.
– А ты-то чем здесь занимаешься? – уже более настойчиво, требовательным тоном командира «пятёрки» поинтересовался Саша.
В прошлом году по обе стороны окна висели старые выцветшие портьеры. И такие же точно выцветшие матерчатые полосы были по обе стороны двери. Дедушка, помнится, рассказывал, что эти портьеры он сшил сам много лет назад. И тогда я, чтобы ему было приятно, сказал, что они очень красивые, хотя никак не мог определить их цвет и никак не мог понять, что на них было нарисовано в далёкие годы их молодости: то ли головки больших цветов, то ли запасные части к какой-то машине, то ли что-то ещё… Дедушка говорил, что и сам точно не помнит, что именно было нарисовано: слишком часто стирались эти портьеры, да и солнце потихонечку съедало их краску.
«Однако и в неопределённости их сегодняшнего рисунка, вообрази, есть что-то приятное!» – сказал однажды дедушка. И я охотно с ним согласился.
Но в этом году выцветшие полосы в комнате уже не висели, и поэтому, когда я вошёл первый раз, дверь и окно показались мне какими-то голыми, и я подумал, что дедушка, должно быть, решил в день моего приезда устроить генеральную уборку и опять выстирал свои старые самодельные портьеры. А вечером я неожиданно увидел знакомые матерчатые полосы и обрадовался им, словно встретил вдруг старых знакомых. Они были аккуратно сшиты одна с другой, и получился мешок, в который дедушка прятал теперь подушки, простыни и одеяла. Мешок получился длиннющий, он напоминал мне какой-то неопределённого цвета дирижабль, и в него вполне могло бы влезть ещё пять или шесть подушек и одеял. С утра до вечера мешок лежал в старинном шкафу, очень вместительном и пустом, потому что ведь дедушка жил совсем один и вещей у него было мало.
И вот наступило время, когда мешок этот мне очень понадобился. Это было как раз накануне того важного и торжественного дня, когда должна была прибыть комиссия из областного центра. Вечером я сказал дедушке, который осторожно закладывал в кармашки своего альбома какие-то новые, только что купленные на почте марки:
– Мне очень нужен мешок…
– Какой?
– Ну, в который мы подушки засовываем!
– Для чего?
– Для коллекции…
Дедушка от удивления даже отложил в сторону маленькие металлические щипчики – пинцет, – при помощи которых он перекладывал свои драгоценные марки (он даже руками до них не дотрагивался!).
– Ты коллекционируешь старые мешки?
– Нет… Я хочу положить в него свою коллекцию!
– Коллекцию чего?!
– Ну, разных вещей… На короткое время. А потом я этот мешок сам выстираю!
– У тебя будет такая грязная коллекция, что после неё нужно будет устраивать стирку?
– Ну… в общем, пока я не могу сказать…
Мой дедушка не был, конечно, до такой степени глубоко интеллигентным человеком, как его друг дядя Сима, но всё же он был вполне интеллигентным и поэтому не стал влезать в мои секреты и допытываться, что именно я собираюсь коллекционировать в старом мешке для постельного белья. Он спросил только ещё напоследок (и, как мне показалось, даже с некоторой завистью):
– Это будет такая большая коллекция? С целый мешок?!
– Может быть, даже чуть-чуть побольше, – загадочно ответил я.
– Ну что ж, не буду вторгаться в область твоих увлечений. Коллекционирование – преотличнейшая вещь… Так что можешь распоряжаться мешком. А постель складывай прямо в шкаф. Он чистый: я в нём недавно дезинфекцию проводил…
Ну, а в действительности, туда, где лежали раньше наши белоснежные подушки и простыни (дедушка был, как говорила Липучка, «до ужаса чистоплотным»), я должен был набросать всякого мусора, чтобы унести его с берега реки и сделать наш пляж таким аккуратненьким, чтобы назавтра утром все от неожиданности просто ахнули и попадали в воду.
В тот же вечер я отправился на берег.
Странно бывает проходить по пляжу в вечернюю пору. Тихо, пустынно… Чуть слышно плещет вода, будто речка, заснувшая до утра, тихонько шлёпает губами во сне. И не верится даже, что ещё совсем недавно здесь было столько людей, что и песка прибрежного не было видно и трудно было пробраться к воде. И почти всегда в такую вечернюю пору лежит у берега одинокая горка вещей какого-нибудь отчаянного купальщика, который плещется и отфыркивается один-одинёшенек на самой середине реки.
И сейчас у берега тоже белела такая горка, и кто-то взмахивал руками на середине Белогорки, и ложился на спину, и кувыркался, словно чувствовал себя полным хозяином реки, на которой никого больше в этот час не было.
Я оглядел наш небольшой пляж и радостно вздохнул: он был весь в мусоре, словно отдыхающие хотели до утра оставить о себе память в виде газетных обрывков, жестяных и стеклянных банок, рваных пакетов, сливовых косточек, кожуры от семечек и засохших зелёных листочков, которыми они прикрывали носы от солнца… В другое время я бы, конечно, подумал о том, что нам с Головастиком нужно проводить беседы не только о безопасности купания, но ещё и об аккуратности и о чистоте – одним словом, о культуре поведения в общественных местах. Но сейчас я думал о том, что завтрашний утренний пляж будет сильно отличаться от сегодняшнего, вечернего. Что его просто никто не узнает!
Мешок постепенно наполнялся и снова начинал походить на длинный, неопределённого цвета дирижабль.
– Ты что это здесь потерял? – услышал я сзади спокойный и, как всегда, немного насмешливый Сашин голос.
От неожиданности я даже споткнулся, хоть под ноги мне в этот момент ничего такого, обо что можно было бы споткнуться, не подвернулось.
– Я?.. Ничего не потерял… Даже наоборот: я нашёл!
– Что же ты, интересно знать, отыскал тут, в темноте?
Саша заглянул в мешок. А потом молча и удивлённо перевёл глаза на меня. «Никакого неожиданного сюрприза для Саши завтра уже не будет! – с грустью подумал я. – Он не ахнет и не упадёт в воду от неожиданности». А ведь мне хотелось, чтобы именно Саша самым первым ахнул и упал…
– А ты чего там потерял? – грустно спросил я.
– Где?
Я указал на реку, где недавно Саша, которого я сразу не узнал, плавал и ложился на спину.
– Я купался. Вечером знаешь вода какая приятная: тёплая, бархатная! И потом, мы же сегодня с Головастиком разных предупредительных знаков понаставили. Я и решил проверить: не уплыли ли они.
– Ну, и как? Не уплыли?
– Нет, преспокойно себе покачиваются на одном месте… Во-он, видишь?
– Вижу, – ответил я, хоть в сумерках ничего, конечно, не разглядел.
– А ты-то чем здесь занимаешься? – уже более настойчиво, требовательным тоном командира «пятёрки» поинтересовался Саша.